Текст книги "Темное прошлое человека будущего"

2

В вагоне было битком. Мы договорились встретиться с Некричем на «Проспекте Маркса», и я стал заранее протискиваться к дверям. Выставив вперед плечо, я пробирался между плотно сжатых мужчин и женщин, спрашивая у обращенных ко мне затылков, выходят ли на следующей. На «Кировской» набилось еще народу, меня стиснули со всех сторон так, что не продохнуть, сырой воротник женского пальто из искусственного меха ткнулся в лицо. Среди вошедших была невысокая девушка, отчаянно отталкивавшая напиравших на нее других пассажиров, закусив от досады губу, бившаяся за каждый сантиметр пространства. Оттеснив в сторону пальто с меховым воротником, я оказался с нею рядом. За это время она уже успела поругаться с теткой, возмущавшейся: «Да не толкайтесь же!» – «А вы не ложитесь на меня!» – «Да кто на вас ложится-то?» – «Вы и легли, как на раскладушку!» Короткие каштановые волосы, родинка возле угла рта, над самой губой. «Я на вас легла?!» – «Вы, вы, совсем раздавили!» Ресницы, густо накрашенные тушью. Стоявший между нами мужчина сделал попытку пробиться вперед, я занял его место, и нас прижало друг к другу. Мне показалось, а может, так оно и было, что тоннель, по которому летел наш поезд, стал круто забирать к поверхности земли. Верхние пуговицы ее плаща были расстегнуты, я разглядел под ним синий бархат вечернего платья. «Может быть, это еще не она, мало ли их, с родинками», – подумал я, но решающее доказательство правдивости Некрича было вдавлено в меня с такой силой, что места для сомнений не оставалось. Я чувствовал, как она дышит. Она жевала резинку, и мой рот начал наполняться слюной, словно мы уже срослись с ней в сиамских близнецов с общей системой пищеварения. Ее виски пульсировали у меня перед глазами. С трудом разлепив склеенные слюной и неуверенностью губы, я тихо сказал ей в самое ухо:

– Ира…

Она подняла глаза и внимательно посмотрела мне в подбородок.

– Разве мы знакомы?

Сомневаться дальше было бессмысленно.

– Нет, не знакомы. Но я почти все о вас знаю.

– Вот как?

Она попыталась создать между нами хоть какую-то дистанцию, выдохнув воздух и втянув живот. Но через несколько секунд ей пришлось снова вдохнуть, и пуговицы ее плаща четко отпечатались у меня на груди.

– Я знаю, например, что вы любите мясо с красным вином, особенно с грузинским, – припомнил я первое попавшееся.

– Я много чего люблю, и грузинское вино тоже.

Она смотрела мне в горло. Ее колени упирались в мои.

– Вы любите бывать в ресторанах. Хорошо играете в преферанс. Вы верите в приметы, например, складываете цифры автобусных номеров и по важным делам стараетесь ездить на четных. Часто выдумываете приметы сами. Верите, что родимое пятно под левой грудью приносит вам удачу…

Она перестала жевать.

– Вы любите неприличные анекдоты. Еще песни в исполнении Аллы Пугачевой. Однажды вы плакали на «Волшебной флейте».

– Понятно, – сказала она, – вы это все от мужа моего знаете, больше не от кого.

– В семнадцать лет вы попали в аварию, и с тех пор у вас остался шрам на ключице слева. Хотя вы знаете, что под платьем его не видно, если кто-то с вами рядом, вы стараетесь повернуться к нему правой стороной. Иногда вам кажется, что шрам проступает сквозь материю и всем заметен. Вы любите пирожное эклер и панически боитесь ночных бабочек.

Нос у нее был, видимо, заложен, потому что дышала она слегка приоткрытым ртом. Я ощущал на своей шее ее выдох. Третий встал между нами, участвуя своим молчаньем в нашем разговоре. Он был частью меня, но, кажется, меньше подчинялся мне, чем я ему, и то, что я говорил, все больше следовало его настырной воле.

