Текст книги "Брежнев. Генсек «золотого века»"

При Ленине и Сталине партийных руководителей на местах ставили, как правило, из Москвы, причем совершенно не считались с национальной принадлежностью данного деятеля. Главное, не без основания полагали оба великих политика, идейные и деловые качества работника. Берия, выскочивший случайно наверх в первые месяцы правления нерешительного Маленкова, провел постановление ЦК, что в каждой национальной республике первым секретарем должен быть деятель коренной национальности. Это привело к большим кадровым переменам в ту пору, например, освободили на Украине очень сильного, просталински настроенного Л. Мельникова (ибо не «украинец»). Берию вскоре убрали, но нелепое правило осталось как при Хрущеве, так и при Брежневе. Но уже при Хрущеве все вторые секретари в «национальных республиках» стали непременно русскими. Они как бы надзирали над местными кадрами и были очень влиятельны.

Свидетельство Родионова, не входившего тогда ни в члены, ни даже в кандидаты ЦК, четко подтверждает, что недовольство Хрущевым было весьма широко. Характерно в данном случае и то, что мнение это было высказано уже после хрущевской отставки.

«Будучи вторым секретарем ЦК Компартии Грузии, в одну из своих командировок в Москву (примерно год спустя после Пленума ЦК) я позвонил Игнатову, чтобы, как говорится, засвидетельствовать свое почтение. В ответ услышал: “Ты, голубчик, что-то стал зазнаваться. Бываешь в Москве, а ко мне не заходишь и даже не звонишь”. Я отшутился: “Не хочу отрывать драгоценное время у президента Российской Федерации”. Условились о встрече. И вот я на Делегатской, где в то время размещались Президиум Верховного Совета и Правительство РСФСР. Беседа шла в комнате отдыха за чашкой чая. После обмена несколькими ничего не значащими фразами Игнатов совершенно неожиданно для меня принялся буквально поносить Брежнева. “Дураки мы, – говорил он в нервной запальчивости, – привели эту хитренькую Лису Патрикеевну к власти. Ты посмотри, как он расставляет кадры! Делает ставку на серых, но удобных, а тех, кто поумнее и посильнее, держит на расстоянии. Вот и жди от него чего-либо путного”.

Говоря о людях “посильнее” и “поумнее”, мой гостеприимный хозяин наверняка имел в виду самого себя. В нем буквально клокотала обида: столько сделал для подготовки “дворцового переворота”, а в результате черная неблагодарность! По ходу тирады он вдруг промолвил: “Никита (именно “Никита”, а не “Хрущ”!) сам виноват. Он же получил сигнал о затеваемых против него кознях! Незадолго до своего отъезда в Пицунду, на одном из заседаний, когда остались лишь члены Президиума ЦК, он знаешь, что сказал? “Что-то вы, друзья, против меня затеваете. Смотрите, в случае чего разбросаю, как щенят”. По словам Игнатова, многих из присутствующих это повергло в полушоковое состояние. Придя в себя, “друзья” чуть ли не хором стали клясться, что ни у кого из них и в помыслах ничего подобного не было и быть не могло. Тем не менее Хрущев, обращаясь к Микояну, проговорил: “Давай-ка, Анастас Иванович, займись этим делом, постарайся выяснить, что это за мышиная возня”.

“Микоян, – продолжал Игнатов, – не проявил особой прыти в раскручивании этой истории… Конечно же, Хрущева сильно подвела его самоуверенность. Мужик он, безусловно, дюже башковитый, а тут промашку дал. Иначе Брежнев и его компания потерпели бы крах”».

* * *

Сегодня достоверный исторический сюжет об отстранении от власти Хрущева оброс газетными и телекиношными выдумками. Да, действительно, некоторая интрига тут была. Она довольно достоверно и подробно изложена в рассказе сына Хрущева – Сергея Никитича. О нем следует сказать несколько слов. При отце еще молодым человеком работал он в самой модной космической отрасли. Потом помогал отцу составлять лживые мемуары (Никита болтал, а его присные вели весьма свободные записи). Потом Сергей Никитич уехал в США, хвастался как высшим достижением в жизни, что обрел американское гражданство. Однако его рассказ о 1964 годе приведем.

