Текст книги "Цвет боли: красный"

Эва Хансен
Цвет боли: красный

© Эва Хансен, 2013

© ООО «Издательство «Яуза», 2013

© ООО «Издательство «Эксмо», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Посвящается А.К., без которого эта книга не состоялась бы.

Этот месяц не просто перевернул мою жизнь, он заставил меня изменить все представления о себе самой. В четыре недели вместилось столько надежды и страха, радости и ужаса, счастья и боли… Боли всех цветов и оттенков от простой физической до тяжелейшей душевной. Но что бы я не испытала, я ни на миг не пожалела о том, что произошло, потому что без этой боли не было бы самого большого счастья.

А начиналось все так обычно…

Розовый

– Бритт! Бри-итт! – завязывая кроссовки, я зову подругу вовсе не для того, чтобы она составила мне компанию. Это нечто вроде первого звонка будильника. Когда вернусь с пробежки, последует второй, и только потом запах свежесваренного кофе поднимет Бритт с постели.

Из комнаты подруги доносится мычание:

– У-у…

– Я побежала.

– Угу…

Подруга делает вид, что простужена, а потому сегодня осталась дома, хотя это не редкость. Бритт частенько изыскивает поводы не бегать по утрам, не потому что ленива, а потому что патологическая сова, для нее встать раньше девяти сущее мучение. Испорченное из-за подъема в семь утра настроение не улучшит потом ничто, даже шведский шоколад, который Бритт готова есть килограммами.

Конечно, у нее есть оправдание, причем вполне логичное – Бритт американка, хотя сама себя считает шведкой. Об Америке она вспоминает, когда надо объяснить ночные бодрствования и дневной сон:

– В Америке еще ночь.

Или:

– В Америке еще не рассвело.

Хотя за столько месяцев учебы в Стокгольме можно бы и перевести свои биологические часы.

Выбежав из дома, я решительно поворачиваю в сторону Мастер-Микаэльс-гата. Это уже ритуал: в одиночку всегда отправляюсь к Фьелльгатан, Бритт же подавай прямо противоположный маршрут – к Рынку и Арке Боффиля, там, видите ли, условия лучше и освещенность тоже. А мне нравится пару раз сбежать по Лестнице Последнего Гроша, но не только потому, что лестница сама по себе хороша для тренировки мышц, просто я обожаю остров Сёдермальм, а именно район СоФо (Сёдер южнее Фолькункагатана – для тех, кому весь Стокгольм за пределами Гамла Стана это «где-то там»), что бы там о нем не говорили. А еще маленькие, почти деревенские домики возле Катарина-чюрки и сады на Фьелльгатан. Почему? Не знаю сама.

Конечно, СоФо не всегда был приятным районом. Мастер Микаэльс, чьим именем названа крошечная площадь, например, просто стокгольмский палач, а на месте очаровательной Норска-чюрка (Норвежской церкви) некогда стояла огромная виселица, на которой казненные болтались, как пальто в гардеробе – рядами. И Хэккельфьелль недаром назвали Чертовой горой, по поверьям именно здесь собирались ведьмы перед своим пролетом над городом на шабаш на горе Блокулла. Этого никто не видел своими глазами, но все в это верили. Лучшим способом расквитаться с приглянувшейся мужу соседкой было заявление, что та в полночь торопилась на Хэккельфьелль, правда, могли поинтересоваться, что сама делала в такой неурочный час на улице…

Это все в прошлом, ведьмы теперь ездят на «Саабах» или метро, Катарина-чюрку в очередной раз восстановили после пожара, но очарование древности и деревенского местечка осталось. Небольшие деревянные дома с садами за крашеными заборами и даже с водой из колонок – сколько мегаполисов могут таким похвастать? Мне почему-то кажется, что именно уголок СоФо залог живучести Стокгольма.

Когда моя ехидная сводная сестра, для которой Стокгольм это Норрмальм и Эстермальм, напоминала о мрачном прошлом некоторых местечек СоФо, я в ответ фыркала:

– Давно ли на месте твоего обожаемого Берцелий-парка была лужа, называвшаяся, между прочим, Каттхавет. Не знаешь почему?

