Текст книги "Тёмная сторона зеркала. (P.S.)"

И сейчас солнце, как нельзя лучше освещает этот мир, и всё то, всё то что осталось после тьмы, всё то, что нельзя было разглядеть на рассвете, всё это теперь как нельзя лучше проявляется в солнечных лучах, и всё это теперь тоже этот мир, и мальчик, и мальчик теперь тоже всё это, и это стало видно только сейчас. И вот теперь, под сенью безбрежного недосягаемого неба, кое в веках будет безмолвным свидетелем, неотвратимой истины, наших сегодняшних взоров, нашёл свой покой кроваво красный каменный скелет, некогда, всецело процветавшего, непревзойдённого, в своём великолепии и доселе, ныне беззаветно покоящегося града. Бесследно проникающее, по уже давно, словно обескровленные вены, безлюдным улицам, неугасающее дыхание ветра, нехотя заволакивало, обезличенный град, уже долгие годы обивающим его крепкий скелет забвением, безмерной тьмой вездесущих песков, неминуемо придававшим его нерушимую суть вечному забытью.

И даже если, может быть по нерушимым заветам нескончаемо текущего времени, и даже если, может быть по неукротимой прихоти беспристрастного рока, который неминуемо сопровождает нас по дороге к вечному забытью и забвению, судьба не раз прокладывала твой путь, чрез величайшие города нашего мира, и даже если эти возбуждающие разум людей города увенчали себя немеркнущей славой, и даже если чудесные рассказы о красоте и богатстве которых, на протяжение многих веков воодушевлённо распевались странствующими поэтами, далеко за пределами границ подвластного их правителям мира, так знай, не было среди них не единого, который даже застигнутый в часы своего рассвета и могущества, в часы о которых и по сей день воспевают потомки его благородных сынов, либо в часы, память о которых навсегда скрылась в непроходимых песках времени, как скрылось, занесённое песком времени, и его последнее поколение, так вот, не единый из этих городов, не мог сравниться даже с уже увядающим, под нещадно палящими солнечными лучами, но по прежнему возвышающимся в центре цветущей долины, обрамлённым, словно созданным исключительно для него миром, и пробудившимся в глазах у мальчика, Акрополем.

И мальчик взирал на сей ослепительный град с высоты своей родной лужайки, и мальчик взирал на сей ослепительный град с высоты своего нового дома, и вздымающиеся до самых небес могучие горы, пронизывали на его глазах, своими острыми словно наконечники бранных копий вершинами, неповоротливые белоснежные небесные корабли облака, и на его глазах, словно взятая в полон невинная дева, стесняемая всей роскошью трав и цветов, будто бы одаренная грудой бриллиантов и изумрудов, терзаемая неволей долина, растрачивала всю свою молодость и красоту, на неотъемлемо сопутствующий её светлому образу, и вытягивающий из неё, словно бездушный паразит, зачатки живительной силы, Акрополь. И горы, горы теперь уже не казались мальчику горами, теперь для мальчика они были невозмутимыми надзирателями, непреодолимым каменным частоколом, извечно стоящими на страже, и беззаветно состоящими на службе у изветшалого старика, доживающего последние часы уготовленного ему времени Акрополя. И теперь, теперь когда мальчик жил в этом мире, теперь, теперь когда этот мир стал для него родным, теперь, когда это уже был его дом, и теперь, когда мальчик сам и был этим миром, вот теперь, теперь то уже эти горы стояли на страже не только у долины. Как раз сейчас-то у них теперь и прибавилось службы. Но эти горы, эти горы и как прежде всё ещё состояли лишь на одной службе, и как и прежде служили они лишь одной цели, и эти горы, эти горы они тоже были всем этим, эти горы они тоже были этим миром, и теперь то мальчик уже и не понимал, для кого всё это, теперь то мальчик уже и не понимал для кого этот мир, но мальчик, мальчик, он ведь уже и сам стал всем этим.

