Текст книги "Тайны запретного императора"

Неслучайно сразу же после установления регентства Бирона по чьему-то доносу был арестован секретарь домовой конторы Анны Леопольдовны Михаил Семенов, который публично сомневался в подлинности подписи Анны Иоанновны под завещанием. На допросах Семенов показал на кабинет-секретаря Андрея Яковлева, и тот признался, что действительно об этом говорил Семенову. Но дальше следствие не стало выяснять, что же послужило причиной для подобных подозрений арестованных, а лишь выпытывало, для чего Яковлев это говорил[161]161
  Соловьев С.М. История… Кн. 11. С. 16.


[Закрыть]. Между тем Яковлев был «статским советником во управлении секретарской должности», а точнее – тем самым писцом, которому Остерман и другие диктовали основные документы последних дней жизни Анны Иоанновны. Примечательно, что после свержения Бирона Яковлев был освобожден из Тайной канцелярии и восстановлен в прежней должности. О нем, как и о других арестованных при Бироне, в указе 15 декабря 1740 года было сказано, что они «неповинно страдали и кровь свою проливали»[162]162
  Там же. История… Кн. 11. С. 16.


[Закрыть].

По-видимому, мнения о подложности завещания придерживались и другие люди из лагеря противников Бирона. В октябре 1740 года между Бироном и Антоном-Ульрихом произошла сцена выяснения отношений, во время которой принц заявил, что одной из причин его неудовольствия регентством является его неверие «в подлинность завещания покойной императрицы, (и он) даже подозревает, что подпись Ея величества – подложная». «Тогда я, – продолжал Бирон, – сказал принцу, что об этом он вернее всего может узнать от Остермана, который в деле по завещанию императрицы может почитаться лицом ответственным». Любопытно, что Бирон ссылается только на Остермана – значит, действительно, больше никого из ответственных лиц государства в момент подписания завещания в опочивальне государыни не было. А между тем за Остерманом прочно закрепилась репутация лжеца и лицемера. Но далее Бирон, как бы закрывая тему (и тем самым еще больше наводя на себя подозрения в подлоге), «ткнул носом» принца в неизбежные последствия копания в этом деле: «Я заявил принцу и мое мнение, что Его высочество, напрасно пороча завещание, вредит сыну своему, который именно этому завещанию обязан престолом»[163]163
  Записка Бирена. С. 329–330.


[Закрыть].

Финч в своем донесении в Лондон передает сходные слова, сказанные принцу Бироном по поводу завещания императрицы: «Ваше высочество, кажется, подозреваете, что завещание покойной государыни касательно престолонаследия и ее распоряжение о назначении меня регентом не достаточно ясны, что регентство следовало бы возложить на вас. Граф Остерман, составлявший и тот и другой документ, заявит вам, что он вручил их оба Ее величеству одновременно и видел, как она подписала один из них. Он по ее приказанию, в ее присутствии приложил печать к нему. Ваше высочество и большинство присутствующих здесь лиц знают, как найден другой документ, открытый в вашем и их присутствии, носящий на себе все признаки несомненной подлинности»[164]164
  РИО. Т. 85. С. 335–336.


[Закрыть]. И даже это объяснение не снимает проблемы подлинности Акта. Бирон говорил принцу, что Остерман видел, как императрица подписала «один из них», то есть манифест о наследии престола от 6 октября, и «приложил печать к нему». Но при этом герцог не утверждал, что Остерман видел, как царица подписала второй документ.

В Кратком экстракте о Бироне, как и вообще на следствии по его делу, вопрос о подлинности завещания не ставился, ибо все понимали (и в этом Бирон был прав), что в случае признания Акта поддельным разрушилась бы легитимность всего режима правительницы. А вот почему этим не воспользовался режим Елизаветы, понять трудно. Доказать, что подпись умирающей императрицы Анны Иоанновны была поддельна, А.И. Ушаков со своими костоломами смог бы играючи, а эффект от этого был бы грандиозный: всех бы убедили в том, что император Иван, которого свергла Елизавета, – не подлинный государь! И что завещание Анны Иоанновны подложно! Но шансом этим окружавшие новую императрицу неопытные в интригах люди так и не воспользовались. Да и то: между ними уже не было хитроумного Андрея Ивановича Остермана….

