Текст книги "Дети Грауэрмана. Роман-рассказка"

Дядя Матвей

Полторы комнаты – это то, что было у нас на двоих с мамой. Мы не жаловались. Те же полторы комнаты в бывшем общежитии нефтяников были у наших соседей: тёти Вали, ее дочерей Любки и Галки, и Матвея – с его канарейками и сиамскими котами.

Каждая полуторка – двадцать пять квадратных метров. Комнаты совмещённые.

Сначала я думал, что Матвей – Валин муж. Но Любка с Галкой раскрыли мне глаза: никакой он им не отец, просто «подселенец».

Матвей работал на заводе ночным сторожем. И ему полагалась комната. Валя на заводе уже не работала, и ей ничего не полагалось. Мы с мамой тоже не работали на заводе, но мама служила в заводской библиотеке. А потом мама стала учителем при заводской школе, что тоже было хорошо.

Денег Матвею не хватало. Хотя мужчина он был непьющий, с усами и лысиной. Дядя Матвей выращивал канареек и сиамских котят. Он продавал их на Птичьем рынке – «Птичке» по-нашему. Папу кота звали Васькой, маму кошку – Василисой.

У Матвея была такая же комната, как у меня – восемь квадратных метров. В комнате плохо пахло, поэтому летом он держал окно открытым. Но лето было коротким – и в комнате дяди Матвея очень воняло. Мне нравилось.

Когда в классе всех спрашивали «Какие домашние животные у вас есть», я говорил: «У меня есть кот, кошка, пять котят и двадцать канареек». Столько было у дяди Матвея. Мальчики и девочки мне завидовали. И тогда я загадочно добавлял: «Наверное, скоро у нас ещё будет собака».

Мама не любила, когда я запирался в комнате дяди Матвея. Это её волновало. В такое время она старалась сидеть на кухне с тётей Валей и слушать. Мы с дядей Матвеем тоже сидели и слушали: как кто-то скребётся в канареечном яйце.

Из такого яйца однажды вылупился Кеша. И Матвей мне его подарил. Теперь я мог честно говорить в школе: «У меня есть одна канарейка, точнее кенар». И загадочно добавлять: «Наверное, скоро у нас ещё будет собака».

Про собаку мама и слышать не хотела. Даже сиамского котёнка, говорила, нельзя.

Дядю Матвея никто не любил. Кроме меня. Может быть потому, что с другими он был угрюмым? Мне он улыбался и давал корм для Кеши в газетном кульке.

Но однажды Матвей сделал подлость. Я так и сказал маме. К нему приехали дружки с завода, и он увёз всех канареек, всех котят и Ваську с Василисой. Больше я их не видел. А через несколько дней я встретил пьяного дядю Матвея. Он хотел мне что-то сказать, но я убежал.

Теперь, прежде чем выйти за дверь, я подслушивал: нет ли на лестничной клетке Матвея. В последнее время он каждый день напивался.

А потом к соседям принесли красный гроб. В него положили дядю Матвея и унесли на кладбище. Под медную музыку. Рассказывали, будто умер он от какого-то рака. Может быть, я не знаю, но мне кажется, что он умер потому, что больше его никто не любил. Даже я. Было стыдно и страшно. Как будто это я его убил. Но я никому не рассказывал. Тем более этим девчонкам, Любке с Галкой.

Мой генерал

Фшшик, фшшик – это Бабаня метёт жёлтым веником хозяйскую веранду. Фшшик, фшшик – на венике чулок капроновый, чтоб не рассыпался. Десять раз фшшик – и смачивает веник в эмалированном тазу, белом с чёрной отметиной. Любит Бабаня чистоту и порядок.

Болшево. Я уже большой, закончил два класса. Вчера я рассказал младшему брату Лёньке, откуда берутся дети. И он меня поколотил. Здоровый гад. Зато у меня есть турник. Дедушка повесил. Я на нём умею три разных переворота и скоро научусь делать «солнышко».

Бабаня веранду метёт шёпотом – чтобы внук не проснулся. Не каждый день счастье такое, чтобы внук закемарил после супчика. Комнату его подмела уж. Ещё полчасика – дометёт веранду – и пора будить Женечку. Спит родимый.

Мы в Болшево второй раз снимаем. Лёнька тут вообще живёт, но в городе. Хорошая дача. Через овраг – усадьба героя Папанина. Мы туда в прошлом году за грибами лазили. Бабаня не знает. Я вокруг усадьбы на велосипеде езжу, чтобы ещё сильнее стать.