– Вы не любите заниматься любовью при свете. Вам кажется, что у вас слишком много волос на ногах, вы считаете, что это некрасиво. Вы хотели бы быть похожей на Венеру Кранаха, которую вам показывал Некрич. Вы сказали, что это идеал. Вас возбуждают прикосновения к шее, к ушам и за ушами.

Она сделала попытку оттолкнуться, но в ответ ее втиснули в меня еще сильнее.

– Сволочь, – сказала она. – Никогда ему не прощу. Предатель. Убить его мало!

– Вы уверены, что вам не дожить до сорока лет.

– Он все соврал! Не хочу я быть похожей ни на какую Венеру! И буду жить до ста лет! До ста пятидесяти лет!

– По крайней мере однажды вы пытались покончить с собой, проглотили пачку снотворного, потом испугались, сами позвонили в неотложку… Еще до встречи с Некричем, когда с первым мужем жили…

Я сам был удивлен тому, как много запомнил из рассказов Некрича.

– Вы боитесь боли, врачей, операций. Боитесь наркоза, потому что думаете, что, уснув под наркозом, можно не проснуться…

– Не боюсь, – сказала Ирина, – ничего я не боюсь.

– А я боюсь. Мне уже давным-давно нужно к зубному, я все не наберусь смелости. Как представлю себе очередь в кабинет, стоны из-за двери, бормашину внутри, так думаю, лучше потерплю еще, ноют зубы – и пусть ноют, к этому привыкаешь…

С расстояния в несколько сантиметров она смотрела в упор на мой рот своими четко подведенными черным глазами. От этого взгляда слова застревали у меня во рту, я начинал чувствовать плоть слов, заполнявших рот мякотью размоченного в чае дешевого печенья. За спиной кто-то проталкивался к дверям, меняясь с другими местами, но вдруг поезд заскрежетал и остановился в тоннеле. Всякое движение в вагоне сразу прекратилось, потеряв смысл, все замерли, наступила тишина. В этой тишине я увидел, как по Ирининой шее медленно распространяются снизу темные пятна. Уши ее тоже покраснели.

– Ненавижу метро, – сказала она тихо, но с такой силой, точно речь шла о смертельно обидевшем ее человеке.

– А почему вам приходится на нем ездить? Разве у Гурия нет своей машины? Некрич говорил мне, что ваш нынешний друг сказочно разбогател за последнее время.

– Он разбил ее неделю назад. Пьяный был в стельку, козел… Машина вдребезги, а ему хоть бы что. Лучше б наоборот!

В дальнем углу вагона кто-то закашлялся, и на этот кашель, как эхо, сразу же ответил из противоположного угла другой, более хриплый.

– Теперь нам отсюда не выбраться, – сказал я, – поезд застрял навсегда. Мы останемся тут замурованными до конца своих дней, зажатые, как селедки в банке. Или, может быть, откроют двери, и мы будем выходить по тоннелю, мне рассказывали, что такое теперь случается. Сейчас ведь поезда то и дело застревают. Вообще удивительно, что метро еще все-таки кое-как работает, а не разваливается, как все остальное…

От того, как она глядела на мои губы, слова теряли для меня смысл, едва с них срываясь. Поэтому было все равно, что говорить.

– Пойдем гуськом по тоннелю, а там, я слышал, крысы бегают размером с кошку, – решил я попугать ее, чтобы увидеть реакцию и вернуть таким образом своим словам ощущение смысла.

– Я не боюсь крыс размером с кошку… Если я чего и боюсь… так это такой давки… Мне не страшно умереть до сорока, но очень страшно умереть в общей куче… где меня потом даже не отличат от других…

Она говорила очень тихо, вкладывая мне в ухо с большими паузами слово за словом, но так как другие пассажиры вокруг молчали, казалось, слова ее разносятся на весь вагон, и остальные внимательно к ним прислушиваются. Темный цвет поднялся еще немного выше по ее шее.

– Там, где много народу зажато в небольшом пространстве, часто приходят в голову такие мысли. Большие скопления людей всегда заставляют думать о катастрофе. Тройная запертость – вагона в тоннеле, тел в вагоне и нас внутри своих тел – сама собой вызывает мысль о взрыве.

– Некрич мне сказал, что я погибну при взрыве, в результате несчастного случая.

