Текст книги "Женщины его жизни"

КАНУН РОЖДЕСТВА

Снег на улице таял, превращаясь в грязную кашу, и Карин поняла, что снег в городе – это совсем не то, что густой и мягкий снег в горах, сверкающий на полуденном солнце, переливающийся голубыми и розовыми отблесками. Проезжали автомобили, обдавая грязью спешащих по своим делам, нагруженных покупками прохожих. Был канун Рождества, завтра ей исполнится шесть лет.

Многие девочки уехали из интерната в гости к родным или к подругам. Карин знала, что ей рассчитывать не на кого. Ее мать бог знает где, и вернется она только в июне, к концу учебного года, чтобы отвезти Карин к тете Ильзе.

Ей вспомнились слова матери, сказанные четыре месяца назад, когда она ненадолго появилась после одной из своих длительных отлучек:

– С завтрашнего дня ты пойдешь в школу в городе.

– В какую школу?

– В интернат. Я не могу взять тебя с собой.

А потом она отвезла Карин в Мерано, в сиротский приют, и оставила на попечении сестры Сабины, как какую-то ненужную вещь.

– Спасибо вам, что приняли девочку. Мне нужно уехать, когда вернусь – не знаю. Если будут проблемы, напишите мне в Рим до востребования.

Потом поцеловала Карин в щеку и ушла. Сестра Сабина протянула ей носовой платок и сказала: – Немедленно вытри. – И ткнула в то место на щеке, где остался след помады ее матери. Карин стояла неподвижно, словно окаменев, и смотрела, как ее мать, постукивая высокими каблуками, танцующей походкой балерины уходит от нее по длинному мрачному коридору к выходу.

Ей хотелось броситься следом, обнять, прижаться к маме, еще раз вдохнуть ее запах и тепло. Она мысленно молила: «Не оставляй меня одну, прошу тебя. Мне тут так страшно». Но мать уходила, а она стояла не двигаясь. Ей хотелось плакать, но она лишь глубоко вздыхала, а потом принялась стирать помаду со щеки платком, который дала ей монахиня.

Тут сильная рука ухватила ее толстую золотисто-рыжую косу, и громовой голос сестры Сабины изрек:

– Надо обрезать эти длинные волосы, а не то, того и гляди, вши заведутся.

Девочка еще не могла без содрогания вспоминать скрип больших ножниц, чьи лезвия никак не могли одолеть густой и плотный шелк ее волос. Сестра Сабина высунула от усердия кончик языка, как будто пытаясь таким образом уравновесить усилие руки, сжимавшей ножницы. Для Карин щелканье ножниц было подобно ударам кинжала. И только когда отрезанная коса взметнулась в воздух как трофей, монахиня заметила, что из громадных васильково-синих глаз девочки катятся крупные слезы.

– Ты что, плачешь? Плачешь из-за пряди волос? Вот глупышка.

– Я больше не буду плакать, – обещала девочка, хотя слезы по-прежнему лились потоком из полных отчаяния глаз, скатываясь по щекам.

Монахиня на мгновение растерялась, быть может, проникнувшись горем маленькой жертвы, которую она только что подвергла жестокому и совершенно бессмысленному унижению. Поэтому она подарила Карин одну из своих редких улыбок:

– Они отрастут и станут еще красивее. А теперь schnell! [19]19
  Быстро! (нем.).


[Закрыть] Вымоешься хорошенько, и все будет в порядке.

Карин не смела двинуться с места. Она обмочилась от горя, в ногах у нее образовалась целая лужица. Сестра Сабина, которая впоследствии сурово наказывала ее за куда менее тяжкие прегрешения, на этот раз ничего не сказала.

Карин вспоминала свое недавнее прошлое, глядя на снег, так непохожий на горный, и вдруг сердце у нее в груди подпрыгнуло: на дороге она различила сквозь изморозь в рождественской толпе столь хорошо знакомую и дорогую ей массивную фигуру. Она медленно и осторожно пробиралась сквозь толпу на распухших от флебита ногах, тяжело опираясь на палку. Она продвигалась вперед неуверенным шагом человека, более привычного к горным тропам, чем к скользкому от раскисшего снега городскому асфальту. На ней была накидка с пелериной, голову покрывал шерстяной платок, завязанный под подбородком.

