Текст книги "Хроника одного полка. 1915 год"

За вторую ночь они дошли до южной опушки леса, оттуда переползли через шоссе в небольшую рощу, и все четверо увидели германские пушки. Это было уже под утро.

Назад из разведки Штин отправил со схемой пластунов, а сам с Иннокентием остался ждать.

Долбануло так, что Кешке показалось, что земля подпрыгнула и подбросила над собой весь полусаженной толщины снег.

Светало, Кешка видел, как германцы возятся вокруг мортир, они что-то подвозили, что-то толкали, а потом отбегали и закрывали уши. И ударило. Мортиры выстрелили. Снег упал на землю. Кешка обернулся на Штина, тот не двигался, как охотник на засидке, и молчал. Он смотрел в сторону германцев. Кешке не хотелось шевелиться. После холодной ночи он чувствовал, как у него теплеют ноги и руки. Так прошло несколько минут, и тут долбануло снова. От взрыва Кешка пригнул голову и вдруг почувствовал, что поручик тянет его за плечо. Он поднял голову, германские мортиры стояли на расстоянии двухсот саженей, но сейчас он их не увидел. Он увидел в воздухе огромное пятно вздыбленной пыли и гари и в нём застывшие на мгновение куски, и в утренних сумерках было непонятно, это куски человеческих тел или бесформенного железа, в середине которого был очерк двух разодранных орудий и прислуги. Кешка не услышал, а только по губам понял – Штин сказал: «Попали! Возвращаемся!» Штин показал не оглядываться, вскочил и по глубокому снегу через рощу, как мог, побежал в сторону шоссе. В густых кустах перед дорогой он остановился, чтобы перевести дух.

– Смотрите, вахмистр, – сказал он. – День только начинается. По нашей наводке наша артиллерия уничтожила две из четырёх мортир. Сейчас у них паника, и нам или тут сидеть до вечера, до темноты, или попытаться проскочить через дорогу и уйти по целине, а к вечеру мы доберёмся до коней. Германцы, конечно, начнут шевелиться и, чёрт его знает, могут нас по следам найти, тогда несдобровать. Как думаете, ждать или уходить?

Кешке очень не хотелось ждать, он проголодался, замёрз, и у него начинало ныть плечо.

– Итти надобно, ваше благородие! Пока не совсем рассвело, мы в белых простынях на дороге не шибко будем мелькать, а по целине германец не пойдёт, это известное дело, только палить могут…

Штин слушал.

– …а в кого палить, по белому? Так хоть сколько, а до коней… где ползком, где бегом… а? Добежим?..

* * *

15 февраля приказом командующего 12-й армии генерала от кавалерии Павла Адамовича Плеве Вяземский вступил в командование полком. Для получения приказа, новой диспозиции полка и представления командованию Вяземский прибыл из Ломжи в городок Остров с командиром № 1-го эскадрона Дроком.

Все дороги к городку и сам Остров были заполнены войсками, передвигавшимися в северо-западном направлении. С новым командиром полка и ротмистром попросился врач Курашвили, ему нужно было познакомиться с медицинской частью формировавшейся 12-й армии и кое-что добавить к своему хозяйству. Денщика Вяземский и Дрок решили взять одного – Клешню. Квартирьер дивизии определил прибывшим место жительства, это был небольшой двухэтажный особняк недалеко от центра города с маленьким садом. Хозяева, пожилые супруги, потеснились, офицеры заняли три комнаты на втором этаже, Клешне достался чулан по соседству с кухней. Вяземский выдал Клешне деньги и отправил купить походную посуду для офицерского собрания взамен розеновской, поскольку весь «обоз» полковника был оставлен с ним в Осовце. Клешня ушёл первым выполнять поручение, после в штаб уехали Вяземский и Дрок, в своей комнате остался Курашвили, он уже снёсся с начальниками медицинской части армии и дивизии и договорился о встрече через полтора часа. Сейчас был полдень.

