Текст книги "Пламенная кода"

14. Фабер диктует свою волю

Узкий коридор со скругленными сводами был темен и непригоден для перемещений двуногих существ. Что не мешало десантникам в полной боевой выкладке преодолевать его бесконечную протяженность со спринтерской скоростью. Фабер, оскалившись от напряжения, захлебываясь встречным ледяным воздухом, отставал все сильнее. Он запинался о комингсы и все время обо что-то чувствительно бился лбом. Кабы не шлем, давно валяться бы ему без чувств. Ничего нет хуже сознавать себя обузой… А тут еще эта сволочь хорунжий со своими взбадриваниями: «Хорошо!.. Десантник настоящий ты!.. Я горжусь тобой!..»

Движение прекратилось внезапно. Фабер с разбегу влетел головой в чью-то широкую бронированную спину, осознал, что переставлять онемевшие конечности больше не нужно, и с облегчением сел, где стоял, пыхтя, как музейный паровоз. Обнаружилось, что коридор давно уже закончился, и последнюю сотню метров они перемещались внутри громадного неосвещенного пространства. Стены были неразличимы в сумраке, кинжальные лучи фонарей упирались в расставленные без видимого порядка пугающе тонкие колонны из черного лоснящегося металла, на которых возлежал массивный ячеистый купол. Панбукаваны сгрудились вокруг ротмистра Кунканафирабху и негромко перещелкивались между собой.

– Что происходит? – едва ворочая шершавым языком, спросил Фабер.

– Это небо, – пояснил хорунжий Мептенеру и ткнул когтистым пальцем себе под ноги. – Удивительно, правда? Небо внизу. Но так и есть. Под ним поселок. Маленьких домов много очень. Странно. Поселок внутри станции. Очень странно. («Чего же тут странного, – подумал Фабер. – Эхайны устроили здесь небольшой концлагерь».) Мы на месте. Люди были недавно. Там. Но теперь там никого нет. – Он прислушался к очередной серии энергичных щелчков и шорохов. – Никого почти. Один человек. Или два. Трудно понять. И еще кто-то. Не человек. Несколько таких. Ротмистр хочет искать. До конца. Десантников группа вторая – они прошли дальше. Но с ними нет человека. – Мептенеру без особых церемоний ткнул пальцем в Фабера. – Они могут с пути. Сбиться. Мы в затруднении.

– Если бы кто-нибудь вдруг спросил моего совета, – пробубнил себе под нос Фабер, – я предложил бы второй группе начать тотальное прочесывание поселка. Вдруг наткнутся на что-нибудь интересное. А ротмистру следовало бы…

Коммуникатор на его запястье буквально задергался от нетерпения.

– Ну, что еще? – спросил Фабер недовольно.

– Сигнал, – сказал Носов пресекающимся от волнения голосом. – Браслет Северина Морозова. Внутри станции. Передаю сигнатуру…

– Вы хотите сказать, Эфеб здесь? – Фабер не поверил своим ушам. – Прямо сейчас?!

– Не знаю. Сам ничего не пойму. Сигнал с его браслета. Сигнал бедствия… – Носов вдруг озверел. – Только попробуй мне его упустить!..

Фабер уже не слушал.

Он перевел коммуникатор в режим сканирования полученной сигнатуры. Развернул перед собой видеал для вящей наглядности.

Хорунжий Мептенеру, шумно дыша, навис у него над плечом.

Это здесь. Совсем рядом. Буквально под ногами.

И тот, у кого на руке этот браслет, удаляется.

Не в сторону периметра станции, по направлению к шлюзам. А вглубь пространства, условно именуемого «поселком».

Ну, еще бы… Как же там без него-то обойдутся… Конечно же, спешит на помощь, несчастный сумасбродный юнец. Воспитанный в человеческом окружении, где все при малейшей угрозе готовы кинуться на помощь ближнему. Не ведающий ни страха, ни упрека. И даже не подозревающий о ситуациях, когда разумнее всего упасть, закатиться за любой бугорок и закрыть голову руками.

Как будто от его помощи есть какой-то толк.

– Вот! – заорал Фабер, тыча в экран видеала. – Вот куда нам нужно!

Распихивая подчиненных, к нему приближался ротмистр Кунканафирабху, свирепый, как сто чертей сразу.

– Кто здесь командует?! – взревел он. – Я или этот ходячий мешок с опилками?..

