Текст книги "Толпа героев XVIII века"

Императрица Екатерина I: жар поздней любви

История любви Петра I и Екатерины полна загадок и недоговоренностей, как и каждая история любви, если смотреть на нее со стороны даже добрым, участливым взглядом. Но ясно, что в эту историю не раз и не два грубо вмешивался его величество Случай. Собственно, все началось с того, что летом 1702 года в Лифляндии при сдаче маленькой шведской крепости Мариенбург (ныне это латышский городок Алуксне) произошло непредвиденное событие. В то время как комендант крепости майор Тиль подписал капитуляцию и гарнизон вместе с жителями стал выходить из города, один из шведских офицеров, майор Вульф, взорвал пороховой погреб крепости. Когда раздался оглушительный взрыв и обломки крепостных сооружений стали падать на головы русских солдат, главнокомандующий русской армией фельдмаршал Б.П.Шереметев у всех на глазах порвал только что подписанный договор о добровольной сдаче крепости. Это означало, что Мариенбург отныне считался городом, взятым штурмом, и поэтому отдавался на поток – разграбление победителями. Жители его поголовно превращались в пленных – в сущности, в рабов. Среди них оказалась и молодая крестьянка Марта Скавронская, служившая прачкой в доме местного пастора Глюка и выданная как раз накануне русского нашествия за шведского солдата-трубача.

Нелепый поступок майора Вульфа оборвал жизни многих людей, но он самым непосредственным образом отразился и на судьбе Петра, России, на нашей истории. Известно, что в каждый момент истории есть сразу несколько вариантов ее развития (физики называют это точкой бифуркации), и выбор варианта порой зависит от случая, от воли того самого пресловутого стрелочника, который со своей стрелки посылает огромный состав истории по одному из многих путей. Майор Вульф и был таким стрелочником. В итоге Марта не растворилась в толпе беженцев, не ушла в Ригу, а попала в плен к русскому солдату, была продана этим солдатом своему офицеру, тот подарил ее Шереметеву, у него симпатичную полонянку забрал себе фаворит царя Петра Александр Меншиков, а уже от него она перешла к Петру и… потом стала императрицей. Словом, неисповедимы пути Господни…

«Екатерина не русская, – говорил в 1724 году своим приятелям отставной капрал Василий Кобылин, участник взятия Мариенбурга, – и знаем мы, как она в плен была взята и приведена к знамени в одной рубашке, и отдана под караул, и наш караульный офицер надел на нее кафтан. Она с князем Меншиковым Его Величество (Петра Великого. – Е.А.) кореньем обвела». Слух об этом долго жил в среде простого народа. Действительно, на всю жизнь Екатерина и Меншиков сохранили тесную дружбу. Их объединяла общность судьбы. Оба они, выходцы из низов, презираемые и осуждаемые завистливой знатью, могли уцелеть, лишь поддерживая друг друга. И эта дружеская, доверительная связь сообщников, собратьев по судьбе была прочнее и долговечней иной интимной близости. Одновременно привязанность царя к Марте – Екатерине – была такой сильной и долгой, что многим современникам казалось: было какое-то приворотное зелье, не могло не быть! Как бы иначе лифляндская пленница могла поймать в свои прелестные сети грозного царя, который впоследствии по этому поводу беззлобно шутил в письме к жене: «Так-то вы, дочки Евины, поступаете со стариками!»

Однако есть и прагматическое объяснение всему этому. Оно лежит в истории жизни Петра до того самого дня, когда он в доме Меншикова впервые увидал служанку Марту. До этого дня семейная жизнь Петра складывалась из рук вон плохо. Брак с Евдокией Лопухиной был неудачен, противен Петру. Не удалась и жизнь царя с немкой, дочерью виноторговца из Немецкой слободы Анной Монс. Петр ее любил и даже хотел на ней жениться. Но поздней осенью 1702 года под Шлиссельбургом, в Неве, возвращаясь после царского застолья, утонул саксонский посланник в России Кёнигсен. В оставшихся после него бумагах Петр нашел любовные письма от Анхен и другие свидетельства романа саксонца с любовницей царя. Царь был вне себя от горечи и досады. Он приказал посадить Анхен и ее родственников под домашний арест и продержал их так несколько лет, пока не разрешил прусскому посланнику Кейзерлингу жениться на опальной Анне Монс.

