Текст книги "Погонщик"

Евгений Чигрин
Погонщик

Евгений Рейн
Диковинные образы

Читая и перечитывая стихи Евгения Чигрина, сталкиваешься с особым, только ему присущим поэтическим миром. Чигрин – поэт подробный и очень внимательный. Любые суждения о данном поэте я бы начал с языка его стихов. Это язык живой, богатый, пластичный и очень разнообразный. У поэта Евгения Чигрина в стихах лицо, а не маска. Талант его несомненен.

В 1857 году Лев Толстой, прочитав стихотворение Афанасия Фета «Ещё майская ночь», писал В. П. Боткину: «Прелестно! И откуда у этого добродушного толстого офицера берётся такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов». Сам же Афанасий Фет в ответ на упрёки «позитивистских критиков» говорил, что поэт совсем не то, что они полагают, – а это всего лишь бессмысленный человек, пишущий бессмысленные слова. Всего лишь…

Стихи Евгения Чигрина полны таких бессмысленных слов. Что-то совсем детское, яркое, щебечущее, как тропические птицы. Эта книга похожа на коллекцию почтовых марок, на игру с географическими картами.

 
Фиолетовый цвет Феодосии – сумерки… Свет
Симпатичной кофейни вблизи айвазовского моря.
Бесноватые чайки кричат с передышками бред,
Белопенные волны подобны осколкам фарфора.
В Киммерии нетрудной так правильно пить не спеша
Эти красные вина за жёлто-блакитные гривны,
По глотку поднимайся по строфам поэтов, душа,
Обретавшихся здесь, сочинивших нескучные гимны,

А вернее – упрятавших в слово живинку-тоску,
Обогретые камни да бьющие колером степи,
Чебуречную жизнь да цирюльника скрипку… Смогу
Что припомнить ещё? Ну какие искусные сцепы?
Этой улочкой брёл фантазёр и обманщиков брат,
Самый светлый алкаш, мореход сухопутных видений —
Молчаливый Гриневский в свой парусный солнечный ад:
Галерейная, 10, где только четыре ступени…

Этой улочкой шёл, видел эти густые кусты,
Фиолетовый цвет, может, самый спокойный на свете…
Наливайся, стакан, опрокинем за буквы-труды,
Нищету к нищете, понимающий музыку ветер,
И случайную жизнь, и считающий денежки порт,
За пустое кафе побелевшей акацией Каффы,
За сливовое море: медузы, актинии, йод,
Да пиратские клады, где золото, жемчуг, аграфы!
 

Но детское и яркое – безусловные признаки настоящей поэзии. У Чигрина своя, незаёмная лирическая дерзость. Быть может, от его нестоличного провинциального происхождения, а может быть, оттого, что он сохранил в душе удивление мальчика перед картинкой в книге о путешествии, перед бабочкой в сачке, перед птицей, распевающей на ветке. Словарь Чигрина пёстр и свеж, эпитеты похожи на коктебельскую гальку, облитую волной прилива…

 
Колыбельного места осенний надлом,
В жёлтых жалобах мокнет листва.
Из бороздок пластинки опять Сент-Коломб,
С этим галлом в печаль голова
Окунается, ровно в густой кальвадос,
Зарывается в молодость так,
Что опять и разлука, и страсти всерьёз,
И в кино – фантомасами страх…
(Из стихотворения «Воспоминание
под музыку Сент-Коломба»)
 

…Евгений Чигрин пришёл в поэзию в холостое и катастрофически пустое время. Кончены пути авангарда, реализма, модерна… И мы на пустыре – непонятно, что делать? Но остаётся «стиха виноградное мясо», как сказал Осип Мандельштам. И это есть в поэзии Чигрина. Он безусловный поэт. Ему являются собственные диковинные образы.

Давид Самойлов как-то пошутил, что поэты, которые хотят писать стихи, но не знают, как за это приняться, называют себя авангардистами. Евгений Чигрин безусловно знает, как за это приняться.

ОСТРОВИСТЫЕ ЗЕМЛИ

БАЛАГАННОЕ

…То ли бухта Трепанга, то ли

Мореход в химеричном сне —

Это снится воронье море,

Острова в голубом окне,

Где казалось: кино продлится,

Отворит дурак шапито,

И потешная вспыхнет птица,

И поскачет конёк в пальто…

Это снится эксцентрик с айном,

Смешан бред с берегами, где

Любовался оттенком чайным,

Понимал в колдовской дуде,

Как свинья в апельсинах. Этим

Перепутаны карты все?