– Вы верите в его предсказания?

Поезд издал протяжный стон, сделал несколько коротких рывков и наконец тронулся. Ирина попыталась глубоко вздохнуть, но мы были так сжаты друг с другом, что у нее это плохо получилось. И все же с того момента, как поезд пошел, казалось, стало чуть свободней.

– Иногда верю. Хотя он редко говорит что-то определенное. Он делает. Спросишь зачем, он сам толком не знает, отвечает, на всякий случай, или вообще ничего не говорит. Но он как-то чует, я в этом уверена, у него нюх на то, что случится. Перед голодной зимой, например, когда в магазинах одна морская капуста осталась, он стал крупы закупать чуть не мешками. Я ему: куда нам столько? – никто ж не знал тогда, к чему дело идет, продуктов на прилавках было навалом, а он отвечал только, что пригодится. Потом всю зиму на этих крупах прожили, не жаловались.

Поезд, наверстывая упущенное, мчался быстрее обычного, от грохота закладывало уши, в дробный гул вплетались лезвия и стрелы шипящего свиста. Ирина хотела высвободить руку, чтобы поправить свесившуюся на лоб прядь волос, но не сумела и отбросила голову так, чтобы прядь сама легла на место. У нее были карие глаза. Поезд взлетал, в черных окнах проносились подземные метеоры. Я вдруг понял, какими глазами смотрел на нее Некрич.

Станция, на которую мы выехали, была «Парком культуры».

– Я же свою остановку давным-давно проехала, – спохватилась Ирина. – Меня Некрич ждал на «Проспекте Маркса». Он меня сегодня в театр позвал, я обещала прийти, специально бусы новые надела…

– Меня он тоже звал на сегодняшний спектакль, но теперь уже поздно возвращаться, мы опоздали.

Вместе с другими выходящими нас вынесло из вагона на платформу. Ирина растерянно оглядывалась кругом, точно оказалась на этой станции впервые. Толпа разделила нас – и я с минуту наблюдал, как она смотрит то в одну, то в другую сторону, не находя меня. Она была не похожа ни на актрису из того фильма, что мы видели с Некричем, ни на женщину, которую я пытался представить себе по его рассказам. Я не ожидал ни такого резкого разворота шеи, ни такого рта, ни таких глаз. Она была настолько другой, что я поймал себя на подозрении: «Что, если это лишь ряд совпадений и Некрич говорил все-таки не о ней?!» Но именно ее несхожесть с его описаниями действовала неопровержимее всех подтвердившихся историй: реальность убеждает в своей подлинности, обманывая ожидания. На лице искавшей меня Ирины вдруг появилось выражение полной беспомощности и потерянности в толпе, по которому я понял, что возникшая между нами, пока мы срастались в вагоне в пару сиамских близнецов, связь так просто не прервется. При этом мы оставались, в сущности, совершенно чужими людьми, и когда она наконец меня заметила, то едва улыбнулась.

– Может быть, мы все-таки еще успеем в театр?

– Навряд ли. Спектакль уже начался, Некрич давно за сценой, нас некому будет провести, нас просто не пропустят.

– Жалко. Никто теперь моих новых бус не увидит. Для чего я их надевала?

– Здесь есть поблизости одно неплохое кафе. Можно, например, пойти туда.

– Это не там, где чучело медведя у входа?

– Вроде бы да, но я уже смутно помню. Я давно там был.

– И я там была, кажется, еще с первым мужем.

– Так идем? Посидим, попьем вина…

– Я хочу вина, – подумав, решила Ирина.

Когда мы вышли наружу, было уже совсем темно. Давя жидкую снежную кашу, пошли в глубь дворов, в направлении, где, как мне представлялось, находилось кафе. На ходу продолжали разговаривать, я спросил ее, почему она оставила Некрича, и, отвечая, Ирина так увлеклась, что забыла смотреть под ноги и пару раз поскользнулась, я удержал ее в последний момент.