– Тетя Ильзе! – Карин наконец нашла в себе силы выкрикнуть это имя.

Вскоре она уже обнимала старуху в вестибюле интерната.

– Ты возьмешь меня с собой? – взволнованно спросила Карин.

– Конечно, я возьму тебя с собой, Schatzi. Я добралась сюда на своих больных ногах, чтобы забрать тебя. Проведем Рождество вместе на Сан-Виджилио.

Карин обрушила на старую Ильзе поток слов, прорвавшийся после долгих месяцев скрытности и одиночества. От старухи приятно пахло свежестью леса, девочка упивалась знакомым, ласковым, как будто баюкающим голосом и радовалась, что ее опять называют Schatzi, сокровище.

Сестра Сабина терпеливо дожидалась конца любовных излияний, чтобы вмешаться. Догадавшись об этом, Ильзе отстранила от себя девочку.

– Сестра, завтра Рождество, – начала старуха, тяжело опираясь на палку. Карин переводила взгляд с тети Ильзе на сестру Сабину, сердце ее готово было выпрыгнуть из груди. – Я пришла забрать малышку, – продолжала Ильзе. – Если бы не она, поверьте мне, сестра, я ни за какие блага мира не отправилась бы в город. Мои больные ноги меня больше не держат. Но у меня сердце разрывается, как подумаю, что она здесь одна-одинешенька.

– Мы здесь не оставляем детей одних, – сердито возразила монахиня. Выцветшие голубые глаза налились кровью.

– Я не то имела в виду, сестра, – стала оправдываться старуха. – Знаю, что вы добры и заботитесь об этих бедняжках. Я только хотела сказать, что с ней нет никого из семьи.

– А вы член семьи? – последовал бесцеремонный вопрос.

– Нет. И все же другой семьи, кроме меня, у нее, почитай, что и нет. А уж для меня малышка Карин и есть вся моя семья.

– Этого я не понимаю, – сухо заметила монахиня. Старая Ильзе попыталась объяснить, чем была для нее Карин. Сестра Сабина все поняла и, хоть и не смягчившись, ответила, по крайней мере, вежливо, но решительно: – Мне очень жаль, фрау Клотц, но девочка не может покинуть интернат без разрешения матери.

– Но мать не станет возражать, – заверила Ильзе.

– Нам требуется письменное разрешение, – оборвала ее монахиня. – Ведь если с ней что-нибудь случится, нам придется отвечать.

Карин, напряженная, как натянутая тетива, с трепетом прислушивалась к разговору, переводя огромные глаза с одной собеседницы на другую.

– Знала бы ты, до чего мне жаль, Schatzi, – утешала ее старая Ильзе. – Ну, ничего, мы получим это самое разрешение. И ты проведешь со мной целый день.

– Ты вернешься? – прошептала девочка, едва не расплакавшись.

– Надеюсь, вы понимаете, – вмешалась монахиня, – что мы не меньше вас сожалеем об этом недоразумении.

– Конечно, – ответила Ильзе. Она понимала, какой страшный удар нанесен бедной Карин. Понимала, что столь долгий путь ей пришлось проделать впустую и еще предстоит обратная дорога. Но она прекрасно понимала и то, что, даже встав на колени перед монахиней, ей не вымолить для Карин разрешения посетить на Рождество свои родные горы. Поэтому она лишь крепче сжала в руках палку.

– Так ты вернешься, тетя Ильзе?

– Вернусь, не сомневайся, – успокоила ее старуха. – Рада, что хоть повидала тебя, воробушек. Должна сказать, выглядишь ты отлично.

– А волосы? – пожаловалась Карин.

– Тебе так даже больше идет, – солгала старуха. Она сразу же заметила, что прекрасная золотисто-рыжая коса была острижена, но решила промолчать, чтобы не расстраивать девочку.

– Нет, правда? – спросила Карин, и ее глаза радостно заблестели.

– Конечно, правда, – заверила Ильзе, целуя кончики пальцев в знак восхищения.

– Ну, тогда я довольна.

По вестибюлю проходили воспитанницы с родственниками.