«Пока отец находился на полигоне, на квартиру позвонил по “вертушке” Галюков, бывший начальник охраны Николая Григорьевича Игнатова, и сообщил, что его шеф разъезжает по стране, вербует противников отца. Его освобождение от должности – вопрос ближайшего будущего. Галюков намеревался все рассказать отцу, но, так как того не оказалось дома, ему пришлось удовлетвориться разговором со мной. Еще неизвестно, попади Галюков на отца, каким оказался бы результат, стал бы он разговаривать с совершенно неизвестным человеком на такую скользкую тему? У меня самого в первый момент возникли серьезные сомнения. Но осторожность взяла верх, я встретился с Галюковым.

За время вечерней прогулки по подмосковному лесу, вдали от посторонних глаз и ушей, он мне рассказал такое, что в моей голове просто мир перевернулся. Брежнев, Подгорный, Полянский, Шелепин, Семичастный уже почти год тайно подготавливали отстранение отца от власти. В отличие от самонадеянных Маленкова, Молотова и Кагановича, рассчитывавших в 1957 году лишь на поддержку членов Президиума ЦК, на сей раз все обставили обстоятельно. Под тем или иным предлогом переговорили с большинством членов ЦК, добились их согласия. Одни поддержали сразу: перестройки, перестановки им давно надоели. Других понадобилось уговаривать, убеждать, а кое-кого подталкивать ссылками на сложившееся большинство.

По словам Галюкова, акция намечена на октябрь, до открытия очередного Пленума ЦК, где отец намеревался в числе других вопросов обсудить наметки к проекту новой Конституции. В нее по настоянию отца внесли немало “крамольных” пунктов. К тому же он не скрывал своих намерений на Пленуме расширить, омолодить Президиум ЦК. Времени оставалось в обрез. Наступила последняя декада сентября…

Когда я рассказал отцу о полученной от Галюкова разоблачительной информации, он и поверил, и не поверил. Не мне, не Галюкову, а что такое вообще может статься.

“Брежнев, Шелепин, Подгорный – такие разные люди… – Отец на мгновение задумался и закончил: – Невероятно!”

Мне самому очень хотелось, чтобы предупреждение оказалось пустышкой. Брежнева я знал 20 лет, с детства, чуть меньше – Подгорного и Шелепина. Теперь былые друзья превращались во врагов…

Отец попросил меня сохранить все в тайне. Предупреждение казалось излишним. Кому я мог рассказать о таком? Но сам он повел себя странно, нелогично и необъяснимо. Как бы стремясь избавиться от наваждения, он на следующий день после нашего разговора поведал обо всем Подгорному и Микояну.

Ладно Микоян, о нем Галюков не упоминал, но Подгорный… Его имя не однажды фигурировало в рассказах о деятельности Игнатова, который советовался с Подгорным, впрямую получал от него указания.

По словам отца, Микоян промолчал, а Подгорный энергично опроверг подозрения, просто высмеял его. Чего добивался отец? Он хотел услышать признание? Иной раз он совершал наивные поступки, но не в такой ситуации…

Видно, отцу очень не хотелось, чтобы информация подтвердилась. Опровержение из уст Подгорного… Он ему, конечно, не поверил, но, с другой стороны, столько лет он тянул его, сначала на Украине, потом в Москву и в Москве. Предательство друзей всегда ошеломляет…

С Галюковым он попросил разобраться Микояна. Анастас Иванович поговорит с ним и прилетит в Пицунду, там они все обсудят. Сам отец встретиться и выслушать информатора не пожелал.

Вскоре приехал Микоян. Что он рассказал отцу о своей беседе с Галюковым? Ни тот, ни другой мне об этом не говорили.

Вместе они встретились с секретарем Краснодарского крайкома Воробьевым, он приехал их проведать и зачем-то привез в подарок отцу индюков. Воробьев фигурировал в рассказе Галюкова как одно из главных действующих лиц.