– Почему я ушла?! Да он же больной, ненормальный. Как с ним жить?! С ним ни одна женщина жить не смогла бы, будь она хоть святая! Он меня своей ревностью до истерик доводил, до нервного тика. Он же одержимый был, особенно под конец, подозревал, что я ему со всеми моими друзьями изменяю, да что там с друзьями, он меня ко всему, что движется, ревновал и к тому, что не движется, тоже. И главное, пока в самую печенку не залезет, не успокоится!

Мы прошли еще несколько дворов, и там, где я ожидал увидеть кафе, его не оказалось. Все дворы были похожи между собой, везде капала и хлюпала вода, всюду блестели в свете окон мокрые каркасы деревьев. Переулки упирались либо в темноту, либо в освещенные фонарями бледные стены с разводами сырости. Ирина шла впереди меня и продолжала говорить.

– Нет, от такого, как Некрич, не только при первой возможности к кому угодно сбежишь, от него босой на Северный полюс удерешь! Куда мы, кстати, идем?

– Не знаю, я иду за вами. Вы же сказали, что бывали в этом кафе.

– Ну вот, а я думала, что это я за вами иду и вы меня сейчас выведете. Я же в нем сто лет назад была…

– А я двести.

– Так можно долго ходить друг за другом.

– Всю ночь.

– Значит, мы шли не зная куда? Получается, мы заблудились?

– Получается.

Мы стояли в неправильной формы дворе, зажатом среди невысоких домов, с гаражами в одном его конце и выходящей на освещенную улицу низкой аркой в другом. Свет сквозь арку падал на три мусорных бака у стены, за которыми происходило какое-то кошачье шевеление.

– Бывают же такие дни, – медленно сказала Ирина, – когда ничего не выходит. Хотели в театр пойти и проехали остановку, хотели в кафе попасть и не нашли…

Она говорила без досады, скорее размышляя вслух, почему так случается, а я думал о том, что все словно специально складывается одно к одному, для того чтобы мы очутились с ней в этом наполненном хлюпаньем воды и кошачьими шорохами незнакомом дворе.

– Смотрите, это не ваш муж случайно в том окне? – показал я ей на долговязый силуэт, куривший на лестничной площадке.

– Где?! Не может быть… – Она сделала несколько шагов в сторону, чтобы лучше рассмотреть, и вышла из темноты в косо падавший из окна свет.

– Да я пошутил. Как ему здесь оказаться? Некрич сейчас за кулисами, декорации таскает.

– От него можно всего ожидать. Я бы не удивилась, если б он, отпросившись из театра, караулил меня здесь.

– Как бы он мог вас здесь караулить, если мы сами не знали, что сюда попадем?

– Мы не знали, а он мог знать… С него станется… – неопределенно сказала Ирина.

Она стояла на узком клочке освещенного пространства посреди темного двора. Повернутое к окну лицо было еще ярче и резче, чем казалось мне раньше.

– Нет, это, конечно, не он, совсем даже и не похож…

Я вдруг почувствовал, что ее сияющее безбровое лицо с розовыми скулами и широко раскрытыми глазами почти неприлично в своей обнаженности. Не выдержав, я шагнул к ней из темноты и, протянув руку, коснулся ее щеки. Она отстранилась, но не сразу, а медленно, проведя щекой по моей ладони.

В нужный момент возникло и кафе с чучелом медведя, попавшись нам на обратном пути к метро. Внутри сидела в углу, развалясь на стульях, компания коротко стриженных парней в кожаных куртках. Двое из них что-то не поделили, один зажал голову второго под мышкой и, кряхтя, пригибал ее к столу, чтобы раздавить его носом или глазом взятое на закуску к водке яйцо. Остальные, смеясь, наблюдали.

– Семены, – презрительно отозвалась о них Ирина.

– Почему? – не понял я.

– Я их всех зову семенами. Мелкое жулье, всегда на подхвате, по ним же все сразу видно.

– А ваши друзья, Гурий и прочие – они такие же?

– Один в один. У них все силы уходят на то, чтобы сохранять непроницаемое выражение лица, что бы ни случилось. В этом весь смысл их жизни. И Гурий такой же, хоть и разбогател за последние полгода. Раньше у него единственная была отрада – выкидывать на ветер всё до последнего копья, демонстрируя свою щедрость, чтобы все им восхищались. Любит он, когда им восхищаются. А сейчас и этой не стало, сколько по кабакам теперь ни просаживай, всего не просадишь. Вот он с горя и куражится… и меня изводит…

Ирина взяла стакан с вином и потерлась щекою о стекло.

