Текст книги "По законам Дикого поля"

5

На покосе Максим с женой ворошили недавно скошенное сено, сгребали высохшие валки в стожки. Их сыновья косили.

Парни, сняв рубахи, шли друг за другом наискосок, шаг в шаг. Три косы одновременно с характерным звуком подрезали траву. Вжик – и ровные рядки ложатся на землю. Обратным ходом коса чуть пригибает стоящие стебли, следует небольшой шажок – и новый быстрый взмах косы. Вжик. Вжик. И так час за часом. Мощные руки держат косу, как перышко, без усилий, только рельефные мышцы живота напряжены, и по загорелым спинам перекатываются округлые бугры при каждом повороте тела.

Братья так слаженно вышагивали по полю, что отец залюбовался работой косарей. Но вот передний косарь придержал косу, остановился. Из травы выскочила пестрая перепелка и бросилась под косу, забегала, захлопотала. Косец раздвинул траву руками, взял гнездо и переложил на жнивье.

Дружина, шедший последним, остался недоволен:

– Бать, скажи Семену. Только втянешься, раздышишься, а он опять останавливается.

– Ну устал парень, – отмахнулся Максим.

– Жалко животину попусту губить, – отозвался Семен.

– Тут шаг ступи – гнездо найдешь. На моей полосе вон тоже бегает.

Старый Максим посмотрел на всполошившуюся птаху, потом на жену и с улыбкой на угрюмом бородатом лице, запорошенном засохшими былинками, наставил сыновей:

– Забыли, о чем говорит второй закон Дикого поля? Отвага и любовь к родному гнезду вознаграждаются судьбой – то, что может спасти родной очаг в самые роковые мгновенья. Разве нам мало места?

Косари двинулись дальше, а за ними остался островок некошеного поля. Не запах крови, а духмяный запах скошенных трав, запах жизни далеко разносил степной ветер. Непривычный запах для заволжских просторов.

К полудню солнце поднялось высоко. Стало жарко. Косари присели на отдых в короткой тени большого стога сена. Нехитрый обед и сладкая дремота утомленного тела…

В этот раз беда пришла с подветренной стороны. Максим, скорее, почувствовал, чем услышал надвигавшуюся опасность. Выглянув из-за стога, он увидел в полуверсте более десятка всадников, во весь опор скачущих к покосу.

К несчастью, кони со спутанными передними ногами щипали траву саженях в пятидесяти. Только одна коняга оказалась поблизости. Да еще близок запряженный рыдван.

– Басурмане, – обомлел Максим. Он быстро оценил ситуацию, поднял тревогу и стал разворачивать запряженный рыдван. – Орда! Дружина, лови коня! Прасковья, сынки, в рыдван!

Максим принял точное решение. Четырьмя выстрелами можно было и рассеять нападавших. Сделать по второму выстрелу табунщики не успевали по времени. На зарядку кремневого ружья через дуло с помощью шомпола у обычного стрелка без специальных приспособлений уходило не меньше минуты. Но если выстрелы не очень точны и нападавшие числом поболее и упорны, то в чистом поле пешим против конных устоять очень трудно.

Максим вскочил в рыдван. Он стоял в телеге на узкой перечине и нахлестывал лошадь кнутом. Сзади, похватав ружья, косу и вилы, уселись мать семейства и два сына. Они едва держались в открытом, несущемся, подпрыгивающем рыдване.

Третий Максимов сын снял путы с коня и скакал верхами. Несколько поотстал, но догонял повозку. Приближались и кочевники.

Максим так нахлестывал лошадь, что она ошалело неслась, не разбирая дороги, через низкий кустарник, вымоины и кочки.

Защиту мог дать только овраг. В северной части Дикого поля много глубоких оврагов. Иные из них тянулись на десятки верст и имели по нескольку боковых отростков с каждой стороны.

Овраги служили хорошей защитой от хищных кочевников. Они примечательны густыми зарослями. Там, где топор переселенца не истребил заросли в поисках топлива и бревен для строительства, где скот не потравил кустарник, овраги служили надежным убежищем. Вдоль них шли степные дороги.