Присела Бабаня передохнуть. Хорошо. Сирень отцвела, в банке – первые ромашки. Это Женечка собрал. Принёс, говорит: «Это тебе и маме, когда приедет». Смешной.

Я вам по секрету расскажу: у меня тут игра. Я ещё в прошлом году придумал. В саду яблони, сливы и вишни растут. Самые-самые, это – вишни. Незрелые падают на землю – только успевай собирать. Зеленые и совсем мелкие – солдаты. Покрупнее и пожелтее – офицеры. А один, я его под верандой нашёл, большой и красный – генерал. Это моя армия.

А воюют они с басмачами – узкими, зелёными – которые могли бы яблоками и сливами стать, но не стали, заболели. На войне, как на войне – я по ним камнями стучу и булавками в них тыкаю. У меня закон: всех раненых – в лазарет, он в углу на веранде спрятан. Армии – под кроватью, в детской.

Вчера случайной пулей был ранен мой генерал. Я ему оказал первую помощь и присвоил орден «Красной Звезды». Но врачи сказали: нужна срочная госпитализация. Врачам даже генерал – не указ. В лазарет. Завтра обещали вернуть в строй.

Завтра – это уже сегодня. Вот проснусь и пойду повоюю.

Фшшик, фшшик – это Бабаня опять взялась за веник. Женечка проснётся вот-вот, а ему ещё молочка подогреть надо. Не любит полдничать, паршивец. Но за три недели поправился почти на килограмм. Пища здоровая, деревенская.

Тихонечко, чтобы раньше времени с молоком не приставала, без скрипа сползаю с кровати. Надеваю шорты и сандалии. Залезаю под пружины…

– Мама. Мамочка… – нет моей армии.

– Бабаня! Бабаня!

– Что стряслось? – спешит к внуку Анна Марковна.

– Бабаня, солдаты где?

– Солдатики твои?

– Нет! – некрасиво кричу. – Армия моя где? Вишнёвая?! – и плaчу.

Засуетилась Бабаня. Да, я же… Да, я же их… И веник у неё в руке – предательский, жёлтый, с чулком капроновым.

– Ты убила их!

Бросаюсь на веранду. Там – лазарет…

Был. Нет лазарета. И генерал пропал.

– Ты убила его!!!

С кулаками бросаюсь на Бабаню. Я большой, два класса закончил, подтягиваюсь пять раз. «Я! Ты! Я!»

Она отступает, отбивается жёлтым веником. И плачет, и плачет.

Нет моих армий. Нет моего генерала. Нет на свете ничего, что могло бы исчерпать моё горе. Нет на свете никого, кто бы смог понять его, горе моё.

А она сбежала в слезах. Совсем ушла. Звенькнула калитка, и остался я один, на веранде. Без Бабани.

На столе стакан молока – греть собиралась. И булка на блюдце. И масло в маслёнке. И нож для масла. Любит Бабаня порядок… И… что это?.. под столом, в обувной коробке…

лежат мои армии. И красный генерал там же.

– Бабаня! – кричу.

– Бабаня! – выбегаю за калитку.

Да, вот же она, у оврага стоит. Плачет.

– Прости, Бабаня! Я… Ты.. Я…

– Я ещё в прошлом году заметила вояк твоих. Повсюду они мне тут попадались. Но не трогала. Что меня дёрнуло? Ты прости уж. Ладно-ладно, ты молоко-то пей. И про булку не забывай. Я тебя голодным не отпущу…

Вчера я нашёл ещё одну красную вишню. Это – Анка, подруга генералова. Она на Бабаню похожа, в молодости. Она тоже теперь воюет. Она храбрая, только пули мимо свистят. Перед сном она наливает генералу тёплого молока.

– Выпей, мой генерал, – говорит она ему строго.

Мой дедушка Марк Шапиро

Мой любимый дедушка Марк Моисеевич ушел из жизни в марте 1954 года, на восемьдесят шестом году.

Сейчас я понимаю, каким страшным ударом было для него, когда его, полного сил 55-летнего мужика, всю жизнь проработавшего в лесу, дети вытащили в 1924 году в Москву.

Чем он занимался до войны, к стыду своему, не знаю. После войны он уже не работал, получал ли он пенсию – не ведаю, но он постоянно что-то чинил: паял и лудил посуду, подшивал валенки и ботинки, подклеивал калоши… Он обслуживал всю семью и соседей, но зарабатывал ли он деньги?

