Текст книги "Харбин. Книга 2. Нашествие"

Глава 2

Асакуса исподлобья, не поднимая головы, посмотрел на своего гостя, потом глянул на советский перекидной календарь, который ему прислал его коллега из японского посольства в Москве; вырвал вчерашний листок за 23 февраля 1938 года и заложил им страницу лежавшего на столе раскрытого формуляра Бюро по делам русских эмигрантов, потом спросил:

– Прочитали? Номура-сан?

Номура поднял палец, прося секунду подождать, потом снял очки и отложил в сторону прочитанный документ.

– Да, Асакуса-сан, прочитал, но ничего нового. У нас данные те же самые.

– А что, по вашим данным, сейчас происходит вокруг Родзаевского?

– Тоже ничего особенного. Известно только, что он очень сильно раздражён чрезмерной активностью своего американского, как он его называет, «соратника» – Вонсяцкого.

– Никакой он ему не «соратник»!

Асакуса с выражением досады на лице встал из кресла и, прихрамывая, пошёл в дальний угол кабинета, куда только что внесли и поставили на чайный столик кипящий самовар.

– «Соратник» – это, надо понимать, когда люди вместе борются за что-то. А за что бороться этому сытому мужу американской миллионерши? Для него это просто театр и возможность «прозвучать», стать известным. Надо же? Приехал в Шанхай со своим биографом. Вот вам и вся борьба! – Асакуса секунду помолчал. – В Америке фашизм приживается плохо. Они слишком неорганизованны или, как они сами говорят, свободны, чтобы подчинить себя одной идеологии. И что там может сделать один русский эмигрант, этот Вонсяцкий? – сказал Асакуса и без перехода обратился к собеседнику по-русски: – Вам чай в чайную чашку или в стакан с подстаканником?

– В стакан, господин порковник, конечно, в стакан с подстаканником и, есри можно, с кусочком сахара «вприкуску», как говорят русские, – по-русски ответил Номура.

– Вприкуску! – задумчиво повторил Асакуса, положил в блюдце несколько кусочков колотого сахара и стал разливать чай.

Номура было снова взялся за бумаги, но тут же поднял голову и спросил:

– Асакуса-сан, откуда у вас такая привязанность к русскому чаю, подстаканникам и самовару? Со мной всё ясно, я родирся и вырос на Карафуто, среди русских, и уже почти двадцать рет живу здесь, в Харбине. И жена у меня, как известно, русская, а вы?

Асакуса с улыбкой повернулся к Номуре:

– Церемоний меньше. Особенно когда просто хочется чаю или когда пьёшь его с человеком, родившимся и выросшим на Сахалине и больше двадцати лет живущим среди русских.

Довольный шуткой собеседника, Номура рассмеялся, показывая свои длинные зубы, потом снова надел очки и, перелистав пачку бумаг, вытащил одну из них.

– У вас тут есть сообщение об очередном собрании фашистов Родзаевского и упоминается Сорокин. Он вам ещё интересен? Или этому вашему молоденькому лейтенанту – Коити?

Асакуса поставил стакан на стол.

– Был интересен. Я «подвёрстывал», – он перешёл на русский, – этого Сорокина под Родзаевского. Одно время они были очень близки, а мне надо было знать, чем дышит моя правая рука по Бюро российских эмигрантов.

– И какая поручирась «вёрстка»? – Номура соревновался с полковником в знании русского языка, оба владели им блестяще. – Здесь вот какая «петрушка» поручается…

Полковник, не переставая разливать чай, перебил собеседника:

– «Петрушка» получается «кудрявая»…

– Да уж куда «кудрявее». – Номура постарался не дать Асакусе выиграть эту маленькую баталию.

Оба улыбнулись.

– …Ну а есри серьёзно, – Номура нахмурился, – не нравится мне посреднее время Сорокин. Не нравится! – Он помолчал и продолжал на японском: – Вы его нам передали и попросили, чтобы он поработал по своим старым связям. Не так ли?

Асакуса кивнул.

– Так вот! Мы дали ему задание приглядеть за домом Адельбергов…

Когда Номура упомянул фамилию Адельберга, полковник насторожился.

– …Это было сегодня утром! Где-то около шести утра он встал на точку и увидел, как из их дома вышел этот, старик…

– Тельнов, – подсказал Асакуса.