– Сколько раз я ему говорила, давай квартиру купим, жить ведь негде, перебиваемся кое-как на одной площади с его матерью – нет, ему нужно каждый месяц новую иномарку покупать, чтобы тут же разбивать ее вдребезги и выбрасывать. У того же Некрича можно было его квартиру выторговать, не нужна ему одному трехкомнатная в центре города, он и сам ее давно продать собирается, а себе купить однокомнатную или вообще уехать с деньгами. Он же считает, что из России бежать нужно, пока не поздно. Меня с собой звал.

– А что вы?

– Куда я отсюда денусь… Хотя Некрич, может быть, и прав, я в его чутье сколько раз убеждалась. Но пока он только говорит, что уедет, это еще ничего не значит, он сам никогда не знает, как завтра поступит. У него же не семь пятниц на неделе, а семьдесят семь, если не больше. Когда мы с ним вместе жили, он ложился вечером спать с одним намереньем, а просыпался с другим, прямо противоположным. Однажды мы решили на юг поехать, на побережье, уже билеты взяли, а за три дня до отъезда он говорит: не хочу я на солнце жариться дотла, едем лучше в Прибалтику. Вдруг, ни с того ни с сего, безо всякого повода. Заставил меня продать билеты, и поехали мы в Юрмалу, а потом в газете прочли, что как раз там, куда мы сначала собирались, произошел какой-то выброс сточных вод в море, все пляжи отравлены, и с тех, кто там купался, кожа клочьями слезает… Он везучий, Некрич, я второго такого везучего не знаю, как он. Я до сих пор, когда мне нужно, чтобы по-моему вышло, в мелочах или по-крупному, всякий раз говорю про себя: «Некрич, милый, не выдай» – и кулак сжимаю.

Ирина показала мне стиснутый правый кулак.

– Помогает?

– Иногда, хотя и не всегда. Я ж не он. Некрич как-то так все под себя подстраивает, хотя ничего специально для этого и не делает, что, что бы ни случилось, всегда в его пользу оборачивается. Хотел он, чтобы я сегодня к нему в театр пришла – и Гурий, который ни за что в жизни меня бы не отпустил, убрался на целый день по каким-то своим делам.

– Но ведь в театр вы так и не попали…

– Да, не попала… – Она задумалась, черты ее остановившегося лица уточнились, она сделала длинный глоток. – Но, может быть, он и не этого хотел…

– Вы просто еще любите его, – сказал я, – вот вам и кажется, что он все для вас подстраивает.

Ирина стала возражать, даже рассмеялась над таким нелепым предположением:

– Любить Некрича?! Он же невменяемый! У него что ни день – новая навязчивая идея. Ему не жена нужна, а сиделка! Любить Некрича – скажете тоже…

Смех ее был слегка хрипловатым. Держа на весу стакан с вином, она расплескала несколько капель на полированную крышку стола, стала промокать их салфетками. Темно-красные пятна расплылись по белой бумаге.

Стриженые парни в углу, которых Ирина назвала семенами, взяли большой кремовый торт и, разрезав, разобрали каждый по куску, один, последний, остался лежать посреди стола. Я вдруг поймал себя на том, что мне очень хочется именно этого никем не тронутого куска. Семены, смеясь, уминали торт, стирая крем с губ и со щек и облизывая пальцы.

– Все-таки люблю я таких, – сказала Ирина, проследив мой взгляд, – с ними бывает весело.

Она скомкала мокрые красные салфетки рукой с ярко накрашенными ногтями и бросила их в пепельницу.