Возможно, его прислали проверить, чем занимается отец. Никто не знает, что доложил в ЦК Подгорному Воробьев. Он провел с отцом и Микояном целый день, вместе обедали. Переговорили обо всем. Отец подробно интересовался, как идут дела в крае, каковы результаты уборки. Все, как обычно. Только в конце встречи отец поинтересовался как бы невзначай, что за разговоры с ним, Воробьевым, вел летом Игнатов. И, не дожидаясь ответа, добавил: “Говорят, снять меня собираетесь”. Поведение отца в Москве, видимо, представлялось загадочным. Он ничего не предпринимал. На всякий случай оповестили о намечаемых планах Малиновского. Вдруг отец надумает обратиться к нему. Малиновский, выслушав информацию, задал несколько малозначащих вопросов и согласился, что “старику” пора на покой.

В те дни, пока Брежнев находился в Берлине, в ЦК заправлял Подгорный. В кресле Председателя Совета Министров сидел Полянский. Все нити сходились к ним в руки.

Когда я приехал – это произошло, видимо, 11 октября, – то застал идиллическую, безмятежную обстановку.

На мой осторожный вопрос: “Что происходит?” – отец рассказал о своей беседе с Воробьевым. Отметив, что тот “все отрицал”, флегматично заметил, что Галюков, наверное, ошибся или страдает излишней подозрительностью.

Я спросил, что мне делать с записью беседы Микояна с Галюковым. Мне казалось, что отец должен заинтересоваться, хотя бы прочитать ее. Отнюдь нет, он не выразил ни малейшего желания. Только бросил небрежно: “Отдай вечером Анастасу”…

В тот же вечер (12 октября 1964 года) в Пицунде, едва успели телевизионщики собрать свои кабели – они снимали репортаж об историческом разговоре с космическим кораблем, – как раздался звонок из Москвы. Кто звонил? Сегодня существует два мнения. В моих записях, сделанных вскоре после событий, и в памяти твердо держится – Суслов.

Все остальные свидетели утверждают – Брежнев. Можно предположить, что память очевидцев услужливо произвела подмену: первенство Брежнева в последующие годы обязывало его в тот день взять трубку. Я бы не сомневался в своей правоте, но меня настораживают слова Семичастного. В интервью, воспроизведенном в фильме “Переворот (Версия)”, он утверждает, что Брежнев струсил и его силой волокли к телефону. Такая деталь запоминается, и ее трудно придумать. Так что, возможно, звонил и Брежнев. На самом деле, кто держал трубку в Москве, не имеет ни малейшего значения.

Москва настойчиво просила отца прервать отпуск и прибыть в столицу, возникли неотложные вопросы в области сельского хозяйства. Отец сопротивлялся: откуда такая спешка, можно во всем разобраться и после отпуска, время терпит. Москва упорно настаивала.

Кто-то должен был уступить. Уступил отец, он согласился вылететь на следующее утро. Положив трубку и выйдя в парк, он сказал присутствовавшему при телефонном разговоре Микояну:

“Никаких проблем с сельским хозяйством у них нет. Видимо, Сергей оказался прав в своих предупреждениях”».

* * *

Итак, Хрущева предупредили о возможных опасностях, причем сделал это не кто-нибудь, а сын, которому отец вполне доверял. Однако Никита Сергеевич, видимо, и в самом деле поверил в свое величие и незаменимость. В июне рокового для себя 1964 года Хрущев отправился с парадным и политически совершенно бессмысленным визитом в Швецию. И не самолетом летал, а шел по морю на тихоходном теплоходе «Башкирия». Судя по всему, он потерял всякое чувство реальности. О последних хрущевских делах обобщенно и дельно сообщил один осведомленный столичный журналист.