Курашвили курил в тесной комнатке с низким потолком, нависавшим над его лысой головой, и смотрел на накрытый бордовой бархатной скатертью круглый стол. После утомительной дороги верхом хотелось лечь на кушетку и крепко выспаться, ещё у него был спирт, но перед встречей с начальством о спирте было нельзя думать, и Курашвили решил, что он что-то напишет, вроде письма, это у него уже вошло в привычку. Он попросил у хозяев чернильницу, приготовил бумагу, сел, но упёрся взглядом в маленькое окошко и не мог пошевелиться.

«Татьяна Ивановна, Татьяна Ивановна… ведь она же не знает, что я её знаю!» – эта мысль не выходила из головы доктора с того момента, когда он встретил её на путях белостокского железнодорожного узла. Он очень надеялся, что дядька выполнит обещание и отправит её в глубокий тыл, а вместо этого столкнулся с ней в осовецком лазарете. Он вошёл в операционную, на столе уже лежал усыплённый Розен. Татьяна Ивановна глянула на Курашвили и глазами улыбнулась ему, её лицо было прикрыто марлевой маской, она готовила инструменты. По тому, как она это делала, Курашвили понял, что она что-то умеет, наверное, окончила курсы сестёр милосердия и, может быть, уже ассистировала при операциях. Эта догадка подтвердилась, когда она безошибочно подавала инструменты, зажимала кровеносные сосуды, осушала оперируемое место тампонами…

«Черт, ведь она же не знает, что я её знаю…»

Курашвили просидел за столом час, за перо так и не взялся и вздрогнул, когда услышал в нижних комнатах бой часов. Он поднялся. Надо было идти. Он только выложил на стол так и не раскрытый ни разу томик Чехова. Это не было желанием или нежеланием, Алексей Гивиевич мистически опасался его раскрывать.

Клешня выполнил задачу командира и приобрёл полтора десятка простых оловянных тарелок и кружек, долго торговался и сэкономил, однако не удержался и одно приказание нарушил, для Вяземского на сэкономленное он купил романовский хрустальный стакан. Однако решил продемонстрировать его не сразу, а когда они уже будут от этого городка и какой бы то ни было цивилизации далеко.

* * *

18 февраля обстрел крепости Осовец уменьшился. Ещё стреляли, но после подрыва двух 42-см мортир остальные, меньшего калибра, такой опасности не представляли. Центральный форт уцелел, четырёхметровой толщины железобетонные стены выдержали.

Кешка отоспался и отъелся.

19 февраля рано утром он был отпущен с пакетом и выехал по тыловой дороге в сторону Белостока. Он гнал Красотку во весь опор и не оглядывался, в голове стучала мысль: «А то превращуся в соляной столб, хоть бы и не баба!» А когда проскакал несколько вёрст, соскочил и пошёл рядом с Красоткой. Она пострадала: от грохота немного оглохла и за эти несколько дней застоялась. Ещё у неё была ссадина на левом боку от того падения. В тесном деннике крепостной конюшни от бетонной пыли ссадина, как раз под подпругой, нагноилась. Ещё от плохой, застойной крепостной воды раздулся живот, и Красотка икала и тянулась к лужам. Кешка ослабил подпругу, достал пропитанную вонючей мазью тряпку, вручённую ему перед отъездом крепостным ветеринаром, и, как мог, пристроил под подпругой на ссадину.

Кешка был свободен.

Он шёл по дороге и вместе со своей лошадью вволю дышал чистым воздухом. Кругом была красота: пусто, вольно и почти тихо. От Осовца ещё дышал гром, но разве можно было сравнить? Когда несколько тяжёлых снарядов упали на Центральный форт, Кешка вспомнил, как на Байкале было земляное трясение. Но там, по памяти, были ягодки. А Осовец, казалось, подпрыгивал на сажень и с грохотом опускался на землю. С коек не падали, потому что приспособились – просто привязывались ремнями. А то, что грохотало, так тоже приспособились – затыкали, чем было, уши, и вся недолга. Доставалось в основном пехоте между фортами и на опорных пунктах, там окопы перемешало так, что они сровнялись с землей. Однако Кешка этого не видел, только слышал от раненых. Миньку Оськина он не застал, того, пока он с поручиком разведывал германские пушки, вместе с другими тяжелоранеными увезли в Гродно. Отвезла та же сестра милосердия, «сестричка-барышня», как её прозвали раненые, и вернулась. Писарь, вручая Кешке пакет с пятью сургучными печатями, сказал, мол, не потеряй, мол, там тебе «суприз!».

