Текст книги "Спасенье огненное (сборник)"

Лазутчик этот сходил только один раз. Вдругорядь, с большими уговорами посланный, ушел и не вернулся. То ли сбежал, то ли сгинул где-то. Может, заподозревали в чем-то, да и засунули под лед или продали в рабство в Казань.

Что везли и куда – неведомо. Если в мешках земля серебряная – то маловато будет мешков, если серебро – то где и каким способом добыто? Этого Эльдэнэ не понял. Поэтому ничего и не сказал. Зачем про то князю знать, что самому Эльдэнэ непонятно?

Неблизкий путь до Перми Великой. Там, где сейчас постав лены города и живут люди, высился тогда, в двенадцатом-четырнадцатом веке, непроходимый лес – парма. Обширный край – Пермь Великая. Это не государственное название, а, скорее, географическое понятие. Откуда такое название произошло, точно неизвестно. Может статься, из говора каких-то лесных людей, обозначавших словом «пера-маа» нечто очень далекое, лежащее где-то там, неизвестно где.

…И шел и ехал Эльдэнэ с отрядом через Устюг, потом Весляной до Камы, потом волок до речки Колвы, где стоит посад князей новогородских великопермских Искор-городок. Есть чему подивиться, ничего не скажешь. Стоит Искор в глухих лесах на высоком холме, детинец поставлен. Не московское богатство, конечно, дома все деревянные, рублены «в лапу», крыты тесом топорным. Да уж больно ладно сложены, узорочьем деревянным украшены, церквы бревенчаты, крыты лемехом. И все мастер ладил, нигде-то нигде промашки не дал. Радуется глаз на Искор-городок. И земли вокруг изобихожены. Плотинки насыпаны, на прудах гуси. Иулий месяц стоит, а у них уж жито готово под серп. Это их была придумка, новгородцев – озимое жито. Никто еще так-то не умел. Ячмень да овес только сеяли. А озимые не толковали.

Хоть и без большой радости встретили гостя из Московии, а накормили и в баню сводили, как положено. Угощенье, конечно, не то, что на пирах князей московских. Но такого хлеба и бражки такой нигде не отведаешь. Никто не умел печь столь мягкий, пышный хлеб.

А разговор с новгородцами не порадовал. Да и не ждал тут ничего Эльдэнэ. Не первый раз он видит русов. Слов нет, богаты новгородцы, умелы, как никто. Вон домы какие, какая рожь, сколь овечек в загонах, какой лен стоит. Торговать мастера. И соль разведать толкуют, и железо, серебро. А поговоришь с русом – будто столб перед тобой, вкопанный в землю на дюжину локтей. Не то что не сдвинешь – не пошевелишь. И сейчас глядят новгородцы спокойно и спесиво. Они всем показали, как можно жить хорошо и богато, всех купили. Чего еще надо? Татарин ежели подопрет, войско наймем. К их уменьям, да богатству – ну, хоть сколь-то бы гибкости. Сами не толкуют, так Эльдэнэ наняли бы. Только намекнул, мол, не все в Московии хотят покорения Новгорода. Есть там некоторые… обмануть можно московитов-то. И услышал… сказку вот такую:

– Жили тутока в одной деревне пятеро братьёв и ихна сестра. Ну, братовья – мужики богаты, усядбы у всех хороши, да и саме – хоть куда: и ростом удалися, и мастеровиты, толкуют во всем. Кто хозяйство большое держит, кто торговлю развел, кто опеть образа писать наловчился. А сестрица – ни то, ни сё. Сама горбатенька, личиком страшненька и по хозяйству – ничё ни к чему. Дом-от и то на болоте поставила. Разе тол ковой-от человек дом на болоте строит?! И взяла ее черная зависть. Пошто у братовьёв дома богаты, пошто свадьбы по седмице гуляют, пошто гостей полон двор, а ко мне никто не едет?! Точит ее зависть, точит. Пить-исть не может сестрица, думает, как бы ей над богатой родней возвысится. И нашелся злой разбойник, проторил к ей дорожку. Ты, мол, помоги мне братьев одолеть, уж я тебя не обижу. Ты к им хаживашь, запоры знашь, отвори задние ворота, а мы свое дело сделам. Братья-те хоть и не дураки, ворота поло не дярживали, ну дак наверняка только обухом бьют, да и то промашка быват. Ухватила сестричка минуточку, разбойников-то и провела. Всех братьёв поразорила горбунья. Хоромы бело каменные стали над болотиной. Все богатство туда от родни свезла. Кто чё поперек сделат – разбойник тутока как был. Ох, уж она приём над братьями, чё хотела, то и творила. Велела себе в землю кланяться, а сама сапожок на голову ставила. И каблучком-то вот едак, вот едак. Вовсё в говно мужиков растерла. Разбойник уж давно конец себе нашел, а сестрица все так же над братьями изгалялася. Так, сказывали, и живут по сю пору.

