Текст книги "Прекрасная пленница"

ГЛАВА VI

Дверь захлопнулась за ним.

Он постоял немного, глядя на опустевшую улицу. В этот поздний час те из праздношатающихся, которые не сидели в кафе или в казино, прогуливались по авеню или направлялись к темному кварталу, населенному женщинами разных национальностей, но одной профессии.

Риккардо глубоко вдохнул свежий воздух. Шампанское огнем зажгло ему кровь, а беседа вызвала усиленную работу мозга. С дерзкой самонадеянностью юности, он чувствовал, что все пути ему открыты, что нет и не может быть для него ничего недосягаемого.

Стук экипажа, поднимавшегося вверх по улице, нарушил тишину. Когда экипаж подъехал ближе, Риккардо заметил, что кучер – туземец. Экипаж остановился; кучер в тюрбане, в широчайших белых шароварах и туфлях на босу ногу спустился с козел и распахнул дверцы кареты. Риккардо показался забавным контраст между этой библейской фигурой и современным экипажем.

Из кареты вышла женщина, закутанная в длинный белый хаик, со спущенной на лицо черной шелковой вышитой шалью. При каждом ее движении слышен был звон серебряных запястьев у нее на ногах, тех обручей, от которых городские женщины начинают мало-помалу отвыкать.

Риккардо отступил в тень.

В походке женщины не было и следа той робости и неуверенности, какими отличается походка арабских женщин, насколько он мог судить по встреченным на базаре фигурам под покрывалом. Эта шла, легко раскачивая бедра, все движения ее были свободны.

Очевидно, карета остановилась, не доезжая до места назначения, потому что женщина внимательно оглядывала все двери. Наконец, она постучала у дверей дома № 3. При свете электрического фонаря Риккардо видел, как отворил дверь знакомый слуга. Раздался голос женщины, низкое контральто с совсем детскими интонациями. Говорила она по-арабски. Слуга отвечал торопливо. Она задала несколько вопросов, затем протянула небольшой пакет. Слуга взял пакет, пробормотал что-то и запер дверь. Женщина направилась к каретке, которая остановилась в нескольких шагах.

«Вот оно, приключение!» – подумал Риккардо и выступил из тени.

– Не могу ли я помочь вам, мадам?

Она вздрогнула и посмотрела на него через вуаль. В первую минуту Риккардо подумал, что она сейчас вскрикнет или позовет кучера. Но она молчала. Он чувствовал, что она рассматривает его из-за своей вуали. Он готов был поклясться, что она молода и гибка; рука, которой она оперлась на руку кучера, выходя из каретки, была рукой молодой женщины, хотя пальцы и были окрашены охрой до второго сустава.

– Вам, очевидно, неизвестно, месье, что французская администрация карает тех, кто затрагивает на улице тунисских дам?

Наконец-то она заговорила, заговорила по-французски, слегка картавя, с каким-то своеобразно-мягким акцентом.

– Мадам, я чужестранец. Прошу прощения. И повиновался невольному импульсу, мне показалось, что вы в затруднении, – объяснил он.

– Боюсь, что из здешних женщин немногие оценили бы вашу заботливость, мсье.

Она отвернулась и направилась к поджидавшей ее карете. Он с сожалением провожал ее глазами.

Она подошла к экипажу; араб-кучер распахнул дверцы и, когда она села, взлез на козлы. Карета начала спускаться вниз по улице. Но, проехав немного, остановилась. Кучер слез с козел и стал взбираться обратно вверх по улице. Поравнявшись с юношей, он обратился к нему по-арабски. Риккардо пожал плечами. Тогда кучер схватил его за руку, и Риккардо понял, что его приглашают подойти к карете. Не родился еще тот сицилиец, что стал бы, из осторожности или других соображений, колебаться, раз дело шло об авантюре, в которой была замешана женщина. Риккардо подошел к карете.

– Войдите, месье!

Дверца захлопнулась за ним. Экипаж затрясся по мостовой, путь отступления даже и при желании был отрезан.

Занавески в окнах были спущены, и в полумраке экипажа Риккардо видел против себя неподвижную белую фигуру, откинувшуюся в угол. Запах жасмина носился в воздухе. У Риккардо начинала кружиться голова. Недаром он был южанин. Чувства его остро реагировали на всякий запах, а в этом запахе было что-то предательски-женственное. У него учащенно забился пульс.