– Ты уже умеешь писать? – спросила старуха, прижимая ее к себе.

– Немножко, – машинально ответила Карин. Ей хотелось поговорить о более интересных вещах.

– А читать?

– Да вот учусь.

– Хотелось бы мне послушать, как ты читаешь, – сказала Ильзе.

– Малышка хорошо читает и слушается старших, – вмешалась сестра Сабина, явно удовлетворенная разговором. – Вот сейчас она принесет свою азбуку и что-нибудь вам прочитает. В порядке исключения, – добавила она, – вы можете побыть здесь с девочкой до обеда. Разумеется, не покидая пределов приюта.

Так миновал этот день, смешивая радость с печалью, и Карин встретила Рождество, вспоминая, как в сочельник она сидела со старой Ильзе, слушала ее добрый голос и вдыхала принесенный ею запах леса.

АНЖЕЛИКА

Мартина появилась пять лет спустя, прекрасная и сияющая, как летнее солнце. На ней была домотканая юбка орехового цвета с широкой каймой и белая блузка. Глубокий вырез открывал пышную грудь, поднятую тирольским корсажем. На стройной белой шее поблескивало серебряное ожерелье с медальоном. Светлые волосы, собранные на затылке, были перевязаны коричневой бархатной ленточкой.

Еще не высвободившись из первых объятий и радостно прижимаясь к матери, Карин вдруг заметила рядом с ней кого-то другого, будто зловещая черная туча заволокла солнце. Ее бурный восторг угас. Девочку охватил страх.

Карин отстранилась от матери и взглянула на мужчину, взглянула с ненавистью, хотя он ей улыбался. Ей было уже одиннадцать лет, и она знала цену объятиям и улыбкам. Улыбка этого человека ничего хорошего не предвещала.

Девочка уже была на пороге созревания, она похорошела, тело ее стало грациозным, отросшие волосы отливали чудесным блеском. Она села на деревянную скамью у стены дома Ильзе. Мартина взирала на нее в растерянности. Она видела перед собой не просто девочку-подростка, а сложную загадку, разрешить которую она вряд ли бы смогла.

– По-моему, нам следует познакомиться, – сказал мужчина. Он был коренастый, темноволосый, с оливково-смуглой кожей и тоненькими усиками, из-за которых и без того круглое лицо казалось еще шире.

– Это Марио, – сказала Мартина.

– И кто он такой? – сурово спросила Карин.

– Мой друг. И твой тоже.

Карин со злобой уставилась на незнакомца, но ответила, обращаясь к матери:

– Никогда он не будет моим другом, – бросила она с вызовом.

– Но ты же его не знаешь! – пыталась образумить ее Мартина.

– Не знаю и не хочу знать.

– У тебя будет время узнать его получше. Ты скоро переедешь к нам. Вот увидишь, он тебя не съест. – Она улыбнулась и сделала вид, что не придает значения выходкам избалованного ребенка.

– Значит, нам не о чем больше говорить, – сказала Карин и убежала в дом, хлопнув за собой дверью. Она укрылась у себя в комнате и вытянулась на постели, чтобы успокоиться, не ощущая, однако, ни малейшего желания поплакать.

Снаружи слышалось лишь жужжание летнего дня. Она встала с кровати и подошла к открытой двери, ведущей на расшатанную деревянную веранду. Горшки с геранью, петуниями и разноцветными колокольчиками украшали подоконник, которому было не менее ста лет. Карин бросила взгляд на лужайку и увидела то, что и ожидала увидеть: свою мать и сопровождавшего ее незнакомца. Они сидели на теплой июньской траве, мужчина хозяйским жестом обнимал ее плечи, а мать смеялась, запрокинув назад голову, еще больше обнажая шею и грудь, к которой он жадно прильнул губами.

– Твоя мать в Риме торгует собой. Она шлюха, – сказала ей как-то раз с жестокостью, свойственной детям, Анжелика, ее ровесница, обитавшая на дальней ферме за целебными источниками, с которой Карин иногда играла, когда им случалось встретиться на площадке у подножия канатной дороги. Она заявила это как-то вдруг, безо всякого предлога, прервав игру, вероятно, вспомнив сплетню, подслушанную у взрослых.

