Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"

 
Когда окончится работа,
бледна от душной суеты,
с лицом усталого ребенка
из магазина выйдешь ты.
 
 
Веселья горькое лекарство
спасать не может без конца.
Дневное нервное лукавство
бессильно схлынуло с лица.
 
 
Вокруг весна и воскресенье,
дома в огнях и голосах,
а галстуки на карусели
все кружатся в твоих глазах.
 
 
И в туфельках на микропоре
сквозь уличную молодежь
идешь ты мимо «Метрополя»,
отдельно, замкнуто идешь.
 
 
И чемоданчик твой овальный
(замок раскроется вот-вот!),
такой застенчиво-печальный,
качаясь, улицей плывет.
 
 
И будет пригородный поезд,
и на коленях толстый том,
и приставаний чьих-то пошлость,
и наконец-то будет дом.
 
 
Но в тихой маленькой Перловке
соседки шумные опять,
и просьбы, просьбы о перлоне,
который надо им достать.
 
 
Заснешь, и лягут полутени
на стены, на пол, на белье.
А завтра будет понедельник.
Он – воскресение твое.
 
 
Цветы поставишь на клеенку,
и свежесть дом заполонит,
и улыбнешься ты клененку,
который за окном стоит.
 
 
Ударит ветер теплых булок,
забьют крылами петухи,
жесть загремит, и прыгать будут
в пыли мальчишек пятаки.
 
 
Хоть бы монетка золотая —
Людовиковский луидор,
Из-за забора залетая,
Звеняще шлепнулась во двор!
 

18 июня 1957–2014

 
Шла в городе предпраздничная ломка.
Своих сараев застеснялся он.
Вошли мы в дворик, сплевывая ловко,
и дворик был растерян и смятен.
 
 
И кое-кто на нас глядел из дома,
как будто мы сломать хотели дом,
и было на троих у нас
                                  три лома
и по сараю дряхлому
                                 на лом.
 
 
Иных жильцов мы, видно, раздражали,
но их сараев не могли спасти.
Мы разрушали то, что разрешали,
а нам хотелось многое снести.
 
 
Была жара июньская.
                                 От пыли
першило в глотках водосточных труб.
 
 
К ларьку мы подбегали,
                                     пиво пили
и шли ломать, не вытирая губ.
Нам била в ноздри темнота сырая.
Трещали доски,
                         сыпалась труха,
а мы ломали старые сараи,
счастливые от пива и труда.
Летели к черту стены, и ступеньки,
и двери, и пробои от замков.
И тоненькие девочки-студентки
клубникой нас кормили из кульков.
Мы им не говорили, что устали,
на бревна приглашали, как гостей,
и алые клубничины глотали
с больших ладоней, ржавых от гвоздей.
 

18 июня 1957

 
В плащах и курточках вельветовых
в лесу тревожно-молодом
сидели девушки с мольбертами
над горько пахнущим прудом.
 
 
Я руки за спину закладывал,
плечами ветви отводил,
в мольберты жалкие заглядывал
и потихоньку отходил.
 
 
Болела печень у натурщика —
за два часа совсем он скис,
и, губы детские надувшая,
одна из них швырнула кисть.
 
 
Встав на валежины корявые,
решила скуку прекратить,
и две особенно кудрявые
веревку начали крутить.
 
 
То дальняя, то заземленная
веревка шлепалась под гам,
и платьица зазелененные,
взлетая, били по ногам.
 
 
Девчонки пели с детской жадностью,
садились ноги разувать,
и к ним не чувствовал я жалости,
что не умеют рисовать.
 
 
Летя в траву, от смеха корчились,
друг с другом весело дрались.
А через час искусство кончилось —
за кисти девушки брались.
 

19–24 июня 1957

 
Томясь какой-то странною тревогой,
блиндаж стоял над Волгой,
                                           самой Волгой,
и в нем среди остывших гильз
                                                и пыли,
не зажигая света,
                           тени жили…
 
 
Блиндаж стоял над Волгой,
                                           самой Волгой.
Приехали сюда с закуской,
                                          с водкой.
Решительные юные мужчины
поставили отцовские машины
и спутницам сказали грубовато:
«Используем-ка, детки, эту хату!»
Не водки им,
                    ей-богу бы,
                                     а плетки!
Пластинки пели из рентгенопленки.
 
 
И пили,
            и закуску истребляли,
и напускали сигаретный дым,
и в стены громко пробками стреляли,
где крупно:
                 «Сталинград не отдадим!»
 
 
А утром водку кисло попрекали,
швы на чулках девчонки поправляли,
и юные поблекшие мужчины
шли заводить
                     отцовские машины.
 