Молчание начинало раздражать его. Обманчивое безгласие Востока, соблазн голых белых стен, обаяние тайны и сокровенного – все это, казалось ему, воплотилось в этой женщине, одежд которой он касался коленами. Он нагнулся вперед, поискал и нашел теплую ручку с упоительной ладонью, пахнувшей жасмином. Он поднес ее к губам, поцеловал раз-другой, осыпал ее поцелуями. Рука сделала попытку вырваться, а затем пассивно подчинилась. Женщина слегка рассмеялась.

– Откинь покрывало, дорогая! Откинь покрывало! – Нетерпеливая рука схватила край ее хаика.

Она оттолкнула кощунственную руку.

– Не касайтесь меня, месье. Или я прикажу кучеру остановиться и предложу вам выйти. Вы будете моим гостем, пока будете повиноваться. Выбирайте: вы или останетесь здесь, давши мне слово, что будете считаться с моими желаниями, или вы садитесь подле собора, к которому мы подъезжаем.

Он подумал.

– Даю вам слово.

– О, мальчик дуется! – протянула она. – А только что предлагал мне свои услуги!

– Вы отказались, мадам.

– Отказалась пока, мой друг. Мне скучно, я устала. Я только что покончила с очень важным и очень скучным делом. Мне хочется развлечься, хочется забыть.

Голос изменил ей.

– Когда я встретила вас сейчас на улице, лицо ваше показалось мне знакомым. Оно не из тех, что быстро забываются. Уродливые лица стараешься забыть как можно скорей, а все красивое долго живет в памяти.

– Где вы видели меня?

– Не помню, да это и неважно. Да, вы красивы! Женщины, верно, без ума от вас? Нет, нет, месье, не приближайтесь. Расскажите мне о ваших любовных приключениях, дорогой. Будьте как можно точнее или приукрашивайте действительность – как хотите, лишь бы было забавно. – В голосе ее слышалась капризная нотка, как у ребенка, который просит, чтобы ему рассказали сказку.

– Рассказывать нечего, – возразил он, – я не любил еще ни разу.

– Но в вас были влюблены, наверное? – весело настаивала она.

– Ну конечно! – Вопрос удивил его.

– А! – смеясь, воскликнула она. – Вы итальянец, должно быть?

– Сицилиец, мадам!

– Ах! Сицилиец – и утверждаете будто никогда еще не любили! Ну, если в любовных делах память у вас плоха, расскажите о чем-нибудь другом.

– Мадам, вы требуете от меня, сами ничего не давая взамен.

– И дружба наша, и ночь еще только начинаются. Позже… почем знать? – холодно ответила она. – А пока… Если вы предпочитаете…

– Я дал слово, мадам.

– Ну и ведите себя паинькой. Вы в Тунисе проездом?

– Я беден и приехал в Тунис работать, – с оттенком горечи ответил он.

– И у вас нет здесь друзей?

– Здесь живет мой дядя с семьей.

– А-а!.. Расскажите мне о них, – попросила она.

Он в нескольких словах описал ей своих родственников.

– Этот Саль-ва-то-ри – что за имя! – он, значит, не очень умен?

– Я этого не сказал. Просто вкусы у нас с ним разные.

– О, таких, как он, много… В каждом большом городе… я знаю…

– Вы путешествовали?

– Немного. Сальваторе Скарфи… имя звучит знакомо, как знакомо ваше лицо. А что вы делаете в вашей конторе?

– Это экспортная контора: мы вывозим финики и разные другие штуки. Но это ведь неинтересно.

– Ах, я придумала! Вот ваша история: вы приезжаете в Тунис и женитесь на красавице кузине, глупый Сальваторе получает немного денег, а вы становитесь во главе дела и очень-очень богатеете! Так!

Он рассмеялся.

– Совсем как в сказке!

– А разве вы не думаете, что дядя скорее предпочтет передать дело вам, чем этому Саль-ва-то-ри?

Ему это уже приходило в голову.

– Возможно, – ответил он, не столько ей, сколько самому себе.

Она захлопала в ладоши, отчего зазвенели браслеты.

– Вот сказка и превратится в действительность! А кроме семьи дяди, у вас нет друзей в Тунисе?

– Есть один знакомый, с которым я вместе ехал на пароходе – Конраден.

– Конраден! – повторила она.

– Да… это вы к нему заходили только что, мадам.

– А!.. – вырвалось у нее восклицание, но она ничего не сказала.

Наступило молчание. В просветы между занавесками видна была лента дороги, освещенной луной, да темные силуэты камедных деревьев. Фонари давно прекратились. Экипаж подпрыгивал на камнях; хрустел щебень. Риккардо понял, что они выехали за город. Монотонно стучали колеса. Сонливость начинала овладевать им, словно пары гашиша еще давали себя знать или запах жасмина действовал.