Сейчас Кешка оглянулся. Над крепостью стоял серый столб пыли и дыма. Столб тянулся высокий, до облаков, а на самом верху его сносило вбок на восток тонким плоским шлейфом до самого горизонта.

Красотка переступила к обочине и стала хватать прошлогоднюю сухую траву, Кешка хотел взять её в повод, а потом махнул рукой и вдруг услышал и не поверил своим ушам – птичий щебет.

«Эка! – подумал он. – Это ж скока я…»

Ему надо было дойти до того места, как ему объяснили, где дорога на юг идёт вдоль русла Бобра до развилки, и на развилке повернуть вправо на Ломжу, и до этой развилки было около 40 вёрст.

Добрался в сумерках. После развилки по правой стороне от дороги тянулась деревня, но в ней не горело ни одно окно, ни один огонёк. Это Кешку не удивило, было уже привычно, что местные жители убегают от войны, она, война, не всем «мать родна». В августе в Пруссии, когда вошли, разно бывало, одну деревню германская артиллерия спалит, другую русская. В первый раз город взяли, так и магазины не закрылись, а во второй – и дома уже стоят побитые, и местных днем с огнём не сыскать, и в магазинах ни стёкол, ни товару, а самому и помыться и подшиться не грех, и коней покормить надо.

Кешка шёл по улице, держал карабин на взводе и присматривался, где можно было бы переночевать, авось где и мелькнёт огонек. Но не мелькнул, и он пошёл к заборам ближе, а заборы были невысокие. За заборами росли яблони, а может, груши, кто их знает, между яблонями или грушами, а может, и сливами, было ровно и красиво даже под снегом; хозяйство угадывалось за домами, а не перед, как ему было бы привычно. Единственное, что искал Кешка, был стог сена, и не находил его. Он прошёл несколько домов и у одного увидел, что калитка не заперта. Он вошёл. На подворье лежал полупрозрачный, уплотнённый оттепелью снег. Следы на снегу были старые, округлые, оплывшие.

«Понятно, – подумал Кешка. – Значится, нету здеся никого уже неделю как, а то и поболе! Значится, как только по крепости начали кидать!» Он прошёл за дом, Красотка за ним, Кешка закинул карабин на плечо. За домом на большом подворье все постройки стояли каменные, в одной ворота раскрыты, Кешка заглянул и обнаружил сеновал.

Дальше всё было просто: от заднего штакетника он наломал дровишек, разжёг костерок, приспособил какой-то ящик под зад, разогрел тушёнку, глотнул спиртцу, спасибо братцам, крепостным санитарам, покурил, а сначала пристроил Красотку. Он дымил, Красотка хрустела сеном, целая охапка была у неё под ногами, и всё бы хорошо, только ещё далеко подрагивала канонада.

Когда всё закончилось: еда, табак и дневной запал, – Кешка устало поднялся, проверил, крепко ли привязана Красотка, откинул сено, сделал душистую яму и завалился. А как завалился, так захотелось покурить, но тут надо было решиться или спать, или идти из сеновала, и, думая об этом, Кешка не заметил, как заснул, и ему привиделся Байкал. Большая зеркальная вода, а вдалеке изломанные германские пушки или высокие скалы, огромные, похожие на пушки, и вот его жена Марья Ипатиевна идёт павою с платочком в руке. Одетая, как сестрица милосердия с накидкой на голове и в белом переднике с красным крестом на грудях, а за ней охотник с того берега Мишка Лопыга, по прозвищу Гуран, только у того через плечо перекинут кавалерийский карабин. Большой дощатый плот плывёт по воде Байкала, а Байкал глубо-о-окий, и Кешке стало вдруг тревожно, потому что народу на плоту много – вся его свадьба, а плот уже одним, дальним углом черпает воду, и вода плещется поверх настила, будто кто тащит плот ко дну или зацепился он за что. Кешка услышал явственно, что плот трещит, и проснулся.

Рядом с его ухом жевала сено Красотка.

«Фу, напужала, – махнул на неё рукой Кешка. – Чертова Чесотка!»

