Текст книги "Давайте, девочки"

С литературой было покончено, после чего брат уселся на кровать, понуро опустив голову и изобразив вселенскую грусть. Рыжюкас подумал, что тот уже совсем постарел…

6

Но нет, порох в пороховницах еще оставался…

– Прошлый раз я тебе всего не сказал… Видел, что ты оказался в такой отчаянной ситуации, так вдрызг проиграл в своей жизненной игре… Писания твои исчахли, бизнес пролетел, семья снова разваливалась. Любовница…

Кстати… – Он зажмурил один глаз и отставил указательный палец, словно прицеливаясь. – Последняя как раз была ничего, но и она от тебя ушла, поняв, что ничего не выдоишь из человека без тыла… Тогда я надеялся, что хотя бы какие-то жалкие осколки ты догадаешься склеить… Но ты, как я понял по сумбуру в голове этой твоей новой – почему-то калининградской? – пассии и ее настойчивости, снова принялся за свое…

Наступление велось теперь на этом фронте. Брат шпарил, не переводя дыхания.

– Я думал, что, достигнув нулевого уровня, ты станешь искать в себе силы, чтобы начать все сначала… Но твои прелести облезлого барина, твой бесконечный блуд, твои истеричные претензии и капризы, твои взбалмошные девицы и твой старческий жирок…

Брат придирчиво посмотрел: жирка не обнаруживалось, но это его не остановило. Накал все еще возрастал, как у лампочки, готовой перегореть.

– Кого они могут прельстить? Какую-нибудь воспитанную пошлым домостроем бабенку, с ее безнадежно глупым, провинциальным стремлением вырваться к беспечной жизни? Она как пиявка высосет из тебя последнее и, в лучшем случае, погрузив на тачку, свезет тебя на помойку…

Склонив голову, брат помолчал, как бы прислушиваясь к только что сказанному.

– Сколько ей лет?

Рыжюкас не ответил. Что там себе выдумал отставной полковник, даже трудно вообразить. Человек живет в своем тумане. Все живут в своем тумане, и любые внешние попытки его развеять нелепы.

Меньше всего он думал о Маленькой. Ему вообще не было бы до нее дела, не случись глупости с подзалетом, где все ему ясно и сводится лишь к простейшему из разряда решений, принятых им однажды и навсегда: этим несчастным надо помогать.

– С чего ты взял, что у меня с нею что-то такое, о чем вообще следует говорить?

– С того и взял, что я вашего брата, – брат улыбнулся нечаянному каламбуру, – слишком хорошо знаю. У тебя ведь уже давно погас свет в верхнем этаже, в серой коре больших полушарий. Осталась одна бунтующая подкорка, ответственная, как известно, за инстинкты низшего животного порядка… Как сказал в минуту отчаяния один мой друг, правда по другому поводу, попытку природы сделать из тебя Человека можно считать неудавшейся…

Брат остановился перевести дыхание. Жаль, что он не писатель, подумал Рыжюкас, излагает-то лихо.

– Он был генерал?..

– Нет, он не был… – Брат с трудом удержал равновесие. – Он пас овец в Карпатах…

– Ничего, ты продолжай, – сказал Рыжюкас. – Я просто подумал, что у военных самый авторитетный человек – генерал…

– Твоя система мировоззрения настолько опустошительна и настолько тлетворно влияет на окружающих, что я искренне даю тебе совет: подведи итоги и… удавись. Сначала я хотел сказать – застрелись. Но такой слюнтяй обязательно подведет человека, который доверит ему оружие…

Обычно он разгонялся, лавиной обрушиваясь на любое препятствие. Но на сей раз неожиданно иссяк.

– Дай курнуть, – сказал он тихо. – У тебя обязательно должны быть припасены сигареты для случайных девиц.

Сигареты нашлись, подтвердив правоту всего ранее им сказанного.

Брат курил только половинки. Старательно разрывал сигарету на две одинаковые части, одну из которых аккуратно укладывал в спичечный коробок. Получалось вдвое лучше для здоровья – раз уж нельзя от этой заразы отказаться вовсе. Выкурив половинку, брат тут же доставал вторую. Но этого он, разумеется, не замечал, ни разу не удивившись, куда деваются эти половинки.