Наутро, после кончины императрицы, во дворец съехались все высшие сановники империи. Остерман объявил им о кончине государыни и приказал секретарю огласить завещание покойной, после чего все перешли в придворную церковь и присягнули новому государю и регенту, а затем стали поздравлять регента. Бирон произнес заготовленную заранее речь с призывом теснее сплотиться вокруг трона и, следовательно, вокруг него самого[165]165
  Неизвестный автор. Замечания на «Записки о России генерала Манштейна» // Перевороты и войны. М., 1997. С. 301, 450.


[Закрыть]. При этом «глаза его наполнялись слезами, и он все время должен был держать платок у лица»[166]166
  РИО. Т. 85. С. 245.


[Закрыть]. Затем началась процедура присяги выстроенных у Летнего дворца на Марсовом поле гвардейских полков, а потом и служащих коллегий.

Глава 4. «Боюсь преображенских»

Бирон, несмотря на все его горе, мог быть доволен. Его стряпня вполне удалась, и он надежно обеспечил свое будущее, точнее – так ему тогда казалось. Согласно Акту – завещанию Анны Иоанновны, императором был объявлен Иван III Антонович, а регентом при нем – герцог Бирон до совершеннолетия императора (то есть до семнадцати лет). Во всех официальных документах новый император имел порядковый номер «III» после первого царя Ивана Грозного и своего деда царя Ивана Алексеевича, но позже в литературе у него появился номер «VI» с учетом великих московских князей – Ивана I Калиты, Ивана II Красного, Ивана III и Ивана IV Грозного.

Императрица Анна Иоанновна на все долгие семнадцать лет регентства даровала Бирону «полную мочь и власть управлять на вышеозначенном основании все государственные дела, как внутренние, так и иностранные», заключать и подписывать международные трактаты и договоры, быть главнокомандующим вооруженными силами, ведать финансами и вообще «о всех прочих государственных делах и управлениях такие учреждения учинить, как он по его рассмотрению запотребно в пользу Российской империи изобретет». В сущности, Бирон на 17 лет, до 1757 года, получал самодержавную власть в России. При необходимости он мог и продлить свое господство. В Акте повторяются мотивы манифеста 6 октября и присяги: если император скончается «прежде возраста своего», то наследником становится следующий принц, его младший брат (кстати, тогда еще не родившийся), и Бирон будет регентом и при нем. «А в случае и его преставления – других законных из того же супружества рождаемых принцев всегда первого и при оных быть регентом до возраста их семнадцати ж лет упомянутому же государю Эрнсту Иоганну». И только уж когда никого в живых из принцев не останется, должен был Бирон, вместе со всеми чинами, выбрать наследника[167]167
  Пекарский П.П. Маркиз де ла Шетарди в России 1740–1742 годов. СПб., 1862. С. 624–628.


[Закрыть]. Любопытно, что Бирон оставил себе максимально возможный срок, определив дееспособность государя в 17 лет, хотя известно, что позже его упрекали в незаконном увеличении возраста недееспособности молодого государя, и в манифесте 14 апреля 1741 года «о вечном заключении Бирона» сказано, что малолетство Петра Великого «гораздо сократительное того было… от рождения своего 10 лет государем возведен, а коронован 12 лет»[168]168
  Дело о Курляндском герцоге Эрнсте Иоанне Бироне // Чт. ОИДР, 1862. Кн. 1. Смесь. С. 107.


[Закрыть]. На сей счет был и более свежий пример: император Петр II в 12 лет в 1727 году был признан правоспособным и присутствовал на заседаниях Верховного тайного совета.

О политической роли Анны Леопольдовны и ее супруга как в завещании, так и в объявленном в день восшествия на престол императора Ивана III манифесте не было сказано ничего, точнее – супруги упоминались как некие детородные органы для произведения «законных из того же супружества раждаемых Принцов». Как передает Финч, Анна Леопольдовна, после того как ей стало ясно, что она не будет регентшей при сыне-императоре, «в первом порыве недовольства по поводу обманутых надежд обмолвилась словами: “Или меня держали только для родов! ” (to be kept only for the breed)»[169]169
  РИО. Т. 85. С. 342.


[Закрыть].

Сколько раз уже бывало в истории, что вот так, достигнув вершины власти, человек от одного неверного движения или чьего-то легкого толчка вдруг низвергался в пропасть политического небытия. Именно так в 1727 году пал с вершины российского Олимпа тогдашний политический Голиаф – генералиссимус Меншиков, преодолевший все препятствия на своем пути наверх. И вот теперь наступила очередь Бирона: от судьбы не убежишь! Кто бы мог подумать, что запланированное на семнадцать лет регентство Бирона будет продолжаться всего три недели? Впрочем, английский посланник Финч, завершая свою депешу от 18 октября, писал не без сарказма, что регентству присягнули, и «оно установилось прочно, как только может быть прочным нечто, едва народившееся»[170]170
  This regency has been sworn to and settled as perfectly as anything so recent can be. – РИО. Т. 85. С. 241.