– Ну, да, – терпеливо ведет разговор Эльдэнэ, – Московия поднялась на сборе ордынской дани. Ханам Москва обязана своим величием. На той силе стала, стоит и будет долго стоять. А какое государство стоит на ином?! Не вы ли силой дань с югры серебром берете? Ну, приспособьтесь вы маленько! Али предпочитаете голову потерять?

– Мы не силой дань с югры берем. И силой к кресту не ведем.

Вот и весь разговор. Собеседник надменно выпрямился, между бровей легли две грозные складки. Словом, изобразилась перед Эльдэнэ картина неведомого ему художника будущих времен: Александр Святославич Невский – «Иду на вы!» Нет, Эльдэнэ им не нужен. На его узкоглазую физиономию им глядеть не охота. И думать нечего вызнать что-то про серебро.

Собеседник Эльдэнэ развернулся круто, не зная, на чём злость сорвать. Под ногу подвернулся… ну, да, тот же самый зверек, какого Эльдэнэ видел в клетке у князя. Новгородец взревел:

– Маланья!! Опять у тебя кошка в избе! Ее дело – мышей по амбарам ловить, а не возле печки греться!

Схватил диковинного зверя за загривок и выкинул в дверь. Кош скалил зубы и шипел.

И от новгородцев уходя, шипел Эльдэнэ, как тот рассерженный кош, и плевался на все стороны. Ясно одно: никаких громадных складов для товаров не видать. Не виден вообще никакой товар. Между тем Новгород только что откупился от ливонцев. Дал много пудов серебра. Полгода собирали откуп. Но собрали ведь! И не где-то, а здесь. И живут спокойно, лесных людей не боясь. Не силой берут. Чем?!

Вот он уже в деревне крещеных вогулов. Московиты их пытались обратить в православие, учили: живите, мол, своими деревнями. Мало что получалось. Дома у вогулов поставлены неумело, кривые и косые, иные падают совсем. На что вогулу деревня?! Но иным и нравится. Нравится им и новая жизнь, и новые дома, и новая одежда. На лошадях ездят, даже если из одного конца деревни в другой. Слушают уж не завывание шамана, а гусли, колокольчики и девок-песельниц. В баню ходят. Толкуют в новом плохо, даже на лавках сидеть не умеют – часто падают на пол, печки у них дымят, да и дома горят иной раз. В избе вогула дымно, пол грязный, мыть его еще не научились. Но Эльдэнэ деваться некуда, если где-то искать опору, то в этих, перекрещенных и опоры не имеющих.

– Моя – Микаила, – представился хозяин. – Поняла? Микаила.

От угощенья Эльдэнэ отказался. Такая тут грязь, вон помет мышиный в хлебе. У хозяина морда сажей вымазана, половина морды заплыла багрово.

– Моя в бане мылася, накуй обварилася. Укват знашь, укват? Во, я за укват укватилася, а она накуй обломилася, обварилася я накуй, – было дано пояснение. – Никуя, пройдет накуй.

Потчевал радушный хозяин настойчиво. Подан корявый рыбный пирог, корка – как подошва, и рыба внутри прямо как есть, с кишками и головой. А вот еще новинка:

– Э, крен тибе нада? Во, глянь, крен называется. Русы дают. Я у русов клебнул, думал сдокну накуй. Никуя.

А власти уже хочется. Глазки горят, как заговоришь, что князь московский им самостоятельное княжество даст.

– Князя? Я князя буду накуй. Я такая буду князя!

