Текст книги "Давайте, девочки"

Глава пятая
ЕЩЕ ПОСМОТРИМ, КОМУ ВЕЗЕТ

1

На сей раз телефонный звонок раздался среди ночи. Его попутчица сообщила, что у них в Калининграде идет дождь. Очень мило.

– Слушай, а ты про что сейчас пишешь? – спросила она, убедившись, что Рыжюкас уже окончательно проснулся. – Ну когда не пилишь эти свои дурацкие дрова…

Несмотря на неурочное время, никакого раздражения Рыжюкас не испытал. Нельзя сказать, чтобы звонку он обрадовался. Но почему-то и не удивился. Даже подумал, не включить ли ему мобильник.

– Малёк, скажи мне, пожалуйста, ты чего не спишь? – вместо ответа спросил он.

– Думаю… Между прочим, о тебе. Так ты спал или работал?

– Тоже думал.

– Жаль, что ты думал не обо мне…

На редкость сообразительная девочка. И настырная. О такой наступательной настойчивости в своих подружках он всегда мечтал…

Эх, не во время все это. Да и вообще не во время она возникла, опоздав… на много-много лет. С которыми ему и надлежит сейчас разбираться, сидя за письменным столом… Вместо того, чтобы действительно ее вытащить в Вильнюс и прокатить по полной, как теперь говорят, программе. Еще недавно он и проделал бы это, не задумываясь.

Хотя про много-много лет – полноте! Возраст здесь не помеха – ни ее, ни, тем более, его.

Уж чего он до сих пор не успел ощутить, так это своего возраста.

2

Оставаясь в душе мальчишкой, Рыжюкас, даже когда заглядывал в собственный паспорт, не мог поверить, что ему уже столько накрутило. И на друзей, замечая у них признаки обветшания, смотрел с удивлением, не говоря уж про студенческих подруг.

Совсем недавно одна из них (подруги всегда были чуток его старше) пригласила Рыжюкаса в ресторан на «девичник» по случаю ее дня рождения. Тряхнуть стариной. Он и пошел, утратив бдительность. И только когда с радостными воплями «Ура!.. Рыжий!.. Сейчас мы будем танцевать!» ему навстречу кинулась орава принаряженных, напомаженных, безразмерно располневших или безмерно высохших «студенческих подруг» с чудовищными седыми космами на головах, да еще и беззубо шипящих, он понял, что вляпался, попав не на день рождения, а на юбилей.

К счастью, его как почетного гостя усадили к родственникам юбилярши, среди которых оказалась и ее внучка – первокурсница журфака.

Они сидели рядом, легко нашли общий язык в критической оценке происходящего за столом, после чего – со всеми предосторожностями – тихонько слиняли, отправившись к нему в студию – знакомить юное и трепетное создание с тем, как «неприкаянно и одиноко» живут известные писатели. Тут уж «тряхнуть стариной» ему удалось по полной программе. Это был его возрастной диапазон – от 17 до 23, каким бы безжалостным он при этом не выглядел в глазах подруг, остававшихся за бортом. И Маленькая в этот диапазон вполне вписывалась. Просто сейчас ему не до того. Не за этим он сюда прикатил…

3

Уснуть ему больше не удалось.

Сестра за стеной, разбуженная ночным звонком, ворочалась и тяжело вздыхала. Стены в доме были вовсе и не стенами, а оклеенными темными обоями дощатыми перегородками, которые обладали поразительной способностью не заглушать, а усиливать звук. Слышно было, как сестра поднялась принять лекарство, как наливает теплую воду из термоса. Потом она грузно улеглась, и старая деревянная кровать с пружинным матрацем, оставшаяся от матери, заскрипела, завизжала пружинами, как пилорама.

А тут еще ветер, поднявшийся к ночи, застучал в ставни ветками деревьев…

Но дело не в этом, и не в подушке, остававшейся твердой, сколько ее с ожесточением ни взбивай…

Попробуй засни, поймав себя на столь очевидном противоречии: возраст безусловно не помеха, но ведь именно с возрастом что-то у него безвозвратно прошло, став непонятным и недоступным.

Тряхнуть стариной он, допустим, может, «тихонько слиняв» – хоть тебе с дочкой, хоть с внучкой. Но вот от чего ради этого он мог бы сейчас отказаться? На какое пойти безрассудство?.. Что совершить?… Начинал-то с того, что из-за любви чуть не остался в девятом классе на второй год.

4

Правда, остаться на второй год он не успел – вылетел из школы. Из-за Ленки, конечно.

