Текст книги "Черный соболь"

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Артели Аверьяна Бармина не везло. Ветер не менялся, и льды все теснились у побережья. Четвертые сутки промышленники коротали время в бездействии. Нет ничего хуже, чем испытывать полную беспомощность в то время, когда надо поскорее двигаться к цели. Кончились дрова. Артельщики питались сухарями и довольствовались водой из снега.

Аверьян с нетерпением ожидал перемены ветра. Он стал угрюм и несловоохотлив. Путь предстоял еще долгий, а хлебные запасы таяли. У мужиков настроение стало падать: безделье и неизвестность подтачивали его, словно вода талый лед.

Дни на вынужденной стоянке скрашивал Герасим Гостев – шутник и острослов. Когда, укрывшись парусом и завернувшись в оленьи шкуры, промышленники коротали ночь, он начинал сказывать свои бывальщины. Таких людей, как Гостев, на Поморье называли баюнкамиnote 11Note11
  Баюнок – рассказчик. От слова б а и т ь – говорить, рассказывать.


[Закрыть]. Невысокий, широкоплечий, с курчавой бородой, большеглазый, Гостев был подвижен, ловок, словоохотлив и этим отличался от Аверьяна и Никифора Деева – рослых, молчаливых.

– Бывало-живало, жил упромышленник в деревне. Был он вдовец, а детей было пятеро, мал мала меньше. И все есть хотят, – рассказывал баюнок. – Пошел он раз на охоту. Целый день проходил, ничего не убил. А домой идти нельзя: дети плачут, есть просят…

Герасим умолк, прислушался. Ветер трепал парусину над головой, она хлопала. Кто-то, кряхтя, поворачивался, угревшись под меховым одеялом. Спали в середине коча, в гнезде, будто медведи в одной берлоге.

– Спите ли, братцы? – спросил баюнок.

– Не спим, – отозвался Аверьян. – Давай, сказывай!

Ну дак вот. И второй день проходил, ничего не убил. На третий день видит: идет медведиха с медвежатами. Он ее стрелить хотел. А она просится: «Отпусти меня, охотничек, деток малых жалко». Ну, он ее и отпустил. И пошел дальше, да и заблудился. Блудил, блудил, до болота дошел. Совсем деться некуда. Тут вдруг леший пришел. «Ты, – говорит, – мое стадо пожалел, а я,

– говорит, – тебя пожалею». Взял его на спину и понес. Несет, несет, аж в зубах свистит. Видят – деревни. «Ну, – леший говорит, – свой дом узнай». Мужик и уцепился за трубу. Да и проснулся на печке, за горшок с кашей держится…

– И все? – спросил Гурий.

– А чего боле? Все, – отозвался Герасим. – Давайте ко, мужики, спать. Может, к утру погода сменится, лед в море унесет.

Но и утром ничего не изменилось. Сиверко грудил льдины к берегу, и поморы сидели словно на мели.

Аверьян решил:

– Надо идти дальше волоком по льду. Под лежачий камень вода не течет. Чего мы тут высидим?

– Коч тяжел. Сдвинем ли с места? – усомнился Герасим.

– А давай попробуем, – Гурий взялся за борт.

Гостев стал толкать судно с кормы, Аверьян и Никифор Деев тоже ухватились за борта.

– А ну, берем! – звонко крикнул Гостев. – Берем, берем!

Днище коча с трудом оторвалось от снега, он чуть подался вперед. Однако у мужиков хватило сил только сдвинуть его с места. Через несколько шагов они выдохлись. Аверьян распорядился:

– Снимем паузок и будем перевозить кладь по частям. Как на волоку через Канин делали.

В легкую лодку – паузок выгрузили часть вещей, приделали к бортам веревочные лямки и, словно сани, потащили паузок вперед. Пройдя с полверсты, сложили груз на разостланную ряднину, оставили возле него Гурия и вернулись к кочу за новой кладью. Восемь раз волочили паузок туда и обратно. Перетаскав груз, потащили к нему коч. Почти пустое судно без особых трудов проволокли по льду.

Работали допоздна. К вечеру сбились с ног. Сил хватило только укрыть груз от непогоды и, поев, завалиться спать. Выгруженные вещи сторожили по очереди: мало ли что могло случиться. Льдина хоть и велика, но ненадежна.