Осокорь, карагач, ветла, вяз, колючая дикая груша и вишня, мелкий колючий кустарник чилиги, торна, шиповника и боярышника, заплетенные плетями хмеля и дикого винограда, создавали непролазный зеленый туннель, нырнув в который можно уходить – продираться и влево, и вправо или в боковые отростки. Здесь всегда сумрачно, сыро. На дне оврага, на глубине четырех-десяти саженей, как правило, звенел ручей, питаемый родниками.

В оврагах гнездовало много птиц. По кручам паслись дикие козы, встречались лисы и кабаны, даже лесным великанам медведям полюбились овраги.

На крутых склонах легче дать и открытый бой превосходящему числом противнику. Спешившийся кочевник без коня и лука терял две трети своей силы. Против сабли пехотинца даже малообученные, но крупные и крепкие крестьяне уверенно противостояли ордынцам. Копье, вилы и увесистая дубина в сильных мужицких руках становились грозным оружием.

В северных сырых лесных районах деревни ставили на гривах[15]15
  Грива – протяженная узкая возвышенность.


[Закрыть]. Зато южнее, в лесостепных и степных местах многие деревни поставлены в скрытых низинах, куда не вели дороги. Деревни ставили в балках, возле оврагов и даже в самих оврагах. Овраги укрывали от врагов. Потому овраги полюбились переселенцам, которых часто называли овражными людьми.

Кочевники боялись засады овражных людей и зачастую не рисковали даже сунуться в заросли. Отступали.

Ордынцы настигли рыдван на подходе к оврагу. Калачевы стреляли из ружей. Попасть даже в крупную цель из прыгающей повозки оказалось очень трудно. Лишь один всадник на подстреленной лошади рухнул на землю и покатился. Зато оглушительные выстрелы, вспышки и пороховой дым несколько рассеяли непривычных киргизских лошадей.

Но три всадника оказались совсем близко от рыдвана. Табунщики отбивались от них вилами и прикладами ружей.

Передний ордынец уже тянулся саблей к Максиму. Но тот почувствовал опасность и, полуобернувшись, уверенной рукой сделал взмах кнутовищем. Плетеный ремень волнообразно изогнулся и произвел оглушительный щелчок, точно выстрел раздался; его конец ожег лицо кочевника. Следующим резким взмахом кнута Максим захлестнул поднятую руку второго ордынца и выдернул его из седла. В умелых руках и кнут серьезное оружие. В селеньях табунщиков ребятня с детства упражнялась захлестывать вертикальные колья и горизонтальные сучья деревьев. Можно было видеть, как маленькая кроха, лет четырех-пяти, игрушечным кнутом старается подражать взрослым, произвести щелчок резким взмахом. Взрослые пастухи и табунщики, догнав верхами в степи волка, забивали его кнутами насмерть.

В Диком поле табунщики пользовались в работе и скрученной веревкой – арканом, и, по примеру азиатских кочевников, петлей на шесте для ловли овец в период стрижки. Но самым главным орудием они признавали только кнут. Уважаемый табунщик и пастух не позволял себе портить скот ударом кнута. Достаточно взмаха кнута и оглушительного щелчка – и стадо разворачивалось в нужную сторону.

Но против сабли кнут имеет только одно преимущество, он длиннее. Зато кнут мог быть срезан как стебель камыша. Неизвестно, чем бы закончилась схватка, но отца выручил Дружина.

Как только рассеявшиеся на короткие мгновенья ордынцы стали снова приближаться к летящему рыдвану, Дружина, скакавший сбоку, наискосок прошел перед преследователями, раскручивая кистень. Он привел их в замешательство и увел за собой часть преследователей.

Уходя от кочевников, Дружина внезапно откинулся всем телом в сторону и, свесившись с боку у скачущей лошади, удерживаясь за седло одной ногой, вытянул руки и точно выстрелил из пистолета. Одним рывком он поднялся в седло и стал уходить к оврагу.

Навыки лихой верховой езды табунщики постигали с детства, как ходить за сохой. Такова особенность России, где от жилья до жилья десять-двадцать верст – обыкновенное дело. А в Диком поле пятьдесят и сто верст от дыма до дыма считалось совсем недалече. На таких просторах хорошо чувствовать себя мог только хороший всадник на добром скакуне.