[Закрыть].

Но поначалу все шло хорошо. Уже 18 октября со слезами на глазах печальный с виду регент принимал соболезнования и одновременно – поздравления иностранных дипломатов и придворных. В тот же день был провозглашен первый указ императора Иоанна III, согласно которому Бирона было указано титуловать «Его высочество, регент Российской империи, герцог Курляндский, Лифляндский и Семигальский». Из императорского указа следовало, что решение об этом было принято на собрании «всех чинов» «по довольном рассуждении», а в конце значилось: «Подлинный за подписанием всего министерства, Синода, Сената и Генералитета»[171]171
  Пекарский П.П. Маркиз… С. 628–629.


[Закрыть]. Вновь мы видим, как для утверждения титула на политической сцене (реально или фиктивно) появляется собрание «всех чинов», или «нация». Естественно, что не сам же регент должен был определить свои официальные титулы, но примечательно, что здесь, как и в других случаях, родители императора вообще никак не фигурируют – ни сами по себе, ни в составе «всех чинов». Тем самым подчеркивается их политическое ничтожество. Более того, Бирон (через Бестужева) вынудил Анну Леопольдовну присягнуть «под образом» в верности Акту 6 октября[172]172
  Материалы, касающиеся до суда над Бироном и ссылки его // Пекарский П.П. Исторические бумаги, собранные Константином Ивановичем Арсеньевым. СПб., 1872. С. 192.


[Закрыть]. По-видимому, здесь не обошлось без шантажа и угроз. В манифесте о винах Бирона от 14 апреля об этом сказано глухо: «…понеже при том безбожно и с немалыми угрозами поступлено, ежели б Ея императорское высочество, видя такие его богопротивные и бессовестные поступки, и, опасаяся как собственно против своей высочайшей особы, так и генерально против всей нашей императорского величества фамилии от него, Бирона, злых следований, с великим сердечным сожалением и слезами подписать склонилась»[173]173
  Дело. С. 110.


[Закрыть]. Чем же мог Бирон «генерально» так припугнуть Брауншвейгское семейство, что принцесса «подписать склонилась» противную ее интересам бумагу?

По-видимому, регент стращал Анну Леопольдовну тем, что вернет в Россию побеги «семени Петрова» – герцога Голштинского, чьи права на престол были даже предпочтительнее прав Ивана Антоновича[174]174
  Манштейн Х.Г. Записки о России // Перевороты и войны. М., 1997. С. 167.


[Закрыть]. Зная, как Бирон и его клевреты протащили Акт, добились подписи «всех чинов», Анна Леопольдовна могла этой угрозы испугаться. Впрочем, одновременно Бирон мог предлагать Брауншвейгской фамилии и союз против этого общего для них врага, в пользу которого (как и его тетки Елизаветы) была расположена гвардия. На следствии 1741 года Бирон сказал, что в беседе с супругами он «представил, что, понеже в нынешнем случае и во время порученного ему правительства без злых внушений с обеих сторон не будет, и для того их высочества изволили б о таких внушениях ему всегда объявлять, что он, с своей стороны, также обещает, дабы тем всяким злым умышлениям пристойным образом предупреждено было, в чем ссылается на их высочества и многих из генералитета, которым при том тогда быть случилось»[175]175
  Материалы. С. 169.


[Закрыть]. «Злые внушения и умышления», которые могли быть опасны и для Бирона, и для Анны Леопольдовны, могли исходить только из круга сторонников дочери Петра Великого и ее племянника.

23 октября регент сам даровал принцу Антону-Ульриху титул «Его высочества»[176]176
  Пекарский П.П. Маркиз… С. 630.


[Закрыть]. В те дни Бестужев-Рюмин хвастливо рассказывал саксонскому дипломату Пецольду, как они с Бироном ловко все обстряпали: мигом, за одну ночь после смерти Анны Иоанновны отпечатали манифест о регентстве и форму присяги, что позволило уже на следующий день привести к кресту (то есть к присяге) полки и жителей столицы. Сделано, действительно, это было так быстро, что возможные противники не успели даже прийти в себя. Как сообщал Шетарди, по требованию генерал-прокурора Трубецкого все сенаторы, члены Синода, кабинет-министры, президенты коллегий, генералы, офицеры и чиновники коллегий и других учреждений были призваны в Кабинет, где подписали присягу в верности завещанию покойной императрицы[177]177
  РИО. Т. 86. С. 568–569.