7

– Дай курнуть, – повторил брат. Совершив обрядовую процедуру с сигаретой, презрительно выбросив фильтр и глубоко затянувшись, добавил уже совсем устало: – Да, невесело подбивать твои бабки, твой дебет-кредит…

Оказывается, он пришел не только расставить точки, но и подбить баланс. Это меняло дело.

– Дай мне три тысячи литов, – сказал Рыжюкас, воспользовавшись моментом. – Я куда-то подевал кредитку. – Не мог же он объяснить, что не планировал финансировать девичий аборт.

– Ну вот! – обрадовался брат. – У тебя никогда нет денег. А ведь ты всю жизнь получаешь больше меня. Забывая, что мужчина должен уметь распоряжаться заработанным. Но нельзя и поэтом быть, и жить хорошо…

Старший брат, он всегда считал, что его педагогический долг говорить высокопарно.

– Меня это уже не интересует… – сказал Рыжюкас – Чего же ты хочешь?

– Я хочу спокойно повкалывать. Хотя бы одну книгу сделать так, как я хочу. – Рыжюкас заговорил раздраженно. – И чтобы никто ко мне не лез, пока я сам не пойму, что я бездарь. Для этого я готов перейти на кефир.

Это было правдой. Оправившись после неудачи с «бизнесом» в Литве, он взялся за поденный труд, стремясь заработать наперед. Но прошло почти два года, и с этим он почти никуда не продвинулся. Поденная работа, которую он на себя взваливал, его, конечно, кормила. Но все заработанное тут же проедалось. Да и невозможно экономить, если пашешь день и ночь. Тем более что протянуть он собирался аж двадцать пять лет…Тогда он решил наконец все бросить и подтянуть ремень.

– Ты кокетничаешь, как состарившаяся балерина… Ты просто сошел с дистанции. Потому что ты слабак. – Брат начал раскуривать вторую половинку, но потом воткнул окурок в пепельницу. – И все вы слабаки. «Шестидесятники»!.. Моя домработница полезнее вас. Вы зацвели ярко, как тюльпаны, а осыпались легко, как одуванчики. При первом же ветре вы разлетелись в разные стороны… Посмотрите, кому вы сдали все позиции? Вы же были талантливы, хрен вас дери!.. Вам не хватало свободы? Вам ее предоставили, хоть задницей ешь. И что? Под гнетом вы еще как-то нормально бурлили, а потом расползлись, как дрожжи, в которые нассали…

Он встал, подошел к дверям, взялся за ручку, задумался, потом повернулся и поставил последнюю точку – безо всякой злости, но с явно ощутимой в хриплом голосе обидой:

– Все потому, что у вас были… слишком большие возможности.

Рыжюкас посмотрел удивленно.

– Мы дали вам все возможности: разбираться, думать, сравнивать, выбирать, черт возьми! Мы с вами цацкались. А лучше бы вас всех посадили в тюрьму. Как твоего Витьку Отмаха. Кстати, я его недавно видел…

Глава десятая
БОЛЬШИЕ ВОЗМОЖНОСТИ

1

Что ж, подумал Рыжюкас, брата, пожалуй, можно понять. В сравнении с ними, у нас и правда были большие возможности. Пожалуй, даже слишком. Это всегда плохо кончается. Нельзя сказать, чтобы все доставалось нам очень уж легко, но возможности у нас были. И главное, эта «восхитительная» возможность выбирать и во всем разбираться самим…

Они были к нам все-таки очень добры, думал он, – и наши учителя, и хромой ворчливый папаша Мишки-Дизеля, который гонял нас из дому, запрещая курить, и брат, постоянно скрипящий, как новая портупея, и школьный завхоз дядя Саша, и славный алкаш Ростислав-в-Квадрате с его фронтовым другом-директором вечерней школы, так никогда и не увидевшим моего табеля за девятый класс… Они воевали, им порядком досталось: боли, отчаяния, жестокости, но к нам они были добры.

Люди одного возраста – не всегда поколение. Но эти были не просто людьми одного возраста, они были людьми одной судьбы, одной Истины. И приняли свою судьбу они без всяких сожалений – до самой Победы и после нее.