– Да, Теринов! – Номура повторил за Асакусой русскую фамилию. – И Сорокин зачем-то пошёл за ним. Причём не пошёл, а побежал, и не просто побежал, а обогнул квартал и, вместо того чтобы просто идти за Териновым, даже обогнал его по параллельной улице…

Асакуса с удивлением посмотрел на Номуру:

– А что же тут странного? В шесть утра город пустой, и Сорокин, вероятно, не хотел, чтобы Тельнов его увидел! – Фамилию Тельнов Асакуса произносил, чисто выговаривая букву «л», зная единственный изъян Номуры в русском языке, – как большинство японцев, он, особенно когда волновался, вместо «л» говорил «р».

Номура досадливо поморщился:

– …Ему не надо было никуда идти. Вовсе! Ему надо было стоять и смотреть за домом.

– А смысл?

– В том-то и дело, что – смысл!

– ???

– Мы ведём слежку за всеми сотрудниками советского консульства…

– Известно!

– Радищев…

– Знаем Лапищева!

– Радищев, – Номура от волнения с ещё большим нажимом произнёс «р» вместо «л», – Радищев вот уже несколько раз, ночью, останавливался в разных местах, но всегда где-то близко к Разъезжей, где живут Адельберги. Сначала он на полном ходу выезжает из консульства, устраивает нам ночные гонки по городу, а потом пытается остановиться как можно ближе… к!.. А там, вы же знаете, низкие заборы, штакетник, сады… Все прозрачное! Там не спрячешься! – Номура передохнул. – Мы не можем идти за ним вплотную, приходится наблюдать с какого-то расстояния, и что происходит, когда его машина останавливается и попадает в мёртвую зону, мы не видим, поэтому поставили Сорокина недалеко от дома, а он, скотина, пошёл за этим Териновым, и мы снова пропустили момент остановки Рапищева.

– Да, неладно вышло! – по-русски произнёс Асакуса.

– Нерадно! Нерадно! – не заметив издёвки, по-русски повторил Номура.

– И так и не увидели, зачем остановился Лапищев?

– Так и не увидери. А очень бы надо бы…

«Ну и поделом вам!» – с удовлетворением подумал Асакуса, потрогал яркий сияющий горячий бок самовара и сказал:

– Я думаю, Номура-сан, что пора эту «петрушку» превратить в «бревно».

В этот момент Номура с хрустом разгрызал своими большими зубами кусочек сахара и не расслышал, что сказал полковник.

– Во что превратить? – переспросил он.

– В «бревно!» – повторил Асакуса.

– Вы хотите, чтобы мы сдали его в 731-й отряд? Зачем?

– Затем, чтобы ему там привили какую-нибудь оспу, или холеру, или сифилис, пусть он хотя бы нашим врачам послужит как подопытный материал, если он не может выполнить таких простых заданий.

Оба на некоторое время замолчали, Асакуса вытащил из стакана ложку и положил её на блюдце рядом с кусочками колотого сахара.

– Номура-сан, мы с этим Сорокиным пытались работать довольно долго, ещё когда он служил в китайской полиции, но всё оказалось впустую. – Он сделал паузу. – А может и навредить, сам того не осознавая! Сильно пьёт и становится невоздержан в своих откровениях. Из-за этого его даже Родзаевский отодвинул от себя…

Номура прихлёбывал чай и внимательно слушал. Он чувствовал, что полковник говорит что-то не то, но входить в контры с Асакусой было не в его интересах. Уже много лет, ещё до того как армия микадо заняла Маньчжурию, он руководил в Харбине тайной японской жандармерией, а после 1932 года стал её фактическим начальником, хотя и числился в переводчиках, и делал это с большой выгодой для себя: торговля опием и содержание притонов приносили хороший доход. Когда Маньчжурию оккупировали и появилось множество японских чиновников, ему пришлось выдержать не одну баталию с ними, чтобы не упустить из рук этот выгодный бизнес. С назначением Асакусы сначала начальником русского отдела, а потом заместителем начальника Харбинской ЯВМ борьба за опиум немного стихла. Асакуса этим почти не интересовался.

– Поэтому, – продолжал полковник, – может быть, не стоит ему давать подобных заданий. – Он отпил глоток. – Может быть, отправлять его в 731-й отряд ещё и рановато, но, Номура-сан, давайте подумаем о том, как можно было бы использовать его болтливость в наших интересах. Вы понимаете, о чём я говорю?

После окончания совещания, которое они с Асакусой проводили каждые две недели для обмена информацией, Номура сел в машину и, отвечая на молчаливый взгляд водителя, сказал:

– Покатаемся.