Директрису у них звали Горькая Мать, она вела русский язык и литературу. Вообще-то она была еще в порядке: по коридору на шпильках чесала буферами вперед так, что от нее полшколы втайне торчало. Но буфера у нее только для Пениса – так в школе звали пенника, ну который до седьмого класса преподавал пение, а потом физкультуру, потому что культурист, а кроме него было некому. Дизель с Сюней под дверью директорского кабинета часами подглядывали, когда они запирались «обсуждать учебные планы».

Пенис вообще неплохой парняга, строит, конечно, из себя педагога с большими требованиями и девиц оставляет на «допзаны» – ну, заниматься дополнительно. Но ежу понятно, что тут не требования, а потребности… Приятно помочь девочке подтягиваться на кольцах или на турнике, когда есть за что подержаться. Отстающих он и выбирал пофигуристее… А к Ленке вообще откровенно клеился: она-то почти мастер по гимнастике – какой ей еще нужен допзан?

И вот под вечер Гене культурно заходит в зал в поисках своей подружки, а этот Пенис как раз помогает ей крутить сальто. И как раз держит руку на ее животе, а другую вообще ниже спины. От такого у Рыжука в глазах стало темно, будто перегорели пробки.

Спокойно отозвав учителя за перегородку, где была раздевалка, Гене культурно объяснил ему, что девочка забита, и попросил не очень рыпаться.

– Не возникай, – сказал Пенис, явно переходя на личность и нарываясь. – Тобой, что ли, забита?

– Хотя бы и мной. Я же к твоей, – тоже перешел на личность Рыжук, – Горькой Маме со своим пенисом не лезу.

От такой «игры слов» Пенис сделался бледным и перешел на вы. «Вы, – говорит, – Рыжук, еще сопляк». Совсем напрягся, чуть не забыл, что учитель. Но в руке у Генса была спортивная граната в ноль пять кэгэ с деревянной ручкой. А тут еще подвалили Сюня с Дизелем: узнать, куда он пропал. Тоже взяли гранаты.

– П-положите с-спортинвентарь и выйдите из зала, – пропел Пенис будто бы спокойно, но подбородок у него дрожал, как котенок на ветру.

А Ленка к ним подходит, уже переодевшись, и говорит, как ни в чем не бывало:

– Какие вы все придурки. Пойдем отсюда.

Одно приятно: что Пенис тоже оказался в числе придурков и молча это съел.

Ленку он, конечно, больше не трогал, а вот что наплел директрисе, неизвестно. От злости она чуть не уволилась, а Рыжуку велела на глаза ей не появляться.

5

«На память» о школе Рыжему выдали уникальный табель, в котором выведено девять двоек и две единицы (по химии и поведению) итоговых.

Но никто не знает, где суждено потерять, а где обрести. И еще неизвестно, кому больше повезло: учителям, от него избавившимся, или круглому двоечнику Генсу Рыжуку, который обрел возможность выбора жизненного пути, а заодно и получения трудового стажа, позарез необходимого ему для поступления в институт на год раньше друзей.

Вопроса, поступать или не поступать, у него, как и у всех его приятелей, разумеется, не было. Какие там вопросы, когда кто-то заорал «Атас!», и все сорвались и понеслись, как на сотке с барьерами, к «широко распахнутым дверям институтов», как пишут в газетах. Вокруг только и слышно: «Сколько человек на место?», «Какой проходной балл?».

Куда поступать – ежу понятно. После запуска первого спутника и его «бип-бип!» любой пятиклашка знает, что технари перевернут мир, и расскажет, что такое вторая космическая скорость. При всех двойках и колах, они уважали только физмат. И с Сюниной подачи поступать все, кроме Витьки-Доктора, собирались только в ЛИАП, потому что Питер – это город, а Ленинградский авиаприборостроительный – это фирма. (Бог смеется над нашими планами – но этого они тогда еще не знали. Учиться приборостроению, правда не в Питере, а в Рязани, а потом и в Москве, и в Минске довелось из них одному Рыжуку, что, впрочем, не сделало его инженером или конструктором космических кораблей).

Неясно было только, как он собирается поступать с таким табелем.

Но Рыжук знал панацею: в важности связи школы с жизнью и во всесилии Трудового Воспитания (о чем писали во всех газетах) он не сомневался. Они вообще жили в ногу со временем и мыслили в духе модных идей. Стихи Риммы Козаковой не случайно были переписаны им в альбом у Витьки-Доктора: «Жить вдохновенно, просто и крылато, жить, как мечтают, любят и поют…».