Вряд ли они тогда задумывались над тем, что знать только одну истину все-таки проще…

Потом все рухнуло и оказалось, что их дорога вовсе не бесспорна, что ведет она не в Храм, что есть совсем иные пути…

2

Рыжюкас хорошо помнит тот мартовский день…

Он проснулся оттого, что мать и сестра плакали навзрыд. Брата дома уже не было.

Родичи рыдали, и он сразу подумал, что началась война. Но на стуле, где обычно валялись его шмотки, на спинке стула висел пионерский галстук, а рядом с ним черная сатиновая ленточка. Рыжук увидел галстук (он был выстиран и отглажен), ленточку и совсем испугался. В этот день с ленточками на галстуках в школу пришли все, и Рыжук никак не мог понять, как это все додумались сделать одинаковые ленточки. Будто каждый день помирали вожди.

Всем было страшно, как перед затмением…

Но солнце вовсе не стало траурным в день похорон. Оно светило по-весеннему неприлично. Мать сообщила, что скоро загудят и остановятся поезда, машины, автобусы. И пешеходы остановятся, даже телеги у базара. Потом и впрямь засвистел паровозик-кукушка за самым домом, поезда на железной дороге откликнулись многократным басом. Все действительно замерло. Лишь его одноклассник Сюня, только что уехавший от него на снегурках, не успел наверное, добраться до дома и катил, не думая останавливаться, по утоптанной и скользкой дорожке, как отъявленный антисоветчик…

Три года спустя Сюня же и влетел в раздевалку после ботаники, размахивая газетой «Правда», выдранной из подшивки. Он собирался что-то сказать, но его опередил Вовик Шмальп, который всегда все знал, потому что слушался папу и слушал, о чем говорят взрослые.

– Ваш Сталин, – выдал залепуху Вовик, – предатель и гад.

В раздевалке стоял страшный гвалт, но Вовик Шмальп попал в паузу. Получилось, как если бы он в обществе громко пукнул. Стало тихо, и если бы не Сюня с газетой, Вовику уже тогда пришлось бы брать справку о том, что его побили.

Они сорвались с физухи и с литературы, хотя с Горькой Матерью было лучше не шутить. В сортире они вслух по очереди прочитали статью о «культе личности», не слишком много в ней поняв. Но портрет Вождя Всех Народов, сорванный Мишкой-Дизелем в пионерской комнате, был дружно ими обсикан: улыбка в усах криво поплыла в пересечении струй…

Но все было совсем не так просто. Потому что дома, когда за ужином сестра Рыжука робко, скорее даже вопросительно, произнесла что-то похожее на залепуху Вовика Шмальпа, брат молча достал из кобуры пистолет и, многозначительно передернув затвор, положил на стол. Такого он не мог позволить даже родной сестре.

Точно так же, как сейчас он не мог простить младшему брату все, что они наделали с огромной страной, начав перестройку, с того, что разрушили последние остатки великой Истины, которой он с честью служил всю жизнь.

3

Пока «предки» растерянно пытались вникнуть в эту перипетию истории, «потомки» сразу уловили ее суть… Вряд ли они что-то тогда до конца поняли, но кое-что все-таки усекли. Относительно идолов, которым, оказывается, не стоило поклоняться…

Они срывались из дома, шатались по «броду» и торчали в подъездах, часами обсуждая удивительную жизнь. Отремонтировав с дядей Сашей школу и заработав первые деньги, они приоделись «под стиль»…

Еще недавно все носили курточки-вельветки на «молниях», как у Мишки-Дизеля, одинаковые кепочки-восьмиклинки с пуговкой на куполе и несуразные пальто до самых пят. Другого и быть не могло: только эти самодельные вельветки и кепочки продавались на базарной толкучке и только такие пальто украшали витрины магазинов. У мальчишек в одинаковых курточках и кепочках еще не возникало сомнений, они жили по правилам, которые им казались непреложными.

Но когда все вокруг уже более-менее сыты и обуты, а Истина пошатнулась, и ее стали безнаказанно перемешивать с комками оттаявшей в хрущевскою оттепель грязи, непреложные правила как-то сразу утратили свою непреложность.

Пришло другое время, появилась возможность кочевряжиться: выбирать и перебирать – сначала в одежде (благо уже появилась Мода), потом и в мировоззрении.