Тереза лишь картинно пожимала плечами, и я с удовольствием отвечала сама:

– Потому что туда весь город свозил котят – топить! Поищи под кустиками, кошачьих косточек небось немало.

Выросшая в центре Норрмальма я, учась в университете, уже выбрала для собственного жилья другой конец города – СоФо, о котором насмешливо говорят, что в нем все такие независимые, что похожи друг на дружку, как две капли воды.

Это неправда, потому что жители СоФо вовсе не похожи. А то, что иногда одеваются словно под копирку, так это от слишком большого желания выглядеть стокгольмцами, ведь в СоФо частенько собираются провинциалы, жаждущие вкусить прелестей столичной жизни. Это быстро проходит, зато именно оттуда выходят гении дизайна.

Размышляя о жителях СоФо, я пробежала мимо красивой Норска-чюрки и направилась к любимой Лестнице. В этом районе туристы редки, их привлекает Гамла Стан, а если на этом берегу, то предпочитают Сёдермальмсторг (смешно, сейчас требуют вернуть ей старое название – Рюссгарден, «Русское подворье») возле Слюссена, центральную Йотгатан с Рынком и массой магазинов, а теперь вот еще обожаемую Стигом Ларссоном площадь Марияторьет и Санкт-Паульсгатан. Вокруг фонтана Рыбалки Тора отныне толпы экскурсантов, разинув рты, слушают, как замечательно жилось героям ларссоновского «Миллениума».

Конечно, замечательно, что простой журналист смог себе позволить апартаменты в этаком месте. Но несоответствие никого не волнует, как и отсутствие реального адреса у крыши Карлсона. Гиды почему-то решили, что Карлсон жил в красном домике напротив скульптуры Георгия со змием на Купеческой улице, и даже автор не сумела никого в этом переубедить. Шведам все равно, они Карлсона не очень любят. Да и за что любить? Бездельник, лентяй и обжора. Ну и Микаэль Блумквист пусть живет в пентхаусе на Белльмансгатане, если этого так хотелось Стигу Ларссону. Меня никогда не притягивало то, что любят толпами, кажется, что это не любовь и даже не интерес, а просто желание «отметиться», мол, и я здесь был.

А туристы прилежно фотографируют крышу красного дома у Георгия со змием и пентхаус Белльмансгатан № 1, лестницу в Ратуше, по которой спускаются нобелевские лауреаты (интересно, хоть кто-то из этих организованных фотографов в действительности представляет себя в качестве лауреата, как советуют экскурсоводы?). Обязательно смену караула у Королевского дворца… И еще ресторан-клуб «Ривал», принадлежащий в том числе Бенни Андерсону, с балкона которого «АВВА» и звезды Голливуда приветствовали после съемок «Mamma mia» визжащую от восторга толпу. Пусть, шведы народ терпимый и терпеливый…

Лестницу Последнего Гроша не фотографируют. И слава богу!

Несмотря на свежий утренний воздух, спешившая по пустой улице женщина бодрой себя не чувствовала, напротив, отчаянно боролась со сном. Ничего, до дома два шага, даже душ решила не принимать, сразу завалиться спать. В единственный выходной Карин только и делала, что отсыпалась за всю неделю.

Дверь в дом придержала, чтобы та не грохнула, пусть остальные тоже поспят.

– Эй! – на своем этаже Карин обратила внимание на слегка приоткрытую дверь соседской квартиры. – Кайса, ты дома?

Из-за двери никто не отозвался, кажется, в комнате работал телевизор.

Кайса не слишком общительна, живет одна, мужчины к ней не ходят. Да и Карин некогда болтать, едва успевает прийти в себя после одной работы, как пора спешить на вторую. С трех ночи до утра она нелегально убирает в подпольном игровом клубе, потому всю неделю ходит сонной.