«Вернувшись из Швеции, Хрущев в июле выступает на Пленуме ЦК КПСС с неожиданной для всех речью. Он дает понять, что на следующем Пленуме, в ноябре, будет предложена еще одна реорганизация сельского хозяйства, а также реформы в области науки. Затем докладывает на Конституционной комиссии о том, как идет работа над проектом новой Конституции, высказывает ряд “предварительных замечаний” о принципах, которые должны быть заложены в основу проекта. И наконец, выступая 24 июля на расширенном заседании Президиума Совета Министров СССР, требует пересмотреть главное направление и задачи планирования на ближайший период (1966–1970 гг.). По его мнению, уж коль Программа партии предусматривает в ближайшем будущем построение коммунизма, необходимо взять решительный курс на то, чтобы благосостояние народа росло как можно быстрее. А для этого следует быстрее развивать производство средств потребления, не забывая, конечно, при этом о должном уровне обороны.

Поднялся всеобщий ропот… Одни стонали от того, что “пошли под хвост” плоды долгой и упорной работы по составлению народнохозяйственных планов и балансов. Других пугали “идеологические” аспекты грядущей государственной реформы. Третьи со страхом ждали обещанной “перетряски” кадров. Эта атмосфера недовольства, тревоги и неуверенности способствовала тому, что ряды заговорщиков стали быстро пополняться… А Никита Сергеевич тем временем разъезжал по стране, собирая материал для доклада, который он намеревался сделать на предстоящем Пленуме ЦК партии. Посетил Поволжье, Северный Кавказ, Казахстан и Киргизию. Едва вернулся в Москву, вынужден был срочно вылететь в Крым, чтобы навестить там внезапно заболевшего Генсека Итальянской компартии П. Тольятти. Но не успел: когда он, Косыгин и Подгорный примчались в пионерский лагерь “Артек”, им сообщили, что Тольятти умер 40 минут назад. Когда провожали тело покойного в Симферополь, загорелась машина с гробом. “Не к добру это”, – качали головами старики.

Хрущев едет в Чехословакию, а вернувшись, посещает выставки, осматривает новые виды оружия и ракетной техники, встречается с иностранными премьер-министрами, президентами, парламентариями. Выступает на Всемирном форуме молодежи и студентов. Наведаться же в Центральный Комитет времени совсем нет. Да и зачем? Ведь там Брежнев и Подгорный вроде бы со всем справляются…

А последние между тем продолжали забрасывать свою сеть, извлекая из нее то большую рыбу, то маленькую. Так им удалось поссорить с “первым” Г.И. Воронова – человека очень принципиального и сугубо делового».

Бесспорно, что наиболее решительным сторонником снятия Хрущева был жесткий и последовательный (хоть и скрытный после XX съезда) Шелепин. Его правой рукой был давний соратник по комсомолу и доверенное лицо Семичастный, возглавлявший в ту пору КГБ. Как ни потрепал Хрущев это ведомство, но охрана Кремля, ЦК, госдач и всех членов высшего руководства была по-прежнему возложена на эти органы. Как и правительственная связь. Ясно, что решение высшего партийного ареопага практически проводили люди с Лубянки.

Шелепин, уже давно бывший на пенсии, рассказал о последних перед октябрьским Пленумом ЦК переговорах среди членов Президиума: «Разговор пошел так: надо Никиту Сергеевича вызвать и поставить перед ним вопрос. Это было накануне. До его приезда мы же почти два дня заседали, все обсуждали, как Хрущева вызвать. Вопрос “снимать – не снимать” не стоял. Он возник только на самом Президиуме. Речь шла о том, чтобы пригласить его и поговорить. Вроде Подгорному и надо звонить. Но он накануне разговаривал с Хрущевым. И Подгорный отказывается: “Я не буду звонить, а то вызову сомнения, я с ним недавно разговаривал, ничего не было, а тут вдруг – вызываем”. Решили, что позвонит Брежнев. И мы все присутствовали, когда Брежнев разговаривал с Хрущевым. Страшно это было. Брежнев дрожал, заикался, у него посинели губы: “Никита Сергеевич, тут вот мы просим приехать… по вашим вопросам, по вашей записке”. А Хрущев ему что-то говорит, но мы не слышим что. Положил Брежнев трубку: “Никита Сергеевич сказал, что он… два дня, и вы уже там… обоср… вопросов решить не можете. Ну ладно, вы мне позже позвоните, тут Микоян, мы посоветуемся”. В этот же вечер Брежнев снова позвонил. Тот сказал: “Хорошо, прилечу я”. 12-го вечером собрались все члены, кандидаты в члены Президиума и секретари ЦК. <…> Долго уговаривали Брежнева позвонить по ВЧ – вызвать Хрущева из отпуска. Брежнев трусил. Боялся. Не брал трубку. Наконец его уговорили, и он, набрав номер, сообщил Хрущеву о готовящемся Пленуме.