Это естественно, это подчинено законам развития. И, вызывающе зауживая штаны – согласно моде – или укорачивая пальто, они на самом деле совершали первые шаги на долгом пути к… экономической реформе, а затем и к политической перестройке.

4

Далеко не все были к этому готовы, поэтому новое пальто Рыжий и не думал относить в ателье. Его там сочли бы свихнувшимся.

Он взял кусок мыла, ножницы и старый носок. Носок – чтобы мылом провести черту параллельно краю полы, так как под рукой не оказалось ничего более подходящего.

И через пять минут уже двигал в город, как самый модный пижон.

– Ого, мы уже осваиваем стиль! А как на это посмотрит наша мама?

Штучки вроде этой были в Ленкином духе: загнуть что-нибудь, будто она вдвое старше.

Ежу понятно, что связи между укороченным пальто и грядущими реформами Ленка не усекала. Рыжий, впрочем, тоже: слово «экономика» вызывало в его сознании лишь один образ – темный суп из хлеба с жареным луком и шкварками… Хотя его рука с блестящими ножницами и дрожала от волнения, как птенчик.

Но перемены были уже неизбежны, потому что индивидуальный вкус обязательно становится экономическим рычагом. Пусть до начала первой, «косыгинской» реформы и оставалось еще почти десять лет. И еще двадцать лет до начала «горбачевской» перестройки, когда свод непреложных правил, по которым жил брат и его поколение, и еще до них – поколение отца, рухнул, как тогда показалось, совсем…

5

Конечно, все не так примитивно. И кроме укороченных пальто и самодельно зауженных штанов, думал Рыжюкас, у нас еще кое-что было за душой. Ну, например, собственное мнение. Первоклассное мнение обо всем и собственные взгляды.

Мы пока не придумали, мы не знали, как жить дальше, но то, как жили раньше, нас уже не устраивало. В наших головах витали туманные идеи, которые мы отстаивали с пеной у рта. Но это были идеи отрицания. Мы отрицали старину, не потому, что ее знали, а потому что решили, что ее надо отрицать. Отрицали всё, кроме модерна, кроме стекла и дюраля. Хорошо, что, пока мы раскачивались, «предки» хоть что-то немодное успели создать.

Их лупили за узкие брюки, за моду, за укороченные пальто и удлиненные волосы «а ля Тарзан», не говоря уже о готовности все отрицать. Их вызывали на школьные педсоветы, а потом исключали из институтов «за западничество и абстракционизм» (именно с такой формулировкой Рыжука выперли из института в первый раз), их таскали в милицию, где распарывали брюки и остригали шевелюры под ноль…

Разумеется, у них появились свои идеологи и кумиры – московские, столичные (они и для Вильнюса, и для Рязани были тогда до восторженного воя столичными) поэты и прозаики, которым тогда было лет по двадцать пять – тридцать. Все в свитерах грубой вязки «под Хемингуэя», они пользовались популярностью, которая «старику Хэму» и не снилась. Они читали стихи на стадионах и площадях, собирая толпы почитателей, которых разгоняла конная милиция, их повсюду поносили и клеймили, набрасываясь на столичных «выскочек» с ревностью домохозяек, оберегающих семейные устои от нашествия своры юных блядей. Это тогда считалось «защитой идеалов от поползновений». Хотя никаких покушений на партийные «идеалы» с их стороны, по сути, и не было. Если, конечно не считать таким покушением стадионный вопль: «Уберите Ленина с денег!», преисполненный, к слову, самого что ни на есть совкового пафоса, хотя бы и обновленного…

И все это – все их пижонские штучки в разговоре, их вызывающие манеры, вся их безжалостность к традициям, к старшим, все их поверхностность и проницательность, романтичность и нигилизм, циничность и даже талантливость – всё и вся в них было зачато в растерянности тех первых мартовских дней, пронесшихся, как ураган, расчистивший поле для новых возможностей…

6

Что ни говори, думал Рыжюкас, глядя на старшего брата, но возможности у нас действительно были – тут он прав. В том числе и возможность безнаказанно (тогда так казалось) отказаться от всего прежнего…

Недаром же в ночь после смерти вождя Ромка Чижик фомкой посбивал замки и вчистую разграбил все голубятни. А утром продал оптом голубиную стаю и сорвался на юг к какой-то мифической тетке. Пропадай все пропадом, раз уж такой ураган.