Ни малейшего сомнения – аж зло берет Эльдэнэ.

– Князь, ты еще в носу ковырять не научился, вон сушенки висят!

– Никуя, науцюся накуй.

И верно, многому научится «Микаила». Может быть, его сын уже будет толмачом при московском дворе, праправнук поездит в Париж, устрицы станет есть и танцевать на балах. А, может быть, «Микаила» действительно получит из рук московских власть, и надолго: просидят местные князьки и при князьях, и при царях, и при советской власти, и после нее. Это еще не все. Получив деньги и оружие, может «Микаила» стать безбашенным полевым командиром и не один десяток лет наводить ужас на весь тутошний народ. Он с одинаковым удовольствием будет сжигать заживо шамана в чуме и свежевать православного миссионера. Он понял, что духам предков до него не дотянуться, что деревянные идолы – просто пни, а новый Бог – очень далеко. Святотатство, свершившееся на его глазах, лишило основ его душу, и он стал – зверь. Глядя на вымазанную сажей физиономию, решительно невозможно понять, по какой дороге «Микаила» пойдет. Дело случая.

Из дома этого перспективного политического зародыша уходил Эльдэнэ с тяжелым сердцем. Перекупить можно. Сказать с уверенностью, что из этого выйдет – нельзя. А на сей момент ничего у Микаила нет – ни старого, ни нового. И ничего он не может, и не знает – ничего. Он даже слова такого не знает – «серебро».

Прорезная бляха с изображением богини в окружении высоких фигур. VI–VII вв. Найдена в Чердынском районе Пермского края.

Было у Эльдэнэ заветное место в пермских землях ближе к Вятке – маленький лесной народец, забавный и безобидный, «танцующие», так он их называл для себя. Все друг другу сказывали танцем или песнями. Каждый вечер собирались и долго «болтали», изъясняя, кто где был и что видел. Проплывали в танце лосихи с лосятами, прыгал заяц, вертел головой филин. Если девушка увлеченно рассказывала про медведицу с медвежонком, как он балуется, а она его шлепает, она и впрямь могла это видеть. Но она могла приметить пень, похожий на медвежонка, а все остальное уже было чистой воды фантазией. И где правда, где вымысел – не понять. Сами танцующие их не различали и различать не собирались.

Иногда танец заканчивался потасовкой. Долго визжали, толкали друг друга и скалили зубы. Но после даже и царапины ни на ком не было. В убогих хижинах то и дело попадались диковинного вида маленькие костяные и бронзовые фигурки, какие-то пояса, шарики, назначения которых никто не помнил. Видно, раньше знавало это племя другие времена. Может быть, остаток большого народа скитался по перми, не помня прошлого и не глядя в будущее?

Они умело рыбачили, ставя зимой и летом ловушки, сплетенные из ивняка. Изредка охотились на лося, ловили силками птицу и довольно легко добывали себе скромное пропитание. У них не было никаких богатств, они не зарились на охотничьи угодья и не торговали пушниной. До них никому не было дела: ни вогулам, ни новгородцам, ни московитам. Часто они кочевали не в поисках еды, а в поисках невест. Своим танцем каждый рассказывал Эльдэнэ, какую он хочет невесту. С горестными подвываниями поведали легенду про то, как парень их рода захотел в жены девушку русов. Это был такой замечательный парень, девушка русов обязательно согласилась бы! Он надел лучшие шкуры, на голову нацепил волчьи уши, будто он из рода волка.

И когда девушка русов пошла собирать ягоды в лес, стал танцевать ей про свои чувства. Он рассказывал, какой он храбрый, как он поразит всякого, кто посмеет на нее поглядеть. Какую замечательную добычу он принесет в их свадебное логово под корнями ели. Но большой рус длинным копьем проткнул парня. Горестно поникли руки танцующих. «Мы всегда танцевали русам интерес и симпатию, а сейчас будем танцевать злость и угрозу». Таков был вывод.