Вот и катится жизнь «с приветом»

На неправильном колесе.

Или правильном?.. Кто ответит? —

То ли ангел, смотрящий за…

То ли Зверь, что меня приметит,

В преисподнюю подвозя?..

Старый остров (большая рыба),

Никаким Ихтиандром не…

Остальное мура и липа

И т. д. и т. п. извне.

СКОЛЬКО ХОЧЕШЬ

Сколько хочешь могу как придурок смотреть

На фигурки, в какие Гоген

Превратиться сумел: в эту тёмную медь —

В телеса таитянских камен,

В этот колер, замешанный на ворожбе,

Листик пальмы, густой тамаринд,

В это солнце лежливое, слышишь, как «ж»

В обленившемся слове звучит?

Вот вахина лежит, как лежала вчера,

Завернувшись в свою наготу,

И чернеет не идол? Скорее гора?

Заслоняет лагуну? Звезду?

В этом свете что хочешь привидится для

Самопальной неспешной строфы:

Берега, где от манго краснеет земля,

Тонет в зарослях крепкой листвы.

Слышит хлебное дерево птичью возню,

Духов мёртвых и шелест сестёр,

Подбираются звери к большому огню

Слушать тёмных людей разговор…

В этом свете что хочешь смогу объяснить:

Сновидения, смыслы, холсты,

Будто сети, тяну полуночную нить

Стихотворства, иллюзий, мечты…

…Как до хижин Гогеновых мне далеко!

Так Откуда мы? Кто мы? Куда…

Полстакана, стакан – и вздохнётся легко

И всплакнётся совсем без труда

О фигурках, в которых сумел хорошо

Поселиться, без выкрика SOS —

Сифилитик, сердечник, искусник, ещё —

Житель тропиков, жёлтый Христос.

АНТРОПОМОРФНОЕ

Словарь реки читается с конца,

Сначала «я», а после остальное.

Лицо волны, от солнца золотое,

Морщинится, как кожа мудреца.

Лицом к лицу два взрослых существа:

Животные, а лица человечьи…

Шипящие куски пространной речи,

Безвестный слог, воздушная строфа.

За валуном три Мойры вяжут сеть,

Вздыхая так, что облако косится,

Полным-полно в телесном небе ситца,

Никто не сможет с этим умереть.

Два зверя пьют мареновый закат,

В когтях – любовь: безумие, объятье,

Кипение листается во взгляде

(Амур с холма залыбился впопад).

Два зверя век вылакивают так,

Что чудища воды глотают слюнки…

Смеркается в ненаселённом пункте,

Ступает призрак в мёртвенный овраг.

Карбункулом любви стоит луна

В небесном своде… ангелы на стрёме

Бегущих строк, китайской лодки в коме,

Плывущего в иллюзиях вруна.

* * *

…там ловкие сарганы в руки шли,

Как мифы места, пахнущие зверем,

И море в луже клюквенной зари

Дышало дзэн-буддийским недоверьем.

Там птицей эксцентрической смотрел,

Держал в руках то ангелов, то нечисть,

Когда Селена встала на ущерб,

Старуха с бритвой задвигала речи

И пряталась в усмешку и врача…

Там задували демоны причалы

И след берегового скрипача…

Не выплакать бемолям этой кары.

Там жизнь сходила… Аполлон, ты где?

Такой глушняк. Не вяжется Эллада.

Я там ловил бамбуковых детей,

Я там вбирал первопричины ада.

СИНИЙ КАМЕННЫЙ ДРОЗД

«Островистые земли…» – промолвишь, и – выпорхнет стих

Васильковым дроздом, даровитым певцом порубежья.

И, конечно, оставлен для рифмы-строфы материк,

Только видится пласт раскурившего жизнь побережья.