Карин отреагировала так, словно ее ударили по лицу; она уже знала, что означает это слово.

– Сама ты шлюха! – набросилась она на обидчицу. – Твоя мать шлюха! И твоя сестра!

Одним прыжком она перемахнула через ограждение и бегом бросилась по тропинке к дому.

Ильзе стирала белье при помощи примитивного старинного приспособления вроде поршня, приводимого в действие вручную, благодаря которому вещи выходили из стирки белоснежными. Карин чуть не сбила ее с ног, бросившись на шею с криком:

– Анжелика говорит, что моя мама шлюха, что она в Риме торгует собой. Это правда? Скажи мне, это правда?

Карин было одиннадцать лет, у нее уже начались месячные, она знала гораздо больше, чем старая Ильзе могла себе представить. И сейчас в ее словах не было обиды ребенка, оскорбленного грубым словом, в них слышалась горечь подростка, желающего знать правду.

– Что это тебе в голову взбрело? – Тетя Ильзе выпустила из рук бельевую доску, вытерла руки, вытащила из кармана фартука табакерку и с наслаждением втянула в себя понюшку табаку.

– Что ты еще можешь сказать! – рассердилась Карин. – Толку от тебя не добьешься.

Смысл некоторых слов она понимала лишь отчасти, но интуитивно догадывалась, в чем состоит правда о ее матери, и это причиняло ей боль, к тому же единственный человек, которому она доверяла, не мог ей ничего объяснить.

Ильзе тяжелой походкой пересекла лужайку и открыла деревянную калитку, ведущую к коровнику. Она подошла к Рози, непрерывно жующей пестрой корове альпийской породы с набухшим выменем. Неторопливым привычным жестом Ильзе подхватила одной рукой ведро, а другой – деревянную скамеечку, бросив через плечо Карин:

– Пора доить. Делай, что тебе велят.

Старуха и девочка вместе подоили корову, собрав в ведро теплое и густое молоко. Ильзе молчала, Карин ждала ответа.

Вдруг старуха заговорила:

– Твоя мать еще молода, хороша собой, и мужа у нее нет. Здесь, в горах, нет никаких развлечений, кроме сплетен. Твоя мать часто в отъезде. То она здесь, то ее нет. Вот люди и болтают.

– Сестра Арджентина тоже молода, хороша собой, и мужа у нее нет. Но никто не говорит, что она шлюха.

– Но она же монахиня! – ахнула старуха.

– Тетя Ильзе, ты не хочешь сказать мне правду, – Карин была разочарована, ей казалось, что ее предали.

Старуха поставила на место ведро с молоком. Солнце было уже на закате, на небе заблистал лунный серп. Они вошли в дом, и старая женщина заговорила с девочкой, вкладывая в свои слова всю искренность, на какую была способна:

– Твоя мать – женщина темпераментная, – она откинула со лба прядь волос, упавшую на глаза.

– Что значит «темпераментная»? – Вечно у взрослых находились какие-то слова, смысла которых она не понимала.

– Такая, которая любит жизнь.

– Но мы же тоже любим жизнь, тетя Ильзе.

Против этого нечего было возразить. До чего же трудно объяснять некоторые простые вещи!

– Твоя мать любит общество, – она села и притянула к себе Карин. Последние лучи солнца играли на деревянной стене. – Когда твоя мать приехала сюда из Валь-Пустерии, – принялась рассказывать Ильзе, – она была девчонкой, чуть побольше, чем ты сейчас. Но тогда были другие времена. Больше было бедности.

– Почему все всегда говорят, что в прошлом было больше бедности? – с любопытством прервала ее Карин.

– Твоя мать голодала, – не обращая внимания на вопрос, продолжала старуха. – И не только пища была ей нужна, она истосковалась по любви. Она нашла работу в гостинице у Винтерхолеров. А потом выросла, стала красивой девушкой и решила, что случайные встречи с мужчинами – это и есть любовь.

– А на самом деле что такое любовь?

Умеет же эта девчонка поставить ее в неловкое положение!

– Может быть, это сказка, которую мне рассказали много лет назад, – добрые старушечьи глаза улыбнулись далекому воспоминанию.

– Тетя Ильзе, почему мама больше не работает в гостинице у Винтерхолеров?