Обычно соседки ограничивались фразами приветствия, нос в дела друг друга не совали, проблем у всех хватало своих. Позавчера, уходя на работу поздно вечером, Карин услышала, как Кайса впускает кого-то в квартиру, кажется, женщину, а может даже двоих. Пришлось даже подождать, пока все не стихнет, прежде чем выйти самой, Карин ни к чему лишние вопросы. Неужели потом они вместе ушли, оставив дверь нараспашку?

Нет, лучше закрыть дверь и отправиться к себе. Карин так и поступила, однако уже в своей прихожей вдруг почувствовала настоятельное желание все же достучаться до соседки. Приоткрытая рано утром дверь в квартиру настораживала… Она пыталась вспомнить, была ли дверь открыта, когда Карин вечером уходила на работу, но так и не вспомнила. Этаж верхний, квартиры только две, но мало ли что могло случиться?

Когда на зов снова никто не ответил, женщину почему-то охватил страх. Отворила дверь пошире. Из комнаты доносился голос ведущей утренней программы теленовостей… Вот это уже совсем не дело – уходить, оставив телевизор включенным!

– Кайса, ты спишь, что…

Договорить не смогла, завизжав на весь дом.

Прибежала соседка снизу Энн, смотрела на выскочившую на площадку Карин с ужасом:

– Что случилось?!

– Там… там…

– Что там?

Но Карин не могла произнести ни слова, только показывала рукой в сторону прихожей. Заглянувшая в квартиру Энн схватилась за сердце:

– О, Господи!

Кайса висела, опутанная какими-то веревками. Ее лицо посинело от удушья, большой язык вывалился…

Карин уже тыкала в кнопки мобильника, вызывая службу спасения.

– Полицию… надо… – замотала головой Энн.

– Они вызовут.

Полиция приехала быстро.

Карин решила не упоминать, что слышала, как Кайса впускала кого-то в квартиру. Все равно женщину она не видела и даже о голосе ничего сказать не могла, голос как голос, а тогда пришлось бы объяснять, откуда сама возвращалась рано утром.

Кайса умерла еще позавчера, и вторые сутки болталась в таком виде. Страшная смерть от удушья.

Соседки судачили: маньяк?! И каждая проверяла крепость своих запоров. Если уж начали расправляться дома…

Вспоминали, что выглядело подозрительным в жизни Кайсы. Теперь таковым казалось все: жила одна, мало с кем общалась, гости бывали редко, мужчины никогда, только женщина такого же возраста.

Почему не интересовались соседкой целых два дня? А как интересоваться, если Кайса и раньше исчезала и неделями не появлялась, кто же знал, что на сей раз не так? Где она была в это время? Кто же знает, она не рассказывала. И где работала, тоже не говорила. Если человек не желает всем сообщать подробности своей жизни, кто вправе вмешиваться?

Жить в вечно бурлящем Норрмальме или роскошном Эстермальме я не осталась из-за сводной сестры. Когда мама второй раз вышла замуж, в семье появилось невыносимо самоуверенное и наглое создание – дочь отчима Тереза. Ее мать бросила девочку и умчалась с новым мужем на ту сторону Атлантики. Отец ребенка баловал, няня-итальянка, жалея малышку, позволяла ей все. Результат получился плачевным, со временем справиться с этим монстром не мог уже никто, переезд из Милана в Стокгольм положения не исправил. Замученная бесконечными капризами няня осталась в Италии, а пятнадцатилетняя Тереза решила, что сводная сестра вполне годится в качестве нового объекта издевательств. Между нами разница в полтора года, это, по мнению Терезы, давало ей право брать мои вещи без спроса. Возвращались они никуда не годными, если вообще возвращались.

На мое счастье это продолжалось недолго. Окончив школу и начав самостоятельную жизнь, я безапелляционно выставила сводную сестрицу вон, как только та попыталась проникнуть в мой новый мир, и сократила до минимума общение со всей семьей. Оставалась еще бабушка – мама моего вечно отсутствующего обожаемого папочки. Вот с ней мы созваниваемся ежедневно, даже когда на лето или ближе к Рождеству она уезжает в загородный дом на озеро Валентуна.