Рыдван влетел в овраг Долгий под углом и сразу растворился в кустах. Следом в чащу нырнул Дружина.

– Заряжай ружья! – крикнул Максим младшему и среднему сыну, толкая их на дно оврага. Сам он изготовился к решительной схватке. Сбоку стоял с вилами наперевес старший сын.

Один из ордынцев спешился и, прорубая путь среди зарослей, двинулся в глубь оврага. Он едва не остался без ног. Теснимый острой косой и вилами, попятился и побежал.

Ордынцы кружились в раздумье перед оврагом. Принять решение им помог выстрел со стороны. На помощь соседу пришли овражные люди, привлеченные пальбой в поле.

Кочевники повернули коней вспять.

Калачевы перевели дух. В этот час семье табунщика повезло. Отбились. Крутой овраг почудился райским местом. Хмель переплетал деревья, кустарники и образовал причудливые цветущие беседки.

Вскоре у края оврага показались младшие братья Калачевы с двумя заряженными ружьями. Третье ружье где-то выронили во время сумасшедшей скачки.

В поле вспыхнул стог сена. У другого копошились кочевники. Максим выстрелил из ружья. Взял другое и побежал в поле.

– Не выходить. Прикройте меня.

Пробежав полсотни шагов, Максим снова выстрелил и принялся перезаряжать ружье.

Шайка ордынцев снялась и неспешно пошла в степь.

Из буерака, отростка оврага Долгий, вышло с десяток бородатых мужиков. Семейство Максима Калачева направилось в их сторону. Обнялись и пошли вместе с овражными вдоль оврага.

В одном месте с откоса открылась деревенька в три избы. Пройди вдоль оврага десяток шагов, и скроется она за деревьями и кустами. На дне оврага кроме изб два крошечных огородика. Тут же корова и две лошади на привязи, где-то в зарослях гоготали гуси.

Еще одна похожая деревенька в две избы находилась в зтом овраге на расстоянии версты. Другого жилья в округе не было на сорок верст вокруг.

Посевы пшеницы овражные люди держали в стороне от деревни, по разные стороны от оврага…

Овражные люди – особый род переселенцев. Отрезанные от остального мира, они жили своей автономной жизнью. Главной их особенностью являлось то, что они не искали ни с кем никаких контактов и старались как можно дольше сохранить в тайне свое местонахождение.

Потомки вольнолюбивых хлебопашцев считали, что земля, вода и солнце даны Богом, а данное Богом никто не имеет права отнять у них. Их представления вступили в противоречие с интересами государства и с интересами знати, которую за служение государству почему-то награждали дарением деревень с крестьянами.

Они одинаково опасались и кочевников, и российских воинских команд, рыскавших в пограничье Дикого поля. Уходили на пустоши в самую глушь с одной лишь заплечной котомкой, без запасов одежды, почти без семян и оружия. Уходили под видом нищих бродяг и погорельцев, сирот, принимали вид блаженных, сказывались Иванами, не помнящими родства, лишь бы избежать возврата в крепостное состояние. Если у них не было особых примет, то воинские команды часто отпускали их или мобилизовывали на государственные работы, и становились они государственными крестьянами. Они и составляли большую часть самых скрытных переселенцев. Хотя были среди них в немалом количестве религиозные сектанты и встречались беглые каторжники.

Иваны, не помнящие родства, в это время Россию не продавали и, очевидно, немало сделали для ее укрепления в пустынных землях. Люди широкой кости и безоглядной отваги с одним дубьем отчанно сражались за свою жизнь, за свои вольные понятия. Вначале их было мало. Но первые помогали последующим, и постепенно на новых землях укреплялась новая общность людей, очень свободных духом, помыслами и действиями самостоятельных…

6

Другой отряд вторгшейся орды наткнулся на телегу с Вожей и садчиком Евлампием. Кочевники изменили направление движения и устремились к телеге.

Зверолов увидел их за полторы версты.

– Корсаки, – негромко, но так, что услышали попутчики, сказал Вожа. Так звероловы называли степную лисицу серо-рыжего меха. Знатные киргизы любили шить шапки из меха корсаков, за что и получили прозвище «корсаки».