– Командуете вы, – поспешно согласился Фабер. И тут же добавил с внезапной непреклонностью: – А я приказываю!

Судя по эмоциональному накалу длинной фразы, которую исторг из клыкастой пасти ротмистр, это было проклятие.

Но то, что за этим последовало, удивило всех. В особенности самого Фабера, который приготовился было к тому, что его сейчас попросту распустят на ленточки.

– Союзнический долг обязывает… – торопливо переводил хорунжий Мептенеру. – Нам дан знак… Вперед, славные бойцы… Покажем чудеса доблести… Ну, и так далее, – закончил он чрезвычайно язвительно. – Вторая группа входит в поселок. Кстати.

– А мы? – спросил Фабер.

– Мы, – с наслаждением объявил хорунжий, – выполняем. Приказ. Твой.

15. Доктор Сатнунк верно служит науке

Большой бронированный саркофаг в дальнем, тускло освещенном углу лаборатории поставил матросов в затруднительное положение.

– Янрирр доктор, это тоже уносить?!

– Не нужно, – рассеянно сказал доктор Сатнунк.

Он уже собрал все свои вещи и теперь стоял посреди непривычно опустевшей лаборатории, оглядывая ее напоследок. Никаких особенных чувств он не испытывал. Эта часть его жизни уходила в прошлое. Не самое веселое было время, хотя и не сказать, что бесполезное…

Научный офицер Диридурн наблюдал за происходящим с ироническим выражением лица, подпирая стенку в некотором отдалении от гущи событий.

– Я слышал, – промолвил он, – что исследователи-этнографы, долгое время проводившие среди диких племен Тиралинга, по возвращении в лоно цивилизации никак не могли склонить себя к приготовлению пищи. Сказывались привычки к сырому мясу. Отрезаешь и жрешь. И не нужно никаких дополнительных ритуалов, вроде обвалки, обжарки, специй…

– Если вы намекаете на мою близость к этелекхам, – строго проговорил доктор Сатнунк, – то не преминьте поставить ситуацию с головы на ноги. Соотнеся уровни их цивилизации и нашей, скорее мы выглядим дикарями, готовыми отрезать и жрать.

– Собственно, это я и имел в виду, – усмехнулся Диридурн. – Вам предстоит тягостный период адаптации к реалиям грубой и незатейливой жизни Эхайнора. Надеюсь, вы не подцепили опасный вирус человеческого гуманизма?

– За меня можете быть спокойны. Я неплохо вакцинирован воспитанием и образованием. Это позволяет мне видеть изъяны в их гуманистической доктрине и быть персистентным к ее преимуществам. Для меня, эхайна, навсегда останется непонятным, как Федерация могла оставить своих граждан в заточении на столь долгий период. Люди не единожды объясняли мне, в чем причина. И они были вполне убедительны. Но их аргументация находится в иной парадигме… Поэтому я легко вернусь к привычному образу жизни. Надеюсь, Аквондакуррский университет еще благоденствует?

– И процветает, – кивнул научный офицер. – И место на кафедре сравнительной антропологии все так же зарезервировано за вами.

– Иное дело солдаты, – продолжал доктор Сатнунк. – С их простыми, невзыскательными нравами. С их внушаемостью, восприимчивостью к чуждому влиянию. Согласитесь, нелегко сохранить здравость рассудка, когда вокруг все тебе улыбаются, дерзко игнорируя то обстоятельство, что ты конвоир и по сути смертельный враг. Никто ни на кого не возвышает голоса. Никто ни с кем не ссорится, разве что по пустякам, и уж ни при каком повороте событий не хватается за оружие. Все удручающе умны и образованы, и при этом не тычут тебе своим интеллектуальным превосходством в нос. Все добры, деликатны, и снисходительны. И это удушающе теплое одеяло доброты и приязни не имеет границ, оно накрывает и тебя, обычного эхайна с периферии… с которым всегда обращались как с тупым зверьем, который вырос в трущобах и в армию пошел затем лишь, чтобы не сдохнуть от голода, болезней или ножа в зловонной подворотне.

– Насколько я представляю положение вещей, – заметил Диридурн, веселясь, – персонал станции подбирали отнюдь не из законченного отребья, вроде каких-нибудь там сарконтиров…

– Разве это что-то меняет? – пожал плечами доктор Сатнунк.