 
Блиндаж стоял над Волгой,
                                           самой Волгой.
Изгажен сигаретами и воблой,
стоял он и глядел в степные дали,
и тени оскорбленные витали…
 

24 июня 1957

 
В дорогу тянет, ох, как тянет!
И не могу заснуть, и в грудь
скребется острыми когтями
куда-то тянущая грусть.
Есть город Вятские Поляны,
а в нем есть домик и скамья.
Из экспедиции полярной
когда-то мимо ехал я.
В пижаме вышел я устало,
и плечи свежестью свело,
а в небе медленно светало,
но не было еще светло.
Все было тихо и укромно,
и босоногий оголец
с прилипшей веточкой укропа
мне дал соленый огурец.
Над смутной речкой утомленной
рыбак виднелся на скале,
а у стены свежебеленой
сидели двое на скамье.
И было, словно откровенье,
свеченье синего платка,
и чуб чумазый на коленях,
и в чубе белая рука.
Она тихонько нагибалась,
шептала что-то в тишине
и озаренно улыбалась
рассвету, поезду и мне…
В дорогу тянет, ох, как тянет!
И не могу заснуть, и в грудь
скребется острыми когтями
куда-то тянущая грусть.
Я город Вятские Поляны,
возможно, буду проезжать,
и будут улицы туманны,
и где-то кони будут ржать.
Увижу с грустью удивленной —
рыбак все тот же на скале
и у стены свежебеленой
все те же двое на скамье.
 

В ночь на 25 июня 1957

 
Беда не в том, что пишешь мало, —
но мало любишь ты людей.
Ты вяло пил, женился вяло
и вяло заводил детей.
 
 
Вступил ты в лермонтовский возраст.
Достигнешь пушкинского ты.
Но где же внутренняя взрослость,
но где же мужества черты?
 
 
Живешь ненужностью обросший,
и уж который год подряд
не говорят: «Поэт хороший», —
«Хороший парень», – говорят.
 
 
Но отчего с людьми плохими
хороший парень водку пьет
и с пожеланьями благими
пальто начальству подает?
 
 
Талант на службе у невежды,
привык ты молча слушать ложь.
Ты раньше подавал надежды —
теперь одежды подаешь.
 
 
Глядишь ты как-то воровато,
и не рассказывай мне, брат,
что это время виновато,
а ты совсем не виноват.
 
 
Забыв обет поры начальной,
ничто, как прежде, не любя,
проходишь, словно вор печальный,
себя укравший у себя.
 
 
И, как беды возможный признак,
кричащей полный немоты,
со мной всегда твой грустный призрак,
и он не даст мне стать, как ты.
 

3 июля 1957

В. Сякину

 
О, как мне жаль вас – утомленные,
во времени неощутимые
герои неосуществленные
и просто неосуществимые!
 
 
Иные, правда, жизнью будничной
живут, не думая о подвиге,
но в них таится подвиг будущий,
как взрыв таится в тихом порохе.
 
 
О, сколько тихо настрадавшихся,
чтоб все – для взрыва напроломного!
Но сколько взрывов нераздавшихся
и пороха непримененного!
 
 
Я не хочу быть ждущим порохом —
боюсь тоски и отсырения.
Вся жизнь моя да будет подвигом,
рассредоточенным во времени!
 

23–24 июля 1957

 
Все, как прежде,
                         все, как прежде, в этом городе:
магазины,
                бани,
                       фабрики,
                                     химчистки,
ожиревшие напыщенные голуби,
самокатами гремящие мальчишки,
и московское особенное аканье,
и разносчицы жировок по квартирам,
и гуденье реактивное,
                                  и звяканье
проволочных ящиков с кефиром.
Все, как прежде,
                         все, как прежде, —
                                                      тем не менее
что-то новое —
                       и в тишине, и в говоре,
и какие-то большие изменения
происходят,
                   происходят в этом городе.
Рано утром,
                  в институт попасть рассчитывая,
я в трамвай влезаю с булкой непрожеванной:
что-то новое я вижу
                               и решительное
у студента за очками напряженными.
В том, как смотрит на меня маляр
                                                     натруженный,
в том, как лбом к стеклу прижалась ученица,
понимаю —
                  что-то, видимо, нарушено,
что-то начато
                     и вскоре учинится.
Все на месте —
                       и фасады,
                                      и названия.
Ни событий чрезвычайных,
                                            ни свержений.
Но во всем подозреваю
                                    назревание
и возможность неожиданных движений.
 