Русам-то, думал Эльдэнэ, все едино: что от них симпатия, что угроза. Девки и бабы, завидев, визжат и мчатся домой, мужик порезвее пришибет, хоть ты ему что танцуй. Не просите у русов девушку, им самим не хватает девушек, очень далеко стойбище русов. Примерно так изобразил Эльдэнэ свои мысли. И был понят, и даже с благодарностью. Да, у русов девушек мало. Действительно, стойбище их далеко, где девушек взять? Хорошо, мы и впредь будет танцевать русам интерес и симпатию, а танцевать угрозу не станем. Не сказал им Эльдэнэ, что для русов с высоты их умений и богатства все они – лесная нечисть, и только.

Пока за разговорами сидели, мужичок из рода танцующих самого невзрачного вида сходил на старицу, достал из воды плетеную ловушку и вместе с братом своим притащил куль пойманной рыбы. Для лесного человека это – ну, что для бабы деревенской в огород за морковкой сходить. Но! Воротясь с реки, лесной мужичок разворачивает перед собратьями рассказ о своем походе, полном опасностей, приключений и подвигов.

Как он собирался за рыбой, а духи предков его отговаривали: «Ой, не ходи, пропадешь!» А он им: «Нет, пойду я, все мои родственники кушать хотят свежей рыбы». И как он пришел на старицу, а девка водяная из реки его стала звать: «Пойдем ко мне, мужем моим станешь, много рыбы будет у тебя». И он совсем было согласился жениться на водяной девке, но дух предков высунулся из-за елки и сказал: «Ой, не ходи к водяной девке, она тебя утопит». Тогда он послушался и не пошел. Только морт (ловушку) достал, взял рыбу и пошел домой.

Тогда взялась соблазнять его лесная девка. То зазывно пройдется, как лосиха осенняя, то на мху валяется, будто медведица, ждущая медведя. И опять дрогнул было мужичок, хотел ее в жены взять. Но дух предков из-за елки сказал: «Ой, не ходи, там капкан в ей, в лесной девке. Возьмешь в жены, как только станешь ей мужем, тебя капкан ейный и словит!» Послушался мужичок и домой пришел.

Сидевшие вокруг костра переводили дыхание, качали головами в изумлении. Едва ли не больше всех удивлялся тот, кто помогал повествователю куль с рыбой тащить. Он даже пальцем показывал на те елки, из-за которых раздавался спасительный голос предка. Тот мужичок-рассказчик, кстати, хоть и не превосходил прочих ни ростом, ни уменьями, имел двух жен и почитался за выдающегося охотника и рыбака.

Эльдэнэ уже давно приметил: среди лесных людей безруких-то нет. Стрелять из лука белке в глаз умеет всякий чуть не с рождения. Рыбу тоже все до единого ловят мастерски. За богатыря, мастера и великого умельца почитают того, кто больше и убедительнее прочих умеет насочинять про свои подвиги. Поэтому всяческие россказни в словах, песнях и плясках лесные люди плетут по любому поводу, не сходя с места и каждый день не поодинова. Кто сам придумывает, кто-то учится только, пересказывая слышанное. Эльдэнэ и не предполагал, что ему вскоре придется искать зерно реальности в этих неописуемых грудах придумок и фантазий.

Одно лето был Эльдэнэ у пермяков. Это племя обитало по Каме-реке. Непохожее на других лесных людей племя. В избах живут, молятся Кудэ-водэжу. Кто такой? Расскажут охотно. Почитают, хоть и жил Кудэ-водэж много-много зим и лет тому назад. Ну, послушал Эльдэнэ про то, что Кудэ-водэж был, естественно, сыном медведя, ростом выше елки. Богатырским топором срубал самую толстую березу. Топору богатыря они молятся до сих пор. И что сама лесная девка ему в жены набивалась. И рогатая щука с ним беседы вела, потому был он самым мудрым. И еще много чего было рассказано с большим почтением. У Эльдэнэ, наловчившегося соотносить рассказы лесных людей с тем, что было, сложилась примерно такая история…

Он был сыном пермячки и новгородского торговца-ушкуйника. Он родился и жил в новгородском посаде, но всегда знал, что его путь – в далекие перемские леса, к лесным пермяцким людям. Мать песни пела, бормотала на пермяцком языке про то, как он вырастет – пойдет с лихими ребятами-ушкуйниками караваны лиственницы по Колве и Каме спускать. Отец не баловал, школил жестко, как выжить в безмолвной парме, как развести костер, найти еду, уклониться от стрел и секир.