Бабушка считает, что проводить Рождество или летние каникулы в городе почти преступление. Я тоже, а потому, как только Бритт улетит в свою солнечную Калифорнию, отбуду на каникулы к бабушке. Но не раньше, потому что бросить хандрящую из-за осенне-зимнего ненастья подругу одну в Стокгольме мне не позволяет совесть. Приглашение провести каникулы в Бюле вместе со мной Бритт, конечно, не отвергла, но как-то так уклончиво ответила, что я поняла: спасибо, лучше не надо.

Вообще-то скорое отбытие Бритт в Калифорнию секрет, но секрет Полишинеля. Сама подруга об этом ни гу-гу, и мне очень обидно, что она скрывает. Я нечаянно увидела билет на самолет, Бритт об этом не догадывается, а я делаю вид, что не догадываюсь, почему она потихоньку собирает вещи.

Наверняка поставит меня перед фактом вроде:

– Линн, прости, я тут решила слетать домой… Ты ведь не обидишься?

Я обиделась и давно, но не на ее решение посетить родимый дом, а на то, что скрывает от меня. Обиделась и молчу, пусть думает, что не догадываюсь.

Можно, конечно, полететь с ней в Калифорнию, но меня туда не слишком тянето, не люблю длинные перелеты. К тому же у Бритт должна быть возможность решить все самой, а мое присутствие в их доме на западном побережье США будет откровенным давлением на и без того не устойчивую душу Бритт. Что-то подсказывает мне, что она вряд ли вернется…

Любимая тема Бритт – маньяки, о всяких страстях она может говорить часами. Разумная и очень практичная в остальном девушка с замиранием сердца слушает новостные сводки, если сообщается об очередном убийстве, и сама с придыханием рассуждает о разных насильниках.

Когда я напоминаю, что подавляющее большинство людей за свою жизнь маньяков и не видели даже на фотографиях криминальных сводок, а неприятности имеют гадкое свойство притягиваться именно к тем, кто их ждет, Бритт горячится:

– Ты не права! Ты не права, и я тебе об этом ответственно заявляю!

Иногда мне кажется, что втайне Бритт надеется встретиться с маньяком, как бы дико это ни звучало. В Америке подруга даже ходила на какие-то курсы единоборств и кое-чему научилась, во всяком случае, время от времени демонстрирует воображаемому насильнику свои воображаемые умения: выставляет ладони ребром и с диким воплем: «Йе!» выбрасывает вперед правую ногу. Видно, это должно отбить у насильника малейшее желание связываться со столь тренированной и воинственной особой.

На деле же после такого упражнения Бритт редко удается удержаться на ногах, она теряет равновесие, и мне не раз приходилось старательно прятать улыбку.

– Все потому что я сейчас мало тренируюсь.

– Ты вообще этого не делаешь. Даже пробежаться утром тебя не заставишь.

Подруга зябко ежится:

– В такой холод?

– Какой холод, Бритт? Еще не зима!

– Тем хуже! Мокро, сыро, серо… – она прячет подбородок в большущий воротник теплого свитера, а кисти рук глубоко в рукава.

Я обнимаю ее, словно укрывая от холода и сырости. Бедная теплолюбивая девочка…

– Ты жалеешь, что приехала сюда учиться?

– Нет, что ты! – бодро отвечает моя американская подруга, но с каждым днем уверенности в ее голосе становится все меньше.

Подозреваю, что, улетев домой в свою солнечную Калифорнию на каникулы, обратно она не вернется. Родители Бритт шведы, но отца увезли в США совсем крохой, а вот у мамы остались детские воспоминания о сказочном Стокгольме и пушистом снеге на Рождество. Воспоминания, которыми она щедро делилась с дочерью, изобиловали восторгами: снежная зима, рождественские катания на санях, запряженных оленями, национальные костюмы… Забывая упомянуть о коротком световом дне половину года, пасмурном небе и том, что глубокие снега зимой – это север, а не юг Швеции, но там вообще полярная ночь.