[Закрыть]. «Теперь, – вещал Бестужев, фаворит нового властителя России, – для достижения полного единодушия нам остается только награждать благонамеренных и примерно наказывать непокорных». В самом деле, присяга гвардии – самый щекотливый момент каждого воцарения в тогдашней России – в целом прошла вполне гладко. Регент Бирон мог опереться на своих людей везде. В армии заправлял казавшийся тогда его преданным союзником фельдмаршал Миних, который сразу после смерти Анны Иоанновны придвинул к столице армейские полки с целью, вероятно, предотвратить возможные волнения в гвардии. Да и гвардия была под контролем: сам Миних командовал Преображенским полком, А.И. Ушаков – после отставки Антона-Ульриха – Семеновским, брат регента Густав Бирон – Измайловским, а курляндец барон Георг-Рейнгольд Ливен замещал малолетнего Петра Бирона на должности командира Конной гвардии[178]178
  Дело. С. 50, 76; Миних Б.Х. Очерк управления Российской империи // Перевороты и войны. М., 1997. С. 305


[Закрыть]. В государственном аппарате, в Кабинете министров, сидели верный Бестужев-Рюмин и слабый, покорный сильнейшему князь А.М. Черкасский. Не раз в прошлом показывал свою преданность временщику и только что назначенный им на должность генерал-полицмейстера князь Я.П. Шаховской. В секретной полиции – Канцелярии тайных розыскных дел (более известной как Тайная канцелярия) распоряжался уже упомянутый надежный Андрей Иванович Ушаков. Человек беспринципный, циничный, службист и профессионал пыточного дела до мозга костей, он всегда верно служил тому, кто стоял в данный момент у власти – для него было неважно кто именно. Если Бирон у власти – пытал и допрашивал его врагов, если Миних и Остерман – то Бирона и Бестужева, если Елизавета Петровна – то Остермана и Миниха и т. д. Конечно, порой у него из-за этого случались неприятности. И в начале 1741 года, когда Бирона сбросили, кресло под Ушаковым, безотказно исполнявшим волю регента, пошатнулось, но гуманная правительница Анна Леопольдовна ограничилась нестрашным внушением, а чтобы главный палач империи не расстраивался, пожаловала ему ленту ордена Андрея Первозванного.

Кроме того, на службе у регента состояло множество штатных и добровольных шпионов. Первейшим из них считался генерал-прокурор князь Н.Ю. Трубецкой, о котором один из подследственных в Тайной канцелярии сказал, что Трубецкой «у регента на ухе лежит»[179]179
  Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Сочинения. Кн. XI. М., 1993. С. 13.


[Закрыть]. Из окружения Анны Леопольдовны регент предполагал получать информацию от сына Миниха, гофмейстера ее двора[180]180
  Дело. С. 54.


[Закрыть]. Кроме того, в Москву был послан указ, чтобы «под рукою искусным образом осведомиться старались, что в Москве между народом и прочими людьми о таком нынешнем определении (регентстве. – Е. А.) говорят, и не происходит ли иногда, паче чаяния, от кого о том непристойные рассуждения и толкования».

Как человек решительный, Бирон сразу же занялся остановившимися из-за болезни и смерти Анны Иоанновны государственными делами, начал проводить заседания правительства, побывал в Адмиралтействе, где присутствовал при закладке нового 66-пушечного корабля. Как и все русские правители, взявшие власть в свои руки, он объявил амнистию преступникам, снижение налога добросовестным плательщикам, прощение недоимок недобросовестным, объявил о послаблении дезертирам, если они одумаются и вернутся в свои части. По традиции Бирон подтвердил и жалованную грамоту потомкам Козьмы Минина, и, как полагается в России, сразу же начал непримиримую и столь же безуспешную борьбу с коррупцией в судопроизводстве. Осудил регент в указе и роскошь знати, столь заметную при явной нехватке государственных средств на самые неотложные потребности, правда, исключив из борьбы с этим пороком членов царственного дома и самого себя (регентскую зарплату он определил себе в 600 тыс. рублей – сумма, сопоставимая с расходами на императорский двор), а также собственную жену, как раз заказавшую в те дни какое-то необыкновенно дорогое платье.