Письма и документы

Дорогая, многоуважаемая Татьяна Ивановна!

Вот такие они дороги войны – не знаешь, где найдешь, где потеряешь! Наша встреча была столь неожиданной, что я долго не мог прийти в себя.

А счет у нас, если на манер английской игры «football», все же в пользу немцев, или как говорят наши драгуны – «германцев»: 3:2. 8-го февраля германцы окружили и практически полностью уничтожили и взяли в плен двадцатый корпус генерала Булгакова. До меня донесли сведения, что спаслись два или три полка. Они вырвались из окружения, и ушли в крепость Гродно.

А наш полк успешно избежал бомбардировки крепости Осовец, мы вышли оттуда за день или два. Сама крепость, вроде, уцелела.

Но уже 18-го февраля германцы начали наступление на Праснышь, это примерно в ста вёрстах от Варшавы на север и примерно на таком же расстоянии на запад от Ломжы. Наш полк в этом сражении не участвовал, нас отправили из Ломжы на север, на крайний правый фланг нашей Двенадцатой армии на разведку и вместе с Третьим Кавказским корпусом удержание этого фланга. Под Праснышем досталось 1-й армии старика генерала Литвинова. Он ждал удара юго-восточнее, на левом фланге, а германец ударил в центре, прямо по Первому Туркестанскому корпусу, хотел в Прасныше закрепиться, чтобы дальше развивать наступление на запад на Гродно. Не получилось.

Сейчас нами командует генерал Плеве Павел Адамович. Таких бы побольше. Он не ждет, а сам бьёт! Вот это правильно. Он отправил в помощь 1-му корпусу армии Литвинова свой 2-й и они «дали немцу». Так говорят наши драгуны. 22-го или 23-го февраля всё закончилось. Прасныш снова наш. Я был в нём до войны, когда ездил в Германию на воды. Уютный польский городишко. Что-то от него сейчас осталось? Любопытны польские паненки! Но Вы об этом никогда не узнаете, и у меня пусть это останется только в памяти. Вообще, война, как железная метла, всё сметая на своём пути, оставляет руины и мёртвых. Это ужасно. И некоторые судьбы. Есть у нас один вахмистр. Жутко сказать, откуда его забросила судьба, аж с самого Байкала. Под Осовцом он совершил какой-то геройский подвиг, чуть ли не взорвал две самые большие германские мортиры, они называются «Толстушка Берта». Пушка сеет смерть, а её называют смешным и одновременно ласковым женским именем. Странные они люди – эти человеки. Об этом подвиге в полк из крепости Осовец прислали короткую телеграмму. А пакет от коменданта крепости этот вахмистр то ли потерял, то ли ещё чего, да только не довез. Так никто и не понял. И остался вахмистр без награды.

Мы стоим в Ломже уже две недели. Наши эскадроны несут разведывательную службу на север и на запад. Бывают стычки, есть раненые и убитые, но немного, так что работы у меня мало, и слава Богу. Жалко их, и драгун и пехоту. Оторвали крестьянина от его сельского дела и перемалывают в грязь. Но это ладно, всё же есть за что биться, не Россия объявила войну Германии, а наоборот. Однако не все это понимают и говорят, что уже появились недовольные. Спортивный дух войны у солдата основательно выветрился. Жалко убитых, но они этого даже не узнали, а сколько покалеченных – без рук и без ног? Как там мой крестник полковник Розен? Выжил ли? У него вполне могла развиться газовая гангрена.

Тешу себя надеждой, что Ваш дядюшка исполнил обещанное Вашей матушке, и Вы служите в тыловых госпиталях, а не полковой сестрой милосердия, хотя, если бы вы оказались в нашем полку…

Сегодня уже 28 февраля. Не високосный год. И кажется, что чем короче месяцы, тем скорее кончится война. Бред какой-то, разве война зависит от длины месяца? Тогда пусть были бы по одному дню – двенадцать дней, а не месяцев, и год войны прошел. Однако это я уже выпил семь рюмок разведенного.

Пора спать и Вам спокойной ночи. Завтра проснусь и всё лишнее вычеркну. Не переписывать же!

Как сказано в Библии: не погибнем, но изменимся!