– Возможно, в проекте «Стойбище» с самого начала была допущена ошибка, – задумчиво произнес Диридурн. – Неверно было давать этелекхам шанс сохранить привычные социальные связи. Следовало бы стереть их до основания. Никаких домиков с удобствами. Никакого синего неба над головой и плодоносящих растений с цветочками. Никаких развлечений. Никаких сборищ и публичных просмотров федеральной хроники. Никакого секса. Никаких интеллектуальных игр. И, разумеется, никаких контактов с охраной. Один на всех барак, не слишком просторный, без горячей воды и отопления. Чтобы всегда темно, сыро и холодно. Кормить раз в день, какой-нибудь протоплазмой с отвратительными на вкус витаминными добавками. За всякое нарушение – наказывать хоксагами. Перечень нарушений, от разговоров вслух до прямого взгляда в глаза, прилагается. Простой способ кого угодно в кратчайший срок привести к скотскому состоянию. А какую опасность может являть собой запуганный полуголодный скот?

– Вы действительно научный офицер? – испытующе осведомился доктор Сатнунк.

– Уж будьте покойны! – хохотнул Диридурн.

– Хорошо, что таких, как вы, близко не подпустили к проекту… Скот имеет обычай скоро вымирать. А перед тем, как окончательно оскотиниться, в зависимости от степени психологической ригидности, всякое мыслящее существо способно бунтовать. Вы, верно, знаете, что время от времени происходит в каторжных поселениях той же Анаптинувики?

– Еще бы!

– Тогда вам стоило бы хотя бы поверхностно ознакомиться и с историей человечества. Она богата событиями, перед которыми мятежи в каком-нибудь Майртэнтэ покажутся деревенским пикником на лужайке. Даже здесь люди практически с голыми руками трижды – трижды! – были близки к тому, чтобы захватить контроль над «Стойбищем». Нам просто везло, что они не доводили начатое до конца, и всякий раз это стоило громадных усилий по ментокоррекции… Кстати, если вы не в курсе… сейчас они снова взбунтовались.

– Я знаю, – сказал научный офицер. – А вы-то знаете, что на сей раз у них есть реальный шанс?

– Догадываюсь, – сердито сказал доктор Сатнунк. – Иначе вас бы здесь не было… Так вот, если вы еще не поняли. Цель проекта была не только и не столько в том, чтобы сохранить популяцию заложников как можно дольше. Ваш вариант этого не предусматривает вовсе… Мы получили уникальный шанс изучить этелекхов в естественной среде, на расстоянии вытянутой руки, практически изнутри. Формализовать их психологию, исследовать механизмы сознания, неразрушающими методами вторгнуться в их мозг… Это главное, это наука. Это единственное, что имеет значение, чему стоит служить и приносить жертвы. И даже если кто-то из подвернувшейся солдатни заболеет вирусом гуманизма – хотя я бы поостерегся назвать убедительно доказавшую свое преимущество доктрину «вирусом»! – что ж… это расходный материал, который всегда можно списать по статье «мученики науки». А вы тут несете какую-то милитаристскую чушь про бараки…

– Что поделать, доктор, – Диридурн с притворным сожалением развел руками. – Моя специализация – математические методы, а ничего нет более чуждого идеям гуманизма, нежели точные дисциплины.

– Никогда не любил математику, – заявил доктор Сатнунк. Обратившись к копавшимся возле гравиплатформы матросам, он сказал: – Идемте, янрирры, – и первым двинулся к выходу.

Плуууп!..

Прозрачная стена вспучилась прямо перед его лицом и осела бесшумными брызгами. Доктор отшатнулся, прикрывшись рукавом. Навстречу ему стремительно и беззвучно прянули длинные ломкие тени, словно бы составленные из разрозненных серых пятен. Двигались они неестественно быстро и на ходу сливались со всем, возле чего оказывались, будь то стена, перегородка, выпотрошенный сейф… Скребущий, неживой голос потребовал:

– Бросить оружие! Выйти на свет!

Доктор Сатнунк, слегка задохнувшись, повиновался. Собственно, он и так был на свету и без оружия.

Матросы позади него решили иначе. Изрыгая черную хулу, они пустили в дело свои скерны.

С оружием что-то было не так. Скерны чихали, содрогались, но даже слабейшей искорки не вырвалось из раструбов. Отчаявшись, матросы взяли их наизготовку на манер дубин.