Позаботился регент и об армии. Его указ 1740 года – единственный в своем роде, действующий в наших вооруженных силах и у всякого рода ВОХР до сих пор. Бирон распорядился, чтобы в морозы часовые стояли не как прежде – в одних мундирах, а прикрывали бы свое тело шубами. Этот полезный обычай был доведен до изумительного совершенства в XIX веке, и возле Зимнего дворца зимой собирались зрители, чтобы посмотреть смену «караула в шубе»: сдающий караул вылезал из шубы, а одновременно с ним принимающий влезал в нагретое предшественником нутро этого роскошного сооружения из овчины. При этом был момент, когда оба находились в одной шубе, напоминая сиамских близнецов: сдающий еще держал руку в левом рукаве шубы, а принимающий уже влез рукой в правый рукав этого изумительного творения русских скорняков. Эффект от этого фокуса, запечатленного кистью художника А. Орловского, наверняка был не слабее, чем от красочного зрелища смены караула возле современного Букингемского дворца в Лондоне или на Арлингтонском кладбище в США.

Нельзя утверждать, что, достигнув вершины власти, Бирон почил на лаврах. Князь Я.П. Шаховской, назначенный в первые дни регентства начальником полиции, в своих мемуарах повествует, что утром его вызвали к регенту, и когда камердинер провел Шаховского в покои Бирона, то оробевший чиновник увидел могущественного регента в дезабилье, пьющим утренний кофе, которым он угостил и Шаховского, почти насильно усадив его в кресло. Несомненно, этим выражалась высшая степень доверия регента. «Дав мне выпить кофе, – продолжает Шаховской, – начал со мною благосклонные разговоры и, как теперь помню, во-первых, говорил мне, что он надежен, что во мне столько разума есть, чтоб нашу полицию в лучшее состояние привести, а кого-де тебе в помощь к тому именно по твоему избранию и какие еще вспоможения надобно, требуй от меня, все то исполню… Его высочество, встав с кресел, и в знак ко мне милостивой доверенности дая мне свою руку, а другой указывая на двор, говорил, что он всегда в оную камеру без доклада входить и персонально с ним изъясняться позволяет… Потом начал его высочество одеваться, а я, поклоняясь, шел из оной комнаты, дабы в таком духа удовольствии будучи, ехать домой, помыслить и собрать потребные сведения для лучшего производства моего звания»[181]181
  Шаховской Я.П. Записки // Империя после Петра. М., 1998. С. 31.


[Закрыть].

Действия Бирона, судя по этому описанию, вполне разумны: новый начальник полиции должен был почувствовать особую доверенность правителя, представшего перед ним без штанов, и, воодушевленный этим явленным доверием и распитой с самим регентом чашкой кофе, должен был от усердия рыть носом землю. Прежде всего предстояло уделить внимание «изучению общественного мнения» – ему и другим чиновникам поручалось проведать, «что в народе слышно и тихо ли?»[182]182
  Дело. С. 54.


[Закрыть].

Вскоре, уже в октябре, Бирону пришлось употребить власть к непокорным. «Наушники» (производное от «лежания на ухе»), донесли, что отец императора, принц Антон-Ульрих, позволяет себе публично осуждать регента и сомневаться в подлинности завещания покойной императрицы, и что у него есть немало сторонников в гвардии. Первым сообщение о том, что два поручика Преображенского полка «затевают недоброе», принес верный Бестужев, потом о других крамольниках сообщил князь Черкасский[183]183
  Записка Бирена // Хмыров М.Д. Исторические статьи. СПб., 1873. С. 328–329; Дело. С. 82–83, 97.


[Закрыть]. Донесли Бирону и о сочувственных Антону-Ульриху разговорах в среде гвардейцев и чиновников, и даже о готовящемся заговоре в пользу Брауншвейгской семьи и прямой причастности к этому самого принца – командира Семеновского полка. Регент действовал, как всегда, решительно и быстро – по его приказам были арестованы более двадцати замешанных в этом гвардейцев и чиновников. Их тотчас отвезли в Петропавловскую крепость, в Тайную канцелярию, где они оказались «в катских руках», в камере пыток. Под пытками они показали, что были недовольны установившимся регентством и симпатизировали Брауншвейгской фамилии, что связаны с принцем и – в меньшей степени – с принцессой.