Всегда Ваш, Алексей Курашвили «Гирьевич», как говорят наши драгуны.

28 февраля 1915 года от Рождества Христова.

Март

1 марта 15 г. Воскресенье

Пришли со службы. Отстояла тяжело. Буду отдыхать. Тетушка спросила, что буду есть – заказать кухарке. Ничего не хочется. Жоржик просится на улицу. Дальше двора просила не ходить, но куда там.

2 марта, понедельник

Утром проводила Жоржика в корпус. Всё же жаль его, лучше бы учился в гимназии, всё был бы при мне, а так отпускают только в воскресенье, а других детей, если кто плохо себя ведёт, и вовсе не отпускают, а ко мне проявляют благосклонность, я ведь в положении.

4 марта, четверг

Утром писать не было сил. Сильно толкается малыш. Или малышка. Лучше бы малышка! Малыш уже есть, хотя и вырос, 12 лет, а ростом уже ко мне подбирается. Скорее всего, высоким не будет – не в отца, скорее в меня, но крепкий. Но не написать не могу. Жоржик прибежал домой совершенно неожиданно, их отпустили до вечера из корпуса в честь победы под Осовцом, мол, наши не сдали крепость. Принёс переписанную из какой-то газеты статью, прямо в школьной тетради, чуть ли не по Закону Божию (ох и влетит ему), и принялся мне читать. Было интересно и слушать его, и смотреть на него. Статью написал какой-то военный журналист, судя по фамилии, поляк, очевидец осады этой крепости. Написал, что смотреть на эту осаду и обстрел со стороны было страшно. А как, интересно, ему удалось смотреть со стороны? Это с какой? Но Жоржик об этом, конечно, не задумывается, и читал громко, как стихи, когда был маленьким со стула, с табуретки. Мол, Осовец – это русский Верден! Что такое Верден, он, конечно, знает. Они в корпусе следят по газетам, их проносят тайно, так он мне всё и рассказывает. Я его слушала, а сама вспоминала, как в детстве с родителями мы проехали всю провинцию Шампань, а Верден был где-то на севере. Мы, когда возвращались в Германию, помню, проезжали какое-то место с похожим названием. Верден. Осовец. А где-то сейчас Аркадий? Не там ли? Не в Осовце ли? Тетушка хорошо помнит эти места. Говорит, что они с дядюшкой там служили: Гродно, Ковно, тогда Осовец только начинали строить.

Надо покормить Жоржика и отправить его с дворником, а то уже почти темно. Это ж сколько будет упрёков и неудовольствия! Страшно подумать. Но отпускать его одного уже боюсь, что-то происходит в городе. Спаси, Господи!

8 марта, воскресенье

Только что вернулись с тётушкой с прогулки. Погоды стоят чудесные. На Венце только дует, так там всегда так! Март дружный, уже в парке поют птицы. И шевеление воздуха тёплое.

Надо писать с «Ё», всё же здесь её, эту букву, придумали. Надо бы памятник ей поставить или ему. Тому, кто придумал. А то ведь привыкнут и забудут, лет через сто! Карамзин, что ли?

Да только вот дело не в ней. Не в букве.

Гуляли с тётушкой после обеда. Мне тяжело, но надо. Солнышко уже припекает, уже, где нет тени, снег подточен и стал серый. Всё было спокойно, прогуливавшихся немного, меня уже знают и здороваются. Милые они люди – симбирцы. Радушные. Скромные.

Потом на Венец пришла конная полиция и целая демонстрация! С флагами и какими-то лозунгами на кумачовых полотнищах. Мы отошли в сторону. Демонстрация праздновала, а может, не праздновала день 8 марта. Я сначала не поняла, что это за праздник? Спросили урядника, он тоже не знает, сказал, какой-то «силидарности». Наверное, «солидарности». Кого? С кем? Мы стали прислушиваться. Какой-то мужчина встал ногами прямо на лавочку и стал что-то говорить о «солидарности между трудящимися женщинами всего мира». Мы так ничего не поняли. Стала болеть спина, и мы ушли.

Что это такое? В Питере такого не было. 9 января было, а 8 марта не было. 8 марта в календаре, конечно, есть, а праздника не было. И что за праздники во время войны?