Так навсегда исчезли над дворами голубиные стаи. Домишки сразу поскучнели, подобрались, утратив высокую, трепетную связь с пространством.

Оскорбленные пацаны скинулись из последних на два билета. Даже вагонетку с Тарзанки стащили в утиль. И послали вдогонку за Чижиком Славку Косого и Зигму. Но и эти пропали без вести, навсегда затерялись в громадной стране, в бесчисленных ее перегонах и полустанках, в бессчетном числе направлений, дорог и все новых возможностей…

7

– И что же Отмах? – спросил брата Рыжюкас. Вот уж с кем он хотел бы повидаться.

– Работает в Мажейкяй. Директором автотреста. Ему тюрьма теперь как орден: жертва советского режима, – сказал брат. – Тебя он однажды видел по телевизору. Просил передать привет… Из него, по крайней мере, вышел толк. Может, и из тебя вышел бы толк… У порядочных людей никогда не считалось зазорным сидеть в тюрьме.

– У тебя есть веревочка? – спросил Рыжюкас примирительно.

^Что?!

– Ремешок, может быть, от портупеи?

– Это еще зачем?

– Удавлюсь.

– Ты нищ духовно, как церковная крыса, – подвел, наконец, итог разговора брат.

И выложил на стол десять сотенных бумажек:

– Это больше моей пенсии. Остальные занесу потом… Ну, я побежал – не буду мешать… К школьным друзьям-приятелям, конечно, не заходил?.. Что-то я давно никого из них не встречаю… Хотя… какие там у тебя теперь друзья… Немощные старцы…

8

В окно Рыжюкас видел, как, слегка подавшись корпусом вперед и глядя прямо перед собой, брат прошел по мосткам строительной площадки.

Так идут только с чувством исполненного долга.

У чудом уцелевшей в грохоте стройки яблони он приостановился. Сорвал мелкое перезревшее яблоко, надкусил. Потом пригнул ветку и сразу сорвал яблок полную пригоршню. Интересно, подумал Рыжюкас, в яблоках только витамины или тоже грубая клетчатка?

Глава одиннадцатая
СИРЕНЕВЫЙ ТУМАН

1

Рыжюкас долго стоял и смотрел на Ленкины окна. Что-то снова его сюда привело после разговора с братом. Было около восьми часов вечера, уже стемнело, но света в них не было, почти во всем доме свет не горел. Только на втором этаже разговаривали и смеялись. Там, наверное, были гости.

– Слабо свистнуть?

Рыжюкас оглянулся. На улице никого не было. Свет фонаря тихо падал на булыжники мостовой. Как вымерли, подумал он, и поднес четыре пальца ко рту…

Получилось. Как у паровоза на перегоне. Дом аж присел в темноте, а в окнах напротив задрожали стекла.

Окно наверху распахнулось, из него выглянул пожилой человек с усиками и в подтяжках. «Мистика, – подумал Рыжюкас. – Я же его по телефону видел».

– Безобразие какое-то! – сказал человек с усиками, явно ища у него поддержки. – Хулиганство.

…Нет, степенным старцем он себя не ощущал. Тем более немощным. Хотя некоторую тупиковость ситуации все же чувствовал.

Об этом он и думал весь день, после ухода брата. Перечитывая свою злополучную рукопись и соображая, как же с нею поступить.

2

Приближение немощи, конечно же, его пугало, но с годами – как ни странно – все реже.

Оказалось, что жизнь неплохо подготавливает своих «клиентов» к закату. Потихоньку меняя шкалу ценностей, она позволяет привыкнуть к мысли о неизбежном и успокаивает ранее неизвестными средствами.

Так, к примеру, раньше Рыжюкас абсолютно не умел ждать. Он был настолько нетерпелив, что чайник чаще всего снимал не вполне закипевшим. Даже на диване он старался быстренько полежать, как подтрунивали над ним его жены. Любое ожидание – письма ли, признания заслуг, обеда, весны или телефонного звонка – для него всегда было мукой. Постоянно куда-то летая, он перед каждой командировкой подолгу выверял маршрут, стараясь выстроить его так, чтобы нигде не застревать в мучительном ожидании пересадки.