Переселенцы из России дали киргизам и второе прозвище – «штаны». Пришедшие из Азии киргизы отличались от некоторых других степных кочевников огромными штанами. Отправляясь на охоту и в дальний поход, их всадники надевали штаны, доходившие до подмышек. В штаны заправляли всю верхнюю одежду, отчего штаны казались еще больше.

– Большой набег, – Вожа показал рукой на еще один отряд кочевников, двигавшийся в другом направлении, на значительном удалении, в двух часах пути: – Не было ветра да повеяло, не было гостей да понаехало.

Вожа направил телегу ближе к оврагу, но уходить в заросли не стал. Он вместе с Евлампием развязал ремни и вывел лошадь из оглобель. Лошадь поставил так, чтобы ветерок дул в лицо сбоку и относил пороховой дым, не застилал обзор.

Правая рука зверолова привычно пробежала по рукоятке пистолета, ножа, большой палец скользнул по патронташу, будто считал патроны. Зверолов велел садчику взять длинный посох и укрыться за повозкой. Ваську поручил держать клячу за узду и не высовываться из-за лошадиной груди. Сам он набросил на спину лошади попону и положил на нее ствол длинного ружья. Он широко расставил ноги и стал ждать скачущую шайку.

За четыреста шагов Вожа произвел первый выстрел. Лошадь под передним всадником рухнула.

Зверолов быстро перевернул барабан и выстрелил… Следующие два выстрела сняли двух передних всадников.

– Беркут! – ветер принес тревожный возглас.

Меткого охотника знали на всех кочевьях; кто-то видел его, а большинство по слухам.

Кочевники придержали коней и пустили несколько стрел. Прозвучало два выстрела. Но они не причинили вреда. Корсаки использовали ружья, какие ладили и в России, но еще сто лет назад, фитильные, бескурковые, не дающие точного боя на расстоянии…

Вожа произвел еще один выстрел. И еще одна лошадь пала под замешкавшимся всадником.

Следующая стайка стрел поразила Васька и лошадь, которую он держал. Старая лошадь тихо подогнула колени и как-то устало легла на землю, открыла стрелка.

Вожа перебежал к телеге. Положил ружье на угол повозки и, стоя на одном колене, выстрелил. Облако порохового дыма в очередной раз окутало стрелка. Дым щипал глаза и, казалось, они у зверолова увлажнились, поблескивают, но руки привычно и уверенно перезаряжали ружье.

Ордынцы повернули назад. В Диком поле бегущих часто добивали. Показавший спину – легкая добыча. По законам Поля можно отступать, но нельзя бежать и показывать спину.

Вожа прицелился вслед уходящим всадникам, но опустил ружье:

– По законам Поля показавший спину – покойник, – сказал он садчику. – Бегущий слишком легкая добыча. Да заряды дороги. Сбережем. Что с Васьком?

– Стрела скользнула по ребрам, но внутренностей не задела. Рана не очень тяжелая.

Вожа и Евлампий перевязали мальчишку и положили в телегу. Они впряглись вместо убитой лошади, взялись за оглобли и медленно покатили фургон к усадьбе табунщика.

7

Один из отрядов кочевников уже вышел на усадьбу семьи Калачевых. Шестеро всадников обогнули калду и беспрепятственно подъехали к неогороженной усадьбе.

Обе дочери Максима работали в огороде. Завидя приближающихся ордынцев, они бросились в избу. Как учили мать с отцом, как учила жизнь, обе спрятались в погребе.

Ордынцы, с осторожностью оглядываясь, въехали во двор, но сопротивления не встретили. Они с простодушным нескрываемым любопытством разглядывали чужую жизнь: по их видению привлекательно богатую, непонятную и, как казалось, враждебную.

В традиционном представлении кочевников жизнь на одном плоском месте однообразна и скучна. Даже если корма скоту хватает, то где-то непременно лучше, травы сочнее, водопои ближе и постоянный ветерок, сдувающий комара-пискуна и злую мошку. Но по прибытии на новое место, вскоре их тянуло дальше…

Чужая жизнь требовала непрерывной работы: пахать, косить, чистить хлевы, поновлять соломенную крышу, строгать телегу, ткать, кузнечить… Проще жить, проще. Кочевнику милее идти за облаком, гонимым ветром, отдавшись настроению; охранять свой скот и, если повезет, забрать чужой.