– Потому что живет в Риме.

– А почему она живет в Риме?

– Не знаю, Schatzi. Она сама как-нибудь тебе расскажет, если захочет.

– Я тебя люблю, тетя Ильзе.

– Конечно, воробушек, – старуха и девочка обнялись с нежностью.

И вот теперь Карин видела свою мать, эту беспокойную и темпераментную женщину, с ее весьма сомнительной по способу выражения любовью к жизни, в объятиях незнакомца на разогретой солнцем июньской траве. И в душе девочки росло и крепло жестокое чувство, имени которого она не знала, больше всего похожее на ненависть.

* * *

В обеденном зале отеля «Вигилийох» ужинали при свечах, заливавших теплым и зыбким светом белоснежные скатерти. Посетители обменивались улыбками, официанты и девушки в тирольских костюмах сновали между столиками, обслуживая гостей под звон бокалов и серебряных приборов, под негромкий шум вежливых и веселых голосов. В широких окнах виднелось звездное ночное небо, и вдалеке рисовался величественный силуэт Доломитовых Альп.

Укрытая темнотой, Карин не спускала глаз с окон, жадно впитывая через стекло все это великолепие, казавшееся ей высшим проявлением роскоши. Низкое здание с покатой крышей, вплотную примыкавшее к скале, с длинными деревянными галереями, украшенными цветами, и оконными ставнями с глазком в форме сердца, представлялось Карин таинственным, притягательным и недоступным местом, чем-то вроде замка фей.

После захода солнца никто не мог подняться на гору Сан-Виджилио или спуститься с нее из-за отсутствия дорог: фуникулер служил единственным средством транспорта, преодолевавшим подъем в полторы тысячи метров за семь минут. В восемь вечера он закрывался. Здесь не было автомобилей, мотоциклов, музыкальных автоматов, телевидения и кинематографа, здесь царило одно лишь загадочное и глубокое молчание горных вершин. Среди лесов, за зданием гостиницы, располагалось несколько прекрасных вилл, выстроенных в тирольском стиле, да тут и там были разбросаны старые фермы.

Карин знала все секреты горы Сан-Виджилио и прекрасно умела прятаться. Оставаясь невидимой, она наблюдала за великолепным спектаклем, проходившим по ту сторону широких окон. Она также поняла разницу между наблюдением и подглядыванием, когда наконец заметила свою мать в сопровождении человека, приехавшего с ней из города.

Мартина уже успела сменить наряд; теперь на ней была блузка в цветочек и широкая, бирюзового цвета юбка. Маленькой Карин она представлялась самой элегантной женщиной на свете. На нем был темно-синий клубный пиджак, вигоневые брюки, бежевый хлопковый свитер под горло. На левой руке поблескивал, бросаясь в глаза, перстень с черным плоским камнем. Они обменивались словами и улыбками, на белой скатерти выделялись их сплетенные в счастливом пожатии пальцы. Иногда Мартина оглядывалась по сторонам, словно желая убедиться, что находится именно в том месте, где за много лет до этого была в услужении. Среди состоятельных посетителей, которые могли себе позволить остановиться в отеле «Вигилийох», она выделялась своей красотой.

На подносах подавали крупных форелей с горячим картофелем под соусом из золотистого расплавленного масла и нежного майонеза. У Карин потекли слюнки. Нечасто ей доводилось отведать этого изысканного блюда и, уж конечно, не в такой роскошной обстановке. Она вгляделась в тонкий хрустальный бокал, который ее мать подносила к губам, и увидела в нем отблески золотистого нефрита. Вино имело тот же оттенок, что и Apfelsaft [20]20
  Яблочный сок (нем.).


[Закрыть], стаканом которого как-то угостил ее Хайни, хозяин гостиницы, за то, что она умудрилась найти в густой траве, на краю бассейна, оброненные им наручные часы.

Почувствовав на плече чье-то горячее дыхание, она испуганно обернулась, однако, увидев собаку, успокоилась и улыбнулась.

– Привет, Берри, – прошептала она.