А сейчас – никаких тебе мучений. Просвет в расписании самолетов или поездов сулит лишь радость повнимательнее всмотреться.

Люди куда-то идут, как их всюду много (в рабочее-то время!), ремонтируется дорога, грейдер не может развернуться (заденет или не заденет «жигуль» у бордюра?); пес домашний (ошейник) деловито бежит (знает куда?), да еще и застыл на переходе, явно поджидая хозяина (или зеленый свет?), низкие тучи зацепились за трубу котельной, буфетчица протягивает бумажный стаканчик кофе со сливками нечесаному и замызганному бомжу (это ж любовь!)…

Или взять, к примеру, одиночество. Оно всегда бывало невыносимым, а стало блаженством. За этот месяц в Вильнюсе чтобы вот так ни с кем не пообщаться, – да раньше он бы просто свихнулся! Но что-то пока не пришлось поскучать…

С годами и бессонница оказалось благом: как замечательно: проснувшись среди ночи, лишний часок поразмыслить!

Или тот же склероз…

Попросил недавно секретаршу записать пришедшую ему в голову мысль. Она записала, но листок затеряла. А он забыл – и мысль, и то, что она должна быть записана. Промучился неделю, так и не вспомнив. Та приходит, винится: нашла, мол, запись. А записано дословно вот что: «Когда человек помнит, что он что-то забыл – он мается, когда и этого не помнит, он спокоен и счастлив».

Сколько ерунды он теперь вообще не помнит. Ключи от машины – это ладно, недавно полдня искал свою машину, забыв, куда ее поставил, сначала забыв, что на машине приехал… А зачем она вообще нужна – эта машина?.. Про совещание в Литфонде, извините, забыл, сто дурацких обязательств запамятовал, имя этого, ну, этого гения мирового кино забыл, название книги вообще не прочел – забыл на обложку глянуть, книгу закончив и вернув приятелю… И еще миллион ненужностей успешно канули, освободив сознание…

Зато сколько всего всплывает в памяти, казалось, давно забытого!

Шум струй, медленно повернувших замшелое мельничное колесо, а мельница уж сорок лет как сгорела; тени рыб у грота в Гурзуфе врассыпную метнулись, навсегда отпечатавшись в памяти; клюква в стакане со сметаной и сахаром на заимке под Ханты-Мансийском пронзает мозг иголками, истошно кричит паровозик-«кукушка» с узкоколейки за домом полвека назад; обалденно пахнет стерляжья уха на Оби, когда на костре уже закипает картошка, а ты еще только закидываешь снасти; баржа на Москве-реке, в самом центре, под Каменным мостом медленно уплывает куда-то вбок: на веревке сохнет белье, малыш на палубе плещется в тазу и играет гармошка; старый жестянщик идет дворами от дома к дому: «Па-а-ять, па-аправлять, крышки-донышки вста-авлять, па-а-ять…» – злой язык паяльной лампы не отпускает взор; низко стелется туман над заливными лугами под Рязанью, куда студентом с похмелья уходил в траве отсыпаться; шелестит скирда соломы, когда поутру выбравшись из нее с будущей женой, навсегда уткнулись восторженным взглядом в белую церквуху Покрова-на-Нерли; восьмиклассницы на переменке жмутся к печке, чтобы согреться, их отталкиваешь, а ладонь упирается в девичью грудь; вертолет МИ-6 низко летит над зимней тундрой вдоль «Мертвой дороги» под Салехардом; старуха-проститутка с фиолетовыми подтеками на мясистых обнаженных плечах так и стоит на улице Сен-Дени в Париже; заснеженные ели застыли, не шелохнувшись в сугробах на бывшей даче Бонч-Бруевичей в подмосковной Барвихе; аист взлетает с крыши хутора под Вирбалисом, плавный взмах его крыла на вираже поднимает в душе сто завихрений, а звон кузнечной наковальни в бесконечной дали не оставляет, как утренний колокол…

Тут склероз не помеха. Кто из великих (Маркес?) сказал: покажите мне старца, который не помнит, где он прячет деньги? Нужное – не забывается.