Сама Бритт помнила только о самобытности шведских дизайнеров, которая просто недостижима ни для остальных европейцев, ни, тем паче, для американцев. Моя подруга уверовала – чтобы стать настоящим дизайнером, просто необходимо отправиться учиться в шведский колледж, что и сделала в августе этого года. Для американки у Бритт явно странные наклонности, насколько я помню, делать что-то собственными руками, если это не приготовление рождественской индейки или фирменного пирога, у них не в чести. Шить себе одежду? Зачем, ее полно в любом бутике на любой вкус и кошелек.

А уж создавать из деревянных брусочков светильники или из проволоки плечики для одежды и вовсе глупость. Куда лучше изготовленные промышленным способом.

Подозреваю, что именно необычное увлечение повышало ценность Бритт в собственных глазах. Это также был способ заявить о своей уникальности.

Она приехала учиться дизайну в Стокгольм, поступила в Бэкменсовский колледж и всю осень вдохновенно превращала километры ткани в оригинальные наряды. Но чем короче становился день, тем больше портилось настроение Бритт, бедолага все чаще задавала риторический вопрос: как можно жить без солнца по полгода?! Дождь приводил ее едва ли ни к зубной боли и отсутствию желания держать себя в форме. Никакие уговоры, что одна утренняя пробежка поднимает настроение куда заметней, чем килограмм вкуснейшего шведского шоколада, не помогали. Если на улице дул холодный ветер или шел дождь, пусть даже мелкий, Бритт оставалась валяться в постели.

– Погибшая – молодая женщина лет двадцати пяти… Точнее определить трудно, лицо слишком распухло… – поспешно наговаривал на диктофон старший инспектор Микаэль Бергман.

Он и впрямь торопился, потому что находиться рядом с этим трупом неприятно, хотя инспектор видел в своей жизни всякое. Просто он патологически не любил повешенных, вид вывалившегося языка вызывал тошноту. Скорей бы уж приехали медики да забрали…

Вообще-то, это не его дело – осматривать место преступления, но Микаэль ам разрешил своему подчиненному Дагу Вангеру задержаться сегодня утром, а потому выполнял его обязанности. Вангер уже звонил, должен вот-вот подъехать. Микаэль Бергман вздохнул, настроение и аппетит испорчены на весь день, но кто же мог знать, что здесь его ждет самое неприятное. С детства, после того, как увидел повесившегося соседа, самоубийц не переносил.

Бергман отправился на кухню, делая вид, что желает еще раз осмотреть оставшуюся на столе посуду… Ничего особенного – недопитая бутылка вина, пара фужеров, чашки, остатки пиццы…

Специалист «по пальчикам» отрицательно помотал головой:

– Нет, только ее пальцы.

– Но выпивали двое?

– Скорее ждала кого-то, второй фужер не тронут. И чашка тоже.

– Странно – пить рано утром.

– Пила вечером, пиццу ела тоже.

Наконец появился Даг Вангер, увидев труп, даже присвистнул:

– Самоубийство?

– Скорее несчастный случай. Самоудушение. Следов борьбы никаких, чужих пальчиков пока тоже.

Даг отправился опрашивать соседей, которых и было-то немного. Дом маленький, всего по две квартиры на каждом из трех этажей, в одной не живут, в двух тугие на ухо пенсионерки, соседка, что обнаружила труп, тоже ничего не видела…

Немного погодя приехали медики, констатировали смерть от удушья, забрали труп.

Инспектор вздохнул:

– Глупая смерть…

– Да, – отозвался старший команды медиков, – она умирала мучительно. Документы есть? Родственники будут опознавать тело?

– Пока не знаем, есть ли родственники. Жила одна.

Наконец, осмотр и опрос закончены. Бергман и Вангер с облегчением покинули квартиру. После увиденного даже хмурое небо показалось приятным. Все познается в сравнении.

Можно возвращаться в отдел и, оформив бумаги, сдавать дело в архив. Инспектор еще не знал, что это лишь первая из нелепых смертей женщин.

Но сразу уйти не удалось.

– Чертовы газетчики! Откуда они узнали?!

У дома уже крутились двое, у одного в руках камера, у второго микрофон.

– Инспектор, это самоубийство или убийство?

