Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

– Надо ударить этим паровозом по старой гвардии. Надо поднять дело о паровозе до всесоюзных масштабов.

«Вон куда ты метишь. Из гуся канавного – до орла заглавного», – криво усмехнулся в душе Пальчиков, но на лице нарисовал союзническое выражение, подбадривающе кивнул.

Зампрокурора перегнулся к нему через стол настолько близко, что казалось, уже собирается его целовать взасос:

– Я бы хотел, чтобы вы довели наш разговор до сведения вашего шефа. Это истинный прораб перестройки. Вообще я хотел бы с ним пересечься. Тет-а-тет. Есть идеи…

И тут-то Пальчиков не отказал себе в удовольствии посмотреть, как будет меняться лицо этого прогрессиста.

– С удовольствием выполнил бы вашу просьбу. Но разве вы еще не знаете, что со вчерашнего дня у нас новый шеф? В газетах об этом будет напечатано завтра. Да, да, вы угадали – это именно он. Как о нем говорят – кристальный коммунист.

Зампрокурора привстал, и было видно, как от необходимости немедленной переориентировки подламываются его наполеоновские ножки. Но он собрался и организованно расцвел лицом от радости.

– Наконец-то! – воскликнул он. – У руля нужны именно кристальные коммунисты, а не те, кто под видом перестройки разваливает великую державу… Хватит разгула демократии. – А затем снова перешел на конспиративное выдыхание слов, только уже более державных: – Тем более мне необходима встреча с вашим новым шефом, тем более. Я должен открыть ему глаза на ситуацию в нашей области, близкую к заговору против социализма. Наш областной прокурор при всей его показной партийности уже давно марионетка антисоветских экстремистов. Дело о паровозе – это пример дискредитации социалистических идеалов нашего народа. Разрезать на металлолом этого пробитого осколками снарядов стального героя гражданской войны и Великой Отечественной, продавать по весу кусками заслуженного ветерана первых пятилеток – это же политическая вивисекция… Пора спасать державу…

– Хотите моего совета? – спросил Пальчиков, лицемерно насыщая свой голос всем возможным воображенным теплом, еще недавно исходившим от ныне разрезанного автогеном паровоза.

– Именно для этого я и просил, чтобы из центра приехали именно вы… – напрягся зампрокурора.

– Закройте это дело о паровозе, – со слегка пугающей, преувеличенной заботливостью доброго дедушки, увещевающего неразумного внука, сказал Пальчиков.

– Это почему же? – оторопел зампрокурора.

– Это может быть неправильно понято, – отработанно придавая голосу особую мягкую жесткость, гипнотизирующе взглянул на него исподлобья Пальчиков.

– В каком смысле? – дернулся зампрокурора.

– Сочтут, что вы хотите сделать карьеру на железнодорожном утильсырье. Припишут антисемитизм, потому что главврач больницы – еврей. Не разменивайте на такие мелочи ваших крупных перспектив. У вас большое государственное будущее, – внушал ему Пальчиков, мрачновато думая: «А ведь самое страшное, что это правда. Не победят ни великодержавные удавы, ни либеральные кролики. Победят хамелеоны».

– Для меня главное не мое личное будущее, а будущее страны, – с бескорыстием, которое надеялось быть замеченным, вздохнул зампрокурора. – Как в песне поется: «Была бы страна родная…» А вот за совет спасибо. Так вы устроите мне встречу с вашим шефом?

Перед отъездом из этого города Пальчиков заехал еще раз в полиомиелитную больницу, выпил с главврачом спирта, сказал, что врачи могут не беспокоиться, – дело закрыто.

В ночном дворе больницы на земле лежали золотые окна, а в одном из них виднелся черный силуэт мальчика-подростка, сидящего на подоконнике и читающего книгу. Силуэт был несколько неправильный, какой-то погнутый, будто чьи-то недобрые руки разламывали детское тело, повредили, но до конца не сломали.

Пальчиков обошел отражение окна, чтобы не наступить на него, и, оставаясь в темноте незаметным, тихонько подошел к настоящему окну.

Мальчик, оказывается, читал вслух. Он читал другим больным детям, лежащим в послеоперационной палате и невидимым со двора.