Екатерина (это имя она получила после крещения по православному обряду в 1703 году, ее крестным отцом стал царевич Алексей) была женщиной совсем другой, чем Дуня или Анхен. Рано вырванная из привычной для нее традиционной среды, с детства познавшая и добро, и зло, она обладала редкостным умением приспособиться к жизни. Впрочем, эта черта личности – важная, но явно недостаточная, чтобы завоевать сердце Петра, как это сделала Екатерина. Как уже было сказано, царь никогда не был мрачным женоненавистником, и многие из его метресс были, вероятно, рады приспособиться к нраву и привычкам сурового повелителя. Но не тут-то было… Великий царь был суров и недоверчив, не ставя ни в грош слова и дела других. Чтобы проникнуть в его железную душу, завоевать его доверие, мало было жеманиться, поддакивать и услужливо раздеваться. Екатерина как-то интуитивно нашла единственно верный путь к сердцу Петра и, став поначалу одной из его метресс, долго, шаг за шагом, преодолевала его недоверие и боязнь ошибиться и в конечном счете достигла своей цели – стала самым близким для него человеком.

С 1705 года Петр стал признавать детей, которых она рожала. С годами он все сильнее привязывался к ней и всегда находил время, чтобы послать маленький гостинец или короткую записку о своей жизни. В январе 1708 года шведы наступали, положение армии Петра становилось отчаянным, она откатывалась в глубь России. К этому времени относится торопливая записка царя, которую нужно было понимать как завещание: «Если что со мною, по воле Бога, случится, тогда три тысячи рублей, которые ныне в доме господина князя Меншикова, отдать Катерине… с девочкой». Это было все, что он, солдат, идущий в смертельный бой, мог сделать для близкой ему женщины. Только три тысячи! Корона Российской империи была еще впереди.

Письма тех тревожных лет больше напоминают поспешные записки любящих друг друга о встречах, которые все время приходится переносить, отменять, скучая и тревожась долгим молчанием дорогого человека, ловя обрывки смутных слухов, вновь и вновь перечитывая короткие, отрывочные строки записки, привезенной с оказией. Встретиться некогда, да встречи эти урывками – война, как жаркий пламень, пожирала все его время, отнимала все его душевные и физические силы. «Сама знаешь, – писал Петр Екатерине в 1712 году, – держу в одной руке и шпагу, и перо, и помощников не имею». Да и Екатерина помочь ему не могла, она могла лишь посочувствовать, поддержать: «Батюшка мой, и радость моя, и надежда моя! Будь здоров на множество лет. Благодарю за милость твою, что ты меня обрадовал письмом своим, и я, как читала то письмо, много плакала. Как будто с самим с тобою виделась, и впредь, надежда моя, не трудись писать ко мне – и так у тебя трудов много. Засим тебе, своему милостивому государю, корова твоя челом бьет, а хорошо бы ты к нам не задержался, с тобою у нас все лучше».

Впрочем, однажды она все-таки помогла Петру. Во время Прутского похода 1711 года против турок, когда русские войска вместе с царем и его женой оказались в окружении и после провала переговоров с главнокомандующим турецкой армией многим казалось, что армия погибнет, Екатерина проявила мужество. После того как Петр, объявив о предстоящем утром прорыве из окружения (акции отчаянной и безнадежной), ушел отдохнуть перед прорывом в свою палатку, Екатерина собрала генералов и настояла на продолжении переговоров с турками, а чтобы они были сговорчивее, согласно легенде, передала для подкупа турецкого военачальника все свои бриллианты, подаренные ей царем за годы их совместной жизни. Подкуп подействовал, и мир наутро был заключен. Позже, в 1714 году, Петр учредил орден Святой Великомученицы Екатерины – высший женский орден в России. Первым кавалером этого ордена, имевшего девизы: «За любовь и Отечество» и «Трудами сравнивается с супругом», была царица Екатерина.