Хрущев: “По какому вопросу?”

Брежнев: “По сельскому хозяйству и другим”.

Хрущев: “Решайте без меня”.

Брежнев: “Без Вас нельзя”.

Хрущев: “Я подумаю”».

* * *

Видимо, уже в Пицунде Хрущев догадался, что его ожидает по прибытии в столицу. Все прояснилось уже на аэродроме: главу партии и государства встречал лишь шеф КГБ да безвластный заместитель Хрущева по его должности «президента» Георгадзе. Все было ясно. Хрущева отвезли прямо на заседание Президиума, где все его ждали в полном составе. Хрущев не сопротивлялся. Об этом сохранилось выразительное свидетельство очевидца, тогда первого секретаря компартии Украины П.Я. Шелеста. Был он человек простой и бесхитростный и на вопрос о тех событиях ответил искренне и даже душевно:

«Скажу… Самые тяжелые испытания я перенес. Самые тяжелые. Потом Никита Сергеевич говорит: “Ладно, дайте мне пару слов сказать на Пленуме”. Тут Брежнев: “Нет”; Суслов: “Нет, нет”. И у Никиты Сергеевича полились слезы… Просто градом… слезы… “Ну раз так, что я заслужил, то я и получил… Хорошо. Напишите заявление, я его подпишу”. Все. И заявление писал не он… Не помню, кто, потому что тяжело было смотреть… Андрюша, я до сих пор вижу лицо Хрущева в слезах. До сих пор. Умирать буду, а это лицо вспомню».

Более сухо и с твердой политической оценкой высказался тогдашний первый секретарь Москвы Николай Егорычев, деятель шелепинского типа, тоже молодой и очень способный (вскоре Брежнев не случайно освободился от них обоих!). Через четверть века после событий он так отвечал на вопросы газетного корреспондента:

«Дело вовсе не в “заговоре” против Хрущева, а в том, что он сам вел дело к своему освобождению, что ЦК, избранный на XXII съезде партии, нашел в себе силы освободить своего Первого секретаря, не дав возможности разрастись его ошибкам. Но, разумеется, Пленум надо было готовить, а это дело непростое, в известной мере опасное. Однако большинство членов ЦК были внутренне готовы к такому обсуждению, в чем я лично убедился, когда беседовал накануне Пленума с членами ЦК Келдышем, Елютиным, Кожевниковым, Костоусовым и некоторыми другими. Могу лишь добавить, что сам Брежнев в начале октября очень напугался, узнав о том, что Хрущев обладает какой-то информацией на этот счет, и никак не хотел возвращаться из ГДР, где находился во главе делегации Верховного Совета СССР.

– Вы помните, как это происходило?

– Конечно. 14 октября прошел Пленум, где Хрущева и освободили, как было сказано в постановлении, “в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья”. Сам он на Пленуме присутствовал, но не выступал. Просто было зачитано его заявление.

Суслов сделал доклад, и вопрос поставили на голосование…

– Кто-нибудь выступал еще?

– Нет, никто.

– Странно. Столько претензий накопилось к Хрущеву; и вдруг никто не захотел высказать их в открытую…

– Думаю, что такое желание было у многих. Я, например, был готов к выступлению. Но перед самым Пленумом мне позвонил Брежнев, который был в то время на положении второго секретаря ЦК, и сказал: “Мы тут посоветовались и думаем, что прения открывать не следует. Хрущев заявление подал. Что же мы его будем добивать? Лучше потом, на очередных пленумах, обстоятельно обсудим все вопросы, а то, знаешь, сейчас первыми полезут на трибуну те, кого самих надо критиковать…”

– Леонид Ильич – лидер?