3

Ясно видится и то, что… как бы и не происходило… А если и было, то не замечалось… Было, не было, а вот надо же, прорезалось! Близоруким вроде бы и не считался, а жил в тумане, ни хрена не сумел разглядеть, а теперь – дальнозоркость, во всяком случае, чем больше все отдаляется, тем становится яснее.

И проявляется, но не без разбору, а точно по заказу. Чему научился, так это настраивать память, чтобы видеть и выделять исключительно нужное.

Вот и сейчас… Погрузился и поплыл по милейшей речке с названием Первая Любовь. Устроил себе осень волнующих воспоминаний.

Битый месяц им предаваясь, ни разу про целую остальную жизнь не вспомнил. Никакой тебе своры блядей, никаких судебных разводов, парткомов, исключений из институтов (в которых прошастал за совсем ненужным, как оказалось, дипломом одиннадцать лет), увольнений и вышвыриваний, митингов и «народных фронтов», финансовых разборок с придурками от власти… Никаких предательств, ударов ножом ниже печени… Вся жизнь кроме – побоку.

Память податлива как пластилин. И услужлива, как девица по вызову. Рондо так рондо. Взял тему, как камертоном ноту, и ведь ни разу с нее не соскочил. Переживая все снова – до мельчайших и, казалось бы, несущественных деталей. Разумеется, подгоняя под удобную мерку, заново пересортировав… Хотя ничего вернуть и исправить нельзя. И совсем не потому, что, поссорившись из-за какого-то Витюка, они расстались, а потом его школьная любовь уехала с матерью к отчиму за границу. Среди множества возможностей у Ленки была и такая. В «железном занавесе» тогда уже появились первые прорехи…

Граница, конечно, мешает, ограничивая свободу перемещения. Но могла ли Ленка остаться? Прошлое всегда отделено. Никуда не уезжая, он, в конце концов, тоже оказался за границей. И здесь, в Вильнюсе, и там, в Беларуси. Но разве в этом дело?

Остаться там, где все они жили, увы, никому не дано.

4

Впрочем… Кто сказал, что в прошлом ничего нельзя изменить?

Вот бокалы со звоном разбиты на счастье – под ноги молодых. Попытки собрать осколки, чтобы их склеить, конечно, бессмысленны: никогда им уже не звенеть. Как говорится, за свадьбу уплачено вперед, а бой посуды внесен в калькуляцию. Но прошли годы, и свадьба откатилась в прошлое, которое вообще ничего не значит – вне наших представлений о нем, а им-то как раз и свойственно постоянно меняться. И еще не однажды зазвенят эти разбитые бокалы – не только весело, но и с досадой, если, скажем, после свадьбы не все сложилось. А то и вовсе с печалью, как на похоронах…

Нет, думал он, только в прошлом и удается все перекроить и переиначить, перелицевав, как старый пиджак. Забыв и вспомнив, но уже таким, как захотелось. Но если память так податлива, тем легче себя оправдывать, что бы ты там ни наделал, каких бы ошибок ни совершил…

Хуже, конечно, если ты чего-то не сделал. Послушавшись умных советов, побоявшись ошибиться и не использовав возможности.

Несделанного не поправишь…

Почему не настоял, не вытащил, не вырвал, не вернул ее? Почему же он не сделал этого? Рыжюкас подумал, что именно в этом ему и надо бы разобраться.

Но вот перечитал свою рукопись и ужаснулся. Ничего про это в ней нет.

И вообще ничего нет из того, что было на самом деле. Ну, скажем, того, как он отомстил Ленке. С первой в жизни любовницей.

5

Первая Любовница была старше его аж лет на десять. Она его боготворила, восхваляя его мужские достоинства, как если бы там и впрямь было что хвалить.

Ее звали Сильва Константиновна, она была грозной учительницей английского языка, самой строгой училкой в их школе, у которой за контрольную больше тройки никто не получал. Ей было лет двадцать пять, может быть, тридцать. Она жила в одном подъезде с его одноклассницей Елкой и дружила с ее матерью. Однажды они встретились на дне рождения у Елки, потом Рыжук поднялся к ней починить магнитофон и надолго застрял, после того как она строго спросила, умеет ли он целоваться.