А царицей она стала в феврале 1712 года, когда Петр и Екатерина венчались в Петербурге. Так Золушка обратилась королевой, точнее, царицей. Екатерина не была красивой женщиной. В ней не было ни ангельской красоты ее дочери Елизаветы, ни утонченного изящества Екатерины II. Широкая в плечах, полная, загорелая как простолюдинка, она казалась современникам довольно вульгарной. С презрительным недоумением смотрела в 1718 году маркграфиня Вильгельмина Байрейтская на Екатерину, приехавшую в Берлин с царем: «Царица маленькая, коренастая, очень смуглая, непредставительная и неизящная женщина. Достаточно взглянуть на нее, чтобы догадаться о ее низком происхождении. Ее безвкусное платье имеет вид купленного у старьевщика, оно старомодно и покрыто серебром и грязью».

Другой иностранец, глядя, как естественно ведет себя в высшем обществе Петербурга вчерашняя прачка, услышал слова царя о том, что тот никак не надивится той легкости, с которой Екатерина превращается в царицу, не забывая при этом о своем происхождении. Несомненно, Екатерина обладала природной гибкостью ума, тем чутьем, которое позволяло ей вести себя естественно, просто и вместе с тем достойно.

Долгие годы она хранила тонкую нить их с Петром любви. Сохранилось больше сотни писем Екатерины и Петра, и хотя прошло уже почти три века, эти письма трудно читать как просто исторические документы. От них веет интимной теплотой, они несут в себе глубокое и взаимное чувство, которое связывало мужчину и женщину два десятилетия. Намеки и шутки, часто почти непристойные, трогательные хлопоты о здоровье, безопасности друг друга и более всего постоянная тоска без близкого человека, словом, вечная тема писем всех любящих на свете: «Ради Бога, приезжай скорее, если почему невозможно скоро быть, напишите, так как печально мне, что Вас не слышу, не вижу», «Я слышу, что ты скучаешь, и мне скучно…» Такими признаниями пересыпаны письма царя. Да и ей без него худо: «Как ни выйду, – пишет она о Летнем саде, – часто сожалею, что не вместе с Вами гуляю». «А что пишешь, – отвечает он, – что скучно гулять одной, хотя и хорош огород, верю тому, ибо те же известия и от меня. Только моли Бога, чтоб уже это лето было последнее в разлуке, а впредь бы быть вместе». И она вторит ему: «Только молим Бога, чтобы сделал нам, как Вы желаете, чтоб это лето было последнее в такой разлуке».

Во все времена это называлось одинаково – любовью, и следы ее сохранила выцветшая и ломкая бумага. В 1717 году Петр, будучи в Брюсселе, решил заказать жене знаменитые кружева. Он написал ей об этом и просил прислать образец рисунка для брюссельских кружевниц. Екатерина ответила, что ей ничего особенно не нужно, «только бы в тех кружевах были сделаны имена, Ваше и мое, вместе сплетенные».

Но жизнь Екатерины-царицы не была безмятежна. Петр – человек тяжелого, недоброго характера, он был подвержен приступам гнева и подозрительности. Екатерине все время приходилось думать о том, как сохранить его привязанность. В письме Екатерины к Петру от 5 июля 1719 года мы видим, как умело могла царица подстроиться под образ мышления Петра. Рассказывая ему об одном трагическом происшествии в Петергофе, она пишет: «Француз, который делал новые цветники, шел, бедненький, ночью через канал, и столкнулся, с ним Ивашка Хмельницкий (символ русского пьянства. – Е.А.), и каким-то образом с того моста француза столкнул, и послал на тот свет делать цветники». Так Екатерина воспроизводит даже присущий Петру жестокий юмор, его стиль отношения к людям.