И что сейчас могло происходить в голове у мальчика? Что обо всём этом, мог сейчас подумать маленький мальчик? И что этот мальчик знал о нашей жизни и какой она для него была, эта самая наша жизнь? Ведь с самой колыбели мальчик затаив дыхание, переживал в своём раскрывшемся воображение впитываемые им рассказы о небывалых царствах, и неизведанных землях, и воображение вновь и вновь переносило малыша на палубу подталкиваемого лёгкими дуновениями ветерка весело рассекающего голубые волны морей и океанов неутомимого искателя приключений маленького и юркого кораблика Арго, и малыш уже не раз стоял у его штурвала, а его бесстрашный капитан Ясон, не раз указывал малышу своей могучей и огрубевшей от непрерывной борьбы с бурей и ветром рукой, верное направление, и каждый раз, малыш и Ясон, изо всех сил вглядывались в глубь горизонта в поисках столь вожделенного Золотого Руна, и малыш, стоял тогда приложив свою крохотную ладошку чуть выше его щурящихся глаз, а отражающийся в прозрачных волнах океана солнечный свет, тогда так настойчиво впивался в его глазки, всеми силами препятствуя малышу привести Арго к намеченной цели. И вот в этом мире, вынесенным им из сказочных приданий и стародавних былин, в этом мире, что он усвоил из народных эпосов и из древних мифов, так вот в нём были и меч клодинец, в нём были и скатерть самобранка, и шапка невидимка, и она тоже из этого мира, а ещё в нём были и Медуса Горгона, и пёс Цербер, и вообще неизвестный науке зверь Сфинкс, и они тоже все были в этом мире, и маленький мальчик, в этом мире был и сам маленький мальчик, и для маленького мальчика и этот мир был настоящим, и он не знает второго такого настоящего мира, для мальчика есть только один лишь мир, и именно в этом мире мальчик и живёт.

И для мальчика теперь это несомненно, для него это несомненно, что всё то, что вокруг него, всё это не просто так, и всё то, что вокруг него, у всего этого есть своё объяснение, и несомненно к этому приложена чья то рука, и мальчик, он уже и не сомневается кто приложил к этому руку. Ведь всё происходящее с ним, ведь всё это происходит несомненно по благой прихоти бессмертных Богов, и ведь это именно Боги рассудили проложить его путь именно так. А если не Боги, то кто ещё иначе? Иначе и не может быть, и это несомненно были именно Боги, и в этом то уже мальчик и не сомневался. И его воображение, словно по неуловимому сигналу, подхватило вновь формируемый в его юном сознание мир, и уже вне всякого сомнения, недосягаемые, для бренного люда, границы этого затаившегося в тесных застенках растущего восприятия малыша мира, стали с неиссякаемым энтузиазмом расчерчивать свои новые особенности. И теперь, когда они высвободились наружу, теперь и мы смогли стать незримыми свидетелями всего завораживающего торжества детской фантазии. И где-то в потаённых комнатах детского воображения, где-то из этих недосягаемых для нас с вами комнат, пристально следили за вверенным в их управление миром и вновь ожившие, восстав из запылившихся страниц древних книг, Всевидящие Небожители.

И с новым приливом фантазии, мальчиком теперь завладели и новые чувства, мальчиком теперь завладели и новые эмоции, и теперь он заново разглядывал созданный уже не своим воображением, а созданный Олимпийскими Богами мир. И словно златая диадема, украшающая прекрасный лик невольницы, в кровавом разбое вырванной из объятий ласковых рук своих родителей, одним из всесильных покровителей многолюдного бранного града, столь же одновременно чудесным и непривычным, смотрелся Акрополь, полонивший угасающую природную чистоту долины.