Дедушка ходил в магазины за продуктами, а так как холодильника дома не было, то продукты покупались, чтобы сразу приготовить и съесть. Иной раз в магазины сопровождал его я (пока мне не стали доверять делать это самостоятельно).

Против наших ворот, на углу улицы Герцена и Мерзляковского переулка, был мясной магазин (в котором, впрочем, продавали и рыбу) «Три поросёнка» – в его витрине плясали, взявшись за руки, три довольно крупных гипсовых свиньи.

Витрины послевоенной Москвы сохранили оформление 20—30-х годов, а кое-где и старой дореволюционной России.

Дедушка подходил к прилавку и обращался к продавцу: «Таки, молодой человек, я вас очень-очень прошу: дайте же мне, пожалуйста, триста граммов коровьего мяса!»

Если продавец деда уже знал, то просьба выполнялась сразу, но если продавец был «на новенького»… как обычному покупателю, деду отрубался кусок кости с прилипшими к нему ошмётками мяса.

И вот тут начинался театр, от которого дед, как я после начал понимать, получал колоссальное удовольствие: «Таки, молодой человек, я вас очень просил дать мне мяса, а вы даёте мне кость! Если бы я хотел кость, чтобы сварить суп, я бы у вас попросил кость, но мне, таки, нужно мясо, чтобы сделать фарш, а из него сделать котлетки! Таки и где же моё мясо?»

Воспроизвести его речь я бессилен. Но дед никогда не уходил из магазина без желаемого. Если вызывалась милиция, то всегда приходил мент, уже имевший с дедом дело, а все, кто имел с ним дело, знали, что деду «проще отдаться»…

У него было исключительное чувство собственного достоинства.

О дедушке можно писать много. Маленьким я вечно около него тёрся. Похоже, дед меня привечал ещё и за то, что я довольно рано стал проявлять задатки «умелых ручек», а дед это ценил.

В марте 54-го дедушка простудился и заболел. То, что у него началось воспаление мочевого пузыря, распознали не сразу, а когда распознали – было уже поздно.

Дедушка уходил в полном сознании, терпел дикие боли и уговаривал стоявших у постели: «Провожать родителей – это необходимость. Не дай Бог кому-нибудь из вас провожать детей…» От него же тогда я услышал: «Рождение – это случайность, смерть – закономерность».

Надо сказать, что отношения деда с религией так и остались для меня загадкой, но он всегда ходил в тюбетейке (именно в тюбетейке, не в кипе), а после приезда из эвакуации попытался учить меня ивриту по большой, зашитой в доски и телячью кожу, Книге. Но мама застала нас за этим занятием и, несмотря на безоговорочное главенство деда в семье, устроила такую истерику, что больше дед меня за Книгу не усаживал, хотя сам каждую субботу проводил с ней несколько часов.

История Иосифа

Маленький кучерявый Иосиф Кац, сын приказчика Мирона, жил в Харбине и мечтал стать богатым. Самыми удачливыми предпринимателями, в понимании Оси, были два типа китайцев: первые склеивали рваные рубли (1 копейка за 1 рубль), которые были в большом дефиците в их городе, вторые рубили суковатые стволы на дрова, которые расхватывались без остатка.

Но прибиться к такому большому бизнесу у Иосифа не было шансов. А потому нашел он себе иного кумира.

По городу бродил дурачок Ю. Был он огромного роста и недюжинной силы. Ю зарабатывал тем, что рубил пни, с которыми не могли справиться другие рубщики. У Ю не было конкурентов, и он позволял маленькому Осе часами следить за его хитрой работой.

Работал Ю несколькими колунами одновременно. Там подопрет, тут пристукнет – пень и разваливается.

Свои первые деньги подросший Иосиф заработал рубкой таких пней. Многое успел подглядеть.

Будучи пожилым человеком, он очень любил рассказывать эту историю, всякий раз резюмируя: «Умный у дурака научится». А я жалел дурачка Ю, оставшегося без работы.

Краткая история СССР

Бабушка моя Екатерина Павловна Платонова никогда не рассказывала мне о своих родителях. Уже после ее смерти мне приходилось слышать разные истории.

Росла она без папы. Стала фельдшером-акушером, работала в госпиталях во время войны, занималась наукой. Вскоре после моего рождения она стала профессором-невропатологом. Такой я ее и знал.

В автобиографии она писала про своего папу, что был он типографским рабочим и умер от тифа в 1918 году. Мама умерла примерно тогда же. Внуки могил не видели.

В книге одного из ее коллег утверждается: «Екатерина Павловна родилась в г. Владимире в семье крестьянина».