Теперь мы можем сказать наверняка, что Екатерина не была бескорыстна в своей любви к Петру. В последние годы царица умело использовала его слабости для достижения цели, ранее немыслимой для нее, простой лифляндской крестьянки. Умело и целенаправленно она подталкивала мужа к решению назначить ее, ради будущего их дочерей, наследницей престола. Нельзя забывать, что время властно вносило свои поправки в эту историю. Письма Петра к Екатерине теплы, но вместе с тем в них звучат нотки легкой грусти, скрытые подчас неуклюжей шуткой. А шутки все об одном: увы! мы – неравная пара, ты молода, красива, а я уже стар, болен, что будет с нами дальше? С ее стороны переписка более напоминает любовную игру: посмотри, ты еще силен, а значит, молод, у нас всё еще впереди! Получив от жены посылку с нужными ему очками, Петр шлет в ответ украшения и сопровождает их словами: «На обе стороны достойные презенты: ты ко мне прислала для вспоможения старости моей, а я посылаю для украшения молодости Вашей». В другом письме, пылая жаждой встречи и близости, царь опять шутит: «Хотя хочется с тобою видеться, а тебе, чаю, гораздо больше, потому что я в твои 27 лет уже был, а ты в мои 42 года не была». Екатерина не пропускает шутки мужа без внимания – она знает, что за этим стоит. И мы читаем в ее письмах милые обращения к «сердечному дружочку старику», мы видим, как она притворно возмущается и негодует: «Напрасно затеяно, что старик!» Она нарочито ревнует Петра то к шведской королеве Ульрике, возле берегов которой плавает на корабле адмирал Петр Михайлов, то (во время визита Петра во Францию) к парижским кокеткам, на что он отвечает с шутливой обидой: «А что пишете, что я скоро в Париже даму себе сыщу, и то моей старости неприлично».

Эта шутливая игра в старика и молодую жену к 1724 году становится жизнью: ранее такая незаметная между супругами разница в двенадцать лет становится заметной, большой. Петр, которому уже исполнилось в 1722 году пятьдесят лет, сильно сдает. Долгие годы беспорядочной, хмельной, неустроенной жизни, вечных переездов, походов, сражений и постоянной, как писал царь, «альтерации» – душевного беспокойства – делали свое разрушающее дело: Петр стареет. Его терзают болезни, особенно непроходимость мочеиспускательного канала – последствие или характерной для мужской старости аденомы простаты, или, как выяснили современные медицинские эксперты, недолеченной гонореи. Он жестоко страдает от урологических болей, все чаще ездит на водные курорты, где прилежно пьет минеральные воды, свято веря в их исцеляющую силу. Словом, печальная старость стояла на пороге, но, как известно, человеческая душа молода, и чувства царя к Екатерине не только не меркнут, но и разгораются поздним сильным огнем.

Летом 1718 года сорокашестилетний царь, как пылкий молодой любовник, с тревогой пишет Екатерине: «Это письмо, которое я пишу к тебе, – пятое, а от тебя получил только три, почему в беспокойстве о тебе – почему не пишешь? Бога ради, пиши чаще!» Крик отчаяния в другом письме: «Уже восемь дней, как от тебя не получал письма, чего для не без сумнения». И вот одно из последних писем – от 26 июня 1724 года. Тогда Екатерина еще оставалась после коронации в Москве, а Петр уже приехал в Петербург, стояло теплое лето, цвели клумбы в Летнем саду, но нет покоя царю в его городе-парадизе: «Только в палаты войдешь, как бежать хочется – всё пусто без тебя…» Такие острые, отчаянные чувства всегда делают человека беззащитным против соблазнов корысти. Пользуясь любовью Петра I, Екатерина сумела уговорить царя порвать составленное после смерти в 1719 году Шишечки – наследника престола царевича Петра Петровича – завещание, в котором стояло имя старшей дочери Анны, и поставить новое имя – ее, Екатерины. Одновременно царица торопит Петра поскорее выдать замуж старшую дочь Анну, по иронии судьбы ставшую ее соперницей на пути к трону, за приехавшего жениха – Карла Фридриха, герцога Голштинии, маленького государства на севере Германии.