Две недели он заходил к ней в интервале с трех до шести, пока муж не звонил ей с работы, сообщая, что выезжает. Она с восторгом слушала школьные завирания про его настоящую и безответную любовь. И сочувствовала ему изо всех сил, уверяя, что эта дуреха не стоит и его мизинца. Потом они заваливались на тахту и целовались, она играла с ним, как кошка с мышонком, и чуть не угробила, раз за разом доводя до исступления и бесстыдно дразня, но не позволяя взять ее совсем, а потом однажды заявив:

– Сегодня можно. Муж уехал, приходи ровно в семь. Постарайся отпроситься дома на всю ночь.

– Хорошо, – сказал он важно, – только, пожалуйста, надень ситцевый халатик прямо на голое тело.

Без трех минут семь Рыжик заявился, проторчав возле дома минут сорок. Его колотило.

– Что ты дрожишь? – спросила она, когда, заграбастав ее прямо с порога, он сорвал халатик и швырнул ее на тахту, не заметив всех ее приготовлений: ни тихой джазовой музыки, ни мягкого света торшера у журнального столика, ни вина и фруктов на нем, ни букетика подснежников в изголовье…

Эту ночь она промаялась с ним, ничего не добившись. Она затащила его под душ, после чего его зазнобило, как в лихорадке. Она попробовала с ним потанцевать, но его ватные ноги подкашивались, а бутылки на столике грохнулись, когда он неосторожно ее крутнул, едва не упав. Она попыталась его отвлечь и успокоить, поцеловав его член и игриво взяв его в рот, отчего он шарахнулся от нее, как от ненормальной… Под утро он ушел, измотанный и пустой. Друзья дожидались его на лавочке. На вопрос «Ну как?», он только махнул рукой, многозначительно промолчав. У него не хватило сил даже соврать что-нибудь достойное.

Он струсил не на шутку, вообразив себя законченным импотентом, он только об этом и думал, он комплексовал, избегая ее и пропуская не только ее уроки, но и все дни, когда английский стоял в расписании.

Она отловила его у соседей, было уже лето, она увезла их с Елкой на Зеленые озера, они взяли лодку и уплыли на глухой берег. Пока Елка загорала, Сильва позвала его прокатиться, едва уселись – он на веслах, она на корме – бесстыдно сняла трусы и раздвинула ноги: от невозможности такого Рыжук озверел, и все произошло тут же в лодке, в пятнадцати метрах от берега, прямо на глазах Елки, которая потом призналась Рыжюкасу, что от увиденного чуть не сошла с ума. Но Сильва Константиновна была взрослой и умной женщиной, Рыжук ей нравился, она понимала, что той ночью натворила и, исправляя свою оплошность, пошла на все, чтобы снять с него закомплексованность. И она его вытащила. А потом, всего за несколько встреч, преподала ему такие уроки, которых хватило на всю оставшуюся жизнь.

При третьей встрече, когда они продвинулись уже достаточно далеко, он почувствовал себя мэтром и предложил ей… заняться наконец настоящим развратом. На что она, засмеявшись, сказала:

– Мальчик, думаешь, ты знаешь, что такое разврат?

Что это такое, он узнал много лет спустя, хотя направление поиска она ему задала. Заботливый учитель ведь не кормит рыбой, а вручает удочку.

К слову, ее тройки с минусом по английскому Рыжуку хватило тоже на всю жизнь: и на «файв» при поступлении в институт, и на госэкзамен на пятом курсе, сданный им на отлично, и на то, чтобы до сих пор как-то объясняться за границей.

6

И дальше все было отнюдь не так возвышенно, как вспоминается, когда бродишь по городу детства.

Сдал он свою Первую Любовь легко и не слишком задумываясь, едва ему прищемили хвост. Это когда в институтской спецчасти строгий дядечка, листавший папку с его личным делом, сурово спросил: «А причем здесь заграница?». Рыжук сказал, что заграница ни при чем. Она и действительно была уже ни при чем – так, детские глупости. «А переписка?» Рыжук, вспомнив Витюка, твердо (это все тогда с институтом и решило, хоть и не надолго) сказал, что никакой переписки уже нет. Была, мол, со школьной подругой, которая с мамой уехала в ФРГ…