И, оказавшись перед выбором, увы, весьма ограниченным, Рыжий пошел на станкостроительный завод, пока, правда, подсобным рабочим в механический цех.

Это позволило ему много лет спустя в автобиографии для какой-то литературной энциклопедии не без самолюбования написать, что, только поработав в юности подсобным рабочим на заводе, он сумел постичь, как много в учебнике физики Перышкина содержится между строк, и понять, о чем думал Архимед, заявляя, что на тело, погруженное в жидкость, действует выталкивающая сила. Даже если эта жидкость – дерьмо.

Не совсем понятно, правда, что именно он имел при этом в виду – школу или подсобку в механическом цехе, потому что и с завода его вскоре вытурили «за грубое нарушение правил техники безопасности и режима предприятия». И все Трудовое Воспитание, им полученное, свелось к навыку управления ручной тележкой, на которой он подвозил в цех металлические чушки.

7

Самостоятельно толкать тележку не вполне совершеннолетнему Генсу не полагалось. И приходилось работать с дылдой-напарником, как две капли воды похожим на «клауса»-гармониста с давних танцулек под лампочкой-времянкой. В подсобке его прозвали Килой, признав тем самым абсолютную исключительность доброго килограмма его первичных мужских признаков, болтающихся между ног. Однажды он их прямо в подсобке продемонстрировал, предварительно возбудив, так как на спор должен был стоячим членом удержать на весу полное гаек ведро. Что и проделал с гордостью дегенерата и к полному восторгу ржущих от удовольствия мужиков.

Исключительная мощь этого коромысла легко открывала Киле дорогу к сердцам работниц заводской столовой, которых он любовно называл бахурами. Предпочтение Кила отдавал поварихе Руте с солидным стажем и не менее солидными объемами. «Возьмешь в руку – маешь вещь», – вздыхал он после обеда, сыто и мечтательно отрыгнув. Рыжук глядел на огромные лопаты его передних конечностей, с содроганием представляя размеры этих «вещей».

Кила издевался над ним как хотел, превратив пребывание малолетнего напарника на работе в абсолютный кошмар. И продолжалось это до тех пор, пока однажды, вспомнив уроки Витьки Отмаха, прикинув, что бокс здесь может гарантированной победы и не принести, Гене прибегнул к техническим способам постоять за себя. Однажды он подкараулил разодетого Килу, торопившегося на свидание с очередной бахурой. Разогнав под уклон тележку с ветошью, на которую напарник, как всегда, тут же вскочил на халяву прокатиться, Рыжий отправил ее прямо в ворота «участка старения» – сарая, где было темно и жарко, как в духовке, только сыро и невыносимо воняло. Там станины будущих станков выдерживались, ржавея в агрессивной среде под дождем из смеси соляной и азотной кислоты…

На ошалевшего Килу, выбравшегося оттуда на карачках и в лохмотьях, стоило посмотреть. В руке он почему-то держал ботинок, головой тряс, как вытряхивают воду из уха, а говорил Рыжуку тихое и уж совсем запоздалое: «Рас… сши… бешь, дур-ри-ри-ла!».

8

В кабинете директора завода ему пришлось в письменном виде изложить свои объяснения по докладной старшего мастера механического цеха Федоровичуса.

– Катиться вниз легко, – назидательно сказал директор под конец их душеспасительной беседы. – Гораздо труднее подниматься… Я бы на твоем месте, – сказал он, явно симпатизируя упрямо нахохлившемуся Рыжуку, – все же попробовал жить как-то по-новому, посчитав случившееся досадным недоразумением…

Рыжук тут же искренне раскаялся, он уже готов был немедленно попробовать жить по-новому. Ну, «как мечтают и поют»…

Но не сложилось.

– Ну что, допрыгался? – ехидно спросил его старший мастер Федоровичус, поджидавший в коридоре.

Рыжук сокрушенно кивнул. И вдруг, неожиданно для себя, непривычно деловым тоном сказал:

– Товарищ Федоровичус, директор просил напомнить вам, что завтра День Парижской Коммуны.

Старший мастер Федоровичус зашел в приемную, сунулся к двери, потоптался, но, видимо, раздумав, вышел. Он был человеком ответственным и на предприятии отвечал за оформление территории.

Назавтра утром заводские корпуса были разукрашены флагами и транспарантами, чем заметно выделялись среди буднично серых и мрачных производственных зданий вокруг. А к обеду, раньше даже, чем флаги успели снять, Рыжук был свободнее, чем любой бывший узник Бастилии.