Петр долго раздумывает, все тщательно взвешивает, но в одном он уже уверен – Екатерина должна быть императрицей еще при его жизни, и он торжественно коронует ее в Москве в начале мая 1724 года. Проходит это действо в Успенском соборе Московского Кремля, в присутствии всех высших чинов государства и при огромном стечении народа. Сияющий золотом куполов, роскошью внутреннего убранства собор – творение итальянского архитектора ХV века Рудольфо Фиораванти – был традиционным местом коронации русских царей. Золото, бархат, персидские ковры, золотая парчовая дорожка, которая вела от царского места к святым вратам, – вся эта византийская, восточная роскошь жарко горела и сверкала в свете сотен свечей в тот день, 7 мая 1724 года, точно так же, как во времена Ивана III или Ивана Грозного. Только никогда раньше собор не видал такого разнообразия парадных европейских костюмов, которые были на присутствующих в церкви мужчинах и женщинах, и никогда в России короны не удостаивалась женщина такого низкого происхождения. С ней мог сравниться только коронованный в 1605 году Лжедмитрий I.

Сам Петр, любитель затрапезной одежды, штопанных женой чулок и разбитых башмаков, в этот день был разодет, как французский король, – в небесно-голубом кафтане с серебряной вышивкой работы самой царицы и в шляпе с белым пером. А как прекрасна была наша героиня! На ней было пурпурное с золотом платье, привезенное из Парижа (оно сохранилось до наших дней), в высокой прическе сверкали бриллианты. Для нее была специально изготовлена и великолепная корона (в допетровской Руси корон не было). Под неумолчный звон колоколов всех московских соборов, залпы салюта, звуки полковых оркестров, в окружении статных воинов с золотыми орлами на плечах – кавалергардов (специально учрежденное к этому дню воинское соединение) – Екатерина вступила в священный для каждого русского человека собор.

Церемония была торжественна, длинна и утомительна. Петр вместе с ассистентами укрыл Екатерину парчовой подбитой горностаями мантией, которая тяжелым грузом легла на крепкие плечи боевой подруги императора. Затем Екатерина встала на колени, и Петр возложил ей на голову корону, украшенную жемчугом, алмазами и огромным, дивной красоты яхонтом величиной с голубиное яйцо. В этот момент чувства благодарности так переполнили сердце лифляндской полонянки, что она не выдержала, заплакала и пыталась обнять ноги своего повелителя, но он отстранился – не время и не место для сантиментов. А потом был праздник – приемы, обеды, публичное кормление народа жареными быками, фейерверки, салюты. Глядя на озаренное огнями фейерверка синее небо майского вечера, многие москвичи думали так же, как и голштинский придворный Берхгольц, записавший в своем дневнике: «Нельзя не подивиться Промыслу Божию, вознесшему императрицу из низкого состояния, в котором она родилась и прежде пребывала, на вершину человеческих почестей».

Берхгольц, как и почти все гости праздника, не знал главного: накануне коронации Петр разорвал старое завещание и написал новое, в котором назвал Екатерину своей наследницей. Это событие произошло в глубокой тайне, и только проницательный французский посол Ж.-Ж.Кампредон, присутствовавший при торжественной коронации, увидел в этом лишь вершину скрытого от посторонних глаз айсберга, понял истинное значение происходящего под сводами собора и записал: «Особенно примечательно то, что над царицей совершен был, против обыкновения, обряд помазания так, что этим она признана правительницей и государыней после смерти царя, своего супруга».