– Куда мы едем? – спросил он.

– В город мертвых, – отвечала она. – Я провожу там иногда ночи, когда мне хочется быть одной.

– А сегодня?

– Сегодня вы будете со мной.

Он промолчал.

Что это за город мертвых? Он не понял, что она хотела сказать, но не стал расспрашивать. Темными пятнами мелькали камедные деревья, иногда показывалась освещенная луною белая крыша – дом, молчаливый и сонный. Прошло около часа. Ритмично стучали копыта лошадей по ровно укатанной дороге, и это напоминало рефрен в песне. Миновали деревню, безмолвную, как кладбище. Женщина отдернула красную занавеску.

– Погодите, – сказала она.

Он догадался, куда они едут: она везла его в Карфаген. Мягкий рокот волн уже покрывал стук колес.

Экипаж остановился. Риккардо помог своей спутнице выйти. Звякнули, как кандалы, серебряные обручи.

Темная шелковая вуаль закрывала лицо женщины, хаик скрадывал очертания фигуры. Экипаж остановился у заброшенной цистерны. Перед ними, отделенное от них лишь полями ячменя, лежало море. Оба молчали. Араб, выполнявший обязанности кучера, занялся распряганием лошадей, а Риккардо оглянулся кругом. Карфаген, мертвый город, Карфаген, где был запахан пепел Дидоны и прах трех цивилизаций!

С тех пор миновало уже много тысяч лун и много тысяч звездных ночей, а здесь все пашут, засевают, снимают урожай.

Молодой ячмень волновался, когда бродяга-ветерок с моря касался его зеленых колосьев. И было это как вздох: ведь недаром говорит легенда, что мертвые вздыхают подчас, когда снятся им сны о любви и когда полная луна освещает их плодоносящее ложе. Их прах питает те асфодели, которые срывает весной юная бедуинка, стерегущая ослят своего отца. И кувшин, который она несет на голове, сделан тоже из глины мертвого города.

Риккардо смутно припоминал описание событий, которое читал, когда учился в школе в Палермо, в большом желтом доме, стоявшем посреди лимонного сада. Слово «Карфаген» было тогда для него пустым звуком, но, рассеянно переводя взгляд с книги на море и на возвышавшуюся на берегу, всю синюю, скалу Пеллегрино, он думал о суровых карфагенянах, которые держались на ней три лета и три зимы, время трех посевов и трех жатв.

На небе победоносно поднималась золотая как мед луна. Чары мертвого города и молодых исходов поднимали в душе его бурю; судьба далекой Дидоны таинственно сплеталась с его судьбой.

Он нагнулся, сорвал зеленый колос и прижал его к щеке. Колос был прохладный, влажный от росы – трудового пота жаждущей земли.

– Слушайте, – шепнула его спутница.

Он прислушался: вздыхало море, тысячами граней преломляя лучи луны. Где-то далеко-далеко лаяла собака, одинокий страж бедной бедуинской палатки; шелковисто шуршал ячмень. Потом донесся звук африканского барабана, глухой, как биение сердца, меланхоличный, равномерный. Кто-то пел в лагере бедуинов, на самом берегу – в простой, но трудноуловимой мелодии была неизъяснимая усталость, будто жалоба на то, что обманули и жизнь, и любовь, и смерть…

– Это песня пустыни, – сказала женщина. – Я часто слыхала ее ребенком. Эти бедуины пришли, может быть, от предгорий Зибана.

Песня замерла. Только билось о берег море.

Сделав Риккардо знак, женщина свернула на узкую тропинку между всходами ячменя. Несмотря на широкие шаровары, на тяжелый хаик, на серебряные кольца на ногах, она шла упругой, танцующей походкой; она вдруг повеселела, будто претерпела какое-то превращение, вырвавшись из душной атмосферы маленькой каретки.

Риккардо пошел вслед за ней. Араб не отставал от них. Он нес в руках большую корзину. Мягко ложилась под ногами трава; пахло тимьяном, мятой, майораном. В одном месте высохшие асфодели – они отцвели уже месяца два назад – выстроились, как скелеты, по гребню холма; а у подножья его луна отыскала кусок невспаханной земли, на котором пышно разросся златоцвет.

Было в воздухе, во всем окружающем, что-то, что поднимало настроение, заставляло сердце биться быстрее.

Они вышли на широкую дорогу. Она остановилась и подождала, пока он поравнялся с ней.

– Вы не устали, мадам?

– Я – и устала! – Она засмеялась.

– Я думал, что арабские леди совсем не ходят пешком.

– Я ведь незнатного происхождения. У меня нет ни отца, ни братьев. Женщины, подобные мне, не имеют национальности.