Приказом директора его освободили от «занимаемой должности» с записью в трудовой книжке «по собственному желанию». Правда, за книжкой Гене Рыжук не зашел, посчитав не вполне приличным засчитывать себе в трудовой стаж эти «досадные недоразумения».

9

Часа через четыре умытый, посвежевший – в белоснежной крахмальной визитке под справленным с первой получки черным полусмокингом с атласными лацканами, звонко цокая подковками на каблуках наимоднейших туфель «джими», Гене шел в Город.

Кто сейчас помнит, что белые крахмальные рубашки считались неприличными и оскорбляли достоинство обывателей даже сильнее, чем беспредметная живопись и буги-вуги! Рыжук же щеголял не просто белоснежной рубашкой, а сшитой по заказу визиткой – с заостренными уголками воротничка, которую он собственноручно (несмотря на издевательские подколки друзей) крахмалил, для чего разводил в эмалированном тазике густой клейстер и намазывал им ворот и манжеты. Еще влажной он отглаживал визитку раскаленным утюгом: если поднять за манжет, рубашка должна коробом удерживаться на весу.

Явно не без удовольствия нанося встречным прохожим оскорбление всем своим накрахмаленным видом, он бодро вышагивал мимо грязных по весне огородов с помойками, развороченными сворами бездомных собак. Выбираясь из горьковатого дыма сжигаемой листвы и навозного смрада, он направлялся в город, чтобы встретить приятелей.

Никогда не сговариваясь, они встречались на «броде», как независимо от переименования – из проспекта Сталина в проспект Ленина – они называли главную улицу города, безраздельно принадлежавшую им, как, впрочем, и все в этом городе, с которым Рыжуку так повезло с самого начала.

– Хо-хо, джентльмены! Все в сборе? – приветствовал фрэндов Витька-Доктор. – Рыжий, маэстро, вы, кажется, опять наизнанку напялили фрак?.. Итак, господа, мы на бал или в бильярдную?

– На кого ты оставил свое предприятие?!! – налетел на Рыжука Мишка-Махлин, уже откуда-то узнавший про увольнение. – А мы-то надеялись, что хоть кто-то из нас выполнит производственную норму на пятьсот процентов!

– И протолкнет вперед буксующие колеса прогресса, – подхватил подколку Сюня.

– Между прочим, на твоем заводе появилось вакантное место коммерческого директора, – без тени улыбки сказал Витька-Доктор. – Заграничные поездки. Брюссель, Окинава, Монте-Карло… Папахен твоего «лучшего друга» Витаутаса обещал составить протекцию. Я ему сказал, что аттестат и диплом ты получишь экстерном. Соглашайся…

И они отправились на танцевальный бал в Дом офицеров.

Они рвались тогда к красивой жизни. И, если уж выбирались на платные танцы, то раскалывались на семьдесят копеек с фрэнда (что было на двугривенный, а то и на два дороже, чем в других танцзалах), и шли только сюда – в роскошный дворец в стиле ампир, где большой эстрадный оркестр всегда начинал танцевальную программу с «Венского вальса» Иоганна Штрауса…

10

…Рыжюкас любил приходить сюда, на уютную под сенью каштанов площадь, совсем неподалеку от Ленкиного дома и прямо перед ансамблем «старейшего университета Европы», куда и вход стал теперь платным, разумеется, не для студентов, а для туристов.

Это смешно, потому что раньше в плохую погоду они с Ленкой через грязноватый и мрачный проходной двор пробирались сводчатыми коридорами этого «исторического ансамбля», его темными двориками и запутанными переходами со скрипучими половицами дощатых лестниц, чтобы попасть в самую дальнюю аудиторию филфака – маленькую каморку, буквально на два стола, как специально созданную, чтобы здесь беспризорно целоваться.

Но вряд ли туристов туда водят…

Иное дело показывать им бывший Дом офицеров с белоснежной колоннадой под новым флагом республики, где теперь разместилась резиденция президента – этот бывший Дворец епископов, пожалуй, и впрямь, самое элегантное из всех городских средневековых зданий!

Недавно, оказавшись здесь на официальном приеме, Рыжюкас с ностальгической нежностью рассматривал старинный узорный паркет, по которому важно прохаживались дипломаты и даже президенты европейских государств. Тот самый, теперь лакированный, а тогда до зеркального блеска натертый пчелиным воском, паркет, с которого его однажды вытурили за попытку и здесь отколоть запрещенный буги-вуги.