Бирон, получив эти сведения, сразу же накинулся на принца Антона-Ульриха как зачинщика и причину доставленного регентству беспокойства. Вначале Бирон вызвал Антона-Ульриха к себе домой на «воспитательную беседу», а потом устроил принцу публичный допрос в присутствии высших чинов государства (опять «все чины»). Во время этого действа Бирон, как писали в указе времен правительницы, «против их высочеств многие угрозительные слова произнес», стал Антона-Ульриха «многими непристойными нападками нагло утеснять», а, проще говоря, вероятно, орал на отца императора, угрожая ему дуэлью[184]184
  Дело. С. 43, 111; Материалы. С. 170.


[Закрыть]. Сказал свое веское слово и начальник политического сыска генерал Ушаков, который укорял и стыдил принца и обещал поступить с ним как с государственным преступником. Растерянный принц совершенно стушевался, оправдывался и просил прощения. Бирон, по словам Финча, потом насмехался над поверженным принцем, говорил, что Антон-Ульрих вызывает жалость по причине своего недомыслия. На устроенном ему допросе принц, со слов Бирона, простодушно признался, что хотел, как он выразился, «немного побунтовать» («to rebel a little»), и что в числе восьми его главных сообщников были шут, цирюльник и подмастерье[185]185
  РИО. Т. 85. С. 366


[Закрыть].

Возможно, Бирон, по своей давней нелюбви к принцу, да еще перед иностранными дипломатами, весь этот допрос, ответы и реакцию Антона-Ульриха окарикатурил. Между тем вот как Бирон передает в своих записках разговор с принцем: «Я сказал ему…, (что) считаю своею обязанностью предостеречь Его высочество насчет людей, затевающих возмущение, о чем ему уже известно, но если закрывать глаза на это бедствие, то оно, едва возникая теперь, будет возрастать со дня на день и неизбежно приведет к гибельным последствиям. “Да ведь кровопролитие должно произойти во всяком случае”, – заметил принц. Я спросил Его высочество, не считает ли он кровопролития такой безделицею, на которую можно согласиться почти шутя? “Представьте себе, – говорил я ему, – все ужасы подобной развязки. Не хочу думать, чтобы ваше высочество желали ее”. – “Могу вас уверить, – три раза повторил принц, – я никогда не начну первый”. – “Такой ответ, – возразил я принцу, – дурно обдуман. Не одно ли и то же заражать разномыслием и сообщать движение мятежу? Впрочем, легко может случиться, что ваше высочество первый ж и пострадает за это”. Принц повторял одно, что он ничего не начнет первый и не поднимет прежде других знамени возмущения. Я спросил еще, что думает Его высочество выиграть путем мятежа? И если он недоволен чем-нибудь, то чем именно? – Наконец, принц объяснился, что не совсем верит в подлинность завещания покойной императрицы… Уговаривая Его высочество не слушать людей неблагонамеренных, но объявлять их, я сделал еще одну напрасную попытку изменить образ мыслей принца…»[186]186
  Записка Бирена. С. 329–330.


[Закрыть]. Прочитав этот текст, принадлежащий перу явного недоброжелателя Антона-Ульриха, читатель может убедиться, что регент имел разговор совсем не с ребенком, слабоумным или слабовольным ничтожеством, а с убежденным в своей правоте человеком.

Теперь по поводу сообщников принца – шута, цирюльника и ученика, и почти детского желания Антона-Ульриха «немного побунтовать». Ну, во-первых, через прислугу и мелких служителей при дворе проще простого передавать заговорщицкую переписку; известно, что их часто привлекали к заговорам. Во-вторых, круг сторонников принца этим не ограничивался. Обратимся вновь к запискам Бирона. После разговора с принцем, пишет бывший регент, он получил материалы допроса арестованного накануне адъютанта Антона-Ульриха, который признался, что план заговора был таков: «Принц в минуту смены караулов долженствовал стать во главе бунтовщиков, захватить всех, кто стал бы сопротивляться, и провозгласить себя вторым лицом в государстве после императора. К исполнению этого плана принц намеревался приступить в самый вечер дня, назначенного для похорон императрицы, хотя вольфенбюттельский советник Кейзерлинг – главный советник принца, и советовал обождать, представляя, что принцу прежде всего необходимо добиться звания генералиссимуса, с чем уже все остальное совершится без затруднения и согласно желаниям Его высочества»[187]187
  Там же. С. 331.