Первым сторожем был Гурий. Укутавшись в совик, он похаживал вокруг стоянки и посматривал по сторонам. Свистел ветер, вдали у кромки льда чернело, лохматилось море. Там раскачивались на волнах, крошились мелкие льдины. Непрестанный шум навевал уныние. Было тоскливо и неприютно. А что еще впереди? Усталые ноги у Гурия подгибались, веки слипались, но парень крепился. Как только бросало в дрему, начинал ходить быстрее.

На следующий день поморы продвинулись по льду еще немного вперед. Обходить водой ледяные поля мористее кромки было опасно. Аверьян из двух зол выбрал меньшее.

Ледовый плен продолжался. Пошла уже вторая неделя, как артельщики, где волоком по льду, а где в промоинах вплавь, настойчиво продвигались вперед. Они измотались, одежда поизносилась. Бахилы того и гляди запросят смены. Хорошо, что у каждого с собой была взята запасная обувь.

Аверьян каждый вечер озабоченно осматривал днище коча, да и паузок, находившийся в постоянной работе. «Обшарпаем суденышки, – думал он. – А впереди путь не близкий».

Иногда перед тем, как залезть под парус в теплые шкуры спать, Аверьян бормотал молитвы Николе Угоднику, выпрашивал у него ветер «с горы» – с материка. Но Угодник, как видно, не внимал просьбам промышленника.

Герасим смотрел-смотрел, как Аверьян творит молитвы, и решил помолиться сам, считая, что, может быть, его слова, обращенные к покровителю мореходов, будут доходчивей. Как-то перед вечером он извлек из своего сундучка образок, который ему положила мать, подошел к старой, еще зимней стамухеnote 12Note12
  Стамуха – торос, нагромождение льда.


[Закрыть], пристроил на ней образок и опустился на колени…

Молился он по-своему. Считая Николу Угодника обыкновенным мужиком, прекрасно понимающим, что надо помору, обращался к нему, словно к близкому своему соседу, запанибрата:

– Втору неделю ломим на льду, аж плечи болят. Ноги еле ходят, бахилы того и гляди развалятся. В брюхе пусто – одни сухари. Дров нет, горячего не сготовишь. Пока мы тут маемся, мангазейски соболя уж, верно, все разбежались по лесам. Придем на Таз-реку не ко времени. Уйдем оттуда не солоно хлебавши… Э, да што тебе баить! Сам видишь, как твои чада в бесполезных и тяжких трудах пропадают в незнаемом месте, в пустыне снеговой!

Ты, Никола, покинь шутить с нами! Што те стоит послать нам ветер с горы? Тогда бы все льдины унесло в море, и нам проход возле берега освободился. Почему ты не хошь помочь мужикам?

А ведь они тебя уважают. Вон, Аверьян каждый вечер поклоны тебе бьет… А толку? И уж если ты теперь не поможешь нам, не будет тебе веры от мужиков. А без веры людской, скажу прямо, не проживешь ты. Один, как бобыль, будешь там, в небесах, впусте обретаться…

Помни, Никола, што нам ветер с горы вот так надобен! Пошли ты завтра с утра этот ветер, убери лед от берега, и мы тебе славу, как должно, воздадим! И дале тебе вера будет. Што те стоит добро сделать людям? А ничего не стоит. Только не хошь…

Герасим не заметил, как Аверьян тихонько подошел и услышал настойчивые просьбы, обращенные к Угоднику. Когда Герасим кончил молитву и спрятал образок, Аверьян спросил:

– С Николой говорил? Думаешь, этим его проймешь?

– Твои слова не слышит, так, может, мои дойдут, – Герасим сказал это вполне серьезно, а усталые глаза улыбались.

2

Аверьян рано утром высунул голову из-под парусины и зажмурился. Восходящее низкое солнце, чистое, словно только что умытое, ослепительно сверкало на горизонте. Солнечный свет играл, двигался по россыпи льдов, и само солнце от этого казалось живым, трепетным. И небо на востоке было тоже чистым, не замутненным облаками. Погода стояла мягкая, теплая.

Льдина оторвалась от припая и тихонько уплывала в голомя – в море. Аверьян торопливо выбрался из шкур, в которых спал, и спустился через борт на лед. Снег под ногами был мягок, податлив.

Рядом стоял Гурий в расстегнутом полушубке, без шапки.

– Погода меняется, батя, – с радостью сказал он.

– Вижу, – отозвался Аверьян. – Эй, мужики, вставайте! – крикнул он.