24 июля 1957

Н. Глазкову

 
Разговорились люди нынче.
От разговоров этих чад.
Вслух и кричат, но вслух и хнычут,
и даже вслух порой молчат.
 
 
Мне надоели эти темы.
Я бледен. Под глазами тени.
От этих споров я в поту.
Я лучше в парк гулять пойду.
 
 
Уже готов я лезть на стену.
Боюсь явлений мозговых.
Пусть лучше пригласит на сцену
меня румяный массовик.
 
 
Я разгадаю все шарады
и, награжден двумя шарами,
со сцены радостно сойду
и выпущу шары в саду.
 
 
Потом я ролики надену
и песню забурчу на тему,
что хорошо поет Монтан,
и возлюбуюсь на фонтан.
 
 
И, возжелавши легкой качки,
лелея благостную лень,
возьму я чешские «шпекачки»
и кружку с пеной набекрень.
 
 
Но вот сидят два человека
и спорят о проблемах века.
 
 
Один из них кричит о вреде
открытой критики у нас,
что, мол, враги кругом, что время
неподходящее сейчас.
 
 
Другой – что это все убого,
что ложь рождает только ложь
и что, какая б ни эпоха,
неправдой к правде не придешь.
 
 
Я закурю опять, я встану,
вновь удеру гулять к фонтану,
наткнусь на разговор, другой…
Нет, – в парк я больше ни ногой!
 
 
Все мыслит: доктор медицины,
что в лодке сетует жене,
и женщина на мотоцикле,
летя отвесно по стене.
 
 
На поплавках уютно-шатких,
в аллеях, где лопочет сад,
и на раскрашенных лошадках —
везде мыслители сидят.
 
 
Прогулки, вы порой фатальны!
Задумчивые люди пьют,
задумчиво шумят фонтаны,
задумчиво по морде бьют.
 
 
Задумчивы девчонок челки,
и ночь, задумавшись всерьез,
перебирает, словно четки,
вагоны чертовых колес…
 

Ночь на 25 июля 1957

Ю. Васильеву

 
Мы те,
          кто в дальнее уверовал, —
безденежные мастера.
Мы с вами из ребра Гомерова,
мы из Рембрандтова ребра.
Не надо нам
                   ни света чопорного,
пусть будет жизнь
                             простым-проста,
а надо только
                     хлеба черного, бумаги,
            глины
                     и холста!
Смешайтесь, краски,
                                знаки нотные!
По форме и земля стара, —
мы придадим ей форму новую,
безденежные мастера!
Пусть слышим то свистки,
                                         то лаянье,
пусть дни превратности таят,
мы с вами отомстим талантливо
тем,
      кто не верит в наш талант!
Вперед,
           ломая
                    и угадывая!
Вставайте, братья, —
                                в путь пора.
Какие с вами мы богатые,
безденежные мастера!
 

31 июля 1957

 
Поздравляю вас, мама,
                                    с днем рождения вашего сына!
За него вы волнуетесь,
                                   и волнуетесь сильно.
Вон лежит он, худущий,
                                      большой и неприбранный,
неразумно женатый,
                                для дома неприбыльный.
На него вы глядите
                               светло и туманно…
С днем рожденья волнения вашего,
                                                       мама!
Вы не дали ни славы ему,
                                        ни богатства,
но зато подарили
                           талант не бояться.
Отворите же окна
                            в листву и чириканье,
поцелуем
               глаза его пробудите,
подарите ему
                     тетрадь и чернильницу,
молоком напоите
                           и в путь проводите.
 

Июль 1957

 
Пахла станция Зима
                                 молоком и кедрами.
Эшелонам
                пастухи
                            с лугов махали кепками.
Шли вагоны к фронту
                                   зачехленно,
                                                     громыхающе…
Сколько было грозных,
                                     молчаливых верениц!
Я был в испанке синенькой,
                                           кисточкой махающей.
С пленкою коричневой
                                    носил я варенец.
Совал я в чью-то руку
                                   с бледно-зеленым якорем
у горсада с клумбы
                              сорванный бутон
или же протягивал,
                               полный синей ягоды,
из консервных банок
                                 спаянный бидон.
Солдаты              желтым сахаром
                                        меня баловали.
Парень с зубом золотым
                                      играл на балалайке.
Пел:
       «Прощай, Сибирюшка, —
                                              сладкий чернозем!»
Говорил:
             «Садись, пацан,
                                      к фронту подвезем!»
На фуражках звездочки,
                                      милые,
                                                 алые…
Уходила армия,
                        уходила армия!
Мама подбегала,
                          уводила за фикусы.
Мама говорила:
                         «Что это за фокусы!
Куда ты собираешься?
                                   Что ты все волнуешься?»
И предупреждала:
                             «Еще навоюешься!..»
За рекой Окою
                       ухали филины.
Про войну Гражданскую
                                       мы смотрели фильмы.
О, как я фильмы обожал —
                                           про Щорса,
                                                             про Максима,
и был марксистом, видимо,
                                          хотя не знал марксизма.
Я писал роман тогда,
                                 и роман порядочный,
а на станции Зима
                             голод был тетрадочный.
И на уроках в дело шли,
                                      когда бывал диктант,
«Врачебная косметика»,
                                      Мордовцев
                                                       и Декарт.
А я был мал, но был удал,
и в этом взявши первенство,
я между строчек исписал
двухтомник Маркса – Энгельса.
Ночью,
           светом обданные,
                                      ставни дребезжали —
это эшелоны
                    мимо проезжали.
И писал я нечто,
                          еще не оцененное,
длинное,
              военное,
                           революционное…
 

