Текст книги "Снежинка, и что же ты сделала!"

Просчёт гамлета

 
Десятка нет – всего лишь пара
Офелий, высмеянных мной,
Чтоб одиночество настало,
Приковыляло за виной.
 
 
Полоний? Сыгран крысой! Выбыл
С рапирой клюквенной в боку,
А я за принца сделать выбор
Принципиально не могу.
 
 
И, отойдя, свернусь в калачик
В тени насмешливых кулис,
Ведь опыт – не суфлёр-подсказчик,
А промахов протоколист.
 

Новейший Тартюф

 
Искусство гениальной простоты
Смеётся по-мольеровски над нами.
И хохотом растягиваем рты,
Участвуя уже тем самым в драме.
 
 
Притворно рукоплещем хохмачу.
И, будучи врагом любых излишеств:
«Каков спектакль!» – жеманнице шепчу,
На декольте возвышенно скосившись.
 

«Ах, эта игра в застарелые вымыслы…»

 
Ах, эта игра в застарелые вымыслы
Порочна весьма и сродни клевете,
Поскольку иное из жизни мы вынесли,
Поскольку и фразы, и люди не те.
Поскольку фантазии взбалмошной кружево –
Худая замена живого лица.
А в наших сюжетах опять обнаружится
Незнание сил и поклёп на Творца.
 

«Кривое зеркало искусства…»

 
Кривое зеркало искусства
Передаёт в который раз
Всё, что и радостно, и грустно,
И так мучительно для нас.
 
 
Вконец измотанные к ночи,
Смыв лицемерья толстый грим,
Вдруг над ужасным захохочем
И зарыдаем над смешным.
 

Покаяние Тартюфа

 
Я задолжал и солнцу, и луне.
Глаза мои наполнены слезами,
Бреду в обнимку с полем и лесами
И быть собой осточертело мне.
 
 
Ловить себя на приторной гримасе,
Под бескорыстьем узнавать расчёт,
И снова фразу лестью перемаслить:
Аж с подбородка струйками течёт.
 
 
Притворством показушного смиренья
Гордыню и апломб маскировать,
А с бабой всё нахальней, всё смелее
Железную раскачивать кровать.
 

Мастерам смеха

 
Моим истёртым чувствам недосуг
На чьи-то шутки отзываться смехом;
Я этой чепухой наполнен с верхом,
И кобелю бывает не до сук.
 
 
Остротами измучайте вконец,
Потом добейте дюжиной щелбанов;
Я буду безучастен, как Шибанов,
Угрюм, как на параде военспец.
 
 
Не улыбнусь на спотыканья пьяниц,
На анекдотец, пошловатый чуть,
На юморок… Но покажите палец –
И съеду на пол, и обхохочусь!
 

Бедный Чарли

 
Напрасны ваши чары,
Поскольку в горле – ком…
Я – косолапый Чарли
С помятым котелком.
 
 
В родстве с любой погодкой,
На тросточке женат,
Утиною походкой
Прошествую в закат.
 
 
Сниму в Майами виллу
С цветочницей вдвоём,
И укрощу громилу
Вонючим фонарём.
 
 
Дубине-полисмену
Наподдавав пинков,
Тюрягой кончу сцену.
И – в люк! И был таков!
 
 
Карман дырявый… Что же?
Карман, а не душа!
Поэтому, похоже,
И нету ни гроша.
 
 
Сырым пятном по стенам
Общественный клозет,
А весь набор постельный –
Лишь парочка газет.
 
 
Хоть пыльно, да не больно:
Дождём ополосну
И на руках Линкольна
Калачиком усну.
 

«Ваша роль в себя включила…»

 
Ваша роль в себя включила
Больше тысячи ролей
Так, что кончились чернила
У фантазии моей.
 
 
Ваша роль с киноэкрана
Расползлась по этажам
И в сердцах горит, как рана,
Под полосками пижам.
 
 
Ваша роль – то петь, то плакать,
Воплощать – то смех, то боль,
Разводя на сердце слякоть…
Ваша роль – не наша роль.
 

«У Чаплина научимся молчать…»

 
У Чаплина научимся молчать,
Ещё – у Рыбы, бьющейся об лёд,
Ещё – у Вас, Казённая Печать…
Ну а Доминго пусть себе поёт!
 