Такое решение стало результатом долгих размышлений царя, целой вереницы превращений, происходивших в нем самом и в мире, в котором он жил. Хорошо известно, что Петр не готовил поначалу из Екатерины своей преемницы, политика, в многочисленных письмах царя к жене нет и намека на то, чтобы он когда-нибудь обсуждал с женой политические дела. Она ничем, кроме царской кухни и своего небольшого двора, не управляла в России. Даже ведание населенными владениями, положенными ей по статусу царицы, поручалось другим людям. За всем этим был простой и понятный человеческий расчет Петра. Он, сам вынужденный постоянно жить в нервном, иссушающем душу мире политики, сознательно стремился отделить частную жизнь от своего существования в публичном пространстве. Вечерами в лодке-верейке он возвращался в свой маленький, построенный на голландский манер дворец в Летнем саду, и там его ждала заботливая жена с ужином, окруженная детьми и слугами. Петр ужинал, придирчиво проверяя приготовленной заранее меткой, не много ли отъели от головки любимого им лимбургского сыра нахальные повара, Екатерина штопала его белье, трещали горящие дрова в камине, за окном выл ветер, шумели волны Невы, в маленьком зале было тепло и уютно. И вдруг такой резкий поворот – он делает свою скромную ласковую хозяйку наследницей императорского престола! Да, мы понимаем, что к этому царя побудила беспощадная судьба – казнь старшего и внезапная смерть младшего, любимого сына.

В последние годы жизни Петра влияние на него Екатерины все усиливается. Она дает царю то, чего не может дать весь мир его внешней жизни, такой враждебной и сложной. Петр, человек суровый, преображается в присутствии Екатерины и детей. Словом, весной 1724 года царь дарит любимому человеку самое заветное, что было у него, – престол России. На ее имя он подписывает завещание.

«Катеринушка, друг мой сердешнинькой, здравствуй!» – так начинались десятки писем Петра к Екатерине. С годами эти письма становятся все теплее и сердечнее. Летом 1724 года он возвращается в Петербург и с нетерпением ждет жену, а она не спешит – дело сделано! И опять – уже в который раз! – как в античной драме, беспощадный Рок разрушает благополучие героя: осенью 1724 года Петр внезапно узнает об измене жены, становится ему известно и имя любовника императрицы. Он молод и красив, и все годы он был рядом с царем. Опять же Року было угодно, чтобы в 1708 году Петр приблизил к себе миловидного юношу Виллима Монса, младшего брата своей старой любви Анхен Монс, очень похожего на свою старшую сестру. Зачем это сделал Петр, мы не знаем, но я думаю, что, так и не забыв первую любовь, царь хотел видеть рядом с собой того, чье лицо напоминало бы ему дорогие черты Анхен. А позже, уже в окружении самой Екатерины, появилась и сестра Анхен – Модеста (в замужестве Балк). С 1716 года Виллим – камер-юнкер Екатерины и делает, благодаря своему обаянию и деловитости, быструю карьеру: его назначают управлять имениями царицы, он становится обер-камергером двора. Этот молодой человек, по словам датского посланника Вестфалена, «принадлежал к самым красивым и изящным людям, когда-либо виденным мною», он и стал любовником Екатерины.