– Женщины, подобные вам?

– Я – танцовщица. Танцовщицей была и моя мать. Ей не было пятнадцати лет, когда я родилась. Я не знаю, кто мой отец, руми, быть может, кожа у меня очень белая. Я была совсем маленькой, когда рассталась с матерью.

Они молча шли дальше. Наконец она спросила:

– Вам не нравится мой город? – Она указала влево. – Видите эти горбы, поросшие травой? Говорят, это римские цистерны. Они служат теперь приютом бедуинам и пастухам. А там, – она обернулась в другую сторону, – нашли глубокие, как колодцы, склепы, высеченные в скале. И в них много удивительных вещей. Как странно, что люди жили давно-давно, умерли, исчезли… Зачем жили? За что умерли? Они поклонялись идолам. Говорят, монахи собрали много таких идолов там, у себя наверху… Мне рассказывал один ученый араб, да я перезабыла. Не будет об этом… я недостаточно учена для таких разговоров.

ГЛАВА VII

Колючих смокв здесь было так же много, как в Сицилии; местами выделялись, освещенные луной, пиленые колонны агав. Они были накануне цветения и смерти: агава умирает, как только ее белые цисты развернут свои лепестки. Поля ячменя остались позади. Кое-где выступал на фоне светлого неба четкий силуэт гурби, а вдали виднелись напоминавшие пчелиные ульи палатки лагеря бедуинов, откуда перед тем доносилась песня пустыни; верблюды и мулы стояли и лежали подле них. В расстоянии мили, на возвышении, расположился плоский городок Сидибу-Саид, – при лунном освещении его белые крыши и купола принимали оттенок слоновой кости.

Множество запахов носилось кругом. Аромат жасмина, отделявшийся от спутницы Риккардо, смешивался с другими – с изначальным соленым дыханием моря и с запахом сырой земли. И сама она, думал Риккардо, часть души этого мертвого города и этой полной луны.

Они пересекли поле, оставленное под паром, спустились по откосу, и Риккардо увидел впереди, в ложбине, развалины большого здания или группы зданий: колонны, камни, глыбы, побелевшие, мертвые и безмолвные. Один-два монолита и не сколько глыб размещены были с некоторой планомерностью. Ученый сумел бы расшифровать их, но Риккардо видел лишь нагромождение белых камней, словно шаловливый ребенок или Бог уронил вниз свои кирпичики, да и забыл о них.

Женщина легко и ловко, как кошка, пробиралась между обломками камней и упавшими колоннами; она чуть отодвигала вуаль, чтобы видно было под ноги; браслеты у нее на ногах звенели. Идти было нелегко; Риккардо спотыкался на каждом шагу. Светло было почти как днем, но тени ложились такие густые, что за каждой мерещилась пропасть.

Множество цветов росло в расщелинах и в пожелтевшей траве. Златоцветы, которых выдавал пряный запах, пурпурная, синяя и белая вика, чеснок, высокие высохшие асфодели и много других, все – обкраденные колдуньей-луной, отнявшей у них краски.

Спутница Риккардо остановилась, наконец, перед полукруглым входом, не то в пещеру, не то в подвал. Это была сводчатая комната, над которой сохранилась еще крыша; небольшой холм защищал ее от сирокко. Отсюда открывался вид на все развалины, на поля по ту сторону их и на белоснежный собор и здания монастыря Святых отцов на самом высоком из холмов.

Риккардо глубоко передохнул. Где-то вблизи тихо заблеяла коза, должно быть заблудилась; не слышно было ответного блеяния стада. Это напомнило Риккардо Сицилию; топот ног, пригоняемых на закате в Джирдженти коз, которых тотчас принимаются доить бережливые хозяйки; отдаленный перезвон их колокольчиков, когда они, уже выдоенные, спешат в свои загоны, на склонах гор, на полпути к развалинам храмов, тех самых храмов, которые были разорены армиями карфагенян.

– О чем вы думаете? – спросила она.

– О родных краях, – ответил он.

– Для меня все места родные, – без всякого оттенка грусти сказала она.

Вкусный запах защекотал им ноздри и вернул их к настоящей минуте. Она захлопала в ладоши.

– Надеюсь, у вас хороший аппетит, mon ami! Сама я безумно хочу есть.

– Я бываю голоден часа через три после обеда, – признался Риккардо.

– Хорошо! Вы молоды. – Она рассмеялась. – Прекрасно! – воскликнула она вдруг. – Я и забыла! У нас сегодня гость, в честь него надо убрать стол цветами.

Она выбежала на открытое место и стала срывать цветы.