«Вот идиоты», – подумал доктор Сатнунк, падая ничком и закрывая голову руками.

Один раз на него даже наступили. Он не издал ни звука.

И вдруг осознал, что следующий этап его биографии может ему не понравиться.

Перед тем, как зажмуриться, он увидел прямо напротив себя ухмыляющуюся суконную рожу Диридурна. Научный офицер валялся рядом, он явно не выглядел застигнутым врасплох.

Не обращая внимания на испускающих воинственные вопли матросов, тени метнулись к саркофагу…

– Ротмистр Тембанамембатту – Центру! Имею честь сообщить, первый обнаружен.

– Браво, ротмистр! Эвакуировать первого на базу как можно скорее.

– Здесь пятеро туземцев.

– Ротмистр, все внимание первому. Туземцы – не ваша забота…

В образовавшийся пролом в стене влетела полыхающая огнями капсула, сходная с увеличенным до неприличных размеров плодом некого экзотического растения. Уже на ходу она распахнулась, словно вывернувшись наизнанку. Продолжая бессмысленно размахивать бесполезными скернами, матросы шарахнулись по углам. Между тем у теней обнаружились длинные конечности, с помощью которых они, не церемонясь, в мгновение ока выворотили саркофаг из фундамента и перегрузили в чрево капсулы. Сей же час капсула схлопнулась, натянулась на добычу и стала похожа на водяную змею, сожравшую небольшой катер. Полыхание сменилось упорядоченным приглушенным помигиванием, капсула сама собой двинулась на выход, а тени, мигом утратив интерес к происходящему, пустились следом.

(Таким образом, Хоакин Феррейра нечувствительно стал первым спасенным заложником из числа пассажиров погибшего лайнера «Согдиана». Но группа захвата в переговорах со штабом называла его первым не поэтому. Уж так сложилось: решено было всех заложников обозначать условным кодовым словом «первый». Почему – никто и не помнил.)

16. Оберт пытается красиво умереть

Командор Томас Хендрикс был человек основательный. Коль скоро горним попущением на его плечи легло бремя присмотра за двумя сотнями случайных людей, то и отнесся он к этой своей обязанности с присущей ему ответственностью, добавив немного хладнокровного фатализма. Разумеется, этот рейс чересчур затянулся. Ничего страшного, в летной практике случаются любые неожиданности. Повлиять на ситуацию не представляется возможным. Следовательно, надо извлечь из нее максимум полезного и привести в систему… Одни называли его педантом, другие, особенно женщины, занудой. Иногда даже вслух. Он не обижался. Лучше быть занудой с хорошей репутацией, чем душой компании с раздолбайской славой. Командор знал в лицо и по имени всех пассажиров до единого. Знал их привычки, особенности натуры, мелкие слабости и дурные наклонности. Недогляд, приключившийся с Хоакином Феррейрой, нешуточно выбил его из колеи. К счастью, ненадолго. Человеку, чей авторитет был безусловен и непререкаем, не остается времени на самобичевание.

Когда стало очевидно, что ожидаемый День Ноль откладывается и, вполне возможно, не наступит вовсе, что на чудо рассчитывать не приходится, командор Хендрикс собрал старших, объявил, что состав всех групп меняется, и очень сжато пояснил, почему это должно случиться. Смысл заключался в том, что самые сильные и выносливые мужчины – командор поименно перечислил всех, кого относил к упомянутой категории, – должны принять на себя заботу о женщинах и детях.

– Дело принимает весьма скверный оборот, – добавил он. – Но ведь мы не намерены сидеть и ждать, сложа руки на животе, не так ли?

– Нас очень много, – неуверенно вставил Ланс Хольгерсен. – Если мы двинемся на них всей толпой…

– Как со стариной капралом, не получится, – возразил Оберт, который старшим ни в одной группе не был, но на собраниях присутствовал, фактически узурпировав права вольноопределяющегося советника. – Капрал не хотел в нас стрелять. А эти – хотят. И если я правильно понял, у них какое-то серьезное оружие. Они просто расстреляют нас с безопасного расстояния.

– Что вы предлагаете? – спросил Жерар Леклерк.