– А ты чего раньше не разбудил нас?

– Вечор легли поздно. Хотел, чтобы подольше поспали. Ведь притомились.

Из за борта показалась русоволосая голова Герасима, потом выглянул Никифор, огляделся, сморщился, чихнул. Его жесткие черные волосы на голове торчали во все стороны, словно у ненца. И в самом деле, скуластый, темноглазый, смугловатый, он напоминал сына тундры. Разрез глаз узок и чуть раскос. С лица ненец, а по росту – матерый новгородец.

Оба вышли на льдину, умылись снегом. Аверьян велел грузить кладь в коч, закрепить на нем паузок.

– Твоя молитва, как видно, дошла, – сказал Бармин Герасиму. – Льдину в море понесло. Ветер с берега начинается.

– А что я говорил? – в курчавой бороде Герасима блеснули в улыбке чистые зубы. – Моя да не дойдет? Такого не бывало!

– Сдобрился Никола, пожалел мужиков. Ну, живей, живей, ребята! Льдину уносит, а нам отходить от берега далеко не следует. Гурка, бери катки. Коч на воду будем спускать.

За ночь большое ледяное поле разломало, разъединило, раскидало по сторонам. Всюду появилась чистая вода. Льдины белыми плитами расползлись далеко, почти до горизонта, и там раскачивались, омываемые волнами.

Поднялся и стал крепчать «летний» ветер – с берега. С южной стороны наползали облака, по виду дождевые. Поморы повеселели, быстро уложили на судне кладь, закрепили на борту коча паузок, приготовили весла, мачту, парус. По льду Гурий разложил кругляши, припасенные на такой случай, и Аверьян крикнул:

– Ну, с богом. Дружно!

Коч вздрогнул, повернул нос к берегу, где темнела большая промоина, и медленно пополз на кругляшах поперек льдины к воде. Гурий только успевал подсовывать катки из-под кормы под нос, бегая взад-вперед.

Судно спустили на воду аккуратно, осторожно. На воде оно тотчас развернулось под ветром бортом к льдине. Артельщики заняли свои места, перекрестились на восход, взялись за весла, а после поставили и парус.

Разгулявшийся ветер дул с правого борта, немного с кормы. Позади осталось устье реки Черной, Гуляевские кошки – мелкие острова в Печорском море и узкий, вытянутый в длину почти на десять верст остров Песяков, возле которого поморы попали в ледовый плен.

Коч резво бежал по волнам. Аверьян сидел у руля. Широкий парус втугую наполнился ветром. Гурий и Герасим расположились на раскинутой оленьей шкуре посреди коча. В носу – впередсмотрящим Никифор. Его ноги в бахилах виднелись из-под паруса.

Аверьян направлял судно вдоль берега, к мысу Медынский Заворот, за которым должна открыться Хайпудырская губа.

Легок и быстр на ходу поморский коч. Округлая форма днища давала ему малую осадку. Сшит он по образцу морских карбасов, прочных, парусно-весельных, на которых поморы выходили на ближний промысел рыбы и зверя. Про такие суденышки рыбаки говорили: «На карбасе не утонешь. Хотел бы утонуть, да не сгинешь».

Карбас на любой волне, словно пробка, взлетал наверх, на гребень. Надо только уметь держать против ветра или по ветру так, чтобы в шторм волны били в нос или в корму. Ну, а если случится, что примет карбас неожиданный бортовой удар рассвирепевшего моря и волна перевернет его, он удержится на поверхности вверх днищем. А люди, выбравшись на обшивку и уцепившись за что придется, иной раз долго плавают в море, пока оно не прибьет опрокинутый карбас к берегу или терпящих бедствие не подберут другие мореходы.

Тогда ставят в память своего спасения поморы обетный крест на берегу…

Умели холмогорские мастера шить посудины. Скандинавская летопись говорит, что еще в XVI веке сын норвежского короля Олафа Магнус плавал в Холмогоры строить для себя корабли. А уж норвежцы знали толк в кораблестроении.