На Пермь шли плотами, речной дорогой. С собой тащили зерно, орудия крестьянские, чтобы обжить небольшое место. Отец продал лавку в Новгороде, истратил все свои сбережения, замыслив поставить факторию в Перми. Вооружить и сделать сильным одно племя – пусть оно захватит места и дает хорошую дань пушниной. Чем плохо? А сын сядет князем. Язык знает. Захватим соляные источники. Зачем тащить издалека войско для охраны, пусть воюют местные.

Все обстроили возле самого бедного племени, выжитого вогуличами на болота. Сильное-то племя не покорить. А эти век будут помнить, что завоеванное стоит на чужих мечах.

Оставив сына, отец сотоварищи отбыл по торговым делам. А, вернувшись через год, удивительные зрит вещи.

На взгорке посреди пармы стоит… деревня. Домишки косые-кривые, неумелыми руками поставлены.

– Ты что делаешь, Кудим? Ты выводишь их из леса? Чтобы они вот так ковыряли землю? Такие корявые строили дома? Чтобы охотиться перестали? За каким чертом мне такие лесные люди? Пусть вооружаются железными стрелами и воюют, вот что мне надо. Я затратил все свои деньги, все сбережения вложил, я жизнь в тебя вложил. Зачем ты наделал сохи, когда надо было делать мечи и стрелы? Торговать будешь? Чем? Кому они нужны со своих болот? Они ничего не умеют, ничего.

– Я тутока с князем вогуличей договора иметь скоро буду. Посылал своих в ихные места, оне одного мужичка из вогуличей словили, привели. Я велел не обижать. Сколь-то сидел на цепе, потом ничё, обык. Я у его говор вогульский выучил. Посылаю его, иди мол, теперя обратно к своим. А он не идет, боится. Я, мол, раз к вам попал, значит, вы меня убили. Я теперя для своих мертвой. Как приду – испугаются и убьют. Так и живет теперя. Ко князю вогульскому Йибы-ойка я пошел, дак его с собой брал. Толмачом. Сам будто ничё не петрю. Дак он, толмач-то, себе на морду лист берестяной с дырками надел, а то, говорит, убьют, точно, и тебя убьют, и меня.

– Кудим, ты забыл рази, о чем мы с тобой в Нова Городе толковали?

– Не, ты слушай, что дальше было. А Йибы-ойка, князь вогульской, силен! Столь у его охраны, войска шибко много, я тайком на палке зарубки оставил, сколь у его лучников и мужиков с секирами. Я у толмача вызнал, как мне Йибы-ойка показать, что он тутока главной. Тот и показал: вот едак вот башку, мол, изогни, он и поймет. Оне как от волков сыновья. Изогнул я башку, не переломился. Ну, он так понял, что я у его буду как меньшой князь. Так я и не рыпался. Мне чё и надобно. Поделили земли, чтобы он не лез ко мне. Я, смирёный такой, согласился на Темное болото, на верховой лес по Сылве, на то, чё имя, вогуличам, не надобно. Чтобы не зарилися и не воевали с нами. По речке бы пропускали за малую деньгу. Я замыслил в низовьях торговать. Золотом платят купцы венецейские. Будет, чем жить, разбогатеем, не надобно будет воевати-то!

– Что ты отдал? Самые охотные угодья? Да на кой нам така болячка, скажи?! Забрал рухляди, загрузился солью – вези все до Нова Города. Какие заботы, всегда продашь с прибытком. Оборужи, обучи лесных, все земли окрест твои будут. В уме ли ты, Кудимушко?! Кудя, опамятуйся. Я добром тебя прошу покуда.

– Душа не лежит воевать, тятя. Оне тамока живут, вогуличи-те, а мы тутока. Оне охотничают, а мы железо ладим. Оне так живут – мы едак. Об чем нам воевать? Из болота я маленько умею железо делать, уже пробовал. Можно. Сошник я выковал, тятя. Вот пахать скоро стану. Я у их как главной теперя, власть имеющий, не дозволяю воевать-то. Оне тутока обыкли заживо головы обдирать, с волосами вместе, да вшей жрать. Боле такого не будет. Я имя показал, как хлеб-от есть, в тесто мясо заворачиваю, чтобы имя привычным пахло. Оне называют «пель-нянь», едят!