Поначалу, когда осенью 1724 года Петру принесли донос о злоупотреблениях и взятках Монса по службе, он еще ничего не подозревал. Но изъятые при аресте камергера бумаги раскрыли ему глаза: среди пошлых стишков самого Монса и любовных записочек от разных дам Петр увидел десятки подобострастных, униженных писем первейших сановников империи: всесильного Александра Меншикова, кристально честного генерал-прокурора Павла Ягужинского, канцлера Гавриила Головкина. Просила о помощи у Монса даже вдовствующая царица Прасковья Федоровна. Все они называли Монса «благодетелем», «патроном», «любезным другом и братом» и дарили ему бесчисленные дорогие подарки, делали подношения деньгами, вещами, даже деревнями! Только дурак не смог бы догадаться, в чем секрет столь могущественного влияния обер-камергера императрицы – наследницы российского престола. У Петра внезапно с глаз спала пелена: оказывается, все знали о связи его жены с Монсом, унижались за его спиной перед временщиком и молчали – значит, ждали его, царя, смерти!

9 ноября арестованный Монс был приведен к следователю в Зимний дворец. Им был сам Петр – это дело он не мог доверить никому. Глянув царю в глаза, Виллим Монс упал в обморок. Этот статный красавец, участник Полтавского сражения 1709 года, генерал-адъютант царя не был человеком робкого десятка. Вероятно, в тот момент он прочел в глазах Петра свой смертный приговор. Легкомысленный и романтичный, неутомимый и искусный ловелас, он упражнялся в куртуазной поэзии. В одном из его стихов мы читаем признание-пророчество:

 
Моя гибель мне известна.
Я дерзнул полюбить ту,
Которую должен был только уважать.
Я пылаю к ней страстью…
 

Не прошло и нескольких дней после допроса, как Монс погиб на позорном эшафоте на Троицкой площади по приговору суда, обвинившего бывшего камергера во взятках и прочих должностных преступлениях. Обычно такие дела тянулись месяцами и годами. Все знали, в чем сокрыта тайна столь скорого решения дела Монса: царь так мстил Монсу, Екатерине, своей несчастной судьбе. Столица, помня кровавое дело царевича Алексея 1718 года, втянувшее в свою орбиту десятки людей, вновь оцепенела от страха.

Но Петр не решился развязать террор. Жестким наказаниям подверглись лишь ближайшие сподвижники жены – те, кто носил записочки, охранял покой любовников: статс-дама Балк, шут Иван Балакирев, камер-паж Соловов, секретарь Монса Егор Столетов. Топор палача как будто просвистел над головой Екатерины, однако не задел ее… Некоторые современники этих событий сообщают, что Петр устраивал Екатерине шумные сцены ревности, бил венецианские зеркала. Другие, напротив, видели царя в эти страшные дни на чьем-то юбилее веселым и спокойным, по крайней мере внешне. Известно, что Петр, часто несдержанный, импульсивный, умел в час испытаний собрать всю свою волю и держать себя в руках.

Мы никогда не узнаем, о чем думали супруги, когда уже много дней спустя после смерти Монса, возвращаясь из гостей через Троицкую площадь, ехали мимо эшафота, где на колесе лежало тело казненного преступника. Нельзя сказать, что Екатерина оказалась в опале. Как и раньше, она появляется на людях с мужем, но иностранные дипломаты замечают, что императрица уже не так весела, как прежде. Вся история с Монсом волей-неволей заставляет нас заново посмотреть на личность Екатерины. Кристальная ясность и простота ее образа в нашем сознании исчезают. Конечно, роман с Монсом можно воспринять как обычную интрижку, но почему молодой любовник стал пользоваться таким огромным влиянием при дворе и где ее, Екатерины, ум и знание Петра – ведь последствия такого романа не могли не быть драматичны для императрицы, наследницы престола? Ушла любовь, осталась привычка, облеченная в притворство.

Возможно еще одно объяснение поступка Екатерины. Что, если она никогда не была слепой почитательницей своего великого мужа-благодетеля и никогда не любила его? Когда-то в ранней молодости против своей воли она, лифляндская пленница, переходя из рук в руки, попала в его объятия и в его постель. Здесь, как и в других местах и с другими мужчинами, она безропотно подчинилась чужой воле и стала жить, исполняя с готовностью все, что от нее требовалось. Со временем Екатерина прилепилась к царю – источнику ее благополучия, глубоко вошла в предназначенную ей судьбой роль доброй, заботливой супруги-«коровы», с готовностью и даже с удовольствием подыгрывала прихотям своего хозяина и повелителя. Но при этом она, как и миллионы подданных русского самодержца, оставалась рабыней, чей удел был всегда один – послушание и беспрекословное повиновение. А что на сердце рабыни, взбивающей подушки на ложе повелителя, – знает только Бог.