Придя на Поморье на плоскодонных ушкуях, новгородцы без труда убедились в том, что их суденышки, шитые для речного и озерного плавания, в море не годятся. Не один рыбак хлебнул горя и холодной беломорской воды, пока корабельщики нашли нужную форму днища и корпуса, десятилетиями опробованную в морских странствиях и после каждого похода усовершенствованную. Постепенно поморы научились шить карбаса, поднимавшие до двух тысяч пудов груза, шняки для трескового промысла, кочи малые и большие – до двенадцати сажен длины, могущие взять на борт четыреста-семьсот пудов клади. Шили и лодьи с тремя мачтами и бушпритом, на которых командой в восемь-десять артельщиков ходили промышлять зверя на Новую Землю и Грумант – Шпицберген.

Строили суда целиком из дерева без единой железной поковки. Обшивку с каркасом соединяли деревянными гвоздями, пазы конопатили мхом, просмоленной паклей. На мелких судах-шитиках каркас с обшивкой соединяли ивовыми прутьями, а снасти и паруса часто делали из оленьих кож. И якоря поначалу были деревянными, с подвязанными к ним камнями.

* * *

Аверьяну раньше не доводилось бывать в этих краях, к востоку от полуострова Канин. Только однажды ходил он на паруснике до Пустозерска, что стоит в устье Печоры, привозил зырянским купцам хлебный запас из Холмогор.

Но шел он не вслепую. В дорожной, обтянутой тюленьей кожей укладке хранилась у него лоция – подробное описание Мангазейского хода. Был и компас, «матка», в кожаном мешочке в кармане.

Лоция указывала, что «от Печоры до Югорского Шару» при благоприятных условиях «ходу два дни и две ночи». Это если по прямой, без захода в Болванскую, Паханческую и Хайпудырскую губы. Размеры судна и его оснастка не позволяли без риска выходить в открытое море, где было большое волнение и плавали льды. Поэтому Аверьян жался к берегам, невольно удлиняя путь.

Теперь, миновав остров Песяков и направляясь к мысу Медынский Заворот, Аверьян приближался к большой губе – Хайпудырской, что на пути к Югорскому полуострову. На севере полуостров отделялся от Вайгача проливом Югорский Шар, по которому надо было поморам выйти в Карское море. Через Хайпудырскую губу было два пути. Один вдоль побережья, с заходом в залив, другой – напрямик через залив курсом на север. Второй путь намного короче.

Аверьян внимательно изучал рукописную лоцию в деревянных, обтянутых кожей обложках.

В конце третьей недели пути коч приткнулся к берегу в тихом месте за мысом Медынский Заворот, в удобной для стоянки бухте.

Артельщики вначале неуверенно чувствовали себя на твердой земле – ноги отвыкли по ней ступать. Но поразмялись, насобирали дров, развели костер. Гурий повесил над огнем котел с водой из ручья. Мыс был отлогий, песчаные берега вылизаны морем. Дальше от берега – илистая наносная почва с мелким полярным кустарником – стлаником, травянистыми кочками да мхом-ягольником.

Раскинув возле костра оленьи шкуры, мужики отдыхали от морских трудов, впервые за много дней отведали горячей пищи и были в благодушном настроении.

Ветер все так же дул с юга. Погода стояла ясная. По небу бежали белые, словно над Холмогорами в летнюю пору, облака.

Герасим лег навзничь и, защищая глаза от солнца ладонью, смотрел в небо. Изредка над косой пролетали чайки. Ветер шелестел бурой жесткой травой на кочках. Дым от костра стлался над землей.

– Согласился бы тут жить, Гурка? – спросил Герасим. – Глянь, какая красота! Место ровное, кругом вода, не видать ни души, ни зверя, ни птицы. Устроил бы какую ни на есть избенку и жил бы, как схимник. Вольный человек! Сам себе хозяин. Ни батьки, ни мамки, ни государевых дьяков, ни архиерейского догляда. Делай что хошь. – Гостев повернулся, приподнялся на локте, посмотрел на Гурия, который, закатав рукава, чистил золой от костра медный луженый котел.

– Умер бы со скуки. Одному-то разве сладко жить? – отозвался паренек.

– Ну, а ежели бы тебе сюда девицу-молодайку? Жену, одним словом. Вдвоем бы веселей, а?

Гурий засмущался, опустил глаза.

– Вдвоем, конечно, лучше, – ответил он.

– Вот и жили бы. Стреляли гусей, ходили в море за рыбой, зверем. А я бы раз в год привозил тебе припас, да то, что упромышлите, забирал в Холмогоры, продавал там, а деньги – отцу твоему в кубышку… Только надоели бы вы друг другу скоро. Первый-то год, может, и ничего, потому как в охотку. Ну а второй год уже и не захотелось бы друг на друга смотреть. Переругался бы с женкой-то! Может, и сварливая попалась бы. Жены-то разные бывают. У хорошей жены и муж будет молодцом, от хорошей-то помолодеешь, а от плохой состаришься!