Вот что читал мальчик:

– «Скажи-ка мне, красавица, – спросил я, – что ты делала сегодня на кровле?» – «А смотрела, откуда ветер дует». – «Зачем тебе?» – «Откуда ветер, оттуда и счастье». – «Что же? Разве ты песнею зазывала счастье?» – «Где поется, там и счастливится». – «А как неравно напоешь себе горе?» – «Ну что ж? Где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко».

«Откуда это? – подумал Пальчиков – Это что-то давным-давно знакомое, что-то совсем свое, родное, но что?»

Однако у него не было времени слушать дальше, потому что он возвращался в Москву ночным поездом. Но прежде чем сесть в обшарпанную, полуразвалившуюся машину «Скорой помощи», за рулем которой был главврач, Пальчиков чуть постоял у единственной части паровоза, не сданной в металлолом, – у черной, светящейся от промасленности паровозной трубы, стоящей во дворе больницы как памятник теплу, отданному паровозом детям.

Пальчиков вошел в комнату дежурного по вокзалу, который без воодушевления пил блеклый чай под фикусом, зачахшим в рассохшейся кадке, настукивая какую-то, видимо меланхолическую, мелодию ложечкой по клавишам селектора.

Пальчиков показал дежурному красную книжечку МВД.

– Могу я аморально использовать служебную телефонную связь в личных целях? – спросил Пальчиков.

– Более аморально – во время антиалкогольной кампании непатриотично пахнуть на других людей водкой, которой им тоже хочется, – с невеселостью, скрывающей невысказанную слабую надежду, сказал дежурный.

– Это спирт, – поправил его Пальчиков. – Спирт, варварски отнятый у детей в больнице, – и протянул дежурному пузырек с микстурной гофрированной шапочкой, подаренный ему на дорогу главврачом.

Дежурный, оживившимися глазами глядя на пузырек, сам набрал названный ему номер, и Пальчиков услышал московский голос Алевтины.

– Привет! – сказал Пальчиков.

– Ну, – ответила она.

– Что «ну»?

– Ну скажи что-нибудь…

– Слушай, ты не помнишь, из какой книги эти слова: «Скажи-ка мне, красавица, что ты делала сегодня на кровле?»

– Пальчиков, ты что – спятил?

– А вот еще: «Откуда ветер, оттуда и счастье…» Не помнишь, из какой это книги?

– Пальчиков, ты мне больше не звони… Забудь, что есть такое изобретение – телефон.

В этот момент дежурный отхлебнул из пузырька и поперхнулся, ибо не ожидал, что спирт будет неразбавленным. Судорожно ища рукой какую-нибудь сухую корочку, кусочек чего-нибудь, чтобы закусить, или воды на запивку, дежурный случайно нажал локтем на одну из клавиш селектора, и возмущенный голос Алевтины, размноженный репродукторами, загромыхал над залом ожидания, будя спящих на узлах и чемоданах транзитных пассажиров, вскакивающих и продирающих ополоумевшие глаза, как при пожаре. Громовые раскаты женского гнева сотрясали бесприютно жмущихся друг к другу внутри равнодушного к ним вокзала бронзовых Маркса, Энгельса, Ленина, похожих на транзитников, так и не доставших билеты. Четвертый пьедестал рядышком был пуст, и на нем, вместо когда-то стоявшего Сталина, дрых нежно прижимающий одноногую голую куклу к груди, заросший седой щетиной бомж в генеральской фуражке, которого не мог пробудить даже Алевтинин иерихонский голос:

– Никогда не звони мне, Пальчиков! Звони Гдляну и Иванову! Штирлицу и Юлиану Семенову! Мегрэ и Сименону! Шерлоку Холмсу и доктору Ватсону! А меня оставь! Оставь меня с моими анакондами, боаконстрикторами, питонами, гадюками, ужами! Мне с ними лучше, чем с тобой, Пальчиков! Значительно лучше! Все!

И как заключительный аккорд, оглушая переполошенный вокзал, грянули короткие телефонные гудки, похожие на паровозные.