– Он никогда не был лидером, ни до, ни после октябрьского Пленума. Так уж сложилось, что, когда освобождали Хрущева, другой кандидатуры, достойной этого высокого поста, просто не оказалось. В узком кругу друзей я тогда говорил: Брежнев не потянет…»

* * *

Ход знаменитого на весь мир октябрьского Пленума ЦК КПСС долгое время был неведом для советских граждан, даже партийный актив о том не был поставлен в известность. Вот почему в народе ходило множество сплетен и пересудов. Теперь выяснилось, что ничего такого уж особенно драматического не происходило. Пожалуй, наиболее лаконично и точно рассказал о том популярнейший деятель хрущевских времен Алексей Иванович Аджубей. О нем стоит кратко напомнить.

Был он выходец из простой семьи, окончил в 1952 году МГУ, факультет журналистики, и тогда же стал мужем старшей дочери Хрущева Рады Никитичны. Он был баловнем судьбы, типичным советским плейбоем, человеком несомненно способным, но полным либералом и западником по мировоззрению. Он и подталкивал тестя, на которого имел влияние, в ту сторону. Сперва он был главным редактором «Комсомольской правды», проявив на том посту незаурядные способности журналиста-организатора, потом стал редактором «Известий», при нем, в нарушение всех партийных норм и традиций, именно эта газета стала главной в стране. На XXII съезде партии он сделался даже членом Центрального Комитета. Зазнавшись, стал вести себя самоуверенно и даже развязно, что было слишком уж заметно.

Приводим воспоминания Аджубея о ходе октябрьского Пленума:

«Первым появился Брежнев, за ним Подгорный, Суслов, Косыгин. Хрущев замыкал шествие. За столом президиума сидел, опустив голову, не поднимая глаз; он стал как-то сразу совсем маленьким, вроде даже тщедушным…

Доклад, а точнее сообщение, о решении Президиума ЦК сделал Суслов. На моей памяти он в третий раз выступал в качестве великого инквизитора, обрекающего вероотступника на заклание. Он был “запевалой” в деле маршала Жукова, затем – секретаря ЦК Фурцевой, наконец-то добрался до главного еретика, посмевшего покуситься на святая святых – великие принципы марксизма-ленинизма.

Выступление Суслова заняло минут сорок. Он не стал утруждать себя перечнем конкретных обвинений. Заострил внимание собравшихся на том, что вот-де Хрущев превратил Пленумы ЦК в многолюдные собрания, а на Пленумах нужно вести сугубо партийный разговор; давал слово не только членам ЦК, и те не всегда могли пробиться на трибуну. Старый аппаратчик бередил честолюбие таких же, как он. Апеллировал к некой касте неприкасаемых. По ходу его выступления раздавались злые реплики: “Этому кукурузнику все нипочем!”, “Шах иранский (?!), что хотел, то и делал”, “Таскал за границу свою семейку”, и что-то в том же роде. Из выступления Суслова получалось, что Хрущев нарушал ленинские нормы работы Президиума ЦК и пленумов.

Слушали все это люди, совсем недавно славившие Хрущева именно за ленинский стиль работы, научный подход к партийным и государственным делам. Никто не задал докладчику ни одного вопроса, не захотел взять слово. Двумя-тремя фразами Суслов коснулся и моей персоны. “Подумайте только, – с пафосом воскликнул он, – открываю утром “Известия” и не знаю, что там прочитаю!” Суслов привык знать заранее все…

Завершая короткое заседание октябрьского Пленума ЦК в 1964 году, Брежнев сказал не без пафоса: вот, мол, Хрущев развенчал культ Сталина после его смерти, а мы развенчиваем культ Хрущева при его жизни».