…Конечно, на заводскую подсобку эти залы походили не больше, чем раскошная морская яхта на старую ржавую баржу. С которой Генсу Рыжуку к этой красивой жизни еще предстояло вырваться, получив для начала хотя бы школьный аттестат.

Тут ему, как всегда, помог случай.

11

Утром он слонялся возле «Хроники» в ожидании первого сеанса. Мать про увольнение с завода не знала, и по утрам Рыжук уходил из дому, как на работу.

Школьный физик и алкаш по прозвищу Ростислав-в-Квадрате возник откуда-то сбоку. Из кармана его засаленного, темно-синего, до самых пят плаща выглядывала чекушка, веселая, как воробей.

– Рыжий! Ты здесь чего? – спросил он, увидев, что Гене готов смыться.

Если в школе Рыжуку и жалко было с кем-то расставаться, так это с Ростиславом-в-Квадрате. В квадрате не потому, что он Ростислав Ростиславович, а потому что его брат Иван Ростиславович преподавал в соседней школе русский язык и литературу, и были они близнецами, похожими друг на друга, как два огурца из одной бочки.

У обоих были засаленные орденские планки на одинаковых, когда-то коричневых, пиджаках в тоненькую, когда-то белую полоску. Но поверить в то, что Ростислав-в-Квадрате воевал, было трудно. Низенький, согнутый, как вопросительный знак, он и мухи не мог обидеть. Мухи, видимо, об этом знали: даже зимой они ползали по ширинке его засаленных штанов.

Когда он совсем не мог вести урок, Витька-Доктор отводил его в «маленькую учительскую», где тот отсыпался до конца занятий на драном диване. А Махлин-Хитрожоп бежал в соседнюю школу за братом Иваном. Иван Ростиславович приходил на урок физики. И тут начинался цирк.

В детстве их, конечно, путали. Близнецов всегда путают в детстве, но их детство давно прошло. Это были старые соленые огурцы из одной бочки, но такие огурцы неразличимы только на первый взгляд. Время оставляет следы даже на очень похожих огурчиках… Кроме того, брат Ростислава был филологом и никогда не знал разницы между Омом и биномом. Правда, в такие дебри он и не забирался, стараясь ничего не объяснять. Только спрашивал, вызывая к доске. Но и здесь он не мог отличить Дизеля от Доктора, а про Рыжука думал, что он отличник Вовик Шмальц.

Поднимался такой базар, что в класс приходила Горькая Мать.

– Иван Ростиславович, – строго говорила она коллеге, которого знала уже много лет. – Я вас очень прошу, идите в свою школу.

Все затихали. А Иван Ростиславович смотрел на нее и, виновато улыбаясь, разводил руками:

– Я вас не понимаю, Лидия Захаровна, – говорил, делая вид, что он – это его брат. – Мне кажется, вы меня с кем-то путаете.

12

Смыться от Ростислава ему не удалось.

– Ты это куда? – ухватил он Рыжука за плечо. – Жизнь-то как?

– Плохо, – сказал Рыжук неожиданно для себя.

– Небось с Ленкой опять поссорились? – сочувственно спросил Ростислав-в-Квадрате. – И опять «навсегда»?

Про Ленку он все знал. Он у нее был классным руководителем и даже таскал ей от Рыжего записки.

И тут Гене ему все рассказал.

– С завода вытурили, в вечернюю школу с девятью двойками в табеле не берут…

Они сидели в скверике напротив «Хроники». Утро было зябкое, слегка моросило. Ростислав-в-Квадрате выслушал его молча. Потом задумчиво улыбнулся:

– Это ничего… Ты держись. После шестидесяти будет легче… Я вот тоже сегодня на работу не пошел: больничный дали, собираюсь вот, – он похлопал себя по карману, – полечиться…

Ростислав помолчал, что-то в уме прикидывая. Потом оживился:

– Слушай, Рыжий, у меня тут товарищ есть… Вместе прыгали. Это, понимаешь, не забывается… Под Москвой было. Нас долго всему обучали – рация, автомат, толовые шашки… Со дня на день должны были начаться учебные прыжки… Ночью подняли по тревоге со всей амуницией ну, думаю, настоящие тренировки. А потом: «Пшел!»… Ну и пошли кувыркаться в темноте… Кувыркаюсь в свободном полете, думаю: нет парашюта. Мешок какой-то дали, хрен его знает, что в нем. Потом дернуло. Снизу почему-то и вбок. А уже на земле объяснили задачу. Представь себе, почти все до земли добрались. Но в первом же бою уцелели только мы двое… Такое, понимаешь, не забывается…

Рыжук слушал с интересом, как передачу по радио, но его все это слабо касалось…

– Сейчас он директор вечерней школы, – неожиданно решительно повернул разговор Ростислав. – Короче – пошли. Только домой заскочи, возьми документы…

И они пришли в лучшую школу рабочей молодежи в городе – при лучшем номерном приборостроительном заводе, который из-за оборонной секретности называли «Три пятерки».