С четырёх сторон света зазывал он, утомившихся в изнуряющих странствиях путников, приглашая гостей разделить с ним бремя вечного одиночества. Торжественные врата, вздымающиеся над землёй в высоту нечеловеческого роста, безустанно готовы были поглотить, в ненасытное бездонное чрево града, лишённых воли, пред грандиозностью узренных чудес, завороженных, в смятении от доселе невиданного, странников. Вырывающиеся, словно языки из пасти хищного зверя, умащённые гладким камнем дороги, жадно вытягивались до необозримых пределов непостижимого нашему сознанию мира, коварно заманивая в, охваченные забвением и небытиём, владения изнемогающего от невыносимых посягательств времени старика, истлевающего в песках забвения Акрополя.

Каждые из сих врат, представали пред нашим взором в облике много чтимого и заповетного существа, с незапамятных времён прибывающего под покровительством без бренных Богов, неустанно служа в усладу их нескончаемой сути, за что и постигшего несметного поклонения и восхвалы от, чтящего Всевидящих Небожителей, благодарного люда, некогда удостоившегося божественной привилегии стать частью этого невообразимого града.

Нет счёта вратам открывающим, перед измотанными после долгого и изнурительного путешествия странникам, путь в сей град, как нет и счёта всем дорогам, которые в неисчислимом количестве долгой вереницей тянуться к звериным вратам Акрополя. И наконец, как и нет ничего общего между этими неисчислимыми вратами. Каждые из них по-своему неповторимые, как впрочем и в каждом из них заточён образ своего особенного зверя.

Пронизывающие хладные ветра, своими леденящими прикосновениями, несут в себе, безмолвные и невозмутимые странники, чей шлях, по предначертанным временем заветам, неуклонно блюдёт злой рок, неукротимо ведущий сих людей к неотвратимым забвению и забытью, простилая их нелёгкий путь, к последнем вратам, призывающим гостей, уверенной поступью, проследовать в угасающее чрево Акрополя.

Недоброжелательным взором, навеки, в скованном камнем намерении растерзать, кожного, позарившегося приблизиться к пределам подвластного ему мира, взъерошив, в праведном негодовании, свою благородную гриву, предостерегает, безбоязненных странников, о небытие, скрытом за кроваво-красными стенами града, бесстрашный слуга всемогущих Богов, непоколебимый лев.

И так, для каждого путника, занесённого судьбой под стены Акрополя, были уготовлены свои врата, и если бы судьба забросила бы и тебя под стены сего града, то и для тебя были бы уготовлены эти врата, и эти врата были уже уготовлены и для маленького мальчика, и эти врата, они уже ждали маленького мальчика, они уже манили к себе маленького мальчика, и в этом, видно может быть в этом и была его судьба, видно может быть в этом и есть его судьба, но нет, этого не видно, нет, там видно другое, нет, там видно совсем другое.

И теперь мы уже видим, и то что видим мы, это видит и маленький мальчик, но и это не правильно, ведь это то, то что видит маленький мальчик, ведь это и есть то самое, что и видим мы, а он, он, маленький мальчик, он сейчас видит не много, но то что он сейчас видит, для него сейчас и этого много, и мальчик видит, как прямо на его глазах, в тон тусклого свечения, подобного тому, что в глухой и непроглядной тёмной мгле испускает от себя всевидящее бледное око ночного светила, пересохшими обескровленными артериями, пронизывают истлевающее тело старика Акрополя безжизненные улицы града. И эти улицы, они как и в годы расцвета и процветания сего града, они всё так же тянутся своими высохшими от времени обезвоженными руслами к обессиленному сердцу града, и оно, потускневшее и съёжившееся, обречённое на мучительную пытку обездоленностью и одиночеством, отстукивает последние часы вверенного ему времени. Но даже обречённое на затухание, и в борьбе с безжалостным временем оставленное наедине только с собой, сердце Акрополя по-прежнему держалось обособленно от иных прозябающих органов истлевшего тела старика, сердце Акрополя, это источник его не утихаемой жизни, это его центральный дворец, и оно и как и прежде, и ныне остаётся вечным символом могущества и богатства Властелинов сего града, и оно как и прежде, и ныне напоминает о многочисленности и разноголосие его необъятного народа. Но вот только не осталось ныне в этом граде больше Властелина, и нет ныне в этом граде и народа, и теперь, теперь сердце отбивает свои последние часы, прежде, вот только теперь прежде, чем остановиться, и такого, прежде здесь ещё не было. И ныне, и ныне здесь уже и не будет так как было прежде.