[Закрыть]. И из этого отрывка также следует, что дело затевалось нешуточное, и, по словам Бирона, его советники – Бестужев и Черкасский – «рассудили, что настояла непременная надобность пригласить в собрание всех особ первых двух классов». Такое собрание было созвано в тот же вечер. Ясно, что сподвижники регента и, вероятно, он сам сильно встревожились. На этом собрании Антону-Ульриху и была устроена описанная выше публичная выволочка, когда, в присутствии всего генералитета, Бирон (согласно Краткому экстракту) принцу «с великою злобою выговаривал, яко бы Его (высочество) масакр, то есть рубку людей или замешание зачинить хочет, показывая некоторыя угрозы, что он себя устрашить не дает…»[188]188
  Дело. С. 74.


[Закрыть]. Был момент, когда Бирон угрожал принцу дуэлью. Миних-сын объясняет это недоразумением: в разговоре принц «без намерения положил левую руку на эфес своей шпаги, то герцог, приняв сие за угрозу и ударяя по своей, говорил, что он и сим путем, если принц желает, с ним разделается»[189]189
  Миних Э. Записки // Перевороты и войны. М., 1997. С. 396.


[Закрыть].

Ни в этом описании, ни в приведенных выше отрывках из записок Бирона о разговоре регента с принцем Антон-Ульрих не предстает перед нами слабоумным и инфантильным. Что же касается самого собрания, на котором Бирон устроил Антону-Ульриху головомойку, то оно было, по-видимому, хорошо срежиссировано, и на молодого человека в присутствии множества людей разом обрушился град упреков, обвинений и оскорблений. После резкого, угрожающего выступления начальника Тайной канцелярии, страшного для всех генерала Ушакова, по словам Бирона, «принц заплакал. Он проклинал тех, кто ввел его в заблуждение, просил прощения в присутствии всего собрания и клятвенно обещал не возобновлять никаких покушений»[190]190
  Записка Бирена. С. 332–333. Впрочем, Э. Миних не дает картины полного унижения принца. Он пишет, что «по долгом словопрении, на котором принц во всем запирался и уверял, что он никакого зла на него не мыслит, разошлись они друг с другом без всяких дальнейших следствий» (Миних Э. Записки. С. 396).


[Закрыть]. Вполне допускаю подобный исход этого судилища: нервы молодого человека не выдержали. По другим источникам мы можем представить себе разъяренного регента – сущего бизона, который сметает на своем пути все, что ему мешает. Недаром позже в анонимной эпиграмме свергнутого Бирона сравнили с комолым быком, а в описываемый момент с рогами у него еще было все в порядке. Своим натиском, хамством и громогласными угрозами Бирон многих приводил в замешательство. Утверждать, что он во времена своего фавора поколачивал императрицу Анну Иоанновну, мы не можем – нет документальных свидетельств, но одним из официальных обвинений Бирона в 1741 году было то, что императрица от грубостей своего любовника не раз «в чувственное сокрушение и неоднократно весьма в слезы приведена была». При этом речь идет не о субтильной кроткой Анне Леопольдовне, а об Анне Иоанновне – женщине внушительной, грубоватой и крепкой. «Он же, – читаем дальше в деле, – часто в самом присутствии Ее величества не токмо на придворных, но и на других, и на самых тех, которые в знатнейших рангах здесь в государстве находятся, без всякого рассуждения о своем и об их состоянии, крикивал и так продерзостно бранивался, что и все присутствующие с ужасом того усматривали и Ее величество сама от того часто ретироваться изволила»[191]191
  Дело. С. 45. Отвлекая на минуту внимание читателя, отмечу, что ответ Бирона следователям на это обвинение должен был бы вызвать у нас слезу умиления, равно как и похвалу уму и изворотливости бывшего регента. Он сказал, что когда государыня «в слезы приведена была, и то не от его противных поступков, но сожалея по тогдашним тяжким военным обращениям о состоянии и нужде подданных своих, от которой печали он Е.и.в. не без великого труда иногда унимал» (Материалы. С. 174). Действительно, кто теперь наверняка может сказать, от чего порой могла всплакнуть покойная государыня – от хамства своего любовника или от сочувствия к бедному своему народу, несшему тяготы военного времени. Но все-таки никого из русских государственных деятелей, кроме Бирона (да, пожалуй, может быть, еще только Ивана Грозного), нельзя было упрекнуть в таких неслыханных для политика поступках: «Других коронованных глав и высоких Всероссийской империи союзников, даже до самого цесаря Римского и их министерство часто в присутствии многих непристойными словами поносил и бранивал и яко здесь пребывающие чужестранные министры не оставили ко дворам своим доносить, и то от того интересам здешним не малые повреждения и затруднения приключены» (Дело. С. 46). И здесь Бирон оправдывался, причем умело: да, хамил, но все ради блага России. Так, с австрийским посланником поругался исключительно «для российской славы», и шведскому посланнику «равным же образом учинено» (Материалы. С. 176).