Гурий слушал болтовню Герасима и украдкой посмеивался.

– Ничего, – вступил в беседу Никифор. – Год бы пожил, а на другой ребятенок бы завелся. А потом каждый год – прибыль. Веселей станет! Вырастут сыновья, отделятся, и, глядишь, деревня выстала на мысу-то!

Гурий потащил к воде котел – ополоснуть. Аверьян, молча сидевший с лоцией в руках, подал голос.

– Ну, мужики, надо совет держать. Подвиньтесь-ко.

Все подошли к нему.

– Надо решать, как идти дале: около берега или пересечь губу по прямой? Если вдоль берега – дня три надо. А напрямик губу за день перемахнем.

– Надо идти напрямик, – сказал Никифор. – Коч надежный, ветер с полдня, чего опасаться?

– Я тоже думаю так, – согласился с ним Герасим.

– Напрямик, батя. Ежели ветер не подмога, на веслах пойдем, – подал голос и Гурий.

– Ладно. Быть по сему. – Аверьян закрыл лоцию, аккуратно перевязал ее тоненьким ремешком и спрятал. – Поищем дров, наберем воды и – в путь.

Артельщики разбрелись по берегу, собирали намытый прибоем плавник, разрубали его на поленья. Гурий носил ведром воду в бочонок.

Коч снова расстался с берегом. Ветер ударил в парус. Аверьян круто повернул руль, и судно побежало дальше. Вскоре Бармин передал румпель Никифору и, достав компас, стал выверять курс. Гурий через плечо отца смотрел, как он поворачивает на ладони круглую, точенную из дерева штуковину. Впервые видел парень, как по компасу – «матке» определяют стороны света.

Компас был невелик и свободно умещался в ладони. Бумажный диск с нарисованной розой ветров вложен в деревянный корпус. Вместо магнитной стрелки использовались две намагниченные иголки. Они поворачивали диск-картушку вокруг оси. На диске были изображены только две стороны света

– север и восток. Роза ветров насчитывала восемь лучей-румбов.

– Вот я поворачиваю «матку» так, чтобы знак на бумаге указывал на север, на полуночь, – объяснял Аверьян сыну. – А нам надобно идти курсом на восток. Видишь стрелку, что начерчена на кружке? Она и указывает нам курс. Гляди на нос коча. Как он идет?

– По стрелке, – сказал Гурий. – Дивно. С такой «маткой» в любом месте можно определить курс?

– В любом, – отозвался отец. – Теперь возьми «матку» и сам попробуй.

Гурий бережно принял из рук отца компас и стал поворачивать его на ладони.

– Вот, направил.

– Верно. В чем дело – сразу догадался, – похвалил отец.

Вскоре Гурий увидел слева по борту землю и обрадованно закричал:

– Земля, батя! Глянь туда!

Отец посмотрел, объяснил.

– Это остров. Зеленец называется. А вернее сказать – Малый Зеленец. За ним остров поболе, так тот – Большой Зеленец. Малый Зеленец нам надобно обойти с южной стороны.

Остров остался позади. Черная полоска земли словно растаяла, растворилась в безбрежной морской шири. Коч, подгоняемый ветром и волнами с кормы, упрямо шел, покачиваясь, к проливу Югорский Шар.

Опять кругом стало пустынно. Только лохматые хмурые волны, облака в небе и солнце. Оно светило поморам в спину и с высоты словно бы наблюдало, правильно ли они плывут.

К проливу подошли белесой и задумчивой северной ночью. Солнце висело над самым горизонтом. Волнение поулеглось. Море словно бы задремало. Справа и слева туманно, как размытая, обозначилась земля. Аверьян сверился с лоцией и направил судно в пролив. Парус убрали. Взялись за весла.

Справа – массивная громада Югорского полуострова, слева – остров Вайгач.

«…А подле Югорского Шару, подле острова Вайгач ходу гребью день, проезд из моря-окияна в урочище Нярзомское море, а тот проезд промеж берегов, а по берегу лежит грядою камень, а поперек проезду верст с пять, а инде и меньши, а проезд местами глубоко, а инде мелко…» – таково описание пути, составленное пинежанином Левкой Шубиным в 1601 году. Почти так же выглядела запись и в лоции Аверьяна.