Дежурный, запоздало спохватившись, выключил селектор.

– Извините, что я сделал ваш личный разговор достоянием общественности. Синдром гласности, – пожал плечами дежурный, по-честному возвращая лишь наполовину опорожненный пузырек. – Кстати, насчет цитаты: «Скажи-ка мне, красавица, что ты делала сегодня на кровле…» Знакомые слова… Даже, по-моему, со школы. А там еще не было такого: «Где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко»?

– Было… – сказал Пальчиков, с надеждой хватая его за рукав. – Но откуда это, откуда?

К сожалению, дежурный не сумел вспомнить.

По приезде Пальчикову снова пришлось ночевать в своем рабочем кабинете в МВД.

Ему всучили одно вроде бы крошечное, но любопытное дело. С фабрики «Красная игрушка» то и дело крупными партиями пропадали дорогие электронные луноходики, а потом появлялись у спекулянтов возле «Детского мира», в Измайлове, в переходах метро.

Тщательно был проверен забор вокруг фабрики. Утроили контроль в проходной. Но луноходики все равно исчезали.

Пальчиков завелся.

Он стал тайком ночевать на фабрике, а толку не было. Но однажды ночью, прикорнув в складе на ящиках, Пальчиков вдруг услышал чей-то голос:

– Ну, мои дорогие, мои золотенькие, счастливо вам до места добраться. Только вы уж с дороги не сбивайтесь, а все прямиком, прямиком, куда надобно. Вас там встретят, чаем с вареньицем напоят, в постельку уложат…

Хоронясь за штабелями ящиков, Пальчиков прокрался как можно ближе к голосу, и вот что он увидел.

На полу склада сидел сторож с белой бородищей лопатой, похожий на гусляра Древней Руси, и сначала Пальчикову показалось, что он разговаривает сам с собой.

Но старик разговаривал с луноходиками. Он разговаривал с ними как с живыми, внимательными и некапризными существами. Пальцы сторожа, морщинистые, но гибкие, ловко вставляли в луноходы батарейки, нажимали на кнопку, и луноходики один за другим, сосредоточенно топая, как ежики, входили в открытое жерло вентиляционной трубы, проложенной под полом, и исчезали навсегда.

«Нет, Россия не пропадет, она выживет, вывернется!» – восторженно подумал Пальчиков, и ему до чертиков захотелось обнять этого седого очаровательного мошенника, воплощающего народную неистребимую смекалку, и премировать его от имени государства. Но логика его профессии заставила Пальчикова установить, куда же столь целенаправленно и деловито движутся луноходики, кто, выражаясь по-английски, takes care of them[1]1
  Заботится о них (англ.).


[Закрыть] и кто собирается их угощать обещанным вареньем.

Пальчиков не ошибся в предположениях, что конец трубы был за забором. Но ему казалось, что там должен стоять если не космический корабль, то какой-никакой автотранспорт, немедленно принимающий беглецов-луноходиков на борт и готовый вместе c ними рвануться в бегство от государственной монополии на детские игрушки. Но то, что увидел Пальчиков, было похоже на дореволюционную русскую народную сказку в ее социалистическом варианте.

Другой конец трубы, покрытый зеленой замшелостью, чуть высовывался из края оврага, заросшего лопухами и подорожником. Прямо перед концом трубы была врыта в землю грубая, но удобная деревянная скамеечка из двух кругляшей и одного горбыля. Пальчиков сделал вывод, что скамеечка существует не первый год, ибо она была посеревшая, потрескавшаяся от снега, дождей, солнца, изъеденная червями-древоточцами, и шляпки гвоздей, вбитых в сиденье, были ржавыми.

На скамеечке сидел тот же самый старик с белой бородищей лопатой, похожий на гусляра Древней Руси, и тоже, казалось, разговаривал сам с собой:

– Ну, мои драгоценные, мои долгожданные, куда же вы запропастились? Нехорошо так запаздывать, меня, старого деда, заставлять волноваться за вас… Ага, слышу, как вы топочете, слышу… Не подвели, мои топотунчики, не заблудились по дороге, мои курнопеленькие…

Конец трубы начинал чуть подрагивать, хотя луноходиков еще не было видно. Затем изнутри раздавалось еле слышное, но постепенно нарастающее топанье, отдающееся по трубе легким звоном. Затем в глубине трубы показывался крошечный лучик, которым луноходик сам освещал себе дорогу во тьме, а потом он появлялся и сам, попадая в ласково ждущие старческие ладони.