После кафе я проводил ее до дома, того самого, где мы уже были с Некричем, никого не застав. Все совпадало, подтверждалось, повторялось – все, что мне представлялось обманом и фантазией Некрича, оборачивалось действительностью. Мы миновали магазин, где брали с ним вино, а когда шли через пустырь, я услышал глухой гул снизу, из-под земли, и, остановившись, почувствовал, что земля под ногами дрожит. Я спросил Ирину, что это, она ответила, что под пустырем на небольшой глубине проходит метро, поэтому он, наверное, и остался незастроенным. «Рано или поздно от беспрерывной вибрации почва здесь просядет, – подумал я. – А они строят все новые линии. Когда-нибудь целые куски города начнут проваливаться под землю. Метро продолжает разрастаться, и со временем оно поглотит весь город». Ночное небо над пустырем, подсвеченное снизу огнями окон и фонарей, было заметно светлее, чем над улицами, можно было даже разглядеть неподвижно громоздящиеся очертания туч, мутно-серые на черном. Прежде чем расстаться, мы обменялись телефонами, и, не найдя блокнота, Ирина записала мой номер ручкой прямо на ладони, как школьница подсказку. Улыбнулась на прощание, глядя сквозь меня, мыслями явно уже дома, сочиняя, что скажет поджидавшему ее Гурию, сказала: «Увидимся», секунду помедлила и была такова.

– Ну-у, – протянул Некрич, оторвал зубами кусок шашлыка и принялся пережевывать его, целиком уйдя в жевание – все лицо его пришло в движение, кроме застывших глаз, как два винта, удерживавших ходящую массу желваков, губ и щек от того, чтобы разъехаться и распасться окончательно, – а прожевав, извлек изо рта завязшее меж зубов мясное волоконце, внимательно разглядел его, прищурившись, держа двумя пальцами, аккуратно отложил на край тарелки и только после этого закончил: – Как тебе понравилась моя жена?

– Откуда ты узнал, что мы с ней встретились?

– Шашлык – дрянь, – сказал Некрич. – Халтурщики! – И, глядя на девушку в углу шашлычной через несколько столиков от нас, ответил: – Я и не знал, просто предположил. Я же вас обоих ждал, вы оба не пришли. Зато теперь знаю. Так как?

– Ничего себе жена. Красивая.

– Обо мне что-нибудь говорила?

– Говорила.

Скривив рот так, что кожа под правым глазом собралась в складки, он вытащил из зубов еще одно волоконце и погрузился в его созерцание, точно это была единственная на свете вещь, заслуживающая внимания. В его правом глазу, сощуренном больше левого, была тоска человека, знающего все наперед, который если и спрашивает, то только чтобы разговор поддержать:

– Что же?

– Что ты невменяемый, жить с тобой было невозможно, ты изводил ее ревностью…

– Стервь! – сказал Некрич. И, переведя взгляд на меня, повторил: – Стервь.

Девушка в углу шашлычной, которую Некрич некоторое время рассматривал, рубала мясо в такт играющей музыке. У нее было слегка полноватое лицо необыкновенно здорового нежно-розового цвета с большими глазами.

– Как по-твоему, – Некрич кивнул в ее сторону, – похожа на Ирину?

– Ни капли.

– Как бы не так! Очень даже похожа!

– Не вижу ни малейшего сходства. Она толще твоей жены раза в два по крайней мере.

– Это все ерунда, второстепенное, ты не на то обращаешь внимание. Она ест точно так же, как Ирина, жует, облизывается, в этом характер, самое главное, смотри, смотри…

Девушка как раз облизнула полные губы и глубоко вздохнула, глядя на последний оставшийся на тарелке кусок шашлыка. Ее розовое лицо было печально.

– Она прекрасна! Сейчас я с ней познакомлюсь.

Лавируя между круглыми столиками, Некрич решительно двинулся к тому, за которым девушка задумалась над последним куском мяса. Я остался где был, наблюдая, как Некрич подходит, небрежно облокачивается, становясь боком, о столик, заводит разговор – из-за музыки я не слышу ни слова, – берет из стакана салфетку, небрежно вертит ее в пальцах. Девушка сначала хмурится, у нее почти такие же густые брови, как у Некрича, досадливо передергивает ртом. Он шутит, видимо, удачно, потому что она улыбается, показывая крупные здоровые зубы. Вдохновленный этим, Некрич начинает разглагольствовать, его правая рука с белой салфеткой порхает над столом. Девушка смеется, прикрывая пальцами рот, изумленно следит за его манипуляциями. Потом она прижимает ручку к щеке, Некрич, улыбаясь, смотрит на нее так, что его глаза, похоже, вырастают в размерах, правый неожиданно подмигивает, кажется, совершенно непроизвольно, точно икает, – простая девушка опять смеется, радостно сжимая ладони, пара ямочек от смеха на ее крепких щеках. На этом немое кино мне надоело, я присоединился к ним, и Некрич меня представил. Девушку звали Катя, она слегка напоминала мне актера Калягина в фильме «Здравствуйте, я ваша тетя».