3

Лаврушка сидел за столом, накрытым холщовой скатеркой, и хлебал щи с олениной, когда к нему в избу вошел Тосана с мешком в руке.

– Драствуй еще раз. Я пришел, – сообщил он, окинув цепким взглядом обстановку избы: стол, лавка вдоль стены, в углу – божница с темной иконой и лампадкой, шкаф для посуды, большая русская печь, ухваты. Из подпечья высунула голову курица и скрылась. Жена Лаврушки Алена стояла у шестка, сложив руки на животе, и смотрела, как обедает супруг. Была она росту небольшого, упитанная, курносая. Из-под редких светлых ресниц на ненца в упор глядели холодные серые глаза. Лаврушка посмотрел на мешок Тосаны, прикинул, много ли в нем мехов, и показал на лавку.

– Проходи, садись.

Алена проворно смахнула тряпицей с лавки воображаемую пыль:

– Милости просим. Откушай с нами.

Тосана чинно сел, положил рядом мешок, руки его замерли на коленях, обтянутых штанами из кожи оленя-телка. В малице ненцу было жарко, но снимать ее через голову неудобно. Тосана только развязал ремешок, стягивавший ворот.

– Пасибо. Не хочу, – сказал он. – В чуме ел. По делу пришел. Ты ешь,

– добавил, обращаясь к хозяину. – Я тебя не тороплю. Я могу и погодить.

Лаврушка хлебал щи не спеша, подставляя под деревянную ложку кусок хлеба, чтобы не закапать скатерку. Рубаха на нем из домотканины, чистая, свежая. Жена, видимо, хорошо следила за мужем. Руки у Лаврушки крепкие, короткопалые, с рыжеватой порослью. Губы толстые, мясистые. Нагловатые навыкате глаза опять скользнули по ненцу и его мешку.

Лаврушка жил в Мангазее уже три года. Прибыл он сюда из Тобольска с отрядом стрельцов, с новым воеводой. Вместе со служивыми людьми строил крепость, а заодно и срубил на посаде избенку для себя, небольшую, в три оконца по фасаду, с кухней и горницей, с пристройкой для скота, с денником для коня.

Бойкий, из тех, кто и с камня лыки сдерет, Лаврушка, получая жалованье за стрелецкую службу, нашел приработок и на стороне. Он сдружился со стрелецким десятником, тайком получал от него уворованный «огневой припас», менял его на меха и делился добычей с приятелем. Получал Лаврушка также порох и свинец из Тобольска, через верных людей. Выменянными мехами он в Мангазее не торговал, а перепродавал их тобольским купцам. От таких сделок в доме Лаврушки был полный достаток, да кое-что имелось и в кубышке.

Если бы мангазейский воевода пронюхал о торговых делах стрельца, быть бы Лаврушке битым плетьми да изгнанным со службы. Но он был изворотлив и хитер и ни разу еще не попадался.

– Ну, что скажешь, Тосана? – покончив с обедом, спросил Лаврушка, хотя прекрасно знал, зачем пришел ненец. – Какие новости принес?

«Хитрый. О деле не говорит. Вином не угощает», – подумал Тосана. Ответил равнодушно:

– Никаких нет новостей. Разве только вот слышал: на олешков Тайбарея волки напали. Пять важенок и хора порезали. Жалко.

– Да, жалко, – согласился Лаврушка. – Пострелять бы волков надо.

– Надо бы, да чем? Пороху-свинца нету, – исподволь подходил к главному Тосана. – За тем и пришел я в твой деревянный чум. А ты плохо угощаешь. Щами только. Я щей не ем.

Лаврушка как бы спохватился, обнял ненца за плечи с радушием:

– Милой ты мой! Да ить я для тебя все выложу! Алена! Тащи закусить.

Алена мигом принесла штоф, чарки, блюдо с квашеной капустой, деревянную чашку с мясом. Лаврушка стал угощать Тосану.

– Траву не ем! – сказал ненец, отодвинув от себя капусту и придвинув мясо. Траву олень ест. – Выпил, зажмурился: «огненная вода» крепка. Закусил куском вареной оленины.

Лаврушка решил, что наступило время делового разговора.