И теперь, словно, некогда, обильно окроплённые горячей красной кровью, багряные стены, опустевших зданий, зловеще вздымаются из земли. И частоколы колоннад, препятствуют небытию отринуть из помещений и внутренних дворов, угнетающим забралом стоящие на страже забвения. И опустившиеся лики обездвиженных каменных изваяний, уныло скрывают свою тоску в навечно застывших хладных мраморных очах, давно прозябающих в своих не избавляемых темницах, застенках мрачных некрополей, хозяев этих жилищ. И теперь, уже безвозвратно оставалось иссохшим искусственное русло каналов, в часы расцвета и процветания сего града, старательно проложенное от истоков стремительной животворной реки. И теперь, больше уже не будут её прохладные стремительные воды, берущие своё начало в пронизывающих пышные белоснежные облака, снежных вершинах стоящих на страже сией долины гор, наполнять своей живительной влагой иссохшие от обезвоживания поражённые органы старика Акрополя. И завеянные песками забвения каналы Акрополя, избавлены теперь они от струящихся, переливающихся в сплетающихся меж собой течений, пронизанных солнечными лучами потоков. И вот от чего так усохли и завяли лики этих каменных изваяний. На протяжение многих веков они беспощадно противостояли испепеляющему их солнцу. Но стоят теперь в запустение истощённые образы каменных изваяний, но стоят они теперь некогда почитаемые и превозносимые, и нет теперь тех, кто бы их почитал, и нет теперь и тех, кто бы их превозносил, ведь нет больше хозяев в этих жилищах, и нет теперь больше кому покровительствовать этим безжизненным каменным изваяниям, и нет больше своих покровителей и у безжизненных каменных изваяний, ведь нет больше хозяев в этих жилищах, и не журчат больше стремительные течения в каналах Акрополя, и высохли теперь и его артерии.

Всё пристальнее всматриваясь в оцепеневшую в запустении багряную тень, от некогда беспрерывно бурлящих в своих, заполонённых людьми, венах и артериях, улиц Акрополя, восторг от угасшего, покорившего разум мальчика, величия, сменился на не обуряемый ужас, коварно вкравшийся в его сознание. Непреодолимый страх вселился в его тело, не позволяя мальчику, как и прежде, безропотно следовать наказам возникшим в его разуме. В тот миг опустошающий образ забвения и забытья натужно опустился на его лик. И терзаемый, невыносимо стремящимся вырваться из груди, сердцем, он отринул свой взор в сторону от Акрополя и долины. Беспокойное сознание неустанно призывало мальчика оставить позади все мысли о у зримых тайнах, ведь несомненно столь тяжкая участь могла постигнуть сей град, лишь в назидание за непокорность и призрение пред Всевидящими Небожителями. И лишь только мысли об этом достигли сознания мальчика, так тут же поникло его детское озорство и любознательность, в смирении и подчинении он обратился на суд ведущего его рока, вопавая на счастливую карту, выпавшую на долю его дальнейшего пути. И дабы не предстать за своё невежество на суровый суд Богов, заглянувши в нечаянно раскрывшуюся, и долгое время надёжно таившуюся за непроходимыми частоколами гор тайну, мальчик теперь был обуреваем всего одной лишь мыслью. Как выбраться из сего окутанного загадкой места…