Эта бледная жизнь прямо в вены вошла, как стихи,

Там шаман ворожил да шумела нетрудная птица,

Восьмихвостый дракон нарезал за японцем круги —

Это прошлая явь? Это только печальникам мнится…

Островистая жизнь – это бухточки, банки, ещё

Человека в пенсне каторжанские строчки-записки,

От которых доднесь неуютно, нескучно, нищо:

Перечтёшь и опять ощутишь пробирающий, низкий

Сахалинский борей!.. Бывшей жизни – тире и привет! —

Не теперь пролистнулась пропахшая морем страница.

«Островитые земли…» – представишь, и – видишь, как свет

Над лагуной Буссе, над проливом Буссоль серебрится.

* * *

Мифическому сыну? Простаку? —

Поверившему в дар нескучных строчек —

Придумываю вольную строку,

Вдыхаю жизнь в пробившийся росточек

Стихотворенья! – только своего,

Да в колдовство, которого негусто, —

Какого цвета это волшебство,

С которым обнимается искусство?

С которым бы вино перемешать

И – шасть в кровать – в блукающие грёзы:

Смотреть в себя, да музыкой дышать,

Да смахивать невидимые слёзы.

* * *

За осенью, в которой стих подмёрз,

как Вяземский в халате обветшалом,

Вдыхая пыль, глотая абрикос,

чертя судьбу, как блазнится, недаром —

Взлетает жизнь, забыв в шкафу крыла,

и пропадает в городе брюхатом,

Куда спешишь, «бессмертная пора»,

стегнув себя некачественным матом?

Куда теперь, расстёгнутым на сто

сиротств таких, что вспомнился б родитель

В каком-нибудь заштопанном пальто,

скорее безучастный небожитель?

Зане о том, где первый – ничего

известно не, и в этом не – причина,

Вдыхай, братан, такое волшебство,

весь мир, друган, пиитова чужбина,

Как завернул один из США,

воткнув перо под бок яйцеголовым.

…Я счастлив был (душок от беляша),

я счастлив был в посёлке вересковом

Ловить любовь на музыку, забив

на всё окрест… Кусай меня, столица!

Куда как «ласков» твой императив.

(В какой руке везучая синица?).

Взлетает жизнь за Вяземским, за тем,

кто свыкся с одинокостью российской,

Строка, как чёрт, подсказывает темп,

и ветер бьёт по вывеске буддийской.

…Я счастлив был, как джазовый концерт…

Направо – банк, налево – Якиманка,

Заляпанная грязью, аки смерд,

звенящая монетами цыганка.

Я счастлив был, как колокольный звон,

как ангел, пропустивший три урока,

Рифмуй меня с печалями, Плутон,

драконь, октябрь, циничностью итога,

Я был затем, чтоб, вспыхнув, поминать,

по буквочке выкуривая слово,

Целуя охренительное «вспять»

в ещё одном… от Рождества Христова.

СЛИШКОМ МНОГО СТРЕЛКОВ

Ольге Моисеевой

Засыпая, впадаешь в виденья, как тот пионер…

И покойный собрат говорит: порубежье, граница,

И зима открывает страницы жемчужных химер,

И, взлетая, темнеет в полёте нехитрая птица.

Эта птица – дикуша, почти перебитая здесь:

Слишком много стрелков, вот и вышла доверчивой амба.

Как же местно пуржит, ветер с моря (моряцкая весть?),

Обвивает позёмка, равно африканская мамба.

Этот остров меня прозевал-проморгал-проглядел:

Сахалинская муть, и т. д. и т. п., и – подавно…

И какую-то музыку (Доуленд?) вызвать сумел,

И бренчит эта лютня, и плачет-смеётся, как Дафна.

Этот остров меня отпустил, но – приходит, кричит,

То дикушей дурной, то вонзается лампой маячной,

Я и сам эта птаха – крыло ли, сердечко болит?

Я и сам этот мир – колыбельный, сиротский, невзрачный.

БУХТА

Бубен ветра в пределах бухты,

Сколько смотришь – везде песок,

Хоть пиши песочные буквы,

Всё Восток, да опять Восток.

Голос кайры – глухое чудо,

Солнце выпито, ровно ром,

Да пуста, как душа, посуда,

И молчишь таким дураком,

Что ещё бы глоток – и в море —

В запотевшее темнотой…

Не барахтаться бы в глаголе,

Не лепить мудака, зато —

Флибустьером за чёрной музой,

Рыбаком Галилеи за…

В оболочке таких иллюзий —

В неслучайные чудеса.