Но сохранились старые фотографии. И сохранилась память о том, что мой прадед Павел Платонов, из обедневших дворян, был чиновником министерства образования и издателем во Владимире.

Дома у бабушки Кати стояло полное собрание сочинений Владимира Ленина. Мама мне говорила, что это ей очень помогло при поступлении в институт его же имени.

Патиссон

Рядом с микрорайоном Капотня в начале 70-х располагалась настоящая деревня – Рязанцево. Деревянные дома с огородами, а за забором Москва-река. Там жил мой товарищ Костя Родионов.

Было бы Рязанцево раем, кабы не вонь: с МНПЗ, с ТЭЦ, с МКАД. Да и Москва-река не радовала чистотой.

Но местные жители упорно трудились на огородах и выращивали всякое. Кажется, тогда я впервые увидел, как оно растёт. И больше всего поразился патиссонам.

Откуда они там взялись, бог весть. У бабушки Костика была целая грядка этих неземных овощей.

Я мог подолгу лежать и смотреть на патиссоны. Красота потому как.

Лежу я однажды, а костикова бабушка мне и говорит: «Ты бы взял хоть один, хоть пару – мамке бы снёс. Она б пожарила, или ещё чего».

В тот раз я уходил от Костика, не веря своему счастью и прижимая к груди патиссон размером с мою голову.

Вот иду я с патиссоном от Рязанцево к Капотне. А навстречу мне шпана.

Я слабак – все так думают. Конопатый и в очках. А то, что летом я тренировался на турнике, так что толку, когда их куча. Меня и бить-то неинтересно.

Самый старший из шпаны просто забирает у меня патиссон, достает нож и режет моё счастье. Они смеются, они уходят, они говорят про меня обидные слова. А я долго сижу в каком-то сарае и не знаю, куда мне идти. Всюду страх и обида.

До Рязанцево ближе, а потому возвращаюсь к Костику.

«Вот горемычный. Хулиганы-то как напугали». И мне дают другой патиссон.

Повезло со вторым.

Мама обрадовалась и не заметила, что сын плакал. Нажарила патиссон ломтиками.

Я так и не решился рассказать ей, что не сумел защитить свой первый патиссон.

Чтобы она меня не презирала.

Рупь юбилейный

В нашем советском детстве был такой анекдот. «Ожил Ильич, вышел из мавзолея, встречает алкаша и спрашивает: «Узнаешь, товарищ, кто я?» А тот в ответ: «О, рупь юбилейный!»

На заветной полочке в шкафу в нашей комнате на Никитских дед Гриша хранил мешочек красного бархата. В нем накапливались юбилейные рубли. Любили тогда к разным датам такие монеты выпускать: в 1965-м – к 20-летию победы над Германией, в 1967-м – к 50-летию власти Советов, в 1970-м – к 100-летию со дня рождения Ленина. Дед просил часть зарплаты юбилейными рублями. И копил их для меня. Чтобы иногда что-то важное и нужное купить.

А еще потихоньку дед совал эти рубли моей маме, когда она меня с Никитских забирала. Чтобы я не увидел. Взрослые игры. Делал вид, что не замечаю.

У деда присказка была: «При себе всегда надо иметь две копейки на звонок, три копейки на трамвай, четыре – на троллейбус, пять – на автобус. И червонец на такси. Мало ли».

У мамы никогда на такси не имелось. Если было очень холодно или мокро, от Никитских дед ловил нам такси, платил водителю «сверху» – и я гордо называл наш новый адрес: Капотня, второй квартал, дом пятнадцать, квартира тринадцать. «На какой этаж доставить?» – неизменно спрашивал таксист. «На четвертый». И все смеялись.

«За автобусной остановкой налево, потом еще раз налево, от помойки направо, потом налево… Третий красный дом. Приехали!» – командовал я таксисту. Всё в нашей жизни было по порядку.

Мужчина у нас в доме был один. Я. Всех обязанностей мужских – в магазин сходить, да мусор выбросить.

И вот как-то дает мне мама юбилейный рубль, с Лениным. Чтобы я купил половинку круглого черного, нарезной батон белого, полпачки масла, треугольный пакет молока и развесную сметану на сдачу. В двухстах моих шагах от нашего дома был угловой магазин, где все это продавалось.

Я не спрашиваю. Раз в дело юбилейный рубль пошел, значит денег до зарплаты не осталось. Беру его бережно.

Идти надо было мимо наших красных домов, потом вдоль забора «старой» школы, потом через дорогу. И вот он, магазин.