Когда сердце тебе подсказывает бежать, и ты бежишь, и тогда страх управляет тобой, и ты это чувствуешь, что страх управляет тобой, и от этого ты и бежишь, и от этого сердце тебе и подсказывает бежать. Но это ещё не то, это ещё не то, когда страх завладевает тобой, когда ты полностью погружаешься в его власть, ведь пока ты ещё можешь бежать, и ведь твоё сердце ещё может тебе подсказывать. Но бывает и по-другому, бывает так, что ты уже ничего и не можешь, и тогда ты уже ничего и не чувствуешь, и тогда ты уже ничего и не видишь, и о том что было тогда с тобой, потом, потом ты об этом ничего уже и не вспомнишь, а с тобой тогда был он, с тобой тогда был страх, и он тогда и был тобой, и вот как бывает, когда тобой завладевает страх. И это сейчас и происходило с мальчиком, и если спросить у мальчика, что с ним сейчас произошло, то мальчик и не найдёт, что на это ответить, и в этом и не стоит винить мальчика, ведь он всего лишь маленький мальчик, ведь он ещё так мало знает об этом мире, и ведь он ещё так мало пожил в этом мире. Но а страх, как раз таки страх то об этом мире знает всё, страх, он ведь видел этот мир, когда и сам этот мир был ещё маленьким мальчиком, и таких маленьких мальчиков, таких мальчиков, страх знал не одного.

И это всё ещё по-прежнему маленький мальчик. Но это уже и не он, от мальчика здесь уже ничего и не осталось, над всем здесь теперь заправляет страх. И это уже страх, источает желанием бес промедления выбраться из сего окутанного загадками мира. И это уже страх, осмотревшись, бросил свой взор к еле заметной тропе. И страху то сейчас всё равно, ему всё равно, чем для мальчика была эта тропа, и для страха уже всё равно, чем для мальчика станет эта тропа, и страху теперь всё равно, что станет с мальчиком на этой его тропе.

Ах, ах как же предостораживающе эта тропа таится среди неприветливых ветвей бранной хвои. И как же зло теперь ощетинилась эта хвоя, играя на солнце своими острыми иглами, и как же вожделенно теперь эти острые иглы желают вцепиться в дерзновенного малыша. И если бы мальчик только мог ведать, о той опасности, что скрывается от его взора, но тогда, тогда если бы он мог об этом ведать, тогда здесь бы не было место страху, но мальчик не о чём сейчас не ведает, и здесь сейчас и есть самое место страху. А страху, страху всё равно, страх живёт одним мгновением, для страха нет времени, всё чем живёт страх, всё это состоит в одном лишь мгновение, и что случится в это мгновение, об этом тоже ведает один только страх. И теперь, теперь страх завладел и мальчиком, и теперь, теперь и для мальчика, всё это не больше чем мгновение, а в этом мгновение, в этом мгновение, в нём скрывается целая вечность, и чем всё это закончится для мальчика, мгновением или вечностью, об этом сейчас знает только страх.

И теперь уже страх точно знает куда он поведёт мальчика, теперь перед ним уже прояснилось его следующее мгновение, и в этом мгновение, перед мальчиком теперь забрезжила в исполненном терпения ожидании целая вечность. И с присущим страху безразличием, он повёл подчинившегося ему мальчика к распахнувшейся пред ним призрачной надежде к избавлению от нависших над его обездоленным челом невзгод. И теперь-то уже мальчик и был предоставлен на растерзание злому року, сейчас, в каждом мгновение, для него и заключалась вечность, и бездумно бросив малыша, на проложенный тропою путь, страх всё дальше и дальше вёл его в затянутые тьмою лабиринты безвыходной неизбежности.

И нещадно теперь впивались в многострадальную плоть мальчика, назойливые, безжалостные иглы хвои. Растерзанные лохмотья, его обветшалой одежды, безвозвратно разрывались на трофеи, натужными ненасытными ветвями. И теперь, словно весь этот загадочный мир, в чьи владения попал мальчик, и частью которого ещё совсем недавно и был мальчик, нещадно отторгал его от себя, словно нежелательный элемент. И теперь то уже, этот мир, нетерпеливо требовал от малыша, будто бы в назидание за нечаянно открывшиеся его взору образы, тех тайн, чья участь навечно прозябать в забытье, воздаяния кровавой платы, от несчастного осмелившегося не отвести свой взор, и в нависшем над ним заблуждении, жадно растворившем затворенную от счастливых непосвящённых дверь, чем и навлечь на себя страдания.