Там экзотика полным цветом:

Крабы в камешках… Сундуки…

(Это тянет пиратским бредом,

Это Флинт закоптил мозги.)

Там прибежище осьминога,

Здесь зверёк шевелит песок?

Это всё – прибабахи Бога,

Или – проще – Восток, Восток…

КОНВЕРТ

Разорвёшь конверт, и затянет память:

Столь знакомый мир наползает глушью,

От такого, мля, начинаешь мямлить,

Будто тщишься так успокоить душу?

И стоишь таким Бумбарашем рядом

С провиденьем, что далеко швырнуло —

От иллюзий до… (напитался ядом

Невесёлых книг… не смотри акулой).

Молодым стоишь (пожелтели сопки),

Пеленая жизнь в тёмный ром Фиделя,

Выпивая кайф до последней стопки,

И висит козой в голове химера.

И маячит что в колыбельном месте?

За волной волна… Проявилось море!

Быстрых птиц морских кодировки-вести

Не расчухать мне ни в каком повторе.

И со всех сторон обступает темень,

И светило как золотая ваза,

И кусает зверь, комариный демон…

Предложи стакан – хлебанёт, зараза.

Перечтёшь письмо… Как забылось много!

Журавель в руке? В небесах синица?

И усмешка вязнет в глазах у Бога —

Это видится? Или только мнится?

ПРОГУЛКА В АРХАНГЕЛЬСКОМ ПАРКЕ

Весь княжеский жёлтым играет,

На ветках гаргульи ворон.

Химера рассудок толкает:

В какую хандру заключён

Вчерашний мальчишка? Ну что там?

Летучий голландец? Мечта,

Разбитая временем твёрдым,

Как максимой: всё суета…

И что мне до этого, что мне

Теперь – золотому вралю?

Такой настилается OMEN

Стекающих сумерек… Злу

Так хочется осенью много…

Мура. Замерещилось мне

В пределах кифарного слога,

Хранящего мифы в клешне.

И это привиделось? Ибо —

Всё так химерично вокруг:

И туча (плывущая рыба),

И тянущий скотское звук,

Как будто сигнальный аида

Поймал ворожение мест.

На статуе смята хламида —

Не Бахус? Скорее Гефест?..

Весь княжеский в тыквенном цвете,

В сиротстве, с которым на ты…

Какие же, в сущности, дети

Вот эти – в желтинках – кусты.

* * *

Подогревай второй кофейник.

Иван Бунин

…Такое обломово в сердце,

Что осень и Гофман друзья.

Закат будто вымазан в перце,

В светящейся охре глаза,

Поскольку листвы накопилось,

На флагах клеймо октября,

Как много таилось и мнилось,

Сплеталось в лучах фонаря…

Такое безумие в тыкве —

В мозгах, замороченных на

Каком-то геенновом цикле,

В котором корит Сатана.

Чудовище: крылья и ноздри —

Встаёт шаманизмом горы,

Такие капканы, Га-Ноцри,

Ловушки осенней поры.

И тянется вязкая темень

Окрестности смертной поверх…

В кофейнике Бунин и Йемен,

Да сливками тает четверг.

И некому бросить: «Второй бы…»

Куда я в потёмках загрёб?

Такое скопление фобий,

Такое обломово, об…

* * *

Эреба мрак густой[1]1
  Строка Константина Батюшкова.


[Закрыть]

И набежавший стих:

Такою неигрой

Я спрятан от других.

За этот «алкоголь»

Я отдал лет сундук,

Любой «малютка-тролль»

Тому свидетель-друг,

Тому свидетель – снег

Ордынки прописной,

Тому порукой грек

С формингой золотой,

Ветрила бригантин

И Знаменский приход,

Несмеловский Харбин

И провиденья код.

И в Томаринский край,

В корсаковскую муть

Течёт звучащий рай —

Рифмованная ртуть.

…За музыку? За что?

Отдал я лет сундук?

Дешёвое пальто

И сам – не Микки Рурк.

И сам – в поэме рот,

Как в облаках вода.

От музыки – свезёт?

От музыки – когда?

…От Батюшкова мрак?

От Батюшкова – свет.

Скрипи пером, вахлак,

Пока Создатель щедр.

* * *

Цирюльника летающая скрипка…

О. М.