– Говорил ли вам кто-нибудь, Катя, – продолжал Некрич прерванный моим появлением монолог, – что вы похожи на женщин, которых так любил рисовать Дейнека – а он, как все великие художники, знал в них толк, – сильных, жизнерадостных женщин победоносных времен? Рядом с такими женщинами мужчина чувствовал себя защищенным, не то что с нынешними.

На Катином лице застыла недоумевающая улыбка. Очевидно, она решила воспринимать как шутку все, что говорил Некрич.

– Знаете что, заходите как-нибудь ко мне, я живу в самом центре, очень удобно добираться. У меня масса хорошей музыки, есть редкие записи. Вам кто больше нравится: Шостакович или Прокофьев? – Катя протянула было руку за последним куском шашлыка, но, озадаченная вопросом, взять его не решилась. – Не знаете? Ну, неважно. Лично я предпочитаю Малера, но, как говорится, дигустибус нон диспутантум, о вкусах не спорят. Но телефон-то у вас есть?

Некрич извлек из кармана ручку и блокнот, и Катя безропотно назвала свой номер.

– А теперь мы вынуждены вас покинуть. Мне нужно торопиться в театр, если опоздаю, сорвется спектакль. Но мы созвонимся, обязательно созвонимся… Я не прощаюсь…

Едва мы вышли из шашлычной, Некрич спросил меня:

– Что, она тебе не понравилась?

– Да нет, почему же… О вкусах действительно не спорят…

– Я вижу, вижу, не понравилась. Но ты же ничего не понимаешь! Избыток разборчивости есть признак приближения импотенции! Хотеть спать во что бы то ни стало с одними красивыми женщинами – все равно что требовать, чтобы гречневую кашу подавали только в севрском фарфоре. Женщины с журнальных обложек годятся разве что для украшения метрополитена – больше с ними делать нечего. Если ты со мной не согласен, то ты в данном вопросе профан.

– Зато ты – эксперт.

– Да! – Некрич даже приостановился, чтобы подчеркнуть важность того, что собирался изречь. – В этом мире я доверяю одним женщинам. Только они никогда меня не предадут! Я уверен, что все женщины, которых я когда-либо знал, всегда будут за меня!

– А как же твоя жена?

– Ирина – она другое дело… Совсем другое дело… Она у меня на особом счету…

Подтянув обеими руками брюки, он стал, быстро ступая на каблуках, переходить на прямых ногах через запрудившую всю улицу лужу. Промчавшаяся машина обдала нас брызгами. Разгневанный Некрич, обернувшись, погрозил ей вслед высоко поднятым кулаком, тряся им в воздухе.

Через несколько дней он позвонил мне и сказал:

– Она будет у меня сегодня вечером с подругой.

– Кто – она? Та полная девушка из шашлычной?

– Она самая, Катя, женщина Дейнеки. Приходи, я очень тебя прошу, возьмешь на себя подругу.

Так я впервые побывал у Некрича дома. Он и вправду жил в самом центре, окнами на улицу Горького, сквозь занавешивавшие их протертые во многих местах бархатные шторы просвечивали огни машин. На дверях комнат висели гобеленовые, тоже полуистертые, портьеры. Когда я пришел, Некрич был занят тем, что доставал из серванта карельской березы и расставлял на покрытом вышитой скатертью с бахромой круглом столе рюмки, давно не чищенное столовое серебро и темно-синие чашки с позолотой. Из пяти ламп висевшей под высоким потолком люстры с медными цветами и какими-то гирляндами три не горели, а слабого света двух оставшихся не хватало на большую комнату, пустоватую в центре и тесно заставленную по стенам книжными шкафами с полными собраниями сочинений, ореховым буфетом с горкой, напольными вазами, этажерками. Я уселся было в огромное кожаное кресло, промявшееся подо мной чуть ли не до пола, точно оно было наполнено одним воздухом и сразу сдулось, но Некрич попросил меня вытереть пыль.