Бежать. Бежать, не останавливаясь. Пробираться несмотря не на что, сквозь колкие ветви хвои. Только бежать, обуздав тревогу и страх, завладевшие разумом, без устали прокладывать свой путь, среди недружелюбных пенат, отвергнувшего мира.

И вот осиротели, в своих намерениях растерзать бренное тело мальчика, накучливые ветви. Нетленная хвоя отринула поодаль от тропы, словно смирившись с его неистовой непокорностью. А может и насытивши себя от невзгод и мук, нахлынувших на незавидную долю мальчика, или отчаявшись сломить в злоумышленных кознях, его не поддавшуюся на коварные ухищрения волю, затерянный во времени мир, отступил от своих недобрых замыслов и разверзнув доселе непреодолимую, под без усталой защитой хвои, тропу, оставил малыша на произвол его судьбы. И тогда же оставил малыша на произвол его судьбы и страх, он прожил с ним, то самое своё мгновение, и теперь он отправился в поисках своего следующего мгновения, и в этом следующем мгновение, он снова постарается не упустить для себя вечности. Но а для малыша, для малыша, сейчас ещё не настало его мгновение, и вечность для малыша, она для него тоже ещё впереди.

Тропа же, лишившись ощетиненных бранными иглами непреступных ветвей, стойко блюстящей её скрытые очертания хвои, расстелилась перед маленьким мальчиком совершенно в отличных, от прежних, открывшихся формах восприятия. Извиваясь, словно пронырливая змейка, она, в тонких изящных изгибах, вёртко преодолевала неугодные её нраву, не сдвигаемые, вросшие в твёрдую горную плоть, непроходимо вздымающиеся, преграждая собой дальнейший шлях, уродливые валуны, то ловко проскальзывая в трудно про лазные сколы, растрескавшегося, под непосильной тяжестью собственного веса, камня, то в стремительном усилии отвесно вздымаясь в высь, поддавшись неукротимости встреченного препятствия, и достигнув его непосильных рубежей, озорно скатываясь к подножью следующей могучей скалы, затейливо скрываясь за ней, оставляя пред путником, затуманенную пелену, затаившихся, за непроглядной каменной стеной, открытий, тропа несла мальчика на встречу новым приключениям.

В этом ещё несознательном возрасте так бывает, так бывает и в возрасте, который принято уже считать сознательным, так бывает в любом возрасте, всегда проще, о чём-то не осознавать. И наверное это даже к лучшему, то что мы отстраняем от себя дурные воспоминания, то что мы так беззаботно меняем своё настроение, и так раскрепощёно смахиваем с себя довлеющее на нас беспокойство. То что мы словно перерождаемся в моменты непредвиденно наступившего от судьбы снисхождения, отстраняясь как от страшного кошмара от случившихся с нами невзгод, и то как мы пренебрегаем пройденной нами жизнью сбрасывая её за борт своего благополучия, возможно таким способом мы лишь стремимся обезопасить своё настоящие и возможно таким способом мы стремимся обезопасить и своё будущие от гнетущих призраков прошлого. И пусть даже ели это осталось для нас в прошлом, пусть это уже пройдено нами, и хоть это больше неспособно воскресить в наших сердцах не единого доброго воспоминания, а напротив, тяжёлым комом стоит в нашей душе, разъедая наши сердца изнутри и постепенно превращая нас в бесчувственные существа, неспособные уже ни на хоть какие присущее человеку чувства и эмоции, скрывающееся за непроницаемой маской отчуждения и в своём дальнейшем существование пренебрежительно выпячивающие на всеобщее обозрение безразличие, как к своей участи, так как впрочем и к участи сложившегося вокруг нас общества, лишённые уже всякого вкуса к жизни, но по-прежнему остающиеся среди нас, теперь уже служащие для нас, лишь только мрачными памятниками человеческого разочарования. И это безусловно приятнее. Находиться в мире своих грёз, в безмятежном и раздольном мире, тем лучше, чем быть тусклой тенью самого себя. Неужто в этом есть мало чего приятного? Это уж точно должно быть премного приятнее, чем возрождать в своей памяти прошлые страдания.