 
Научимся терпению у Скал,
У Пальцев, собирающих аккорд,
У Вас, почтенный, мудрый Аксакал…
Ну а Доминго пусть себе поёт!
 
 
Научимся старанью у Пчелы,
Непревзойдённой мастерицы сот,
Ещё и Опыт приисков учли…
Ну а Доминго пусть себе поёт!
 
 
Достанет лет – научимся всему,
Что нам убавит горя и забот,
Что по сердцу нам будет, по уму…
Ну а Доминго пусть себе поёт!
 

«А счастлив я бывал в кино…»

 
А счастлив я бывал в кино –
Его всегдашним хеппи-эндом;
Наркотик мой, моё вино,
Забвенье с визуальным бредом.
 
 
Едва зажгу телеэкран
И на родной диван усядусь,
Уже страстями обуян,
Готов маршрут, распахнут парус!
 
 
Истреплет нервы? Ну и пусть!
Поиздевается немного?
Зато не скоро в мир вернусь,
Где зубы щерит пасть бульдога.
 
 
Грущу, набросив красный плед,
Хрустя ракушками попкорна,
За кадром следуя покорно
И свято веря в хеппи-энд.
 

Вечерний иллюзион

 
…Вот ползу над коралловым рифом,
Вот целую жену короля,
Вот подхвачен мифическим грифом,
Вот на бриге стою у руля,
Вот привёз заповедное блюдце,
Вот гоню замерзающих псов…
 
 
Одинокой, так больно очнуться
От холодных мигающих снов,
Оглядеться с покорностью рабской
На лоскутья своей нищеты.
А как мог бы с тобою быть ласков,
И мечтая, не ведаешь ты!
Это – горю вселенскому вызов,
Это – ночи в сладчайшем бреду…
Сбросишь платье, включив телевизор, –
Может быть, по экрану приду?
 

Белый тигр

Памяти Сергея Бодрова

 
Прокуренная лестница подъезда,
Осмоленный окурками стакан.
Ну а за дверью – ледяная бездна,
Одетая в неистовый туман.
Ну а за дверью – сумрачные дали,
Елового ущелья малахит,
И белый тигр лежит на перевале,
На скалы хвост повесил и лежит.
И сколько бы не спрашивали брата
Про день вчерашний и закат иной,
Он понимает: нет пути обратно,
Когда уже прощанье за спиной,
Когда над склоном вытянулась длинно
И замерла, присыпана снежком,
На девяносто этажей лавина,
Оно понятно, что – перед прыжком.
То на Босфор посмотрит, то на Каспий,
Смирен притворно, лицемерно тих,
Арктический, забредший в горы айсберг,
Тропический, зеленоглазый тигр.
Повёл хвостом, поглядывает хмуро
На пасмурный клубящийся восток…
– Постой, Сергей! –
Заминка перекура.
Взглянул судьбе в глаза, и – за порог!
А дальше то, чего рассвет не вместит:
Московский дворик, возле дома клён,
Сынок, что днями и росточком с месяц
В чепце тумана, в облаке пелён.
И в костюмерной разговор о гриме,
И каплющая весело вода,
И женщина любимая, и фильмы,
Те, что не будут сняты никогда.
 

И эта жизнь – кино!

 
Я знаю жизнь. И эта жизнь – кино,
Увиденное, сидя на диване.
А красный плед куда-то подевали
И вовсе растеряли домино.
 
 
И вновь я – зритель. А телеэкран
Дарует мысли мне и ощущенья,
Восторг чужой любви и посещенье
Недостижимых въяве, чудных стран.
 
 
Обмана петли, узелки вранья
Бегущий луч укладывает лживо.
И ловко ткёт, как многорукий Шива,
Силки фантазий. Ими пойман я!
 
 
Мильон программ!.. Так много мне дано
Погибельных, лукавых впечатлений…
А, впрочем, я – не первый, не последний,
Кто так живёт. И эта жизнь – кино!
 

Под шум недельного дождя

 
Увы и ах! Я не был Женей,
Кружился с ловкостью зверька
В клетушке рифм, в кругу зеркал,
В калейдоскопе отражений.
 
 
Дичь и добытчик заодно,
Палач и вор, стрелок с мишенью,
И позволял воображенью
Купаться в радостях кино.
 
 
Красоток шоколадных нежил
В цветущей хижине вождя
Под шум недельного дождя…
И вдруг узнал, что вовсе не жил,
 
 
Что впечатления мои –
Лишь ухищренье сценариста,
Ложь, разодетая в мониста
Чужой придуманной любви.
 