Крупный сенбернар добродушно и любовно лизнул ей руку. Берри был местной достопримечательностью, но для нее он был прежде всего товарищем по играм. Зимой он бегал за ней до самого перевала, а когда она неслась сломя голову с горы на санках, мчался следом, заливаясь радостным лаем, играючи опрокидывал ее навзничь, и они, обнявшись, кубарем катались по пушистому снегу у подножия фуникулера.

– Мы одни, Берри, – сказала Карин. Она протянула руку, погладила в темноте теплую морду, и пес заскулил от удовольствия. Она улеглась на землю рядом с ним, обняла его и заплакала тихо и горько, как плачут взрослые.

В ГОРОДЕ

– Неужели тебе здесь не нравится? – Мартина была возмущена равнодушием и враждебностью дочери по отношению к новой обстановке, которая ей самой казалась несравненно красивей и богаче, чем убогая старая ферма на горе Сан-Виджилио.

– Здесь очень красиво.

Карин еще не научилась лгать, но уже понимала, что полная откровенность приносит больше неприятностей, чем преимуществ. В городе ей понравились магазины, люди, сидевшие за столиками кафе на площади Вальтер, но все это вызывало у нее лишь поверхностный интерес случайного посетителя. Насколько больше понравились бы ей мельком увиденные чудеса, если бы только, рассмотрев их поближе и налюбовавшись всласть, она могла вернуться домой! Увы, возвращаться пришлось в большую квартиру на Лаубенштрассе в старинном центре Больцано. Карин, привыкшей к вольным просторам, казалось, что она здесь задохнется.

На душе у нее было особенно скверно из-за того, что уже во второй раз ее грубо и бесцеремонно оторвали от старой Ильзе и заставили жить с двумя чужими ей людьми, не важно, что одним из них была ее мать. Ее, по сути дела, просто заперли в маленькой комнатке, три метра на два, с видом на темную улицу. Из окна можно было увидеть лишь клочок неба да еще одно такое же окно в доме напротив.

Она поднималась рано утром, когда Мартина и Марио еще спали, потому что по вечерам всегда ложились очень поздно, и шла в школу. Она посещала среднюю школу, расположенную в огромном здании, выстроенном во времена фашизма, неподалеку от площади Правосудия.

В школе ей приходилось очень нелегко. Надо было изучать немецкий и итальянский, два разных языка с трудным произношением и сложной грамматикой, в то время как единственный язык, который она хорошо знала, родной южнотирольский диалект, на котором говорила с тетей Ильзе и другими жителями гор, лишь усугублял путаницу, царившую у нее в голове.

Однако, по зрелом размышлении, она понимала, что все остальное – мелочи, а главное, чего она лишена, – это Сан-Виджилио, ферма, лес, тетя Ильзе: все ее корни. Глядя на облака, проплывающие по клочку синевы, видневшемуся из ее окошка, Карин вспоминала силуэт гостиницы и церквушку на перевале, добродушную морду Берри, смеющееся лицо старой Ильзе.

Они попрощались ясным солнечным днем в отделанной деревом комнате с печью, выложенной зелеными и желтыми изразцовыми плитами, от которой разливалось блаженное тепло. Ильзе, мужественно преодолевая отвращение, пила горький, как отрава, настой из собранных в лесу трав, который считала панацеей от всех своих болезней, начиная от ревматизма и кончая кровяным давлением. Время от времени она с наслаждением втягивала в себя понюшку табаку.

– Может быть, мы больше никогда не увидимся, Schatzi, – сказала она с улыбкой на губах.

– Почему? – с горечью спросила Карин.

– Потому что я стара, воробушек. Каждый день благодарю бога, что подарил мне еще немного солнца.

– Не надо так говорить, – с нежным упреком сказала Карин. – Ты еще проживешь много лет, а я всегда буду к тебе приезжать, ты же знаешь.

– Знаю, но ты становишься настоящей барышней. Теперь многое изменится. Ты будешь жить в городе, далеко отсюда.

Старой Ильзе любой город, будь то Больцано, Париж или Найроби, представлялся чудовищным хаотическим нагромождением бездушного камня. Все города, казалось ей, были расположены где-то на краю света, она там никогда не бывала и судила понаслышке.

– Отсюда до Больцано совсем недалеко.