Копыта лошадей непривычно цокали во дворе, выложенном диким плоским известняковым камнем. Глаза ордынцев пытливо разглядывали чудные растения в огороде. Смуглые руки потянулись к знакомым и незнакомым вещам, висевшим прямо на внешней стене избы на вбитых в бревна больших четырехгранных кованых гвоздях. Ковш, сито, серп, уздечка, капканы разных размеров и конструкций…

В избе ордынцы принялись искать девиц, которых видели. Перевернули лавки, кровать, заглянули в печь. Нигде нет. Так и уехали бы, но очень желанной поживой могли стать две пленницы. Самый дотошный ордынец догадался поддеть половицу и обнаружил крышку погреба.

После короткой борьбы избитых сестер выволокли наружу. Не обращая внимания на крики и плач, руки девицам связали арканом и погнали вслед за лошадьми. Какое-то время сестры шли и упирались, но арканы, притороченные к лошадиным седлам, тащили и сволакивали их. Поняв тщетность своих усилий, они почти бежали, влекомые жестокой веревкой.

Корсаки захватили не только полонников, но и собрали в избе одежду, ткани, все металлическое и все, что блестело, включая зеркало и бусы. Даже деревянную бадью прихватили, но из-за тяжести бросили за двором.

Ехали веселые, оглашая степь радостными криками и песнями. Не спешили. Было то время, когда еще не особо боялись погони.

В степи корсаки заприметили Мотю, возвращавшуюся домой с корзиной и узлом собранных трав. Она побежала к ближайшему колку, но бежать слишком далеко. Аркан захлестнул ее плечи на полпути.

Девушка так судорожно билась и не хотела вставать даже после того, как ее проволокли сотню саженей по степи. Тогда ордынцы, не желая потерять ценный товар, связали ее и бросили на вьючную лошадь.

В это время остальные Калачевы и овражные люди в урочище[16]16
  Урочище – так называли звероловы и переселенцы любой природный знак – речку, гору, гриву, овраг, большое дерево, валун, остров, по которому определяли тот или иной район в необжитых землях.


[Закрыть] Долгий овраг собрались в путь на усадьбу к Калачевым. Овражные пришли в урочище лет на пять раньше Максима, но так как начинали без пожитков, с нуля и жили скрытно, то и скудно. И оружием они оказались не богаты. На десять мужиков у них имелось всего одно кремневое ружье и два азиатских пистолета, да по копью на каждого. Не ахти как крепко. Только другой подмоги не имелось.

8

Максим и его семья с провожатыми догнали Вожу и садчика, тянувших фургон, почти у самой усадьбы.

Хозяева нашли усадьбу ограбленной. Единственная уцелевшая ценность – ларь с зерном. Приходили корсаки-мясоеды, которые еще не знали вкуса хлеба, по крайней мере, вкус его еще не стал им привычен и желаем. В некоторых кочевьях пекли на угольях тонкие лепешки, но это скорее исключение, чем привычный основной продукт.

Но главная беда у табунщиков – нигде не видно дочерей. Вожа походил по двору, взял лошадь у Максима и поехал по окрестностям. Следы и опыт сказали ему обо всем.

– Дочерей твоих увели в полон, – зверолов отдал подавленному отцу и плачущей матери ленточку – единственное, что осталось…

Максим призвал идти в погоню.

Вожа пожал плечами. Он уже оценил наличествующие силы и готовность:

– Вернуть полонников с бою сейчас не удастся. Я видел несколько отрядов. К вечеру они соединятся. Совместно погонят скот и невольников. У них может быть несколько сот всадников. Немногие из вас вернутся. Можете все пропасть без пользы.

– Как быть? – спросил один из овражных людей. – Нельзя ли выкрасть их ночью?

– Одного человека у десятерых сторожей увести можно. Десятерых у одного сторожа бесшумно не увести. Полонников по полю соберут много. Кого-то возьмешь, а другие начнут плакать, побегут вослед. Все обнаружится. Теперь корсаки настороже. Выкупить можно. Есть ли чем? До денег и украшений падкие все ордынцы.

– Все разорили, – хозяйка заплакала. Мужики молча сжимали ружья. – Зачем им наши дочушки? Убьют их? Скажи.