[Закрыть]. Словом, Бирон мог смутить и сбить с толку и не такого деликатного человека, каким, по общему мнению, был Антон-Ульрих.

На следующий день Бирон потребовал, чтобы принц сложил с себя должности командира Семеновского полка и Брауншвейгского кирасирского полка и отказался от звания генерал-поручика, на что принц согласился и написал соответствующее прошение на имя сына-императора. В нем он объяснил причину своего желания уйти в отставку тем, что ныне называется «по семейным обстоятельствам»: «А понеже я ныне, по вступлению В.и.в. на Всероссийский престол желание имею помянутые мои военные чины низложить, дабы при В.и.в. всегда неотлучно быть»[192]192
  Пекарский П.П. Маркиз… С. 630–631.


[Закрыть]. Затем принцу предписали переселиться в апартаменты принцессы (в своих он встречался с офицерами-заговорщиками) и запретили выходить из дворца. Антона-Ульриха фактически посадили под домашний арест «под претекстом (предлогом. – Е.А.) опасной по улицам езды»[193]193
  Дело. С. 43.


[Закрыть]. Этот домашний арест объясняли заботой о безопасности Антона-Ульриха – как бы его не побили на улице как виновного в том, что из-за него страдают в застенке его сообщники[194]194
  Миних Э. Записки. С. 396–397.


[Закрыть]. Примечательно, что «нижайшего раба» (так он подписался) уволили указом за подписью Бирона, а не императора Ивана: «Именем Его императорского величества Иоганн, регент и герцог».

Зная происшедшее с Бироном через месяц, мы можем предположить, что столь успешное «подавление» (с помощью стучания кулаком по столу) «детского заговора» принца ввело регента в заблуждение относительно реальных возможностей оппозиции и подлинных опасностей, нависших над ним. В этом легким ветерке регент не признал начала бури, сбросившей его вскоре с вершин власти. Он не сумел верно оценить даже полученную от ведомства Ушакова и от шпионов информацию о характере общественных настроений. Вероятно, многолетняя безмятежная жизнь возле теплого бока любившей его императрицы притупила инстинкты временщика. Он не понял, что со смертью Анны Иоанновны система его защиты и одновременно – источник его власти рухнула, чем и объясняются начавшиеся волнения. Бирону же казалось, что арестами и пытками (а потом и примерными наказаниями) можно успокоить недовольных в гвардии – в допросе 6 марта 1741 года он признавался, что аресты были произведены «для утишения других»[195]195
  Дело. С. 54.


[Закрыть].

Между тем многим людям в Петербурге было очевидно, что родители императора, как и дочь Петра Великого Елизавета, обижены, что их просто не признали за фигуры, достойные власти или хотя бы внешних ее атрибутов. С точки зрения этих людей, наглый зарвавшийся временщик, известный только тем, что «государыню штанами крестил», на глазах у всех, среди бела дня, поддержанный продажной придворной камарильей, за спиной общества с помощью сомнительных манипуляций захватил власть на целых семнадцать лет. Он ни у кого не вызывал добрых чувств – только страх. О Бироне говорили, что он ограбил казну, утащил в свою Курляндию несметные богатства России. Эти слова отчасти справедливы и подтверждаются великолепным дворцом Руенталь в Митаве, который построил для Бирона архитектор В.В. Растрелли. За время своего фавора Бирон не прославился ни как полководец, ни как дипломат. За десять лет у власти он не стал ни крупным государственным деятелем, ни меценатом. Он даже не был подданным России, а лишь владетелем мелкого соседнего герцогства, находившегося в вассальной зависимости от Речи Посполитой. Изучение многочисленных дел политического сыска за восемнадцатый век убеждает, что в толще народа, в общественном сознании ведется некий «счет» каждому политику. В его «графы» вносятся порой своеобразно интерпретированные реальные поступки, дела, слова этого человека, а также сплетни и мифы о нем. И из всего этого постепенно складывается репутация человека в обществе. Репутация же у Бирона в тогдашнем обществе была скверная, и это обстоятельство он недооценил.