– Что железо вызнал, за то хвалю. Из железа стрелы востры и секиры хорошие. Я ноне оправдался маленько. Соболя взял, самолучший товар. Ладно, Кудя, ты помысли еще, покуда мы с ребятами до вогулов сбегам. Есть дело одно. А что есть договор у тебя с князем вогуличей, дак это хорошо. Не боится. Твои врасплох придут, так даже и лучше. И чтобы к следующему лету ты сидел над князем вогульским и брал с него дань. Не сядешь ты – сядет другой.

Отец не вернулся. Всего один из его дружины назад воротился, в рваной одёже, изъеденный лесным гнусом. Еле в себя пришел, давай звать Кудима обратно, в те места, где страшной смертью полегли его товарищи.

– У их, тамока, Кудя, народ-от лиственницу шибко при знает. Возле лиственницы игрища свои творят, зверя в подаренье ей притаскивают. Оне кажду весну соболем откупалися, чтобы мы ихну лиственницу не трогали. Наши ране-то много тутока лиственницы-то порубили, дак имя, вогулам-то, токо топор теперя покажи – боятся. И ноне мы пришли – все ладом было. А я возьми да порушь ихной алтарь. Ну, вроде избенки малой, на тычках ставят, с ихными пнями резными. Дак ровно сундук открыл, таково там всякого добра накладено. Блюда, кувшины – богачество, Кудя! Серебро!

– Где богачество-то?

– Дак побили нас, всех побили. У кого топоры за поясами были. Чё имя, вогулам, имя в лесу везде дорога. Я и сам не ведаю, как уцелел. И чё творили, чё творили! Башки мужикам ободрали, на куски разрубили, возле той лиственницы сложили. И скакать давай, и горланить. И в те блюда колотят.

– Обратно-то зачем зовешь?

– Дак за богачеством, Кудя! Я энтих ихных избушек навидался, их по лесам полно. Эх, кабы знато было, что у их тамока богачество! Давай наберем ребятушек, избушки зорить, серебро собирать.

– Зло сеете, зло и пожнете. Иди куда хошь, я тебе не помощник. Моих зорить станёшь, дак я и тебе велю башку снести!

…Нет больше отца у Кудима. Теперь он сын медведя.

Забирает ценности серебряные в избушке у местного идола. Закапывает. Чтобы не зарился никто. Сватается к вогульской царевне, дочери Йибы-ойка.

Ведет с собой толмача. Толмач страшно трусит и пытается отговорить Кудима от затеи сватовства.

– Если хочешь, власть имеющий, я тебе лучше скажу жену. Тебе как без жены? Никак. Начто тебе эта девка у Йибы-ойка? Я тебе один большой секрет вогульский скажу. Хорошую жену будешь иметь. В лесу за святилищем живет лесная девка Мис-нэ. О-очинь красивая девка. Сама во всем белом ходит, а на ленте серебряной у нее соболек черный. Какой парень женится на ней, всегда богатый будет. Я только тебе скажу, как жениться. Она когда тебя к себе уведет, спать пора станет, девка скажет: «Мою шубу постели». Ты так не делай, у ей в шубе капкан-ловушка. Ляжешь – она тебя и убьет. Надо шубу ее поднять. А там капкан. Ты ее и спроси: «Зачем лукавишь? Я, мол, тебя замуж беру, а ты меня убить хочешь». Она скажет: «Да я посмеялась». Постелешь шубу, и весь век богато жить будешь. Она будет зверя промышлять, ты только пушнину таскай-продавай-меняй. Понял? Это я тебе, что не убил меня, потому рассказал. Не пойдем к Йибы-ойка, давай девку лесную, Мисс-нэ искать станем.

Соблазнял его толмач и лесной девкой, и водяной. Такому ли богатырю, как власть имеющий, об невесте задумываться. Можно даже враз на двоих девках жениться, и на лесной, и на водяной. Одна зимой охотничает, другая летом рыбу ловит. Чем плохо? Незачем, ох, незачем к Йибы-ойка тащиться.