Водитель дал сигнал, дежурный открыл ворота миссии, и машина выкатилась направо, на Больничную улицу.

«Дался ему этот Сорокин!»

Финал разговора с полковником беспокоил Номуру, и это его очень раздражало – Асакуса, конечно, чего-то недоговаривает.

«Постоянно подбрасывает мне этих русских. Местных. Эту помойку! Политические отбросы! Им бы объединиться… создать что-то боевое, единое… а они перессорились, раздробились, сбились в какие-то мелкие группы, партии! Тараканы!!! Именно – тараканы! Только тараканы всегда живут кучей, но никогда вместе! – Номура не мог успокоиться. – А с другой стороны, в чём его вина, это же я первый упомянул Сорокина!» Машину мирно покачивало на мостовой; Номура раздражался всё больше: «Он сделал правильное дело, объединил русскую эмиграцию, создал БРЭМ, хотя и БРЭМ буксует… Да при чём тут БРЭМ? Ерунда! Дело не в этом!»

Он уже понимал, что дело действительно не в этом, а в чём-то другом, чего он не знает, и это выводило его из себя.

«Адельберг? Зачем ему этот старый офицер? Нет! Что-то есть ещё, что-то более важное! Надо всё обдумать в спокойной обстановке!»

Проехав по виадуку над железной дорогой, водитель повернул на Участковую.

Номура уже окончательно был уверен, интуиция подводила его редко, что в ведомстве Асакусы что-то случилось важное, но что? И что он будет докладывать в Токио? Тут одним опиумом не обойдёшься…

«Дора!»

Номура подскочил на сиденье и судорожно застучал пальцами по плечу водителя:

– В Фуцзядянь! На Шестнадцатую! К Доре!

«Она успокоит!» – закончил он про себя.

Глава 3

После ухода Номуры Асакуса некоторое время пребывал в задумчивости. Он то выходил из-за стола, то снова садился, брал и ставил на место стакан с остывшим чаем. «Надо поговорить с Юшковым», – наконец решил он.

С этой мыслью полковник поднялся, вышел из кабинета и стал спускаться в подвал.

По крутой лестнице, очень неудобной для его раненой ноги, Асакуса спустился в тускло освещенный коридор. Внизу у самой двери стояла тумбочка с телефонным аппаратом и стол, за которым сидел дежурный офицер. Увидев полковника, тот вскочил и вытянулся.

– Как тут у вас? – на ходу спросил Асакуса.

– Всё нормально, господин полковник, только из пятнадцатой – отдал богу душу.

Асакуса остановился. Он вспомнил, что в пятнадцатой камере сидел китайский студент, на которого донесли, что он то ли покупал детали для радиоприёмника, то ли продавал их.

– Ну отдал и отдал! А если Богу, то его счастье! – сказал полковник, а сам подумал: «В конце концов, это дело жандармерии. Да и какая душа у китайца и какому Богу он её отдал? Ох уж эти русские, всё бы им Бог!»

– Кто с ним работал последний?

– Переводчик Ляо!

– Хм! – хмыкнул полковник и подумал: «Переводчик! По переводу с одного света на другой!» – И что же?

– Не могу знать, господин полковник, только кричал уж больно громко этот китаец и всё горлом клокотал. Видать, захлёбывался…

– А чайник Ляо приносил большой?

– Большой. Я такого даже и не видал. Из дому, что ли, приволок! Извините!

Дежурный по внутренней тюрьме, бывший штабс-капитан, уже почти старик, перекрестился, опустил голову и стал переминаться с ноги на ногу.

– Что, жалко вам этого, из пятнадцатой?

– Никак нет, господин полковник! Ведь гадина коммунистическая! Как же жалеть?

Асакуса посмотрел на него внимательно:

– Это вам Ляо сказал?

– Никак нет, господин полковник, господин Ляо ничего не говорил! – Дежурный уже стоял навытяжку.

– Так с чего вы взяли, что «коммунистическая»?

Дежурный глотнул воздуха:

– Так они все, китайцы…

Асакусе вдруг стало неинтересно.

– Ладно… – промолвил он. – Как остальные?

– Тихие, господин полковник, словно голуби…

Асакуса снова глянул на дежурного:

– А как «голубь» из особой?

– Храпит! Вот уж неделю храпит. К нему не ходят, так он сутки напролёт храпит, а то всё стонал.

– Отсыпается. Давно у него последний раз был врач?

Дежурный суетливо стал листать журнал.