– Пороху, говоришь, нет? Свинца нет? А тебе разве не ведомо, что огневое зелье запрещено продавать туземцам? Да и откуда оно у меня? Отстоял караул – порох и пули в караульной избе сдаю.

Тосана, чуть захмелев, беззвучно рассмеялся, ощерив темные мелкие зубы и сузив глаза в щелки:

– Не хитри! Ты ведь меня звал?

Лаврушка подошел к мешку Тосаны, бесцеремонно ощупал его.

– Что тут у тебя? Мех?

– Мех, мех, – кивнул Тосана. – Давай порох-свинец.

– А много ли у тебя шкурок-то?

– А вот смотри, – Тосана выложил на лавку четырех соболей и столько же куниц.

Лаврушка осмотрел шкурки, спросил:

– Сколько за них хочешь пороху да свинца?

– Десять фунтов пороху, пуд свинца. Вот моя цена.

– Ну, брат, хватил! Где я столько возьму? Ты выпей, выпей! Сам наливай, – потчевал Лаврушка, рассчитывая, что вино ускорит сделку. Однако ненец пока пить не стал, а начал торговаться. Торговались долго. Лаврушка все подсовывал Тосане чарку, а тот отставлял ее от себя. Наконец Лаврушка сказал:

– Что есть – все тебе принесу.

Он вздохнул, поднялся с лавки, вышел в горницу. Там, приподняв половицу, достал кожаный мешок с припасами. Из него отмерил порох в кожаный, а литые пули и дробь в холстинные мешочки. Прикинул в руке – показалось много. Отбавил. Вышел на кухню. Жена при сделке не присутствовала. Заперев дверь сеней на засов, она ушла в горницу.

Тосане показалось мало свинца и пороху, что принес хозяин. Лаврушка клялся и божился, что больше у него нет. Тосана подал ему двух соболей и двух куниц. Остальное спрятал в мешок. Лаврушка с обиженным видом вернул шкурки ненцу.

– Обижаешь меня, мало даешь. Нечестно так делать. Я больше заниматься этим не буду. Не прибыльно. Ни с тобой, ни с другими торговать не буду. Поплатиться головой могу. Закон строгий.

Тосана испугался, что Лаврушка и в самом деле больше не будет менять порох и свинец на меха, и стал податливей.

– Зачем не будешь? Я тебя не выдам. Прибавь еще немного пороху, и я все шкурки тебе оставлю.

– Дак нету ведь! Нету-у-у!

– Ну, тогда в другой раз добавишь припасу. Все шкурки тебе оставляю.

– Вот это по-честному. Давай, выпьем.

«Огненная вода» – водка приносила ненцам и остякам немало бед. Русские купцы да ижемцы специально спаивали их, чтобы обманом получить меха по мизерной цене. Случалось, что за штоф вина ненец отдавал одного-двух оленей или несколько ценных шкурок, добытых нелегким трудом.

Опьяневший Тосана вылез из-за стола, сунул мешочки с порохом и дробью в свою торбу и попрощался с Лаврушкой. Тот поостерег:

– Смотри не свались где-нибудь! Переспал бы у меня.

– Не свалюсь, не бойся, – на темном морщинистом лице ненца блуждала бессмысленная улыбка. С мешком в руке он вышел на улицу и, пошатываясь, отправился к своей упряжке. Однако не дошел, свалился в канаву и уснул. Мешок выпал из рук. Мимо шли стрельцы. Увидев Тосану, склонились над ним.

– Ишь, надрался. Не умер ли?

– Не умер. Дышит. Ништо, отлежится.

– А что у него в мешке?

– Уж не золото. Тряпье какое-нибудь.

Стрелец развязал мешок, полюбопытствовал.

– Глянь, порох! И свинец.

– Да ну? Где он взял? Украл, может? Самоедам не ведено продавать огневое зелье. Надо сказать начальству!

К стрельцам присоединились проходившие по улице бабы, ребятишки. Образовалась толпа. Завидев сборище, от стен крепости спешил караульный стрелец при сабле, с ружьем.

– А ну разойдись! Чего не видали? – начальственно приказал он. Стрельцы шепнули ему о порохе и свинце. Караульный решил:

– В съезжую его. Там разберутся.

Он остановил проезжавшую мимо подводу. Стрельцы взвалили на нее Тосану, положили рядом и мешок. Ненец мычал, мотал головой, но в себя не приходил.