– Да, конечно, – кивнула она в ответ, но в глубине души была убеждена, что девочка обманывает, чтобы смягчить горечь расставания. Нет, старая Ильзе твердо верила, что все города, разве что за исключением Мерано, находятся на другом конце земли, и от этой веры не хотела отступать ни на йоту. Как-то раз, когда почтальон Родольфо пытался морочить ей голову байками о том, что люди высадились на Луне, она выставила его из дому с тумаками, чтоб не смел подшучивать над бедной старой женщиной. Да если б таким дьявольским козням суждено было свершиться, на земле бы и вовсе жизни не осталось!

– Я тебя никогда не забуду, – обещала Карин.

– Конечно, не забудешь, я знаю, – она не сомневалась в чувствах девочки.

– Ничего не изменится, вот увидишь. Я каждый год буду приезжать на лето, как только школа кончится. Так же, как из интерната.

– Я буду ждать, – Ильзе говорила с надеждой, но сердцем чуяла горькую правду. Она была уверена, что Мартина больше не позволит дочери вернуться после того, как Ильзе сурово выбранила ее за решение перевезти девочку в город, чтобы жить в одном доме с незнакомым человеком, о ремесле и характере которого у нее были самые мрачные догадки.

– И потом я напишу тебе много-много писем.

– Вот это славно. Родольфо мне их прочтет. И ответ напишет под мою диктовку.

Ильзе за свою долгую жизнь так и не научилась читать и писать.

Карин обвела долгим любовным взглядом маленькую комнату. Здесь она провела лучшие дни своей жизни. Она смотрела на лики святых, выписанные на стекле наивными крестьянскими художниками. Тут были святой Виджилий, святая Гертруда, святая Моника. Повсюду в сверкающей чистотой комнатке были развешаны до боли знакомые вещи: заплетенные косичкой связки чеснока, бычий рог с пшеничными колосьями, складной кривой нож, мотовило под окном с тюлевыми занавесками. Из выдвижных ящичков резного комода доносился пряный запах ароматных лесных трав, высушенных на солнце. Расставленные повсюду горшки с цветами и белая вышитая скатерть с красным и черным орнаментом, застилавшая массивный стол, придавали скромному помещению уютный и радостный вид.

Она уехала на закате, когда в горах сгустился торжественный и мрачный сумрак. Ильзе взяла ее за руку и проводила до площадки фуникулера. Марио рассеянно кивнул на прощание непонятной и загадочной старухе, а Мартина, в глубине души чувствуя себя виноватой, простилась со своим говорящим сверчком [21]21
  Говорящий сверчок – персонаж сказки Карло Коллоди (1826–1890) «Приключения Пиноккио», олицетворяющий совесть и говорящий герою горькую правду.


[Закрыть] и вовсе сухо.

– Я скоро вернусь, тетя Ильзе, – девочка цеплялась за нее в надежде, что дурной сон скоро кончится.

– Я знаю, Schatzi. Твоя комнатка всегда будет тебя ждать.

Карин заняла место в кабинке, и под скрип стальных канатов начался спуск. Ильзе махала с высоты расписанной цветами шалью, а Карин, прилепившись лицом к стеклу, следила, как уменьшается и тает вдали ее фигура. Она старалась не плакать, но на душе у нее было черным-черно.

Спустившись в долину, они сели в голубую малолитражку и отправились по вьющемуся змейкой шоссе со множеством поворотов, ведущему из Ланы д'Адидже в Больцано. Для Карин это был крестный путь длиной в тридцать пять километров. Поравнявшись с церквушкой в Терлано, машина подпрыгнула на ходу, и она принялась страстно молиться, чтобы лопнула шина. До самого конца она все ждала чуда, которое вернуло бы ее назад.

Однако они прибыли в город целыми и невредимыми. Сидя за рулем, Марио курил одну сигарету за другой, заставляя Карин задыхаться от дыма. Ее мать, развеселившись, трещала без умолку, но Карин ее не слушала. В квартире, переполненной непонятным ей пластмассовым барахлом, стоял какой-то странный, холодный, чуждый запах. Уже совсем стемнело, когда Мартина показала ей ее комнату.