Но позвольте, от чего же бросаться от крайности в крайность, от чего же всем этим пренебрегать, от чего же вычёркивать часть своей собственной жизни из слагаемой нами летописи бытия. Неужели, нам нужно отказываться от своего прошлого, от своей памяти, от своей собственной жизни, только потому, что это помешает нашему раздольному веселью, неужели в этом и состоит, всё-то к чему мы стремимся, посвятить себя не прекращаемым праздникам и торжествам. А что если все эти новые для нас идеалы, не окажутся нескончаемым балаганом, и что нам тогда делать. И неужели, эта полная пробелов и белых пятен написанная нами с чистого листа книга, в конце концов сможет потрясти нас своим идеальным сюжетом. Да нет, скорей наоборот, уж скорее всего этой книге будет уготовлена участь быть оставленной на запылившихся полках в никому ненужных тёмных загашниках большой всемирной библиотеки. И от куда мы знаем, что нам уже никогда не случится обратиться к уже написанным нами, пусть и неудавшимся, но всё же нашим страницам вновь? От куда мы можем знать, что именно от этих страниц, и не будет зависеть тот самый идеальный сюжет нашей с вами книги? И что тут тогда говорить. Разве тогда это не сущее безрассудство, столь категорично расправляться со своей рукописью, со своей памятью, со своей жизнью. Разве можно когда-нибудь построить своё будущее, стерев со страниц записанной судьбой летописи своё прошлое? И вообще, какое кому дело, до какой-то летописи, пусть даже если это есть летопись бытия. Ведь летопись пишется одним человеком, и она есть труд этого самого человека, и разве, что ему и должно быть до неё дело. Но вот всё дело в том, что написанная летопись, это уже книга, а книга это уже наше общее достояние, независимо удачная она или нет, написанная книга это уже наше общее достояние. И вот то нашему общему достоянию, нашей книге, ей то и не пристало пылиться на запылившейся полке в никому неизвестных загашниках библиотеки, даже если это и всемирная библиотека.

И теперь уже и мальчик пишет эту самую свою летопись. И теперь, теперь ещё это летопись только его, и ничья больше. Пока он её ещё не написал, эта летопись только его дело, эта летопись дело всей его жизни, но сейчас это только его дело, и сейчас никому до этого и нет больше дела. Но сейчас до этого нет дела и самому мальчику. Сейчас всё у него идёт как по маслу, и сейчас мысли его чисты, а сознание у него раскрепощённое, теперь-то самое время и написать лучшую главу своей книги. Но так неправильно, правильно совсем по-другому. То что эти страницы, что сейчас пишет мальчик, они для него самые счастливые страницы, они для него самые лучшие страницы, это правильно, но вот только этого не достаточно чтобы написать свою лучшую главу, чтобы написать свою лучшую главу, недостаточно только счастливых страниц, даже если эти страницы, его лучшие страницы, этого всё равно недостаточно чтобы написать лучшую главу, и вот в этом то мальчик и не прав, вот здесь то как раз и неправильно. Когда ты пишешь главу только из счастливых страниц, эта глава грозит для тебя вылиться в несчастье, а у несчастья нет счастливых страниц, для несчастья все страницы под стать ему.