– Кто пустил сюда репортеров? Перестаньте снимать, еще ничего не понятно, а вы уже делаете репортаж!

Но избавиться от журналистов не удалось, пришлось обещать, что полиция непременно все расследует в ближайшее время и обязательно расскажет общественности о том, что произошло и кто виноват, если действительно виноват.

Бергман говорил нужные слова, прекрасно понимая, что сенсацию репортеры не упустят, уже через час Стокгольм будет знать о трагедии все подробности, включая и те, которых просто не могло быть. Но Микаэль давно уяснил, что воевать с шустрыми газетчиками себе дороже, они часто путают свободу слова с вседозволенностью, привлечь за безответственную болтовню удается крайне редко, остается либо не замечать, либо минимизировать вред, давая исчерпывающую информацию. Поскольку второе далеко не всегда возможно и нужно, оставалось первое.

– Пусть себе сообщают, – проворчал он, втискиваясь в машину Вангера. – Черт! Когда ты купишь нормальную машину?

– Мне хватает этой…

Можно бы поехать на более просторной служебной, на которой прибыл на место происшествия, но Бергману хотелось поговорить с Вангером, разговор личный, и в кабинете на него не будет времени.

Утром в субботу на улицах никого, кроме разве таких же бегунов, как я да хозяев собак, выводящих своих питомцев на прогулку. Вот и хорошо, вот и славно. Это не галдящий Норрмальм, где круглые сутки на улицах, больше похожих на проходы в «Галерее», толпится разношерстная публика.

Моя мама, наоборот, любит толчею и называет меня старушкой, обожающей деревню. Мама моложавая и очень активная. Чтобы только перечислить общественные организации, в которых она принимает участие, понадобилось бы немало времени. И в голове у нее компьютер, потому что помнить расписание всех мероприятий и имена всех сотрудников обычный человек не способен.

А я больше похожа на бабушку…

В окне первого этажа девочка приветственно машет мне рукой. Эта девочка – инвалид, она с раннего утра сидит в коляске перед окном, и если мимо проходит или пробегает кто-то хотя бы внешне знакомый, улыбается и поднимает тоненькую, почти прозрачную ручку.

Я знаю, что ей нужно, а потому машу в ответ, потом показываю, будто обнимаю малышку, та заливается счастливым смехом. В комнате появляется ее мать и тоже приветствует меня.

Много ли человеку надо? Этой малышке – видеть людей на улице и махать им рукой, ее матери улыбка на лице ребенка, а мне их ответная доброта.

Дважды сбежать и снова подняться по Лестнице Последнего Гроша, в очередной раз убедиться, что лучшего вида на город, чем с площадки рядом с рестораном «Херманс» на Катаринавагэн, не сыскать, хотя туристические каталоги называют другую – с террасы Мосебакке или хотя бы с площадки уже недействующего лифта Катаринахиссен – и отправиться обратно. Пусть туристы фотографируют открыточный Стокгольм с положенных мест, у меня есть свой, любимый и знакомый до каждого камешка под ногами.

Прохладно, пасмурно, но воздух свеж и напоен влагой. Замечательно! И вид прекрасный.

Рядом с домом:

– Хорошо выглядите, фру Сканссон…

Она фрекен, но намекать на несостоявшееся замужество не стоит, потому обойдемся «фру».

– Да уж, не жалуюсь.

Чтобы скрыть улыбку и не дать излиться словесному потоку фру Сканссон, я наклонилась к ее терьеру:

– Малыш, ты тоже. – Пес в ответ вежливо вильнул хвостом. – Всего доброго, фру Сканссон.

Это хитрость. Промедлив, можно застрять минимум на полчаса, выслушивая жалобы на нелегкое бытие и невнимательность соседей. Дело в том, что фру Сканссон больше всего на свете любит как раз жаловаться, и все, кто знает об этом ее качестве, по возможности старались избегать разговоров с ней. Бритт обиженная на жизнь фру называет «этой бессердечной американкой» и несколько раз пыталась посочувствовать мне из-за такой подруги. На заверения, что Бритт просто стесняется своего плохого шведского, было заявлено:

– Что вы, милая! Вы не знаете этих американцев! Они в принципе не могут смущаться!