Фиолетовый цвет Феодосии – сумерки… Свет

Симпатичной кофейни вблизи айвазовского моря.

Бесноватые чайки кричат с передышками бред,

Белопенные волны подобны осколкам фарфора.

В Киммерии нетрудной так правильно пить не спеша

Эти красные вина за жёлто-блакитные гривны,

По глотку поднимайся по строфам поэтов, душа,

Обретавшихся здесь, сочинивших нескучные гимны,

А вернее – упрятавших в слово живинку-тоску,

Обогретые камни да бьющие колером степи,

Чебуречную жизнь да цирюльника скрипку… Смогу

Что припомнить ещё? Ну какие искусные сцепы?

Этой улочкой брёл фантазёр и обманщиков брат,

Самый светлый алкаш, мореход сухопутных видений —

Молчаливый Гриневский в свой парусный солнечный ад:

Галерейная, 10, где только четыре ступени…

Этой улочкой шёл, видел эти густые кусты,

Фиолетовый цвет, может, самый спокойный на свете…

Наливайся, стакан, опрокинем за буквы-труды,

Нищету к нищете, понимающий музыку ветер,

И случайную жизнь, и считающий денежки порт,

За пустое кафе побелевшей акацией Каффы,

За сливовое море: медузы, актинии, йод,

Да пиратские клады, где золото, жемчуг, аграфы!

ПРИПОМИНАЯ КЕРЧЬ

Включаю комп и – получаю мейл

От живописца, что теперь у моря,

Где я стиши, как музыку, дудел,

Волна с волной осколками фарфора

Казались мне, катились налегке

Всё говоря, но только напрямую

Всевышнему… В какой простой строке

Под тишину фантазий золотую

Сумею я сказать в таком ключе,

Конечно, – напрямую – напрямую,

При лампе марокканской, сургуче

Селены, прибывающей в глухую

Звериную и человечью ночь,

В которой Керчь привиделась у моря,

Такого, до которого – охоч.

Волна с другой обломками фарфора…

Напишешь: Керчь – припомнишь Митридат,

Где каменный грифон не посторонний,

Акацией цветущей глянет сад,

Да живописца куст вечнозелёный,

Который в Интернете – лист к листу,

Ещё там вишня, да комменты к «Вишне…».

Напишешь: Керчь – и видишь, как звезду

Известно Кто подсвечивает свыше.

КИММЕРИЯ: ПАМЯТИ КОНСТАНТИНА БОГАЕВСКОГО

И в небе теплятся лампады Семизвездья

Максимилиан Волошин

…изогнутое дерево – и мне

Строку бы изогнуть в таком порядке,

Придумывая музыку к весне,

Стремясь стихотворением к разгадке

Той Киммерии, что художник всем

Нарисовал, которую я вижу:

Видения, смотрящие в эдем,

Да корабли, да ангельскую крышу,

Все тайны Киммерии, что к нему

Стеклись на холст, всю фантастичность Каффы,

Весь этот свет, всю золотую тьму,

Деревья, как чудные голиафы…

Как солнце обжигает! Свет и свет…

Белеющие скалы, камни мыса…

Пещерный город будущего? – Бред,

Который, может статься, больше смысла?

Который… Чем закончить этот стих?

Который лепта жалкая… возмездье…

Канун весны. Луны защитный лик.

Над головой лампады Семизвездья.

«ЯНДЕКС»: ЛАГОРИО

Море Лагорио. Ветер, встречающий мрак

(Море художника: зрелость, естественность, знак…),

Парусник так одинок: на кипучих волнах

С волнами борется, бьётся да мечется… Так

И – пропадают, становятся пищей для рыб…

Кажется, вслушайся, и – замерещится всхлип…

Море Лагорио. Грубость. Безумие. Мгла.

Сильный зюйд-вест. Мореманы погибнут зазря.

Скоро? – Лагорио знает. Кому ещё знать,

Как этим кобальтом тёмным казнить и карать?!

Смешивать волны и смерть, до которой охоч

Сам Посейдон да геенной смотрящая ночь.

Море волнуется, море волнуется, как…

Это искусника фобия – самость и страх…

Призраки острова? Это видения, что

Нарисовал этот старый в немодном пальто,

Это его фотокарточку нынче в Сети

«Яндекс» сумел в Википедии живо найти.