– Нужно разделиться, – сказал Оберт, – и рассыпаться по всему доступному пространству так далеко, как только удастся. Тогда и каратели, хочется верить, разделятся и перестанут быть ударной группой. Не будут заводить и взбадривать друг друга. Это умерит их боевой пыл. Они окажутся каждый за себя. А там не все храбрецы и удальцы. И тогда уж… как повезет.

– А если не разделятся? – испытующе спросил Леклерк.

– Это эхайны, – сказал Оберт уверенно. – А мы – легкая добыча. Непременно разделятся.

– Вы уже надавали нам столько неудачных советов, Дирк… – начал было Руссо, но командор Хендрикс жестом прекратил дискуссии.

– Так мы и поступим, – сказал он строго. – Причем не мешкая ни секунды.

– И все же стоило бы собрать вместе всех здоровяков, – набычившись, сказал Хольгерсен. – Мы, по крайней мере, встретили бы карателей как полагается.

– Не стоило бы, – веско промолвил командор. – Здоровяки, как вы говорите, понесут детей и, если потребуется, поддержат женщин. Женщины и дети. Это самое важное. Спасите женщин и детей – и на небесах, если что, вам все простится. Я ведь не говорю ничего нового, не правда ли? А встречать карателей будут самые пожилые, вроде меня. Зато с оружием в руках.

– Хорошая мысль, – зловеще сказал Юбер Дюваль.

– Наглядный социал-дарвинизм, – проворчал Руссо, но спорить не стал.

Зато попытался прекословить Геррит ван Ронкел, доказывая, что сорок два года – вполне почтенный возраст, а здоровяком его можно назвать разве что в насмешку, и вообще он не любит детей, да и к женщинам относится с опаской. Командор Хендрикс оборвал его ропот коротким ледяным взглядом, и тот, более не переча, взял за руку двоих малышей, Лакруа и Рамбо, и отправился собирать свою группу.

– А мне дадут цкунг? – с надеждой спросил Оберт.

– С какой это, позвольте, стати вам вдруг дадут оружие, Дирк? – поразился командор Хендрикс.

– Но ведь я останусь?

– Мне жаль, Дирк, – сказал командор. – Но вы, верно, были невнимательны. Ведь я, кажется, поручил вам группу из десяти человек. – И он терпеливо пустился в перечисление: – Луи Бастид, Жан Мартино, Жанна Мартино, Клэр Монфор, Франц Ниденталь, Аньес Родригес, Лукас Родригес, Хорхе Родригес…

– Командор, здесь какая-то ошибка! – взмолился Оберт. – Уж кто-кто, но я уж точно не подпадаю под определение «здоровяка»! У меня, если вы забыли, нога…

– Давид Россиньоль, Армандо Торрес, – безжалостно закончил командор Хендрикс. – Вы ведь не собираетесь со мной спорить? Дирк, вы отвечаете за этих людей. Уведите их как можно дальше. И, быть может, этим вы их спасете.

Оберт выпрямился во весь свой невеликий рост, одернул куртку и сообщил своему лицу выражение гранитной непреклонности.

– Я хотел бы остаться, – заявил он твердо.

– Зачем? – кротко спросил командор.

Оберт слегка стушевался.

– Мне интересно, – сказал он, краснея.

– Дирк, – сказал командор проникновенно. – Вы тратите мое и, что намного ужаснее, свое время. И что особенно ужасно – время женщин, детей и не самых энергичных мужчин. Просто чтобы вы поняли: если все пойдет так, как оно идет сейчас, те, кто останется здесь, умрут первыми. А я пока не вижу признаков, чтобы что-то изменилось к лучшему. Вы хотите увидеть, как мы умрем? И сами хотите умереть вместе с нами? Бросьте, Дирк, вы не самый храбрый в нашем кругу, и вы еще достаточно молоды. Пускай у вас будет хотя бы небольшой шанс на благоприятный исход. А мы – я, Юбер Дюваль, Жозеф Мартино… все мы кое-что успели повидать в той, прежней, жизни… – Командор начал понемногу раздражаться, что для него было совершенно нехарактерно. – Теперь объясните мне, почему я, человек невеликого красноречия, вынужден объяснять прописные истины такому образованному умнику, как вы? Черт вас побери, Дирк, сделайте хотя бы что-нибудь полезное в своей жизни – если не для себя, то хотя бы для этих людей!