– Не все американцы одинаковы…

– Все!

Я уже не помню, что избавило меня от длинной лекции по поводу недостатков всех американцев до единого, кажется, сама «бессердечная» Бритт, но с тех пор я стараюсь проскальзывать мимо соседки со скоростью стрижа над водой.

Вслед мне несется:

– Вы не знаете, что случилось?

– Где? – Это уже на лестнице, даже если она начнет рассказывать очередную страшилку, которые любит не меньше Бритт, я успею крикнуть, что слышала об этом ужасе, и у меня звонит телефон в квартире.

– Нашли повесившуюся девушку!

– А, да, конечно!

Я проскользнула в квартиру, радуясь, что встретила разговорчивую фру Сканссон на улице, а не на площадке, потому что тогда не избежать длинной беседы, разве что ее Фокс сделал бы от нетерпения лужу…

– Бритт! Лентяйка, ты все еще валяешься? Вставай!

В квартире тихо. Куда это она девалась?

Сбрасывая кроссовки и куртку, я прислушиваюсь.

– Бритт, ты же опоздаешь. Отзовись!

– Встаю… – сонный голос из комнаты Бритт. Что-то не похоже, чтобы она вставала, скорее, только намеревается это сделать.

– Наконец-то.

Я поспешила в ванную, прекрасно понимая, что если полусонная подруга займет душ раньше, то ее еще полчаса не выгонишь.

Существовала другая опасность, что эта соня, пока я буду мыться, снова уляжется в кровать. Или вообще вставать не будет, услышав звук льющейся воды.

Но не тут-то было. Бритт приползла следом и, плюхнувшись на закрытую крышку унитаза, философски поинтересовалась, не особенно стараясь перекричать шум от душа:

– Почему люди кончают жизнь самоубийством?

Я высунула голову из-за пластиковой занавески:

– Кто?

– Девушка повесилась…

Та-ак… второе сообщение на эту тему за полчаса. Они что, сговорились испортить прекрасное субботнее утро?

– Мало ли причин может быть для суицида.

За завтраком Бритт сделала попытку снова обсудить гибель девушки. Нет, у них с фру Сканссон есть что-то общее, пока не испортят настроение, от темы несовершенства мира не откажутся…

– Бритт, у тебя сегодня предварительная сдача работы. Больше преподаватель переносить не будет, сама же говорила.

– Угу, – мрачно согласилась подруга.

Через неделю у Бритт действительно выставка и дефиле, а я намеревалась это сфотографировать, чтобы сделать репортаж для студенческой интернет-газеты. Тех, кто сегодня не предоставит практически готовые работы, ни до какой выставки не допустят, это Бритт прекрасно понимала сама, потому мы нагрузили машину подруги мешками с одеждой и отправились в колледж.

Больше разговоров о суициде и повешении до конца дня не возникало, и слава богу.

Во второй половине дня Бергман вспомнил об утреннем деле.

– Ну, что там выяснилось?

Даг Вангер, которому пришлось провести ночь за рулем, а потом разбираться с повесившейся (или повешенной?), едва держался на ногах. Он так откровенно старался не заснуть, тараща глаза и усиленно моргая, что Бергман сжалился:

– Докладывай, что имеется, и отправляйся спать.

– Это даже не суицид, просто несчастный случай. Погибшая увлекалась БДСМ, связала сама себя и не рассчитала, освободиться не смогла, произошло удушение.

– Тьфу ты! Что за дуры? – возмутился старший инспектор. – Родственники есть?

– На севере, вызвали уже.

– Приедут, опознают, можно закрывать дело. Только проследи, чтобы судмедэксперты с заключением не тянули.

– Вообще-то она в последнее время этой глупостью не занималась. Раньше, лет пять назад – да, а сейчас нет. С чего вдруг начала? – Вангер растер ладонями лицо, взъерошил волосы.

– Не вздумай ехать домой на машине, возьми такси.