Трудно пройти и мимо объекта привязанностей Екатерины. Тот, ради которого она так рисковала (если судить по его архиву), был недалеким, пустым, самовлюбленным хлыщом. Да и о себе нужно было подумать – ведь Екатерина знала Петра и видела не раз, как он переступал через жизнь любого человека, если речь шла о благе России. Но в ощущении рядом опасности часто и состоит для любовников особая острота любви…

А что Петр? Он был уязвлен и обеспокоен, в те ноябрьские дни после истории с Монсом великий император думал о судьбе трона, реформ. Можно наверняка сказать, что мысли были нерадостны. Измены преследовали его всю жизнь. Ему изменяли как раз те люди, кому он больше всего доверял, кого он искренне любил или уважал: сначала была Анхен; потом коронованный «брат любезнейший» польский король Август II подписал в 1706 году втайне от Петра сепаратный мир с их общим врагом Карлом ХII; гетман Иван Степанович Мазепа в самый ответственный момент Северной войны, в 1708 году, переметнулся на сторону шведов, изменил ему; другой близкий Петру человек по прозвищу Дедушка – Александр Кикин – за спиной царя интриговал в пользу царевича Алексея. Наконец, в ряду их оказалась та, которой он доверял больше всех на свете, – Екатерина. Потворствуя, молчали ближайшие сподвижники: Меншиков, Головкин, генерал-прокурор – «око государево» – Ягужинский. Все они тоже косвенно изменники: каждый думал не о благе государства, не о «должности», а о своей шкуре. А кто же будет думать о России? Кампредон писал во Францию, что царь стал подозрителен, он «сильно взволнован тем, что среди его домашних и слуг есть изменники. Поговаривают о полной немилости князя Меншикова и генерал-майора Мамонова, которому царь доверял почти безусловно. Говорят также о царском секретаре Макарове, да и царица тоже побаивается. Ее отношения к Монсу были известны всем, и хотя государыня всеми силами старается скрыть огорчение, но оно все же ясно видно на лице и в обхождении ее. Все общество напряженно ждет, что с ней будет».

Дело с изменой Екатерины было серьезнее других. И суть его – не в супружеской неверности, хотя у нас нет сомнений, что «старика» больно ударило то, что ему предпочли молодого красивого щеголя. Мораль того времени многое позволяла и мужчине, и женщине света. Однако требования морали делались жестокими, когда шла речь не просто о светской даме, а о матери возможных наследников престола, супруге императора. В этом случае супружеская неверность жены становилась преступлением перед династией, престолом, государством. Но в данном случае Петра наверняка волновало другое – он, думая о будущем, возможно, ощущал свое беспредельное одиночество, глубокое равнодушие окружающих к тому ДЕЛУ, которому он посвятил жизнь и которое теперь может пойти прахом: кто после его смерти будет править страной – Екатерина или очередной проходимец, прыгнувший в ее постель? Разве не так было со старшей сестрой царя, правительницей Софьей – любовницей то ли князя Василия Голицына, то ли Федора Шакловитого? Но вряд ли он в этот момент мог себе представить, какую бесконечную непристойную вереницу «ночных императоров» открывал бедный Виллим Монс – деспотия и фаворитизм всегда неразлучны в истории. К этому времени Петр был тяжело болен, но терпел боль, напряженно думал о том, что же ему делать. И он, казалось, нашел выход… Но в который раз судьба смешала карты – ночью 28 января 1725 года он умер в мучениях физических и душевных…