– По их законам разрешено иметь несколько жен, – ответил Вожа. – У богатых по десятку жен и наложниц. Потому невесты в цене. У бедного корсака нет денег на выкуп жены. Дорого. Берут у других народов, если голову сохранят. Из чужих кочевий берут себе. Русских могут продать в Серединную Азию, в Бухару, в Хиву… Персам и крымским татарам продают, туркам. Наши мужики и бабы в цене. Способны в поле работать. Ногай или башкир в четверть цены идет. Русские плуг и косу знают, работе обучены. Беленьких девок хорошо в гаремы покупают. И сами кочевники их держат, но более продают за хорошие деньги.

– Зачем дикарям рабы? – то ли возмутился, то ли спросил овражный человек с клеймом каторжника.

– Овец стричь, шкуры свежевать, кожи мять, войлоки валять… Двух-трех невольников имеешь – можешь в тени кверху пузом лежать. Старики в селеньях говорили: униженные будут возвышены; русские полки еще придут туда, откуда исходит угроза, и там будет порядок, заведенный Россией, и никто не станет торговать христианскими душами. Может, это вас утешит.

– Вожа, давай дочек выкупим, – Максим ухватился за идею выкупа. – По лесам и долам, говорят, ты многим помог. Проводишь на кочевье? Сколько стоит дочек выкупить? Все, что есть, отдам.

– Правду сказывают, – согласился Вожа. – Приходилось полонников и отбивать, и похищать, и выкупать. Сами корсаки за хорошую девицу платят калым пятьдесят лошадей, двадцать пять коров, сто овец и несколько верблюдов. Девицу попроще согласятся отдать и за двести овец. Бывает, за скудных женихов отдают и за сто овец. Но по словам, ваши дочери в самом соку. Корсаки так просто не отпустят. Конечно, полонников до Хивы живьем еще довезти надо, чтоб не померли… Сторговаться можно. Но за трех девок придется отдать целое состояние.

– Наш скот отогнан, – удрученно сказал Максим. – Лошадей по степи распугали проклятущие…

– Два дня тому назад подо мной двух лошадей убили, – Вожа развел руками, потом хлопнул по ружью. – Из имущества только медвежья голова в сохранности. И у вас не густо.

Услышав сужденья Вожи, Прасковья забилась в судорожном плаче.

Вожа смущенно отвернул лицо, потом решительно сказал:

– Чем могу помогу вам. Будем готовить выкуп. Есть у меня заказ на красивые птичьи перья и чучела птиц, кои продают купцы в столице и за морем в Европе. Пойду добывать. Две шкуры куницы в зимовье висят. Может, еще беркута споймаю. Мать, не плачь, как по покойникам. Уповай на удачу. Надо снаряжаться в дорогу.

На другое утро, еще до зари, Вожа и Максим выехали верхами в степь, на поиски одичавших своих лошадей. К полудню они обнаружили в лощине за дубровым колком косяк лошадей во главе с пегим высоким жеребцом. Глаза у зверолова сразу заблестели.

– Хорош, хорош, – повторил Вожа.

После стремительной скачки по просторному долу удалось заарканить пегого жеребца редкой масти, особо ценимой азиатскими торговцами, которые перепродавали пегих по хорошей цене в Индию. Впрочем, зверолову жеребец глянулся не столько мастью, а широкой грудью, длинными сухими ногами, а еще больше характером, вздувающимися ноздрями при появлении конных людей…

Вымотав жеребца на аркане до изнеможения, зверолов и табунщик взнуздали и оседлали его. Только Вожа взобрался в седло, как новый прилив ярости взметнул, казалось, увядшего скакуна. Такой брыкучей скачки Вожа, объездивший нескольких диких коней, еще не видел.

В конце концов конь был вынужден признать верховенство человека с железной хваткой.

В тот день Вожа и Максим привели в усадьбу еще одну объезженную кобылицу. С другого дола удалось привести нескольких скакунов и сыновьям Максима при содействии овражных людей. Но самый статный конь оказался у Вожи.

– Как бы его назвать? – задумался зверолов. – Конь в степи друг и брат. Нехорошо другу без имени.