На траве рядом со скамеечкой стояла раскрытая домотканая латаная торба с лямками, в которую старик складывал один за другим луноходики, так же быстро и ловко вынимая из них батарейки, как он вставлял их там, на другом конце трубы.

«Но как же возможно, чтобы этот старик был одновременно по разные стороны забора? – растерянно спросил себя Пальчиков. – Может быть, это галлюцинация?»

А потом догадался. Старики были братьями-близнецами.

Пальчиков принял решение, за которое его вполне могли разжаловать: он никому не выдал раскрытого им забавного преступления. Ему понравилось, как луноходики утопывают по трубе на свободу.

Когда его неожиданно вызвали к новому шефу – Кристальному Коммунисту, Пальчиков подумал, что его вызывают на ковер за два подряд нераскрытия, что при желании можно было бы квалифицировать как сокрытие.

Но Пальчиков, что ему было свойственно, себя недооценил.

Кристальный Коммунист отнесся к Пальчикову гораздо серьезней, чем Пальчиков сам к себе.

– Судя по географии ваших поездок, вы должны прекрасно знать русскую глубинку, – сказал Кристальный Коммунист с волосами, похожими на бакенбарды, растущие вокруг лысины. – Ваше суммарное впечатление о ситуации?

– Воруют.

– Но ведь не все?

– Не все.

– А что думают те, кто не ворует?

– Что без воровства не проживешь.

– Остро, но это все-таки двусторонний негативизм, – резюмировал Кристальный Коммунист. – А на что есть надежда?

– Таковой не обнаружено, – сухо ответил Пальчиков.

– А между тем без надежды жить нельзя. Надежда – это часть порядка. Но ведь и сам порядок при отсутствии надежд становится надеждой, – пытливо взглянул на Пальчикова Кристальный Коммунист.

«Вот ты куда гнешь… Орднунг как надежда. Такую надежду человечеству уже дарили. Гитлер, Сталин», – проскрипел зубами Пальчиков, ухитрившись это сделать почти неслышно.

Как будто почувствовав его опасения, Кристальный Коммунист уточнил:

– Порядок, о котором я говорю, разумеется, должен быть нравственным. Демократическим, но, – он сделал паузу, подыскивая слово, – но, если нужно, твердым, непримиримым.

«Что означает это «если нужно»? – молниеносно анализировал Пальчиков. – Если нужно, то кому? И в каких целях? А непримиримость – по отношению к чему или к кому?»

– Кстати, мне позвонил зампрокурора той области, где вы недавно побывали… – перевел разговор Кристальный Коммунист. – Сказал, что партийная совесть не позволяет ему молчать… Просился на прием… Принять?

– Не очень люблю речи типа «Не могу молчать!» по вертушке… – пробурчал Пальчиков, тревожно чувствуя, что зампрокурора и без его помощи выходит на финишную прямую, уже почти касаясь верноподданнически выпученной грудью заветной двери кабинета, в котором происходил этот разговор.

«Надо, пока не поздно, подрезать этому негодяю крылышки на ботинках, и желательно опасной бритвой!» – выдал себе морально оправданную лицензию Пальчиков и с чистой совестью клеветнул:

– Говорят, он близок к межрегионалам…

– Не будьте нетерпимы, Пальчиков, – сказал Кристальный Коммунист, однако с мягкой ободряющей улыбкой, и Пальчиков понял, что отныне зампрокурора не светит государственное будущее в варианте кристального коммунизма.

– Пусть вас не удивляет, что мы с вами столько говорим о политике, – успокоил его Кристальный Коммунист. – Это, конечно, в первую очередь прерогатива КГБ, а не наша… Но даже Сахаров признавал необходимость конвергенции в современном мире. Вдумайтесь, товарищ Пальчиков, почему межрегионалы так яростно требуют деполитизации органов! Потому что они хотят и вас, и меня лишить элементарных человеческих прав, в том числе политических, оставив их только для самих себя. Разве может быть демократия без свободы выбора, товарищ Пальчиков?