– Третьего дня, господин полковник!

– Ну что ж! Ну что ж! – Асакуса рукой в тонкой белой перчатке сам перевернул несколько страниц журнала и неожиданно для самого себя спросил: – Давно у нас?

Вопрос поставил дежурного в тупик, он стоял с открытым ртом и непроизвольно шевелил пальцами.

– До миссии где служили? – уточнил Асакуса.

– В меркуловской, во Владивостоке.

– Это когда же?

– В двадцать первом. – Дежурный явно не понимал, чего от него хотят.

Асакуса вдруг понял, что зря затеял этот разговор, но положение не позволяло просто так, взять и закончить его.

– А там не храпели?

– Никак нет! Стонать стонали, а храпеть – никак нет!

– И что, прямо до сегодняшнего дня служили в меркуловской? – Асакуса почему-то начал раздражаться.

Дежурный почуял тон начальника и встревожился.

– Никак нет, господин полковник! – Он снова вытянулся. – В меркуловской я до двадцать второго, до октября, пока красные не взялися!.. – Он стал заикаться. – А в двадцать третьем сюда подался, в Маньчжурию, то есть год ещё с партизанами ходил… Ну с этими, будь они неладны… с контрабандистами…

– Что же так? Почему вдруг контрабандисты – «будь они неладны»?

– Звери, господин полковник! Чисто звери!

– И это вы говорите после меркуловской?

Дежурный ухмыльнулся:

– В меркуловской – понятно! Контрразведка – она и есть контрразведка. С красными гадами, как ещё?

«Чего я к нему привязался? – подумал Асакуса, не зная, как закончить разговор. – А впрочем, интересно! По говору он если не крестьянин, то простой мещанин, что ему красные плохого сделали?»

– …А эти, – продолжал дежурный, – ни малого ни старого не жалели, всё говорили – «шоб свидетелей не было»… А всё ведь наши, православные!

Асакуса присел на табурет: «Где он до штабс-капитана дослужился?»

Дежурный будто услышал его немой вопрос:

– Из казаков я, забайкальских… Зыков моя фамилия. Иван Зыков. – И он на секунду опёрся одним кулаком об стол. – Виноват, господин полковник, ранение имею… Партизаны, краснюки голимые, деда, отца, братьев… всех. Я ведь после даже и могил их не сыскал… баб только не тронули. Я уж, как Колчака расстреляли и Семёнов к вам подался, совсем было замириться хотел! А тут!.. – Он тяжело передохнул. – Ну и на восток. Посля Волочаевского побоища раненого привезли в Никольск-Уссурий-ский. Там отошёл малость, а рядом офицер долечивался, из разведки, ну и отрекомендовал кому следует. Там уж из подъесаулов в штабс-капитаны и переодели.

– И как… в контрразведке?

Дежурный молчал.

Асакуса стал нетерпеливо подёргивать носком сапога.

– Как – в контрразведке?

– Как, господин полковник! Известно как! Локти к затылку! А кровь, она всякая – красная, хучь русская, хучь китайская, хучь…

«…японская!» – мысленно договорил за него Асакуса.

– А здесь как? Помогаете? Красных и здесь… немало!

Глаза русского стали злыми и холодными.

– Никак нет, господин полковник! Я уж лучше, если будет дозволено, тут, у тумбочки послужу.

В наступившем молчании послышалось, как где-то в дальней камере пискнула крыса, Асакуса вздрогнул и побелел скулами. Его интерес к биографии дежурного исчез.

– Включите полный свет в коридоре и вызовите моего адъютанта. Я – в «особой».

Он встал и вытащил из кармана собственный ключ от «особой» камеры.

– Будет исполнено! – бодро откликнулся дежурный, понимая, что непонятный ему разговор окончен, и вдруг закричал: – Господин полковник, а сабельку-то! С сабелькой в камеру-т никак нельзя, для вашей же безопасности!

Асакуса раздражённо отрезал:

– Это не «сабелька», подъесаул! Выполняйте… – Он не договорил, подхватил рукою катану и захромал к дальней камере, за его спиной дежурный схватил трубку и стал крутить телефонный диск.

«Сабелька! Русскэ, дурака-дэс!»

Дойдя до дальней камеры, он вставил ключ в замок тяжёлой, обитой дополнительными для звукоизоляции толстыми деревянными досками двери, ключ провернулся, не лязгнув, и дверь тихо отворилась.

«Смазали», – отметил он про себя.