Крымский художник Лагорио, крымский худо…

Все мореходы погибли. Не спасся никто.

ФОТОСНИМОК

…ну конечно, припомню: дыра, захолустье, отшиб,

Впрочем, море всё скрасит, всё станет на место при звуке

Недосоленных волн. Фотография – мыс Казантип

В обедневшем посёлке на юге.

Ну конечно, припомню: гостиница, наш недосып

(Казантип – казанок – в переводе с какого? – забылось).

Всё казалось любовью, читалось, равно манускрипт,

И глагольною рифмой светилось…

НОЧНОЙ E-MAIL

Ольге Моисеевой

Персик в руку и – сразу Сезанн

возникает в дремучих мозгах,

Точно кем-то открытый сезам.

Померанцевый колер в словах,

Что ложатся, как краски на холст,

на бумагу чухонскую KYM,

Слышу ветер, который не прост:

то смиренье, то медленный шум.

С померанцевым колером Поль

смог пробраться в такие пласты!

Ни герфа, никакой алкоголь,

ни запал стихотворной дуды —

Не заменят струящийся свет:

в котелке-черепушке музей

Да слова, что колдуют сюжет,

всё стараясь сказаться точней.

Отпускаю к тебе этот стих,

в Украину, там персиков – тьма,

Ветер в 3.18 затих,

сновиденьями крепнут дома.

Скушай персик (возможно, и два)

за меня, за Сезанна и за…

За плывущие в рифму слова:

настоящее и – чудеса.

* * *

Никого вокруг – ни родных, ни ближних,

Лишь мерещится, почему-то, море,

Да светило фишкой засело в вышних,

Да волна с другой в непременном споре…

Никого кругом (в стопаре отрава),

Только вечер, как темноты сподвижник,

Накрывает жизнь: не в порядке штрафа? —

Говорил подобное чернокнижник

В кинофильме (кто киноленту помнит?),

Впрочем, там стоял за Творца охотник…

Никого кругом, только морок комнат,

Только призрак – где? – будто вражий сводник

Между миром тем и – на время – нашим:

Между нашим и тёмнокнижным слоем,

Вот нырнём туда и тогда попляшем

Смельчаком ли, трусом, любым героем…

Там своих с огнём… или там их больше?

Никого окрест – ни родных, ни близких,

Только звёздный свет, да бухло, не горше

И не слаще, чем в «Золотых записках».

Никого вокруг… В каждой букве Яхве

Или аспид о четырёх решалках?

Сколько я стою на Кастальской вахте?

Разбери теперь – все стихи в помарках,

В перекличках с Мойрой (приелась пряжей)

И, конечно, с девушкой, что Вермеер

Нам оставил (чтоб понимали…), даже

С тем, который ветра ослабил веер,

С тем, который облачком над погостом

Херувимом маленьким притаился

В тех краях, где хоспис за Чёрным мостом

С молчаливой теменью породнился.

В СКОРОМ ПОЕЗДЕ

Живая жизнь бежала за окном,

То готикой взъерошенных соборов,

То вилась сиротливым полусном,

Осколками каких-то разговоров

Вчерашней жизни, музыкой-тоской,

Читавшим в рифму бедным серафимом,

С которым было просто и легко,

Как было бы, вполне возможно, с сыном

(Когда бы был…). Пиликала попса

В другом купе: там громко пили вина,

Звезда – звезде библейский свет неся —

Смотрелась как Всевышнего витрина.

Не спалось-спалось под железный стук,

Под это вспомогательное чудо,

Вплетался в слух любой вагонный звук:

В соседнем беспокоилась посуда —

То ложечкой, то вилкой… То с вином

Мешался мат банальным анекдотом,

Стремясь в какой-то крохотный Содом.

Дышал чаёк заморским бергамотом,

Который я не выпил под стихи,

Что с миром разлучают и смыкают,

Сближают сны виденьями тоски,

Какой-то там тальянкою играют.

Стучат колёса – быстрые – стучат,

Как будто бы выстукивают что-то,

Всю эту жизнь большую, точно мат,

Большую, как наставшая суббота.

Закончить чем? Один, один, один.

Как будто… серафим плывёт в квадрате

Окна, – зачем? Не хочешь, Божий сын,

Обмолвиться? Шепнуть? Ответить ради…