Добавим, чтобы закончить данный сюжет, что с Аджубеем новое партийное руководство обошлось довольно сурово, как ни с кем из других хрущевских приближенных, так он всем намозолил глаза. Его отправили на скромную должность в журнал «Советский Союз», это было номенклатурное, но совершенно пустое по влиянию издание. Там он и просидел долгие годы в крошечном кабинете под лестницей, ничем о себе не напоминая. Напротив, детей Хрущева никак не тронули, а супруга Аджубея осталась редактором популярного журнала «Наука и жизнь». В отличие от своего брата Сергея, она оставила о себе добрую память. Аджубей скончался в 1998 году, так ничем и не проявив себя.

* * *

Вопрос об избрании Брежнева Первым секретарем ЦК партии твердо предрешен не был, но сам ход событий двигался именно в его сторону. Страна устала от бесшабашных хрущевских шатаний. Партийный аппарат сверху донизу молчаливо негодовал по поводу бесконечных и непродуманных перемен. Народ был озлоблен неожиданными нехватками продовольствия. Время настоятельно требовало спокойного и осмотрительного руководителя. В этом смысле Брежнев устраивал всех.

Людям, включая партийный аппарат, нужен был передых, хотя бы для того, чтобы спокойно осмотреться и поразмыслить о прошлом и особенно будущем пути. Терпеливый, осторожный и мягкосердечный Брежнев эти свои качества успел уже достаточно проявить, они были всем известны. Это решало дело.

Конечно, при этом были нарушены некоторые уставные и обрядовые порядки и традиции, за соблюдением которых коммунисты всегда следили очень ревностно. На это, например, сетовал уже известный нам П. Родионов: «Теперь кое-кто утверждает, что октябрьский Пленум готовился по всей форме, в согласии с Уставом, что никакого заговора не было. Позволительно спросить: а зачем тогда предварительно обрабатывали многих членов ЦК? Почему в ходе подготовки к Пленуму надо было использовать КГБ, а не механизм внутрипартийной демократии? Тогдашний секретарь ЦК КП Украины О.И. Иващенко (а не Насриддинова, как ошибочно указал в «Неделе» М. Стуруа) пытался дозвониться Н.С. Хрущеву в Пицунду, чтобы предупредить его о заговоре, но эти попытки были блокированы. В прессе промелькнуло предположение, что заговор удался потому, что противники Хрущева, извлекая опыт из прошлого, действовали искусно. Пожалуй, это так (по крайней мере по сравнению с 1957 годом)». Да, но на подобные частности в то время никто серьезного внимания не обращал.

Тому свидетельство – суждение авторитетного деятеля той поры К.Т. Мазурова, кандидата в члены Президиума ЦК и зампреда Совета Министров СССР: «Когда освободили от должности Хрущева, не видели замены. Встал вопрос – кто? Вторым секретарем был Брежнев. Доступный, вальяжный, с людьми умел пообщаться, не взрывался никогда. И биография. Всю войну прошел, до войны был секретарем обкома партии. Казалось, подходящий человек. Но главное выявилось потом – что он был очень некомпетентным руководителем. Наверное, чувствуя это, ревновал Косыгина».

Бывший украинский первый секретарь Шелест злился на Брежнева (тот вскоре его прогнал, и не без оснований). Он постфактум считал Брежнева случайной и проходной фигурой, но был безусловно не прав: «Считаю, что Брежнев как руководитель партии и государства был фигурой случайной, переходной, временной. Если бы не Подгорный, его бы через год сменили. Поддерживал Брежнева Подгорный. А почему – не знаю. Брежнев боялся особенно тех руководителей, кто помоложе. Так были убраны Семичастный, Шелепин…»

Вот таков был в общих чертах «заговор» по отстранению всем надоевшего Хрущева. Слово «заговор» мы не случайно поставили в кавычки. Никакого злодейства не было, да и не замышлялось. Сперва – в полном согласии с Уставом партии! – его отстранил от руководства Президиум ЦК, а потом сразу же единодушно подтвердил это решение Пленум Центрального Комитета. Подчеркнем, что для очень многих из них такое предложение вовсе не прозвучало неожиданным. Они о том знали или догадывались. «Заговор»? Нет, это слово тут явно не подходит. Есть классическая пьеса Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе», она не сходит по сей день со сцен театров. Так вот на интригана-заговорщика Фиеско добродушный Брежнев никак уж не был похож.