Когда они вошли в кабинет директора, Рыжук сразу понял, что тут полная безнадега: директор был Ростиславу такой же товарищ, как он – подруга Горькой Матери. Это сразу можно было усечь, увидев, в каком директор был костюме и какой у него кабинет. Один стол полированный чего стоил – на нем хоть в теннис играй…

А Ростислав вполне спокойно вошел, и хоть бы хны:

– Стакан у тебя, надеюсь, есть? – говорит от дверей, вместо «здрасте». – Или из горла будем? – Показал на Рыжука: – Это мой приятель, свой парень… В том смысле, что при нем можно.

А когда этот упакованный и солидный дядя достал из стола два граненных стакана и кусок черняшки с луковицей, Рыжик решил, что кто-то из них троих спятил. И понял, что пора обрываться…

– Вот привел тебе своего, можно сказать, лучшего ученика, – сказал Ростислав, вздохнув, словно любимую дочку отрывал от сердца, – он у нас, можно сказать, круглый отличник. На медаль тянет… Да еще и общественник. Самодеятельность, драмкружок, радиотехнический… Вот только дома у него – швах… Швах ведь? – спросил он у Рыжука.

– Швах, – согласно кивнул тот.

Это было чистейшей правдой.

– Совсем швах у него дома. И на работе тоже швах; с работы пришлось уйти: платят мало, а у него сестренка дома… Или брат? – снова спросил он у Рыжего.

– Брат, – ответил Рыжук, почему-то вспомнив палаш и шпоры.

– Ладно, – кивнул директор. – Давайте бумаги…

– Документы? – Ростислав достал из кармана плаща пакет. – Вот метрики… Справка с работы, но она теперь недействительна, принесешь новую… – Это он Рыжуку. – Табель за четвертый класс… Все. Он пусть пока идет… Ты иди, – это снова Рыжуку. – А остальное я занесу. Табель там, грамоты всякие, дипломы, характеристику… – И пояснил боевому товарищу: – Директриса у нас, понимаешь, больна, бухгалтер с печатью – тоже… Но все что надо я оформлю, заверю и сам занесу… А ты, – Рыжику – пока иди… В какой класс? – Ростислав повернулся к директору.

– В какой класс? – спросил Рыжука его новый директор.

– В десятый, – соврал Рыжук. Что было глупо – в десятом уже вот-вот начинались экзамены.

– Пока в девятый. – Похоже, директор все насквозь просек. И на получение документов не очень рассчитывал. – Пообвыкнешь, а с осени пойдешь и в десятый… Главное вовремя взяться за ум… Значит, в девятый «А». Он у нас самый сильный. Скажи Клавдии Ивановне: я прислал. И сегодня же вечером на занятия, сейчас повторение материала, нельзя пропускать… А с работой ты не переживай, на работу мы тебя устроим…Чтобы потом поступить в институт по специальности. Ты ведь собираешься поступать?

Рыжук согласно кивнул. В происходящее он не верил.

– Ну, ты иди пока. Мы тут еще потолкуем. Смотри, и к нам заходи, не забывай родную школу, – сказал ему Ростислав, заговорщицки подмигнув и подталкивая к дверям.

И он пошел, как в ночь без парашюта.

13

И ведь вырвался, образумился, «взявшись за ум» так, что и школу закончил на «отлично», и в институт поступил из всех друзей первым, несмотря на то, что конкурс был семнадцать человек на место. И все это – исключительно из-за любви. Точнее, из принципа. Что у них называлось «на слабо».

Чего он только не делал «на слабо». Однажды, поспорив с Ленкой, даже проштудировал «Историю итальянской живописи» Стендаля, а так как нудноватое это чтиво давалось ему нелегко, самое начало – про Джотто и Мазаччо – он даже законспектировал. А потом, еще «в нагрузку», как тогда говорили, прочел книгу Ирвинга Стоуна про Ван-Гога, купив ее в магазине. Она, правда, оказалась не такой умной, но поинтереснее. И десятки имен известных художников отложились в его памяти, не слишком перегруженной…