– Тополь, – предложил Васек. – Назови его Тополь. Стройный, ноги длинные.

– Тополь, Тополек, – пожалуй, годится, согласился зверолов. – Хорошо. Пусть будет Тополь.

Несколько дней Вожа приучал коня к своим, лишь ему свойственным командам обычным голосом и тайными посвистами. Скормил коню не одну буханку хлеба и сладкую морковку. Щелкал кнутом над конской головой, стрелял из пистолета. Приучал невозмутимо воспринимать вспышку огня, грохот и пороховую гарь. Водил по овражным кручам и по бревну.

Собранными в поле травами Вожа помогал Прасковье лечить Васька.

А вечерами поредевшая семья табунщика и зверолов собирались за столом. Гостя не тревожили. Надежды терзаемыми ожиданием и тревогой переселенцами подавлялись с, казалось, молчаливой отрешенностью от текущей жизни. Лишь однажды Прасковья спросила о родителях и семье зверолова.

– Когда мне было лет десять, моя мать пропала. Ее похитили или убили во время набега племена с реки Кубани. Так говорили взрослые. За тысячу верст пришли с Кубани на северное порубежье Дикого поля. Мы жили близ крепости Пенза. Много народу в селах и крепостях побили… Малых и старых подушили, пожгли, остальных увели с собой. Что стало с матерью, не знаю. Говорили, что вроде погибла, да никто могилы не видел. Другие говорили, что ее угнали. Отец – священник, был проповедником среди язычников. И я при нем ездил. Другой родни не имелось… Помер через год от цинги. Мне от родителей осталось только вот, – Вожа достал из нагрудного кармана платок, на котором было вязью вышито крестное имя будущего зверолова и проводника: «Никита Старков». Никифор Старков – таково полное имя зверолова. Он бережно сложил и спрятал единственную семейную реликвию.

– Как жил такой малой? – Прасковья сокрушенно покачала головой.

– Подобрал меня охотник. С ним и скитался по лесам и долам Дикого поля пять лет. Выучился промыслам. Дальше сам промышлял. Мать дала мне жизнь и этот платок, отец обучил грамоте, старый охотник научил ремеслу, без которого пропал бы. Живу как Бог надоумил. Прежде по Большому Черемшану охотился, медведя промышлял, куницу, бобра, белку… Ныне там людно стало. Теперь промышляю на притоках Сока, Самары и Большого Иргиза. По рекам зимовья поставил. Поле – мой большой дом. Когда платят, вожу торговые караваны. Сирым помогаю найти земли пригодные. Тем живу.

Калачевы быстро привыкли к новым жильцам. Жизнь шла заведенным порядком. Летом день год кормит. Все работали. Только взгляд зверолова их смущал. Острый, временами будто за руку брал или в плечо толкал, не прикасаясь. Взгляд не подзывал, а почти ощутимо притягивал.

Заставляло креститься и пугающее поведение зверолова во время грозы. Когда все прятались иод крышу, он выходил на крыльцо, подставлял лицо ветру и струям дождя. А если раскаты грома и разрывы молнии сотрясали округу, его глаза и лицо выражали необычное возбуждение, даже блаженный восторг, точно он попадал в родную стихию. Его ноздри вздувались, жадно втягивали обострившиеся запахи омытых и растревоженных трав и деревьев. В эти минуты Вожа не слышал зова окружающих, стоя погруженный в какие-то ему лишь неведомые чувства.

Днем Вожа обучал коня, охотился в поле, вечером работал в усадьбе.

На равнинах Дикого поля, помимо одичавших домашних лошадей, паслись косяки диких тарпанов[17]17
  Тарпан – дикая лошадь в XVIII веке, обитающая по всему среднему и южному течению Волги, Яика, Дона и Днепра, приручению практически не поддается.


[Закрыть] – невысоких лошадок серой мышистой окраски с черной полосой вдоль спины, с причудливой черной стоячей гривой и хвостом. Долина реки Сок – северная граница обитания тарпанов в заволжских долах. По берегам Самары, Иргиза и обоих Узеней их водилось особенно много. Даже один из притоков Таволжанки, впадающей в Самару, звероловы и переселенцы назвали Тарпановкой.