В съезжей он спал мертвым сном до утра. Забытые олешки стояли на задах Лаврушкиной избы. Стрелец, предчувствуя, что с Тосаной случилось неладное, перетрусил, прогнал их прочь. Упряжка без хозяина при мчалась к чуму. Санэ всплеснула руками и заголосила. Еване не растерялась, помчалась на той же упряжке в посад разузнать, что случилось с дядей.

Утром Тосану повели к аманатской избе. Допрашивал его судный дьяк.

– Откуда у тя порох? Откуда свинец? У кого купил? На что купил? Признавайся, а то получишь батогов!

Тосана не отвечал на вопросы, сидел молча, нахохлившись, как больной ворон. Голова у него трещала, ему было плохо, боялся он и дьяка, и батогов, но Лаврушку не выдавал. Он сказал, что припасы купил весной у купцов, хранил в укромном месте, а теперь забрал, чтобы увезти в свой чум. Ему не поверили, потащили в пристройку, где наказывали виновных плетьми и батогами, растянули на скамье-кобылке и выпороли. Потом, ничего не добившись от упрямого ненца, отобрали у него мешок и взашей вытолкали за дверь.

У съезжей избы Тосана увидел своих олешков и плачущую Еване. Он лег на нарты животом вниз и сказал, чтобы девушка быстрее ехала домой. Усталые и голодные олени еле плелись, как ни погоняла их Еване. Дома в чуме Тосана схватился за голову.

– Огненная вода подвела! Шибко подвела! Все шкурки потерял, порох-свинец потерял. Ай, беда! А еще Осторожным зовешься! Глупая голова!

Жена и племянница все же были рады, что Тосана вернулся домой невредимым.

Тосана крепко призадумался. Меха все оставил в Мангазее, а главного, без чего трудно будет охотиться зимой, – пороха и свинца, не запас. Значит, его старинное, чиненное-перечиненное кремневое ружье, которое весило чуть ли не пуд и из которого непривычный охотник мог бы стрелять разве что с сошекnote 13Note13
  Сошка – деревянная рогулька, подставка, служащая упором при стрельбе.


[Закрыть], будет молчать. Тосана решился на последнее: взял из костяной шкатулки несколько серебряных вещиц – монисто из тонких и мелких монет, два толстых литых кольца и налобный амулет-соболек – семейные драгоценности. С этими безделками он отправился в Мангазею к Лаврушке на этот раз пешком. Жена провожала его, чуть не плача.

– Опять напьешься огненной воды! Немало она тебе принесла горя!

Тосана махнул рукой и зашагал по берегу к крепости.

Вскоре он добрался до посада, постучал в дверь Лаврушкиной избы. Сени были заперты изнутри на засов.

Лаврушка, высмотрев ненца в оконце, решил не встречаться с ним, чтобы не нажить себе неприятности. В Мангазее стало известно, что самоед Тосана добыл где-то порох и дробь и его наказывали за незаконную покупку.

Тосана ждал на крыльце, переминаясь с ноги на ногу. Но ему не открывали. Постучал снова, настойчивее, сильнее. В сенях послышались шаги. Тосана сказал:

– Отопри! Это я, Тосана!

Алена отодвинула засов и чуть приоткрыла дверь.

– Чего надо? Лаврентия нету дома. Ушел. Долго не придет. Не жди.

– Я по делу! – Тосана, не мешкая, достал и развернул тряпицу, в которую были завернуты украшения. – Вот, смотри! Чистое серебро! Надо мне выменять пороху-свинца.

– Еще чего! – сердито бросила Алена. – Сказала – нет хозяина! Уходи. С тобой беды наживешь! – она с треском захлопнула дверь, взвизгнул засов.

Тосана постоял на крыльце, растерянно глянул по сторонам и, догадавшись, что с ним больше не хотят иметь дела, опустив голову, сошел с крыльца.

Отойдя от избы, он остановился в нерешительности. Больше обратиться за помощью не к кому. Все другие знакомства на посаде были у него случайными, неделовыми. Огневое зелье выменять не у кого. Да могут и снова забрать его в съезжую и растянуть на кобылке. От неприятных воспоминаний у него заныла спина, ее будто жгло огнем. Хмурый, удрученный неудачей, ненец пошел обратно к стоянке.

Вернувшись домой, он лег на шкуры и молча, не поднимаясь, пролежал целые сутки. С ним пытались заговорить Еване, Санэ, но он упрямо молчал.