– Нравится? Марио решил поставить сюда письменный стол, чтобы ты могла заниматься. Школьнице нужен свой собственный письменный стол, это всем известно. Это все Марио, это он настоял, лишь бы ты больше не сердилась, понятно?

– Да, мама.

– Вот увидишь, как тут будет хорошо. Марио тоже… – Она упоминала Марио через два слова на третье, заставляя Карин еще больше волноваться: ей стало бы много легче, будь она уверена, что идея перевезти ее в город принадлежит матери, а не этому противному чужаку. – Вот шкаф, положишь сюда свои вещи. Мы накупим тебе обновок, ты же теперь живешь в городе, забудь про зарнеры, фетровые сапоги и вообще оставь все это деревенское барахло, его только в горах и носят.

Она так и сыпала словами, порой заливаясь звонким смехом, и словно не замечала упорного молчания девочки, двигавшейся и отвечавшей, как автомат.

В муниципальной школе ее тотчас же забросали вопросами, на которые у нее не было ответов. Одноклассницы допрашивали ее с беспощадной бесцеремонностью, свойственной детям.

– Чем занимается твой отец?

– Это правда, что ты училась в приютской школе?

В ответ Карин ощетинивалась, как еж:

– Почему бы вам не заняться своим делом?

Но больше всего ее ранили настойчивые расспросы учителей: – Почему твоя мать никогда не заходит в школу?

– Ты должна ей сказать, как важно наладить контакт между преподавателями и родителями.

– Чтобы выполнить это задание, вам не обойтись без помощи родителей.

– Почему мама тебе не помогает готовить уроки?

Она могла бы ответить: «Моя мать работает», но это неизбежно повлекло бы за собой вопрос, ответить на который она не могла: «А что она делает?»

Мартина и Марио ложились очень поздно и спали чуть ли не весь день. Карин вставала по утрам в семь, в доме царил полный кавардак. Она складывала тарелки, чашки и рюмки в раковину, мыла их, выбрасывала окурки из переполненных пепельниц, проветривала комнаты. Потом грела молоко, съедала кусок ржаного хлеба с маслом и уходила в школу.

Когда она возвращалась, дверь спальни, которую ее мать делила с Марио, все еще оставалась закрытой. Карин приходилось довольствоваться ветчиной, сыром и яйцами, которые она находила в холодильнике. Затем она закрывалась в своей комнате, делала уроки, тосковала и писала длиннейшие письма тете Ильзе. Все это продолжалось до тех пор, пока Мартина и Марио не начинали подавать признаки жизни.

В тот день Мартина открыла дверь и, как была непричесанная, в халате, с размазанной косметикой, рассеянно поцеловала ее в волосы. Карин замутило от запаха дешевых духов, табака, вина и постели.

– Боже, как я устала, – пожаловалась Мартина, выходя из спальни.

Через несколько минут появился Марио, выглядевший куда более прилично и подтянуто.

– Ты мне не сваришь чашечку кофе? – вежливо попросил он.

Карин послушно отправилась в кухню варить ненавистный ей кофе, без которого Марио буквально жить не мог.

Из столовой приглушенно доносились веселые шутки и взрывы смеха. Это был удачный день. Куда чаще стены столовой и спальни становились свидетелями жестоких ссор.

Просторная квартира была слишком велика для двоих, а комната Карин была отделена от остальных помещений небольшой гостиной, куда никто никогда не заглядывал. Закрывшись у себя, Карин могла наслаждаться относительной тишиной и не обращать внимания на то, что происходило у взрослых, но из кухни все было слышно.

К девяти часам, как и всегда по вечерам, Мартина появилась разодетая и готовая к выходу.

– Будь умницей, – это был совершенно бесполезный совет.

– Наша Карин – славная юная барышня, – вступился за нее Марио, подавая Мартине руку и направляясь к дверям.

– Ложись скорее спать и никому не открывай, – велела ей мать.

– Да, мама, – покорно ответила Карин. Она включила телевизор, посмотрела первую серию скучной немецкой комедии, потом пошла к себе и легла в постель, натянув одеяло на голову в надежде поскорее уснуть и увидеть во сне что-нибудь приятное. В этом городе, тесном, как тюрьма, где у нее не было друзей, сны, как и в приюте, были для нее единственной отрадой.