10 марта, вторник

Удивительно, но загулял дворник. Такой тихий мужичок, никогда слова не скажет, всё только: «Как есть, барыня!», «Будет исполнено, барыня!», «Не извольте беспокоиться, барыня!». А тут…

Даже не знаю, как такое доверить бумаге, это же навсегда…

Напился! С утра! И весь день ходил по двору с метлой и бормотал невнятное. Кухарка было хотела его усовестить, но он ей такое сказал, что до сих пор сидит у печки и плачет, а мы с тётушкой не можем добиться, что же он ей сказал, она только утирает слёзы и отмахивается, срамно, говорит. Однако мы своего добились. «Дворник, – говорит, – ждёт революции… тогда всем барам будет конец и по всем усадьбам пустят красного петуха…» Дальше она что-то говорила про какого-то «тутошнего», который «главный революционер и что он в России всем и заправляет…». Это нам было совсем непонятно. Что тётушка, что кухарка Софья, местные, здесь родились и всю жизнь прожили. Потом, правда, тётушка вспомнила, что, когда дядюшка служил в Варшаве, сына местного попечителя училищ казнили за попытку или покушение на царя, но остальные его дети вполне порядочные. Мне другое непонятно, газету, любую, что петроградскую, что московскую, что местную, нельзя взять в руки, столько там злобы и желчи по поводу наших военных, а в чём они виноваты, не они же объявили войну, они только на ней воюют, получают увечья, ранения. Спаси, Господи, и пронеси! Кстати, сколько вижу тут господ в военных мундирах, а почему они тут, а не там? Говорят, открыли ещё один госпиталь, тех, что есть, уже не хватает, уже кладбища не хватает, так вроде собираются отвести землю под новое, специально для военных. И переполненные рестораны. Жоржик как-то спросил меня ни с того ни с сего, мол, а мы пойдём в ресторан? Тётушка еле успела прикрыться платком, благо в руках был, чтобы не рассмеяться. И я обомлела. Потом выяснилось, что в корпусе учатся несколько мальчиков из купеческих семей и для них ресторан не есть слово незнакомое. Я хитренько потом у Жоржика выспросила, а знает ли он, что это такое. Он долго думал и сказал, что знает: «Это где цыгане кушают, играют и танцуют». Тогда я его спросила, а, мол, ты что там будешь делать? Жоржик так и не ответил. Вот что значит: слышал звон, да не знаю, где он, и когда в приличное общество попадают из других сословий.

А рестораны полны, и цыгане в них, говорят, озолотились, так много появилось откупщиков, которые зарабатывают на военных поставках.

Кому война, а кому мать родна.

17 марта, вторник

Не писала неделю, недомогала, ходила сонная, и голова кружилась, потому писать было нечего. В воскресенье тётушка ходила на рынок с кухаркой. Скоро Пасха, осталось пять дней. В этом году она ранняя. Мне, как беременной, можно есть и скоромное, но совсем не хочется, а вот подумала, чем будем разговляться, и так всего захотелось! Скоро кончится Пост. Я много всего передумала, много молилась. К тётушке приходит отец Бенедикт, непривычное имя для православного батюшки. Старенький, седенький, умильный. И пахнет от него сладким. Очень хочется назвать его Зосимой, как в «Братьях Карамазовых», я его себе таким и представляла. Молится, слов не слышно, а душевность от него исходит… духовность. Так хочется спросить, кто у меня будет, но боязно. Детки – дело земное всё-таки! И обидеть боюсь, знаю, что скажет, мол, кого Бог пошлёт, того и роди и люби. Ещё ходит доктор и акушерка. Это другие люди, земные. Доктор говорит, что будет девочка, а акушерка шепчет – мальчик. А сама я чувствую, что… нет, не доверю этого бумаге. Только чувствую, что хватит солдат.