В камере было темно, полковник свободной рукой нащупал на внешней стороне косяка выключатель и повернул его; камера залилась ярким светом.

– Принесите табуретку! – крикнул он дежурному.

В углу обитой по полу и стенам матерчатыми матами с низким сводчатым потолком камеры лежал раздетый догола человек. Он лежал на боку, свернувшись калачиком, с сизым, наголо обритым черепом и такими же скулами и подбородком. Асакуса сел на появившийся табурет и глотнул воздуха. Тошнота забила горло.

– Дежурный!

За спиной зашевелилось.

– Где адъютант? Мигом!

Голый человек на матах лежал и не шевелился, только было видно, как мерно дышит его впалый бок.

Асакуса, не вставая с места, дотянулся и толкнул его в плечо концом ножен; человек не пошевелился, Асакуса толкнул его сильнее. Человек вздрогнул, открыл глаза и, не поднимая головы, попытался разглядеть причину беспокойства, потом сжался ещё сильнее и, делая движения всем телом, стал отползать в угол камеры.

– Вставайте, Эдгар Семёнович!

Человек долго из-под опущенных бровей, закрываясь ладонью от яркой лампы, разглядывал гостя; через несколько минут он его узнал; медленно, опираясь то на одну руку, то на другую и двигая коленями, с трудом встал и прикрылся ладонями.

Перед Асакусой, слегка покачиваясь, стоял высокий, худой, измождённый человек, назвавшийся после перехода границы начальником Управления НКВД Дальневосточного края.

«Кожа да кости. Мешок. Длинный и сухой», – подумал Асакуса.

– Вам сейчас принесут одежду, скажите мне свой рост.

Человек напряжённо молчал.

– Я спрашиваю, Эдгар Семёнович, вы помните свой рост?

– Сто восемьдесят, – прошелестел человек сухими губами.

– Дежурный! – громко крикнул Асакуса.

– Я здесь, господин полковник, – в ухо ответил дежурный.

Асакуса вздрогнул, он не видел, что тот находится прямо за его спиной.

– Чёрт вас возьми, что вы на ухо орёте! Сообщите моему адъютанту, что его рост сто восемьдесят. Живо!

Глава 4

Полковник вышел из здания миссии, одетый в европейский костюм, русскую крытую шубу с бобром и бобровую шапку. Стояла обычная для февраля харбинская погода – солнце, мороз и пронизывающий, дующий на одной ноте ветер. Он без удовольствия оглядел низ стоящей колом шубы, ударил по ней ладонью, чтобы расправить вислые от долгого нахождения на вешалке складки. «Какое всё тяжелое и неудобное. Может быть, потому, что новое?» – подумал он и тут же порадовался блестящим, чёрным, лакированным перчаткам на стриженом заячьем меху с прошитыми тремя расходящимися лучиками. «Английская работа». Он сгибал и разгибал пальцы, любуясь тем, как натягивается и блестит глянцем кожа. «Не эта, – он снова недовольно глянул на шубу, – русскэ медведь».

Полковник уже несколько секунд стоял на высоком парадном крыльце миссии, ожидая, когда подъедет машина. В руке у него была толстая трость, покрытая перламутровой инкрустацией. Как же это было всегда неприятно – переодеваться в европейское платье, к которому никак не подходила его катана.

«Но нельзя же ехать на конспиративную квартиру в форме и с мечом!»

В это время, слегка проскользнув по замороженному граниту, затормозил и остановился его чёрный лакированный «бенц».

«Как мои перчатки, – ещё раз порадовался Асакуса и сел в машину. – Только – немецкая работа!»

Когда в хорошо протопленной прихожей полковник с наслаждением освобождался от тяжести шубы и шапки, его гостя уже кормили в гостиной.

Из маленькой кухни, расположенной в конце длинного коридора, доносился запах борща и слышалось шипение.

«Наверное, жарят котлеты».

– Здравствуйте ещё раз! – сказал он, войдя в гостиную, и тут же ледяным голосом, не поворачиваясь, прошептал прислуге: – Вы что, хотите, чтобы он после вашего обеда дал дуба? Уберите мигом эту лохань и принесите простого чая! Сволочи!

Гостиная, куда вошёл Асакуса, была большой и светлой, обставленной мебелью из морёного дуба; диван и кресла были затянуты белыми холщовыми чехлами, на столе лежала такая же белая скатерть. В сочетании с белыми стенами, хрустальной люстрой в середине потолка, хрустальными бра и светлыми бежевыми занавесками на высоких окнах, которых в гостиной было два, в ней в любую погоду было ощущение солнечного дня. Попадавшим сюда русским обстановка этой квартиры почему-то всегда придавала хорошее расположение духа.