– Не может быть, – сокрушенно склонил голову Пальчиков, а в душе его заныло: «Алевтина, Алевтина, неужели это была твоя свобода выбора, когда ты вышвырнула меня на улицу и осталась одна со своими пресмыкающимися?»

– Приятно быть в строю плечом к плечу с единомышленниками… – с некоторой натугой создал товарищеское потепление в своих суровых глазах Кристальный Коммунист. – У меня к вам ответственное поручение. Отвезите этот пакет с грифом «секретно» начальнику почтового ящика – номер, адрес на пакете. В пакете заказ приоритетной государственной важности. Проследите за тем, чтобы заказ был принят к исполнению «молнией».

Это был уже приказ.

– Есть. Будет исполнено, – четко сказал Пальчиков, принимая пакет.

Кристальный Коммунист вышел из-за стола, полуобнял Пальчикова, насколько мог обаятельно, хотя обаяние явно не было фирменным качеством нового шефа.

– Я человек крупного помола и не встреваю в семейные сложности. Но если у вас нужда в отдельной жилплощади, не стесняйтесь…

«Что же за тайна в этом пакете, если даже жилплощадь посулили?» – думал Пальчиков через несколько часов, рисуя преферансную пульку на чемодане, поставленном на попа в купе мчащегося скорого поезда.

От очередного встряхновения на стыках у него сломался карандаш.

– При Сталине так поезда почему-то не трясло… – буркнул его партнер по преферансу – пенсионер союзного значения с лысиной, обсыпанной пигментными пятнами, словно кукушкино яйцо.

– И то правда, – вздохнул второй партнер – ревизор из Минфина с лисьей мордашкой и тоненьким комариным голоском. – Подтряхивать, как во время землетрясения, начало при Никите.

Третий партнер – обмахивающая картами, словно веером, жирненькое процветающее личико специалистка по красным, а также просто угреватым носам из салона красоты «Чародейка» – зло добавила:

– При Лёнечке, которого, ей-богу, зря хулят, все мало-помалу утихомирилось, а вот при Горбачеве – сплошной Паркинсон.

– Золотые слова, – по своей профессиональной привычке выслушивать мнения трудящихся поддакнул Пальчиков. – Что это за жизнь! Даже в преферанс играть невозможно – карты из рук вываливаются.

Рано утром, прибыв в небольшой милый закрытый город, Пальчиков принял душ в небольшой милой закрытой гостинице, перекусил в милом закрытом буфете и решил пройтись пешком до «почтового ящика», означенного на пакете.

Проходя по тенистому парку, Пальчиков вздрогнул, услышав совсем неподалеку чье-то внушительное рычание. Если оно принадлежало собаке, то, видимо, гигантских размеров. Медведи здесь вроде бы не должны были предполагаться.

Сначала Пальчиков подумал, что рычание ему почудилось, но оно возобновилось, сопровождаемое чьим-то скулением и писком, птичьим клекотом. Пальчиков пошел на рычание, и в ноздри ему ударил знакомый запах, опять ввергнувший его в ностальгию по Алевтине, – пахло зоопарком.

В клетке бушевал лев, похожий на рыжего актера в роли короля Лира. От львиного рыка в загоне прядали ушами золотистые антилопы, сшитые из солнечных зайчиков, а в вольере хором орали большие и маленькие попугаи, похожие на летающие кусочки разбитой вдребезги радуги. Лишь киплинговская черная, угольная пантера с малахитовыми глазами не обращала на этот рык никакого внимания, нежно подставляя свои розовые соски таким же черным, угольным пантерятам, а элегантный жираф невозмутимо дожевывал букет российских ромашек, неизвестно кем брошенный ему через ограду.

«Вот тебе и провинция… – подумал Пальчиков с болью за Алевтину, потому что, не в пример московскому, крошечный местный зоопарк был в несколько раз ухоженней, чище. Однако в нем сработало и следовательское: – Откуда у них деньги на этого льва, на жирафа, на пантеру?»