Но кому сейчас есть до этого дело? Впереди для мальчика пишутся счастливые страницы, впереди мальчик уже видит свою самую лучшую главу. И впереди перед мальчиком теперь лежит совсем другая тропа, и теперь впереди его ждёт совсем другая, новая дорога. И мальчик смело принимает вызов этой дороги, и это теперь уже и не смотрится как вызов, теперь это уже смотрится как заманчивое приглашение, и какой же это мальчик сможет устоять перед заманчивым приглашением. И наш мальчик тоже не смог устоять перед ним. А дорога эта и вправду заманчивая. Вот только куда она заманит мальчика? Куда она заманит мальчика, это всё ещё впереди, а сейчас, сейчас дорога очень даже заманчивая, и сейчас эта дорога пока что только приглашает мальчика, и то как она это делает, это сейчас для него заманчиво. И поддавшись задорному настрою несущей мальчика, своими разухабистыми путями, тропинки, и превознёсшись духом, отвергши своим разумом, закравшиеся в его сознание истощающие сомнения, мальчик всецело проникся в новизну расцветшего в нём неукротимого духа, без устали повторяя своей поступью, витиеватые сплетения изворотливой тропы. Вот уже густота леса, доселе пристально скрывающая широкими рукавами своих ветвей, скрытые от взора мальчика пространства необъятного мира, постепенно стала сходить на убыль, и расстелившиеся в ослепительных созвездиях душистые цветочные склоны, услаждали своими благоуханиями его растормошенный разум. Капли росы застывшие, в сладостном мгновении, на хрупких лепестках разверзшихся в дружелюбных объятиях, к тёплому небесному светилу, стремящихся всё выше вытянуться своими стебельками, цветов, раздавались ослепительными бликами, словно намереваясь затмить своим сиянием, необъятное звёздное небо. Любуясь чарующей гармонией цветущего мира, маленький мальчик следуя по проложенной тропинкой изворотливой дорожкой, свернул за очередной заманчивый поворот, где пред ним возлегла, таящаяся от его взора, за непрозыблемой каменной скалой, поляна.

Но как же несправедлива бывает судьба. Как же несправедливо порой обходится с нами фортуна. Порой, подбросив нам зачатки надежды. Порой, расслабив наш разум и вселив веру в наше сердце, она жестоко наказывает нас за наступившее минутное помутнение, она наказывает нас за нашу неосмотрительность и нашу скоротечную память. А может быть, это и не судьба, и может быть, здесь дело не в фортуне, но тогда ничего уже и не может быть. И нечего тогда уповать на то чего никогда и не было, и уже нечего тогда уповать на самого себя. Но всё таки, всё таки здесь то как раз таки и не могло обойтись без злодейки судьбы, и здесь всё таки и не могло обойтись без вмешательства непостоянной фортуны. И всё-таки, что значит, то чего никогда и не ведал? Как раз таки и ведал, это сейчас может быть не ведаешь, но вообще то ведал, и значит это может быть, и значит на это стоит уповать. Но и это неправильно, уповать не стоит, а стоит верить, всегда стоит верить, и всегда стоит бороться за свою веру. Но а уповать, уповать нужно только на самого себя, и теперь то об этом и стоит уповать.

А уповать сейчас есть о чём. И уповать сейчас есть и по чём. И почём это обойдётся для мальчика, этого уже и не оценить. Но цена у этого всё равно есть, у всего есть своя цена, и у этого есть своя цена тоже. И если даже сейчас нам она не известна, то она всё равно у этого есть, и то что цена ещё не назначена, от этого всё это становится только ещё дороже, и от этого, когда прейдёт время расплаты, от этого то всё и может выйти слишком дорогой ценой. Но пока, пока всё ещё неизвестно, пока всё это только набивает себе цену. И не один торговец, не оценил бы свой товар такой ценой, ведь не один торговец не изыщет выгоды в подобной цене, но это торговец, а здесь совсем другое, здесь совсем другой товар, и цена на этот товар самая что ни на есть справедливая, и от этого эту цену можно узнать только в самом конце, и от этого её то и стоит набивать. И набивают её добросовестно, недружелюбным видом, своей недоброжелательной сути сия угрюмая поляна приняла мальчика в свои отчуждённые владения. Её же мрачные очертания растормошили в сознание, неосмотрительно позабытые угрозы, таящиеся, средь неспешного бытия, сего затаившегося мира.