18 марта, среда

Вчера ко мне пришла кухарка. У неё сын моряк на Балтийском флоте, матрос. Кухарка рыдает, мол, давно от сына не было весточки. Тётушка этого мальчика хорошо знает, кухарка Софья много лет служит в доме, и они вдвоём, когда дядюшка почил, провожали его в армию. Так она ко мне с просьбой, мол, вы люди военные и всё знаете, как бы мне, это она просит, разузнать, что там с моим сыночком. А тётушка, я это слышала, а потом догадалась, в это время под дверью стояла и слушала. Иногда они мне кажутся как сёстры, если Софью приодеть. И возраста почти одного, и в одном доме живут уже не один десяток лет. Милая она. И вкусная, готовит – пальчики оближешь. И у меня мелькнула мысль, но не знаю, как приступить. Его зовут Андрей Пантелеймонович Сойкин. Тут странное дело, надо бы Аркадию написать, всё забывала, про нашего соседа с Садовой Илью Ивановича Стрельцова. Вот сейчас запишу и тогда не забуду. Перед самым отъездом сюда я встретила Илью Ивановича, и было странно, что он одет в морскую форму. Было мало времени и некогда долго разговаривать, только он обмолвился, что по делам службы переводится в Ревель и будет там служить по морскому ведомству. Как это так получается, я не понимаю, да и моё ли это дело? Может быть, Аркадий сможет его разыскать, и поможем Софьюшке разыскать сына. Дело-то благое, а какие ещё дела делать в пост Великий, только благие. Сегодня уже не буду, а завтра или на днях Аркадию напишу, да и от него уже долго писем нет, однако и в списках тоже нет. Дай-то Бог!

19 марта, Чистый четверг

Вчера дворник ходил виноватый, а предыдущие дни как напился, так старался не показываться на глаза. Знает ведь, напиваться в Великий Пост грех. Однако – бобыль, в руках никто не держит, вот он, видимо, и дал себе слабину. А тут с полночи принялся под Чистый четверг для тётушки баню топить. Она встала до света и меня подняла. Я пошла, так они с Софьей такого пару напустили, что я чуть не задохнулась. В парную звали, но не пошла, а просто умылась с серебра. А уборку все вместе производили, и вот счастье, говорят же, что, если убираться в Чистый четверг, можно найти то, что казалось давно утерянным. Мне было ужасно жалко потерять мамин гребень сандаловый. Ей бабушка подарила, и сколько ему уже лет, а всё ещё запах не выветрился, терпкий такой, пряный, если им расчесать влажные волосы, они до вечера сандалом пахнут, духов не надо. Я стала перебирать вещи, а дворник отодвинул шкап, и горничная выметала оттуда пыль и вымела гребень. Как же я обрадовалась! Это хорошая примета, не понимаю только, как он туда попал. Я только пришла из бани, скинула с волос полотенце, и вот он – гребень. Обмыла его, хотя комнатная пыль – что в ней? Вот волосы у меня сейчас и пахнут. Буду беречь его как зеницу ока. А вдруг родится девочка, тогда от меня ей перейдёт. Это и есть счастье! Вещь до времени пропала, а потом нашлась, значит, не потерялась! Вот какая я умная!

Софья сейчас соль жарит и радуется, что не трещит и не шипит, соль. Значит, нет сглазу, и дай Бог!

20 марта. Страстная пятница

Всегда боялась этого дня, с детства. Это же сколько Спаситель всего перенёс за грехи наши. Тётушка ходит во всём чёрном. Ничего не ем, как можно? И голода совсем не испытываю. Завтра должны Жоржика отпустить.

21 марта. Великая суббота

Слава Богу, Жоржика отпустили. Похудел. В корпусе Пост держат строго. Это ничего, надо привыкать, он уже большой. Пристал ко мне, когда поедем в Иерусалим, ему хочется посмотреть, как нисходит Благодатный огонь, меня спрашивал, любопытный. А как нисходит? Так и нисходит, потому что Благодатный.

И смертию смерть попрал! Сохрани нам всем жизнь, Господи!

Пора собираться ко Всенощной!

22 марта. Пасха

Отстояла Всенощную до 3-х ночи, как будто бы парила! Так легко было на душе! Такое счастье испытала, и Жоржик был рядом. Это – счастье. Нет только Аркадия.

Разговелись.