Начальник п/я – огромный добродушный мужчина, похожий не то на бывшего штангиста, не то на постаревшего Пьера Безухова, угодившего в военно-промышленный комплекс, вскрыл пакет и углубился.

Просторный кабинет, к изумлению Пальчикова, был увешан множеством абстрактных и сюрреалистических картин: практически это была целая выставка. Пальчиков сначала подумал, что это забугорные репродукции, но когда встал и прошелся вдоль картин, то подписи его еще более изумили своей явной отечественностью: Косых, Налимюк, Черпачкова, Свистулькин, братья Загуловы. В березовой рамке висела фотография Высоцкого в роли Гамлета с нежной надписью хозяину кабинета.

– С чего это вы мне привезли такой тюремный заказ? – недоброжелательно спросил начальник п/я, закончив чтение.

– Я не в курсе, какой это заказ, – ответил Пальчиков. – Но у меня есть распоряжение моего шефа, чтобы заказ пошел «молнией».

– В заказе – наручники. Мы все-таки оборонное предприятие, а не полицейское, – с оскорбленной гордостью сказал начальник п/я.

– Не надо обижать полицию – она каждому может пригодиться, – не менее оскорбленно ответил Пальчиков. – Когда есть преступные руки, без наручников не обойтись.

– Но почему так много? Целых двести пятьдесят! Зачем столько, да еще и «молнией»! – стукнул кулачищем по столу начальник п/я.

– Простите, но это ничтожная цифра по сравнению с преступностью, – пожал плечами Пальчиков.

– Вы меня не поняли, – предостерегающе поднял указательный палец начальник п/я. – Двести пятьдесят тысяч!

Пальчиков уразумел, и ему стало не по себе. Слова зампрокурора: «Пора спасать державу!», Кристального Коммуниста: «Но ведь и сам порядок при отсутствии надежд становится надеждой!», пенсионера союзного значения: «При Сталине поезда почему-то не трясло» – слились в одно, превратились в нечто слизистое, бесцветное, наползающее.

– А ну-ка, позвоню я минобрам, – решительно рванулся к ВЧ начальник п/я.

– К кому? – переспросил Пальчиков.

– Это мой собственный неологизм. Минобры – это наши кураторы из Министерства обороны, – усмехнулся, прикрывая ладонью трубку, начальник п/я и заговорил уже в телефон: – Здравия желаю, товарищ генерал. Хочу с вами посоветоваться. Я тут странный заказ-«молнию» с нарочным получил. А вашей подписи нет. Вот я и… А, вы все знаете. Да, заказ именно на эти малоприятные предметы, на двести пятьдесят тысяч штук. Ошибочки нет? Что-то многовато. Ну, раз с вами согласовано… Кстати, спасибо вам за катапресан, который вы мне прислали. Давление сразу снизилось. Надеюсь, ваше тоже сейчас в норме?

Начальник п/я положил телефонную трубку, и у него вдруг вырвалось:

– Не нравится мне все это, очень не нравится. – Он искоса посмотрел на Пальчикова – продаст или не продаст?

– Что это за художники? – показывая на стены, спросил Пальчиков.

– Местные. Исключительно местные матиссы-пикассы, – благодарно преображаясь, встал с кресла начальник п/я. – Только не подумайте, что это дань перестройке. Я начал покупать эти картины еще при Хрущеве, когда он называл таких художников «пидарасами». Надо же было поддержать, а то бы они с голодухи загнулись. Мы ведь суперсекретная шарашка, и в своих расходах на культфонд ни перед кем не отчитываемся. Здесь представлена только малая толика нашей коллекции, а главная часть – в цехах. Хотите посмотреть?

– Хочу, – сказал Пальчиков, подумав: «Жалко, что со мной нет Алевтины, она в живописи понимает больше, чем я».

– А вдруг вас за границу потом не пустят, если узнают, что вы были внутри такой строгой государственной тайны, как наши цеха? – вполушутку, вполусерьез спросил начальник п/я. – Меня вот, например, даже в Болгарию не выпускают.