– Угу… Двое суток без сна. – Он потряс головой, вздохнул. – Какого черта в петлю полезла?

– Может, по старой памяти да подзабыла?

– Она кого-то ждала.

– Думаешь, не пришел? – Бергман с тоской обозрел стопку папок, которые следовало разобрать до конца дня.

Вешаться вообще нелепость, а уж так заковыристо, что и медики едва развязали, да еще из-за мужчины… Ох глупые…

Микаэль Бергман относился к жертвам по-отечески сочувственно, даже если жертвами были преступники, этим он славился в Управлении, следователи даже посмеивались, мол, чтобы Бергман пожалел, надо стать жертвой. Микаэль на их едкие замечания смотрел сквозь пальцы, потому что и к следователям относился тоже по-отечески. К тем, кто не ставил отдых превыше дела.

Он вскинул глаза на Вангера:

– Ладно, езжай домой, остальное завтра.

Ужасно, что Вангеру приходится заниматься чьим-то самоубийством после того, как вернулся с похорон брата. Брат был смертельно болен, что заставило бедолагу принять смертельную дозу снотворного… Бергман понимал, какие чувства должно вызывать у Дага слово самоубийство, но поручить это дело некому, все загружены работой и отчетами. Еще неизвестно, чем больше.

Демонстрация моделей в следующую субботу удалась, Бритт в том числе. Все признано имеющим яркую индивидуальность и в то же время вполне приемлемым для повседневного использования.

– Ваша концепция «Практичная индивидуальность» заслуживает особого внимания.

Эти слова для Бритт не просто бальзам на израненную пасмурной погодой душу, а настоящая осанна. Может, останется в Стокгольме? Мне без нее будет скучно.

Правда, пока вопрос возвращения не обсуждался. Но это потому, что и вопроса невозвращения тоже не было. Просто я подозревала, что доведенная отсутствием тепла и солнца почти до состояния депрессии, Бритт может предпочесть исторической родине своих родителей родину собственную. Бритт понимала, что я понимаю, и молчала. Я понимала, что она понимает, что я понимаю, и молчала тоже.

Успех следовало отметить в любом случае.

– В «Рокси». Терпеть не могу мужиков! – объявила Бритт, так свирепо покосившись на преподавателя, что я поняла: он недостаточно высоко оценил старания моей подруги.

«Рокси» на Нуторьет недалеко от нашего дома держат три подруги, соответственно и народ там собирается все больше женский. Но это не лесбийское собрание, просто дамские посиделки. Только не стоит думать, будто в «Рокси» все в розовом или гламурненько, как считают некоторые мужчины, вовсе нет, ресторан как ресторан, современный и даже несколько официозный. Просто компания душевная… и светильники своеобразные.

За Бритт никогда не наблюдалось ни особого пристрастия к противоположному полу, ни лесбийских наклонностей, скорее дело в обиде на несправедливую оценку. Ничего, посидит в «Рокси», оттает. Там ее успехи в деле создания уникальных нарядов оценят. СоФо самое место для таких как Бритт. Ну и я для нее тоже – самое то…

Посидели мы действительно хорошо. Когда вернулись домой, я решила отредактировать снимки, сделанные во время показа моделей, перенеся их в ноутбук. Заодно проверила почту.

Это был определенно знак судьбы, потому что, отложи я работу на завтра, моя жизнь сложилась бы иначе.

Среди нескольких писем, отправленных просто от нечего делать, нашлось одно – от Курта Малунгена, привлекшее мое внимание. Мы с Куртом вместе учились, почему бы не позвонить? Но он предпочел написать, предлагая завтра утром (воскресенье в десять утра) встретиться с некоей дамой – владелицей интернет-издания, которая набирает небольшую группу начинающих журналистов для интересной работы.

Я знала, что Курт ко мне, как говорила в таких случаях Бритт, «неровно дышит», потому, если бы он назначил встречу в восемь вечера, отмахнулась бы. Но утро воскресенья… Не настолько Малунген садист, чтобы так жестоко со мной поступать. И все же предпочла перезвонить.