Замечтался. Вдруг, бац, налетаю на кого-то. Поднимаю глаза. И каменею от страха. Потому что это Серый, самый свирепый из местной шпаны, самый злой.

– Ну, чё, за сосисками послали? – говорит Серый. И все ржут. Их целая шобла. – Бабки гони, придурок очкастый!

Рубль ленинский в кулаке. Ладонь мокрая от страха. Не могу раскрыть. Не потому, что смелый, а потому что столбняк на меня напал. Так тогда говорили.

– Не пооонял, – Серый разводит руки. Сейчас бить будет.

И кулак мой как бы сам собой разжимается.

Серый бьет по моей руке снизу и ловко ловит подлетевший железный рубль. Шобла ржет.

Он разворачивает меня к себе спиной, дает пинка, и я бегу обратно домой, взрываясь слезами.

На ватных ногах добираюсь до нашей двери. Звоню. Мама открывает.

– Господи, что с тобой?!

– Я, я, я… – и убегаю в свою комнату, не снимая обуви.

Она идет за мной. Обнимает, гладит.

– Ну, расскажи, что случилось.

Со всхлипами и стонами говорю, что потерял тот единственный рубль.

– Потерял?

Я молчу и не смотрю на нее.

– Ну, потерял и потерял. Я картошки нажарю.

Она так просто это сказала, что я больше не мог врать. И рассказал про Серого. А еще сказал, что теперь наверное не смогу больше ходить в магазин. Потому что… потому что страшно. И все равно деньги отнимут.

Мама уходит жарить картошку на чугунной сковородке. Она у нее всегда подгорала. Я любил подгоревшую.

Потом слышу: звонит в коридоре по телефону. И когда понимаю, с кем она разговаривает, мне становится еще страшней.

Потому что мама позвонила Витьку.

Прямо домой. Она его бабушку знала. Родителей у Витька не было. А сам Витёк раньше у мамы моей учился. Потом в колонию угодил. За покушение на убийство. Но сидел недолго, освободился, и был в авторитете в Капотне. Не только среди пацанов, но и среди мужиков.

Мама Витьку всё рассказала. Наверное, потому что сама была в растерянности. И Витёк пообещал разобраться.

На следующий день – идти в школу. Тем же путем. Мимо наших красных домов, потом вдоль забора «старой» школы, через дорогу, и еще раз через дорогу, на третий квартал, в «новую» школу, где я учился.

Подхожу к школьному крыльцу и понимаю, что сейчас умру от страха. Школьники обходят справа тех, к кому мне придется подойти. Дежурные старшеклассники и учителя отворачиваются. Мамы нет.

Но есть Серый. А рядом с ним Витёк. И он меня пальцем манит.

– Давай, Евгений, не ссы, иди сюда.

Подхожу.

– Этот что ли вчера у тебя рубль спиздил?

– Он. Да. Рубль. Отобрал.

– Ты чего, сука, Серый, по беспределу моих пацанов обижаешь?

– Я, это… Витёк… – и Витёк засаживает Серому тяжелый кулак поддых.

– Бабки гони обратно, придурок.

Серый медленно разгибается, достает из кармана мелочь и начинает пересчитывать. Витёк сметает у него с ладони всё, быстро отсчитывает один рубль и вручает мне.

– Прости, Евгений, что мелочью.

А потом вдруг.

– А теперь засади ему!

Я каменею.

– Ну ты чо? Не ссы! Засади! Или хоть пинка дай.

И я говорю страшно глупое.

– Прости. Не хочется.

Все ржут. И Витёк. И Серый. И еще кто-то, чьих лиц я уже не вижу сквозь слёзы.

– Мне можно идти? – это уже совсем позорное.

– Вали, придурок!

Кто это крикнул? Серый или Витёк? Может, кто еще?

И я бегу на уроки. Где наверное все о моем позоре узнали. А еще о том, что теперь я товарищ Витьку, а значит связываться со мной не стоит. Вытираю сопли. В класс вхожу с прямой спиной, никто мне в глаза не смотрит, никто не подкалывает. Сработало, мама. Но какой ценой…

После школы мне во что бы то ни стало надо набраться смелости – пойти в угловой магазин и купить там половинку круглого черного, нарезной батон белого, полпачки масла, треугольный пакет молока и развесную сметану на сдачу. Жареную картошку вчера вечером мы доели.

Дед Ханан

Ханан был из «старых большевиков» и вступил в партию задолго до революции. К 17-му году он успел побывать и в тюрьме, и на каторге за участие в «эксах». По рассказам отца, от виселицы Ханана спасла революция.