– Рвите, рвите! – весело кричала она. – Ах, эти закрылись, глупенькие! – Она протянула ему ветку вьюнка.

– Они прячут свое лицо, как вы, мадам. И златоцветы тоже.

– Златоцветы? Мы зовем их по-другому. Они приносят счастье. Вот и маки! Эти не спят. Нарвем маков.

Они нарвали по большому пучку, выбирая лишь свежие, атласные цветы, только что распустившиеся, и пренебрегая цветами слишком развернувшимися и серо-зелеными бутонами.

– Осторожно! Они пачкают, – сказала она, опускаясь на обломок колонны. – Пятна, оставленные ими, не отмываются. Так же, как кровь безвинно убитых. В Тунисе есть дом, где триста лет тому назад был убит один араб; на месте, где он упал, до сих пор видно пятно. В этом доме никто не хочет жить. Говорят, там бывают джинны.

– А вы верите в джиннов?

– Тсс!.. – Она испуганно понизила голос. – Нехорошо говорить о них в таком месте. Недели три тому назад джинна видел Си-Хамуд. Он возвращался из гостей. Только поравнялся экипаж с Джедидскими воротами, как лошади захрапели и стали. Сколько ни бил их кучер, ничто не помогало. Тогда Си-Хамуд вышел из экипажа и тут-то увидел джинна. Он вырос перед самыми лошадьми в виде большого-большого негра. Си-Хамуд – храбрый человек. Кучер чуть не умер от страха, а Си-Хамуд склонился до земли и спросил, что джинну угодно от него? Тот потребовал, чтобы Си-Хамуд оставил ночью некоторые бумаги на крыше дома. Когда Си-Хамуд поднял голову, оказалось, что джинн уже исчез. Си-Хамуд выполнил то, что требовалось. В полночь послышался шум, будто несколько человек ходило по крыше. Никто не решился выйти посмотреть, а утром выяснилось, что бумаги исчезли. Джинн унес их с собой.

– Что это были за бумаги?

– Они касались права собственности на одну мечеть, кажется. Наверное не знаю. Слыхала об этом в кофейне и на базаре.

Голос ее был для него как музыка, он хоть целый год готов был слушать его.

– Расскажите еще что-нибудь о джиннах.

– Нет, нет! Нехорошо говорить о них. Будь здесь Лалла, она много могла бы рассказать.

– Кто эта Лалла?

– Богатая негритянка. Она родом из Кэруана, а сюда приехала искать счастья. Никто так не умеет рассказывать сказки. Можно состариться, слушая ее, а покажется, будто и часу не прошло. В Тунисе никто не умеет так рассказывать о приключениях Антара и Аблы или сказки «Тысячи и одной ночи».

– А кто такие Антар и Абла?

– Любовники. Но это – длинная история. Он бросился наземь у ее ног.

– Расскажите мне о приключениях Антара.

– Нет, нет. Надо три месяца, чтобы прочесть с начала и до конца, даже если читать каждый вечер в кофейне.

– Ну, часть хотя бы…

– Нет, нет, не сейчас. – Она протянула руку и, улыбаясь, погладила его по волосам. – Как вы красивы, – шепнула она, не то со вздохом, не то смеясь.

Страсть разом вспыхнула в нем. Кровь забилась в висках.

– Отошли Сайда, – быстро попросил он, ловя ее руку и поднося ее к губам.

– Не сейчас.

– Когда же? Когда же? Дорогая моя! Вы мучаете меня…

– Вы делаете больно… руке…

Он отпустил ее руку. Ее близость в таком месте и в такой час, аромат, исходивший от нее, покрывало, скрывавшее ее, – все это привело к тому, что он желал ее так, как не желал никогда ни одной женщины.

– Сними свою вуаль! – шептал он, едва владея собой, так ему хотелось сорвать ненавистное покрывало.

– Нет… Вспомните о вашем обещании, друг мой.

Он колебался мгновение. В конце концов – она всего только туземная танцовщица…

– Не сейчас еще… – снова заговорила она, обращаясь как будто больше к себе, чем к нему. – Сохраните нашу дружбу такой, какая она есть… пока… Нам хорошо. Мы счастливы сейчас как дети. Когда сердце устало – не возлюбленному исцелить его. Исцеляют часы, подобные этому… Когда я состарюсь и танцевать буду уже не в состоянии, я буду приходить сюда каждую ночь, ища исцеления. Здесь ничто не старится: каждую весну распускаются цветы и всходит наново ячмень. И море всегда тут и ночи, как эта… Я не буду одинока… Побудем так немного… хотя бы один час.