Июль 1957

 
Я жаден до людей,
и жаден все лютей.
 
 
Я жаден до портных,
министров и уборщиц,
до слез и смеха их,
величий и убожеств.
 
 
Как молодой судья,
свой приговор тая,
подслушиваю я,
подсматриваю я.
 
 
И жаль, что, как на грех,
никак нельзя успеть
подслушать сразу всех,
всех сразу подсмотреть!
 

1 августа 1957

В. Бокову

 
Пахнет засолами,
пахнет молоком.
Ягоды засохлые
в сене молодом.
 
 
Я лежу,
            чего-то жду
каждою кровинкой,
в темном небе
                      звезду
шевелю травинкой.
 
 
Все забыл,
                все забыл,
будто напахался, —
с кем дружил,
                      кого любил,
над кем надсмехался.
 
 
В небе звездно и черно.
Ночь хорошая.
Я не знаю ничего,
ничегошеньки.
 
 
Баловали меня,
а я —
         как небалованный,
целовали меня,
а я —
        как нецелованный.
 

1 августа 1957

 
На Лене,
              Онеге,
куда ни взгляни,
тяжелые снеги, тяжелые дни.
Шла к девкам,
                      шла к бабам
дурная тоска,
звала за шлагбаум,
туда, где войска.
Их дроли,
                матани
там шли на врага,
а бабы метали
сено в стога.
Подушки кусали
от женской тоски,
но сено метали
совсем по-мужски.
Как страшная сила,
толкало вперед
страдание тыла
грохочущий фронт…
 

1 августа 1957

Георгию Адамовичу

 
Играла девка на гармошке.
Она была пьяна слегка,
и корка черная горбушки
лоснилась вся от чеснока.
 
 
И безо всяческой героики,
в избе устроив пир горой,
мои товарищи-геологи,
обнявшись, пели под гармонь.
 
 
У ног студентки-практикантки
сидел я около скамьи.
Сквозь ее пальцы протекали
с шуршаньем волосы мои.
 
 
Я вроде пил, и вроде не пил,
и вроде думал про свое,
и для нее любимым не был,
и был любимым для нее.
 
 
Играла девка на гармошке,
о жизни пела кочевой,
и шлепали ее галошки,
прихваченные бечевой.
 
 
Была в гармошке одинокость,
тоской обугленные дни
и беспредельная далекость,
плетни, деревья и огни.
 
 
Играла девка, пела девка,
и потихоньку до утра
по-бабьи плакала студентка —
ее ученая сестра.
 

1 августа 1957

 
Была тайга темным-темна.
Побеги елок я глодал
и мертвых комаров тела
с водой болотною глотал.
Шатаясь, вышел я к реке
и, на жнивье упав сухое,
обрывок потный сжал в руке
кобылой пахнущей супони.
Я был еще живым-живой,
но уходил из тела голос,
и над моею головой
стоял высокий черный колос,
и, глядя в черный небосклон
печально и потерянно,
слегка покачивался он,
как маленькое дерево.
Луна качалась, искривясь,
и, всеми звездами кренясь,
покачивался космос,
наколотый на колос…
 

2 августа 1957

 
Я тебя различаю с трудом.
Что вокруг натворила вода!
Мы стоим, разделенные льдом.
Мы по разные стороны льда.
 
 
Похудели дома и леса.
Клен качается бледный, худой.
Севши на воду, голоса
тихо движутся вместе с водой.
 