Прежде чем Оберт собрался с еще какими-то, увы, легковесными возражениями, командор повернулся к нему спиной и заговорил о чем-то с Дювалем-старшим. Небритые, грузные, с оружием в мощных лапах, они напоминали партизан какой-нибудь старинной войны, замышляющих диверсию против оккупантов. «Конечно, я просто мечтал остаться, – досадливо думал Оберт. – Все прочие житейские радости я уже испытал. Меня лупили под дых и тыкали хоксагом под ребра. Причем, что характерно, безо всякого удовольствия. Капрал Даринуэрн, помнится, сам же помог подняться и, заботливо отряхивая мусор с моей куртки, сказал: мне совсем не хочется вас наказывать. Но есть порядок, и его никому нельзя нарушать, даже вам. Вы можете впредь вести себя так, чтобы мне не пришлось заниматься тем, чем я не хочу заниматься? А я, помнится, ему отвечал в том смысле, что не можете ли вы, капрал, сделать так, чтобы мне впредь не захотелось нарушать ваш идиотский порядок, который давит мне на психику?.. Помнится, он пожал плечами и предложил неуверенно: могу побить вас еще немножко, но мы как-то очень скоро сошлись на том, что это не решает нашей проблемы… Вот умирать мне еще не доводилось. И если уж выбирать между глупой смертью и геройской, я бы, само собой разумеется, предпочел геройскую. Но для того, чтобы красиво умереть, нужна публика. Ведь кто-то должен поведать потомкам, как замечательно выглядел наш погибающий герой, какие огненные взоры он расточал своим погубителям и какие яркие, язвящие супостата речи произносил непосредственно перед тем, как испустить дух! Если нет другого выбора, меня бы устроил и такой вариант. Речь сочинить я смогу легко. Но разница в том, что командор и его друзья-партизаны желают поскорее избавиться от публики. Их вовсе не заботит, донесет ли кто-то до потомков их подвиг или нет. Поэтому они настоящие герои, а я несчастный трус». Он бросил унылый взгляд на опушку, где цепью, словно вкопанные в землю языческие идолы, обратив лица к лесу, недвижно стояли эхайны. «Хорошо также иметь приказ, – подумал он. – Простой и ясный. И точно знать, что честь превыше жизни». Чувствуя себя больной собакой, которую вдобавок еще отлупили и прогнали, Оберт поплелся к дожидавшейся его в сторонке красотке Клэр. Нога уже не давала о себе знать, но отчего-то невыносимо хотелось на нее прихрамывать.

– Два мелких Мартино и трое разнообразных Родригесов, – сказал Оберт нарочито бодрым голосом. – А также зануда Россиньоль, который испортит нам всем настроение.

– Если там еще Бастид и Торрес, – сказала Клэр, – то это почти вся наша десятка. За вычетом старшего Мартино. Который решил остаться.

– Зато у нас будет Ниденталь, – улыбнулся Оберт. – Быть может, он сумеет нейтрализовать Россиньоля своими побасенками из жизни макроэкономических показателей.

Клэр хихикнула:

 
Ниденталь и Россиньоль
Нам устроили гиньоль[6]6
  Гиньоль – ярмарочное кукольное представление.


[Закрыть].
 

Мимо них быстрым шагом, с мрачными решительными лицами, проходили знакомые и малознакомые поселяне. Некоторые женщины молча плакали. Дети не понимали, что творится с их матерями, и не очень-то по этому поводу огорчались. «Это все я затеял», – подумал Оберт. Он вдруг понял, почему хотел остаться. На тот случай, если иллюзорный шанс все же, непонятно как, но обернется полновесным избавлением… ему трудно было представить свою дальнейшую жизнь под невыносимым гнетом потерь.

«I’ll think of it all tomorrow»[7]7
  «Я подумаю обо всем этом завтра». Маргарет Митчелл. Унесенные ветром.


[Закрыть], – сказал он себе, беря Клэр под руку.

– О, у нас новый командир, – желчно проворчал Россиньоль, однако же увязываясь следом.

– Хорошо, что не стали прощаться, – сказала Клэр.

– Верно, – согласился Оберт. – От прощаний много слез, много истерик и мало толку. И потом, никто на самом деле не собирается умирать.

– У меня такое чувство, – проговорила Клэр, – что ты всегда знаешь больше, чем говоришь.

– Так и есть, – сказал он и плутовато улыбнулся. – Хочешь, открою секрет? Нас спасут в самый последний момент.