Тарпан – лошадка хоть и небольшая, но плотного телосложения, необычайно резвая и выносливая. Только сайгаки могли бежать быстрее. Даже иные птицы не успевали в лете за их стремительным и грациозным бегом-полетом. К тому же тарпаны осторожны, чутки и на близкое расстояние охотников не подпускали. Из районов обитания их могли вытеснить только стада домашних животных.

Вожа целый день караулил в засаде, пока косяк тарпанов не подошел к нему на расстояние выстрела.

Шкуры двух тарпанов Вожа обработал во дворе усадьбы. Из шкур он сшил жилами, вынутыми из ног тех же тарпанов, несколько разновеликих мешков. После того он разжег гнилушки, которые медленно тлели, и поставил сырые мешки на дым на несколько дней, пока кожа не стала жесткой.

В то время как кожи сохли, Вожа принялся делать епанчи по русскому обыкновению. Перещипанную шерсть толщиной в палец разложил по рогоже[18]18
  Рогожа – грубая ткань, плетеная из липового лыка.


[Закрыть] и обливал ее из тагана[19]19
  Таган – котел.


[Закрыть] горячей водой и топтал изо всей силы, бил и катал валиком, снова поливал кипятком и снова топтал и катал. До тех пор, пока шерсть слеглась очень крепко. Образовалось толстое покрывало, не продуваемое ветром, не пропускающее коротких проливных дождей, спасающее от стужи и солнечных ожогов. Теперь из куска войлока легко кроить плащ, который набрасывался на плечи и стягивался на груди тесемкой, пришитой к верхнему краю.

Вожа изготовил два плаща – для себя и приемного брата, названого брата. Он зашел в избу и накрыл Васька плащом, как одеялом. В военном походе и на охоте епанч длиной до колен незаменимая вещь. Епанч одновременно и постель, и одеяло, и шатер над головой в зимнюю пургу. Обычно на походной ночевке звероловы в сыром месте рубили ветки деревьев или кустарника или резали ножом охапки травы, стелили на них епанч и им же укрывались. По образцу этой древнерусской одежды позднее наловчились делать и бурки, более удлиненные и широкие войлочные плащи, бытовавшие у нескольких народов. Бурки носили предпочтительно в степных районах, где не было лесов и передвигались только верхами на лошадях.

Паренек был несказанно рад подарку, столь редкому в жизни бездомного сироты. Он быстро набирался сил.

Вместе с сыновьями табунщика Вожа мастерил пики и стрелы, ковал наконечники для стрел. Главный мастер тут Вожа. Позже показал уменье клейменый каторжник из числа овражных людей. Остальные – старательные подмастерья.

– Зачем нужен лук? – спрашивали зверолова садчик и овражные люди. – У вас замечательное ружье и пистолет.

Вожа каждый раз терпеливо отвечал:

– Ружье и пистолет больше для войны, чем для охоты.

Годится для боя большого зверя – медведя, лося… Лук для птицы и пушного зверька. Ружье в лесной чаще таскать надоедливо, лук легонький. Порох недешев, патроны дороги. Стрела своя. Полусотни каленых стрел надолго хватит.

Вначале изготовили три лука. Один поменьше, – для Васька. Два других, с тугой тетивой, – для Вожи и Дружины. Приглядевшись к приемам зверолова, смастерили для себя луки и овражные люди.

В минуты отдыха Вожа смастерил свирель[20]20
  Свирель – дудка с отверстиями, по которым перебирают пальцами для извлечения звуков различной высоты.


[Закрыть] и наигрывал мелодии старые, известные каждому пастуху и крестьянину, и новые, может быть, рождавшиеся в эти самые мгновенья. Свирель являлась любимым инструментом не только у пастухов и звероловов, но и у крестьян. Они знали, какое дерево лучше для изготовления сапелки, дудки и свирели, от чего зависит голос.

В дохристианские времена на Руси придумали оригинальную письменность и крючковую нотную грамоту. Но простой народ играл на слух, и по памяти исполнялось много несен и наигрышей. С принятием христианства пришли новая письменность и традиции. А в народной глубинке сохранялись традиции, идущие от седой старины. Таковы мелодии, исполняемые звероловом. В Диком поле и в Сибири они имели наибольшее хождение.