 
Льдины стонут и тонут в борьбе,
и, как льдинка вдали, ты тонка,
и обломок тропинки к тебе
по теченью уносит река…
 

2 августа 1957

 
Он важно поучает молодых,
со слабыми надменен и морозен.
Перед неправой силою – он тих.
Перед неправой слабостью – он грозен.
 
 
И трус, и в то же время до сих пор
жестокой занимается расправой.
Неправой силе надо дать отпор
и только после – слабости неправой.
 

2 августа 1957

 
Вот снова роща в черных ямах,
и взрывы душу леденят,
и просит ягод, просит ягод
в крови лежащий лейтенант.
И я, парнишка невеликий,
в траве проползав дотемна,
несу пилотку земляники,
а земляника не нужна.
Побрел я, маленький, усталый,
до удивленья невысок,
и ночью дымной, ночью алой
пристал к бредущим на восток.
Угрюмой местностью болотной
мы шли без карты, кое-как,
и летчик брел бессамолетный,
и в руку раненный моряк.
Кричали дети, ржали кони.
Тоской и мужеством объят,
на белой-белой колокольне
на всю Россию бил набат.
Мы шли, калика за каликой,
самим себе поводыри,
и долго пахла земляникой
пилотка, алая внутри…
 

8 августа 1957–1995

 
Нас дружно со свету сживают.
Никто нам славу не поет.
Искусство крылья нам сжигает,
и это плата за полет.
 
 
И над моей постелью смятой
иконой светит в темноте
картина, где холоп распятый
на крыльях, будто на кресте…
 

19 августа 1957

 
На танцплощадке станции Клязьма,
именуемой «пятачком»,
танцует девочка высокого класса
с подобающим пиджачком.
 
 
Что мне делать с этим парнишкой,
с его модной прической парижской,
с его лбом без присутствия лба,
с его песенкой «Али-баба»?
 
 
Что мне делать с этой девчонкой,
с ее узкой
                приклеенной челкой?
Что скажу?
                  Назову их «стилягами»?
 
 
Или просто сравню их с телятами?
Или,
        полный презренья усталого,
поясню:
            «Пережитки старого…»
 
 
А парень ходит и в ус не дует
и ногами о времени думает.
 
 
Не пойму,
               не пойму я многого
и смотрю в щемящей тоске,
как танцуют пережитки нового
возле Клязьмы на «пятачке».
 

25–27 августа 1957

 
Лифтерше Маше под сорок.
Грызет она грустно подсолнух,
и столько в ней детской забитости
и женской кричащей забытости!
Она подружилась с Тонечкой,
белесой девочкой тощенькой,
отцом-забулдыгой замученной,
до бледности в школе заученной.
Заметил я —
                    робко, по-детски
поют они вместе в подъезде.
Вот слышу —
                     запела Тонечка.
Поет она тоненько-тоненько.
Протяжно и чисто выводит…
Ах, как у ней это выходит!
И ей подпевает Маша,
обняв ее,
              будто бы мама.
Страдая поют и блаженствуя,
две грусти —
                    ребячья и женская.
Ах, пойте же,
                     пойте подольше,
еще погрустнее,
                         потоньше.
Пойте,
          пока не устанете…
Вы никогда не узнаете,
что я,
        благодарный случаю,
пение ваше слушаю,
рукою щеку подпираю
и молча вам подпеваю.
 

27 августа 1957

 
В стекло уткнув свой черный нос,
все ждет и ждет кого-то пес.
 
 
Я руку в шерсть его кладу,
и тоже я кого-то жду.
 
 
Ты помнишь, пес, пора была,
когда здесь женщина жила.
 
 
Но кто же мне была она?
Не то сестра, не то жена.
 
 
А иногда, казалось, дочь,
которой должен я помочь.
 
 
Она далеко… Ты притих.
Не будет женщин здесь других.
 
 
Мой славный пес, ты всем хорош,
и только жаль, что ты не пьешь!
 

27 августа 1957

 
Самоуверенность блаженна,
а неуверенность грешна.
Души подспудные броженья
подергивает льдом она.
 
 
Я суеверно неуверен.
Скрывая внутренний испуг,
то в чем-то слишком неумерен,
то слишком скован я и скуп.
 
 
Себе все время повторяю:
зачем, зачем я людям лгу,
зачем в могущество играю,
а в самом деле не могу?!
 
 
Что, – вдруг поймают, словно вора,
и я, для всех уже иной,
обманщик, шулер и притвора,
пойду с руками за спиной?!
 
 
И не дает мне мысль об этом
перо в чернила обмакнуть…
О, дай мне, Боже, быть поэтом!
Не дай людей мне обмануть.
 

27 августа 1957