В центре под люстрой за большим круглым столом сидел стриженный наголо человек, одетый не по сезону в летние парусиновые брюки и спортивную рубашку с отложным воротником, тот, с которым час назад Асакуса разговаривал в «особой» камере внутренней тюрьмы. Услышав слова Асакусы, обращенные к прислуге, он задрожал и вцепился побелевшими на костяшках от напряжения пальцами в края большой суповой тарелки, в которой в красном борще плавал не размешанный ещё кусок белой сметаны, метнул на Асакусу ненавидящий взгляд, но очень быстро его лицо помертвело, и взгляд потух.

Асакуса сел напротив гостя:

– Я не собираюсь мучить вас, показывая вам еду и отнимая её, но вам нельзя так много сразу. У вас… внутри все порвётся.

Он чуть было не сказал «разорвётся желудок», но вовремя опомнился.

– Налейте ему треть того, что в этой тарелке, и без сметаны, только бульон. И шевелитесь, а то будете у меня как сапёры – одна нога здесь, другая там.

Через секунду стакан чаю уже стоял на столе, он был заварен крутым кипятком, и до него нельзя было дотронуться.

– Кстати, Эдгар Семёнович! Я с вами поздоровался, а вы со мной нет.

Гость сидел перед опустевшей белой скатертью и держался за край стола.

– Я понимаю, что вы изрядно намучились в нашем подвале, точнее сказать, – мы вас помучили. Но поймите и нас правильно…

Асакуса говорил это мягким, вкрадчивым голосом; вспыхнувшую на бестолковую прислугу, по недоразумению чуть было не закормившую до смерти недавнего узника, злобу он уже выплеснул.

– …Вы пришли с такой, как нам показалось, красивой и необычной легендой.

– Это не легенда, – без интонаций, не разжимая сухих губ, медленно сказал тот, которого Асакуса называл Эдгаром Семёновичем.

– Это не легенда!.. – в тон ему задумчиво повторил Асакуса.

В этот момент в гостиную внесли ту же большую тарелку, но в ней розового бульона было только на донышке.

– Уберите хлеб, – устало приказал Асакуса. – Вы ещё отъедитесь, Эдгар Семёнович! Вы меня слушайте и ешьте, не стесняйтесь, часа через полтора вам ещё подадут. Так вот! Всё, что вы рассказали о себе и причинах вашего бегства из СССР, было для нас, – он на секунду задумался над подходящим словом и случайно услышал запахи из кухни, – настолько вкусно, что ни в каком сне привидеться не могло… разве возможно было просто так – взять и поверить?

Гость смотрел в тарелку и двигал пальцами, как будто разминал их, потом взялся за тяжёлую серебряную ложку, – его скованные движения не ускользнули от взгляда Асакусы.

«Его руки… забыли!»

Они в упор посмотрели друг на друга, и Асакусе вдруг стало неловко за своих помощников, которые чуть было не выбили из этого человека самое привычное. Видно было, что и гость тоже чувствовал себя неловко за свои руки, которые забыли такое простое – как держать ложку.

– Ну хорошо! Не стану вам мешать, поешьте, потом поговорим. Я минут на десять отвлекусь. Надо позвонить. Охрана! – крикнул он в дверь.

Он вышел.

В обставленной под кабинет узкой, как пенал, с высокими потолками комнате он сел на обитый тёмно-коричневой замшей диван. Здесь стены были окрашены спокойной охрой, окно занавешено почти непрозрачной тёмно-зелёной портьерой, через которую солнечный день на улице только угадывался в виде более светлого прямоугольника. В отличие от гостиной свет тут был сумеречный и мягкий, как в доме его дядьки, когда после летнего тайфуна раздвигали сёдзи: в открывавшийся под соломенной крышей во всю ширину стены проём становился виден сад с глубокой, уходящей в черноту хвойной зеленью, а от земли и дорожек медленно снизу вверх в только что перебесившееся небо поднималась испарина.

В кабинете было не по-русски, и от этого хорошо думалось, и он постарался вспомнить облик человека, только что сидевшего перед ним: «У него какие-то… глаза! – Мысли текли медленно. – Пустые или голодные? Голодные!»

«Голодные! – подтвердил он про себя. – Какие же ещё?»