– Понимаешь, я не убирался здесь с тех пор, как Ирина меня бросила, все грязью заросло, а теперь зашиваюсь, времени нет, они же придут уже сейчас.

Я взял влажную тряпку и стер слой пыли с этажерки из красного дерева, со статуэтки скрестившего ножки Дон Кихота на ней, с которым Некрич был схож не только бородкой, но и всей своей долговязой костлявостью, с высокой тонкошеей вазы, украшенной восточным орнаментом и портретом пожилого мужчины в военной форме, в очках на тяжелом, мясистом лице. На вопрос, кто это, Некрич ответил:

– Отец. Он был из семьи потомственных военных, авиаконструктор, большой человек в советской авиации. Вазу ему презентовали, кажется, на пятидесятилетие, в его комнате еще другие стоят. Бабушка в нем души не чаяла, после его смерти настояла на том, чтобы все в квартире оставалось так, как было при нем, запретила матери продавать вещи, они из-за этого все время ссорились – мама с бабушкой.

В кабинете я провел тряпкой по громадному, размером с бильярдный, столу, по бронзовому чернильному прибору со львами, поставленному на нем навечно, по полуметровой модели краснозвездного бомбардировщика, по железной настольной лампе, по сплаву уральских минералов с летящей дарственной надписью и золотой ящеркой сверху, по Большому советскому атласу мира, по буфету с целой коллекцией смеющихся толстощеких нэцкэ и нацарапанным на боковой филенке, очевидно, маленьким Некричем, черепом с двумя скрещенными костями. В третьей комнате от тумбочек и полок исходил слабый запах лекарств, к платяному шкафу прислонился поясной манекен на подставке – здесь жила бабушка-костюмер. На стенах было еще больше, чем в других комнатах, фотографий в рамках и без, несколько любительских натюрмортов, несколько раскрашенных снимков с пейзажами. На пианино «Zimmermann» с медными подсвечниками стояла большая хрустальная ваза для фруктов с ободом из темного серебра, напротив диван с расшитыми вручную подушками, в углу бюро со множеством ящиков, привезенное, по словам Некрича, его отцом еще до войны из Голливуда. Касаясь одной за другой этих вещей, я постепенно начинал чувствовать себя в этой квартире все более своим, как будто здесь прошла начисто забытая мною часть моей жизни. Я узнавал некоторые из них на ощупь, как слепой: эту железную настольную лампу, и Большой советский атлас мира, и хрустальную вазу для фруктов – когда-то очень давно они были и в моей жизни, а потом канули неизвестно куда. Воспоминание о них давалось медленно, с трудом, как будто извлекаешь косточку из перезрелого персика, и, поднимаясь на поверхность, выворачивало мягкой изнанкой души наружу. Гладя влажной тряпкой темное дерево с облупившимся лаком, я не отрывал руки, пока не достигал края.

– Можешь себе представить, – сказал Некрич, – уже три года, как бабушка умерла, а я за это время ни одной вещи из квартиры так и не продал, хотя порой жрать бывало не на что. На них, правда, и цены настоящей не было, глупо было за копейки отдавать. Зато теперь я, кажется, избавлюсь ото всей этой рухляди разом, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

– Каким образом?

– Меня тут свели с одним богатым человеком, ищущим квартиру в центре. Он посмотрел мою и предложил купить со всей мебелью. И деньги дает приличные, не жмотится.

– Для чего ему твоя мебель, он что, новой себе не может поставить?

– Он, видишь ли, коллекционер, ему не нужно новое, его интересует как раз эта эпоха, и я считаю, он прав, эти вещи с нынешними не сравнить, они еще век прослужат, а все новое завтра развалится.

– Не жалко тебе с ними расставаться?