Софья наготовила. Я всегда удивлялась, как кухарки и повара, которые начинают готовить, когда Пост ещё не кончился, как им удаётся всё приготовить и ничего скоромного не попробовать. Это какое ангельское терпение надо иметь. А Жоржик вокруг стола извёлся, но тётушка строго присматривала, чтобы не хватал кусков, как она говорит – «не кусошничал». А уж когда сели… Пересказать мочи нет, так всё показалось вкусным. Расстаралась Софьюшка: и гусь печёный, и борщ с чесночными пампушками, и пол свиной головы в винном соусе, и… Хоть снова садись за стол, а Жоржик набрал пирожков с яйцом и рубленым мясом и пошёл угощать, кого – даже не знаю. И пусть его, мальчик растёт добрый. И всё к моему животу присматривается и молчит. Характер! Мужчина! Странно, но весь Великий Пост спала без снов. Или не запомнила ни одного. А во время Всенощной моё дитя внутри меня, будто тоже молилось, вело себя так спокойно. Не знаю, какими надо быть людьми, чтобы не веровать в Бога. Они – безбожники! Одно слово!

23—25-е

Визиты! Тётушку знает весь Симбирск, и тётушка знает весь Симбирск. Это не Питер! Сколько же у нас перебывало народу, и к нам и мы. К нам в понедельник только полицейские не зашли. И то у ворот околоточный стоял, так Софья и тётушка и поднесли ему, и с собой дали! Славные люди. И начальник корпуса, и все преподаватели из гимназии, и из городского управления, и земские, и предводитель и даже губернский жандармский начальник. Как там его прелестная жена? Тоже беременная, только ей ещё июля ждать. Славно! Я во вторник много визитов не сделала, а тётушка, та затемно пришла и, по-моему, даже выпила! Ну и хорошо! И я бы выпила!

26–28 марта

Моё дитя взбунтовалось. И ножками и ручками. Дотерпело бы до срока, до конца мая. И я взбунтовалась, то радостно до небес, то на мир смотреть не хочется, поэтому не писала, старалась спать. И сильно болела спина. Сейчас пишу и тоже сплю. Надо подсказать Жоржику, что пора думать о переходных экзаменах, а то в воскресенье было домой не зазвать. Весна!

29 марта, воскресенье

Сегодня было такое, что не записать не могу, хотя и прихварываю.

Сегодня мы гуляли с Жоржиком. Тётушка тоже прихварывает – мигрень, погода нахмурилась и набухла тучами, как бы не со снегом. Но мы с Жоржиком всё же пошли. Софьюшка собиралась, но я попросила её остаться с тётушкой, чтобы не одна. На Венце, как говорят, ещё до войны положили асфальтовую дорожку, прямо вдоль обрыва, и поставили красивую чугунную решётку вместо старой ограды. Снег на чёрном асфальте растаял и тает каждый раз, когда выпадет, поэтому гулять не скользко. От нашей Большой Саратовской это недалеко, только немного вверх до пересечения с Дворцовой, и сейчас не скользко. Над левым берегом Волги стоял туман, но берег видно. Волга ещё во льду, но лёд уже серый и как будто бы дышит. Но это так кажется, потому что с Венца этого, конечно, не видно, слишком высоко и далеко. Мы с Жоржиком шли по дорожке. Прогуливавшихся было мало. Жоржик всё бегал туда-сюда, а я шла прямо, искала, где можно присесть отдохнуть. Тут Жоржик подбегает ко мне и показывает рукою вперёд. Я посмотрела. Мы уже подходили к самому высокому месту Венца, и будто памятник на белом, как снег, жеребце сидит всадник и смотрит через Волгу. Издалека было не видно, кто это такой. Мы пошли к нему, Жоржик ухватился за мою руку. Подошли ближе, на белом арабском жеребце сидел полковник. Только когда мы подошли совсем близко, жеребец стал переступать, тогда полковник поворотил его, и я увидела, что левый рукав у него пустой и заправлен в карман шинели. Я его не знаю, и об этом полковнике никогда не было речи. На жеребце он был высоко, и я не разобрала, какого он полка. Надо расспросить тётушку про этого полковника. Явно он с войны и после ранения. Удивительная фигура, символическая, действительно как памятник. Такие памятники я видела за границей и в Питере памятник Императору Николаю Первому. Однако те из бронзы. А этот – живой. Никогда не забуду этой картины.