– Заграница мне не грозит, – отшутился Пальчиков.

Цеха суперсекретного военно-промышленного гиганта, увешанные картинами, были волшебно превращены в залы огромной художественной галереи, что совершенно не мешало работающей на войну без всякого шума и лязга электронной технологии.

Это были картины провинциальных художников-подвижников, земских врачей русского искусства, не выставлявшихся ни на каких «Сотбис» и писавших чудом добытыми красками на чудом добытых холстах. Это были картины тех, кто родился в крестьянских избах, в бараках, в коммунальных квартирах, всю жизнь стоял в очередях за такими простыми продуктами, как молоко, сахар, водка, и никогда не пробовал устриц, киви, артишоков и многого чего другого. Это были картины тех, кто ни разу не был за границей, а покупал альбом Сальвадора Дали или Макса Эрнста вскладчину на десятерых, а «Мастера и Маргариту» Булгакова – на троих, как бутылку. Это были картины тех, кто должен был к утру передать следующему читателю одолженного только на одну ночь тамиздатского, затертого до дыр «Доктора Живаго». Это были картины, которыми интересовались не в областном музее, а в областном КГБ. Это были картины, за которые прятали в психушки.

– Кто же вам все это разрешил выставлять? – не веря своим глазам, спросил Пальчиков.

– Суперсекретность, – весело ответил начальник п/я. – Ведь в наши цеха никакие «идеотологи» не могли проникнуть. Тоже мой неологизм. Лингвистические опыты акулы отечественного империализма.

– А вам не жалко, что эти картины почти никто не видит? – спросил Пальчиков.

– Жалко.

– Вы не хотите отдать их в музей?

– Лучше рассекретить нашу шарашку. Кто вам больше всего понравился из местных художников?

– Свистулькин. Особенно его триптих «Ангел у власти», когда постепенно дегенерирует лицо ангела, превращаясь в дьявола. Аж мурашки по коже… – признался Пальчиков. – Сколько Свистулькину лет?

Лицо начальника п/я омрачилось.

– Нет Свистулькина. Убили. Я его оформил художником при нашем п/я. Дали ему мастерскую, но неосмотрительно – в зоне. Однажды пил с дружками дома, и они все выпили. А он вспомнил, что у него в мастерской есть заначка, и полез через забор в зону. Его охранники и подстрелили. Вот вам и обратная сторона суперсекретности…

– А откуда у вас такой Ноев ковчег? – все-таки не удержался Пальчиков.

Начальник п/я чуть улыбнулся:

– Приезжает к нам ревизор из Москвы и осторожненько спрашивает: «Скажите, как понять то, что в графе расходов у вас значится Лев?» А я ему в духе суровой государственности: «Это код особого военного заказа, и вникать вам в это не советую». Он сразу ручонками замахал, испугался, бедный. Вот вам и весь секрет зоопарка. А теперь, только честно: зачем так срочно нужны эти двести пятьдесят тысяч наручников?

Ответа у Пальчикова не было.

Он возвращался в Москву ночным поездом, ворочался на верхней полке и думал об этих наручниках. Он видел наручники много раз, и были случаи, когда их защелкивал сам. Но двести пятьдесят тысяч – это была цифра, связанная с чем-то во много раз большим, чем стадион в Сантьяго при пиночетовском перевороте.

Еще Пальчиков думал об Алевтине, о том, как она столько лет хочет детей, а у нее выкидыши один за другим, о том, как правильно, что они взяли пятилетнюю девочку Настеньку, чью одинокую мать, уборщицу зоопарка, разорвал белый медведь, сходя с ума от боли, когда какой-то подлец кинул ему пирожное, внутри которого были иголки. Теперь и он, и Алевтина вместе отвечают за девочку, и не вместе им быть никак нельзя. И вдруг, почти уже засыпая, он до рези в глазах отчетливо увидел наручники, с клацаньем сомкнувшиеся на маленьких, несмотря на ее басистый голос, руках Алевтины, где у нее, как обычно, с золотыми веснушками были перепутаны фиолетовые чернильные пятнышки.

У Алевтины почему-то всегда текли авторучки.