Впервые я увидел его в 1945 году, после возвращения отца с фронта. Мама напекла каких-то печенюшек, папа купил бутылку вина, и мы пошли в гости.

Сразу за зданием «Петровки, 38» в 1-м Колобовском переулке стоял старый кирпичный дом. Мы вошли в подъезд «черного хода» и долго поднимались по крутой лестнице на последний, пятый этаж. Прямо с лестницы вошли в крохотную квартирку, состоявшую из комнаты метров 14, кухни – метра четыре, отдельного закутка метра в два, со скошенным потолком, в котором с трудом размещалась кровать с тумбочкой, и туалета с унитазом, но без ванной. Это была отдельная квартира, что в послевоенной Москве считалось роскошью.

Нас встретил махонький, сухонький старичок, его явно более молодая, но тоже очень миниатюрная жена и их дочь, девочка лет двенадцати. Это и были дедушка Ханан, его жена тётя Мира и их дочь Жанна.

Когда мы вошли в комнату, то первым делом я увидел висящую на стене шашку с золочёной рукоятью и красивой кистью. Я дёрнулся к ней и, после одобрительного кивка деда, залез на кровать, чтобы рассмотреть поближе. Около рукояти была закреплена желтая табличка с надписью. Я уже хорошо умел читать и прочёл: «За безмерную храбрость в боях за революцию» и фамилия Ханана, которую я, к стыду своему, уже забыл, и подпись Фрунзе. Дед, неожиданно хвастливо для своего возраста, сказал: «А у меня вот ещё что есть!» И вытащил из шкафа деревянную коробку-кобуру с большим пистолетом. Маузером. На котором тоже была табличка с такой же надписью, как и на шашке.

«Не дразни мальчика, Ханан!» – сказала тётя Мира. «А что? – ответил дед. – Шашку я ему не дам, острая! А с маузером пусть играет – других игрушек для мальчика у нас нет!»

С тех пор я с нетерпением ждал визитов на Колобовский.

Через какое-то время, кажется, когда я уже учился в первом классе, отец подсунул мне «Железный поток» Серафимовича. Книга мне не понравилась, и я не хотел её читать. Но отец объяснил мне, что в описываемой «Железной дивизии» членом «революционной тройки» был дед Ханан.

Отец рассказал, что Ханан был отчаянным рубакой, и что будто бы ему принадлежит авторство идеи атаки конной лавы, когда бойцы вооружены в первую очередь не шашками, а многозарядными маузерами. Потом я встречал описание таких атак в каких-то книгах о Гражданской войне.

Я все папины рассказы воспринимал по-детски, пока случайно не увидел Ханана без рубахи. Всё тело было исковеркано глубокими рубцами – следами сабельных ударов.

Ханана не затронули репрессии тридцатых годов, о нём забыли, так как он ушёл на пенсию где-то в середине двадцатых. Квартиру ему дали тогда же, по распоряжению Фрунзе. О том, что Ханан был одним из первых кавалеров ордена Красного Знамени, да и вообще о его жизни, я знаю со слов папы.

В 1949 году вспомнили, что «золотое оружие» деда Ханана ещё и боевое – и решили оружие изъять.

Когда к деду пришли два хмыря и приказали сдать оружие, старик взял в правую руку шашку, в левую – маузер и гнал «работничков» по лестнице до первого этажа с матерным криком, что оружие ему Фрунзе вручил, а патронов у него хватит, чтобы три дня отстреливаться.

Нашёлся умный человек, и к Ханану пришёл его ровесник. Деды посидели, крепко выпили, и Ханан отдал затвор от маузера и патроны. Сабельку и сам маузер с кобурой-прикладом деду оставили.

В декабре 1955-го года у Ханана случился удар – парализовало половину тела. Дед отправил Миру в магазин, написал записку: «Ухожу, чтобы ты жила». Каким-то образом выбрался из полукресла, в котором сидел, дополз до окна, как-то открыл его и выбросился.

Миру сначала затаскали, так как медики в один голос говорили, что парализованный человек сам, без посторонней помощи, выброситься из окна не мог. Но всё постепенно успокоилось, и Мира прожила ещё очень долго.

В списках кавалеров Ордена Красного Знамени ни один Ханан не значится. Знакомые историки говорят, что многие евреи воевали в Красной Армии под другими именами и фамилиями. Но ведь шашке и маузере была еврейская фамилия деда. Это я помню точно. Спросить не у кого.