Тут уместно вспомнить, как мстителен и даже мелочно жесток был Хрущев к своим поверженным политическим противникам. Молотова, известного на весь мир политика-дипломата, он отправил послом… в Монголию, полузависимую страну, затерянную во глубине азиатских пустынь. Маленкова, наследника Сталина, он унизительно назначил директором гидростанции за тысячи верст от Москвы (вспомнил, что тот учился в превосходном Высшем техническом училище им. Баумана и знал толк в энергетике). Есть и много других примеров.

Совсем иным стало отношение Брежнева к отставнику Хрущеву. По личному распоряжению Брежнева, за исполнением которого он тщательно проследил, Хрущеву оставили и московскую квартиру, и просторную государственную дачу в Петрово-Дальнем, что на берегу Истры (заметим, что дачи тогдашнего партийно-государственного руководства напоминают хижины бедняков в сравнении с усадьбами под Москвой нынешних «новых нерусских»; подробно описали недавно, что владения «кремлевского кошелька» Абрамовича по площади точно соответствуют московскому Кремлю). Хрущеву оставили все те блага, к которым он давно привык: и обслугу, и охрану, и приличную по тогдашним скромным ценам персональную пенсию. Как видно, у Брежнева было совсем иное отношение к людям, даже ему неприятным.

* * *

О востребованности нового Генсека в партии и обществе в целом дельно и лаконично высказался историк Р.А. Медведев. Мы далеко не согласны с его идеями, но фактолог он в общем и целом точный. Вот цитата из его книги о Брежневе:

«Основная часть аппарата опасалась появления во главе ЦК КПСС каких-либо новых сильных лидеров вроде Шелепина, но не симпатизировала и таким догматикам и аскетам, как Суслов. Партийную бюрократию в данном случае больше всего устраивал именно слабый и относительно доброжелательный руководитель, выступавший под лозунгом стабильности, против резких перемен. Под этим подразумевалась в первую очередь стабильность в составе высших партийно-государственных кадров и кадров среднего звена. В сущности, Брежнев стал выразителем интересов и настроений партийно-государственного аппарата, он возвратил ему многие утраченные ранее привилегии, повысил оклады и почти ничем не ограничивал власть местных руководителей и руководителей республик.

Один из знакомых мне журналистов, неоднократно сопровождавший как Хрущева, так и Брежнева во время их поездок по Советскому Союзу, рассказывал мне, что Брежнева и в конце 60-х, и в начале 70-х годов встречали на разных областных, республиканских и межобластных активах гораздо более сердечно и приветливо, чем Хрущева, приезд которого в любую область страны воспринимался обычно как визит строгого ревизора. Визиты Брежнева становились, напротив, своеобразной демонстрацией единства между ним и партийно-государственной бюрократией на местах, хотя он не обладал ни силой, ни энергией, ни даже ораторскими способностями Никиты Сергеевича. Было видно, что начавшаяся новая эпоха способствовала появлению на высших ступенях власти слабых вождей».

Итак, новое царствие в России началось. Хорошо помню те дни. На Хрущева не очень злобились, но провожали со смехом. Встречали Брежнева тоже весело, самой распространенной шуткой было его прозвище – «Бровеносец в потемках». И еще острили: «Крейсер «Аврору» переводят на Москву-реку, дать залп по временному правительству…»

И наконец, последнее. В русской истории поэт Лермонтов несомненно имеет некое мистическое значение. Столетие со дня его рождения собирались пышно отметить в октябре 1914 года – началась Первая мировая. Столетие смерти поэта намечали вспомнить в июне 1941-го – ясно, что произошло. А 150-летие Лермонтова выпало… на октябрь 1964 года! По этому поводу шутили: одна старушка спрашивает у другой: «Хрущева, бают, сняли, а кто ж вместо него?» – «Да вроде какой-то Лермонтов, целый день о нем по радио болтают…»