Но власть имеющий настроен решительно. Ну, что ж, дело его. Имеет в колчане железные стрелы, а шею перед Йибы-ойка гнет, как слабый волк. Зачем?! Не понять толмачу.

Девка как девка, узкоглазая, широкомордая, румяная. Одета богато, спесива. Но парень привез отцу ее столь богато серебра, что царевну отдали. Да и собой статен был богатырь. Вопрос: мог ли он ей понравиться? Легенда свидетельствует, что понравился.

Кудим уходит в первый сплав с товаром. Возвращается пешим ходом, тайно. Под одеждой весь обвешан драгоценными тканями для жены.

Видит, у старого идола накровавлено, валяется чье-то истерзанное тело, с башки снят скальп. Неужто супругу его так? Рванулся домой. В руке топор.

– Зарублю!!

Рядом бежит перепуганный соплеменник и быстро-быстро оправдывается:

– Это Йибы-ойка ей намедни подарок послал, пленника жирного, она это сама его топориком зарезала, кровь пила и радужную кожу снимала. Это не мы, не мы…

Жена его сидит возле избы на мехах, вся в меха же разодетая. В руках держит окровавленный кусок кожи с волосами, выбирает оттуда кровавыми пальцами вшей и с наслаждением ест. Даже не сразу заметила мужа и не успела подняться ему навстречу.

Топор, опущенный могучей рукой, кровь, ужас…

Бросил топор, ушел в парму, долго сидел над рекой. Лесные люди никогда не подходили к нему во время таких размышлений.

Ты проиграл, Кудим? Йибы-ойка придет с отрядом и отомстит за дочь. Племя разбежится по лесам и вернется к прежней дикой жизни. Они забудут сына медведя, забудут слова сына медведя. Но слова бога они забыть не должны. Призвал лесных людей, велел вырыть землянку в лесу, на крышу навалить землю, внутри поставить подпорку. Собрал сын медведя своих подданных.

– Я вместе с супругой ухожу к своему отцу-медведю. Стар стал отец, призывает меня, чтобы передать нам знак силы над всеми лесными людьми. Так и скажите Йибы-ойка, когда он придет. Там, в стране медведя, река Уньва течет медленно, пока она шевельнет одной волной, здесь речка не одинова покроется льдом. И я вернусь не скоро. Но когда я вернусь, наша речка потечет обратно, и все вы станете ходить спиной, и все проделаете, что вы делали без меня. Если я увижу, что кто-то ведет войну, приносит жертвы и снимает кожу с головы, я превращу его в червя земляного и медленно раздавлю ногой. Делайте все, как я научил. Пашите землю, стройте дома, делайте железо и варите соль. Долбите лодки и возите товары. Будьте расчетливы, всегда делайте зарубки на палочках. Я, сын мед ведя, ухожу и вернусь вашим богом.

Спустился в землянку. Могучей рукой вышиб подпорку и стал богом лесных людей. Теперь он – Кудэ-водэж. Может быть, его племя погибло от рук воинов Йибы-Ойка, может, вымерло в неурожайный год. Но очень даже может быть, в какое-то лето прибрело в Пермь Великую семейство новгородское, поселилось возле и было доброжелательно принято. И другие подходить стали, селиться. Без вражды стали жить возле чудской ямы на горе, поддержкой стали друг другу. А пельменями, которые научил их делать Кудим, накормили всю Россию. Это, очень даже может, так и было.

…Топор Кудима станет священным. На ночь его веками будут втыкать в порог, веря, что это самая надежная защита, как от недоброго человека, так и от всякой лесной и болотной нечисти. Благодарная память о Кудиме жива доселе. Селение Кудима стало городом Кудымкаром. И, мне кажется, что жители его ждут возвращения Кудима до сих пор…

Редчайшая редкость в истории, чтобы не кровавый придурок-диктатор, не одержимый идеей власти покоритель чужих земель и племен остался в человеческой памяти. В памяти этого народа остался носитель добра… Ты был, Кудим, я точно это знаю. Твой народ верит, что ты – будешь…

…Однако ни про какие тайные копи никто из лесных людей легенд не складывал. Если богачества и упоминались, то все в каких-то избушках, оберегаемых вогулами пуще зеницы ока.