 
Нас не подбросила лиана
И не таскал по джунглям слон,
А что увиделось реально,
Всего лишь сон, всего лишь сон.
 

Славное дело

 
Экранных страстей психоделика
Свела бы нас в Кащенко прямо,
Когда б не отлипнуть от телика,
Когда б не спасала реклама.
 
 
И в паузу тёплую, мирную,
Обманщиков наших обманем,
Привычно порадовав милую
Горячих ладоней вниманьем.
 
 
Реальных изведаем прелестей,
Укрытых стыдливостью пледа,
Взамен виртуальных нелепостей
Фантомного, скучного бреда.
 
 
В объятьях – летящих, единственных –
Очнёмся для ласк настоящих,
Вкусив от божественной истины
И пакостный вырубив ящик.
 
 
А с ящиком – всю камарилью,
Что в нём завелась и засела,
Из рюмки из плазменной вылью –
Такое вот славное дело!
 

Неверие Станиславского

 
В каждом сидит Станиславский, кричащий: «Не верю!»
Впрочем, искусство находит свой ключ и к нему
И, проходя сквозь него, как открытою дверью,
Узкой свечой разгоняет чернильную тьму.
 
 
«Верю!» – кричит Станиславский. Он верит вдогонку,
В спину летящим секундам, в затылок векам,
И, протопив, закрывает печную заслонку,
И запрещает поленья подкладывать нам.
 
 
Что же, пусть верит. Оно, говорят, и полезно.
Верит артистам, гримёрам, курящей жене,
Верит и мухе, что вверх по моноклю полезла,
Верит и в муки искусства, и неучу мне.
 
 
Верит коляске, что где-то застряла под Тверью,
Верит Аляске, что Сэму нырнула в карман…
А по земле ещё эхо гуляет: «Не верю!..»
А по кустам ещё бродит вчерашний туман.
 

«Помощник режиссёра „Полиграф“…»

 
Помощник режиссёра «Полиграф»
Опять кричит артисточке:
– Не верю! –
И вышел из себя. И хлопнул дверью.
Не Станиславский, но – прескверный нрав.
В досаде театральные чины:
Артисточка была предмет растленья.
В испуге труппа. Разоблачены.
Профнепригодность. Склоки. Увольненья.
Забившись в гардероб, среди пальто
Артисточка рыдает, как сирена…
Вселенская, мистическая сцена,
Когда не верит никому никто.
 

Снежинка, лети!

 
Метель под кудрявыми высями
Опять подражает Ван Гогу,
А ниже бульдозеры высланы –
Достать из-под снега дорогу!
Спешат за летящей невестою!
Сомкнулись! Поручено мэром,
Сгребать десантуру небесную
И сваливать в ночь по карьерам.
 
 
Обшарят за деревом дерево,
Промчатся аллеей пустою…
Снежинка! И что же ты сделала
Вселенской своей чистотою?
И что в тебе, злыдни, увидели,
Повергшее их в истерию?
Послушницу горней обители?
Страдалицу Деву Марию?
 
 
Ветра подхватили, подбросили,
Изящную чудо-пушинку,
А следом грохочут бульдозеры
И ловят ночную снежинку!
Ступенчатым строем проносятся,
Слепя лихорадочно светами!..
А в гору жена-мироносица
Проносит моря с континентами.
 
 
Ей было бы много полезнее
Присесть, отдышаться на камне,
Однако бульдозеров лезвия
И к ней потянулись руками.
Всё ближе их грозное лязганье;
Как царские плеши кормила
Потоками миропомазанья,
Так обдана злобою мира.
 
 
Скользнула звезда Вифлеемская
В колодец, что пращуром вырыт,
А следом и рожица мерзкая –
С ноздрёй волосатою Ирод.
Глядит похотливо на личико:
Прыщавому дурню потребно
Снежинку крылатую вычерпать
Бадейкой, где плещется небо.
 
 
Под хмелем застольного градуса,
Одарит босую плясунью:
– Бери эту голову! Радуйся!
Лодыжкам твоим адресую! –
В рыданье Арбат и Пречистенка,
Покуда рубили, покуда
Кудрями оделось плечистое
Кровавое царское блюдо!
 
 
Сюжеты избиты, изломаны,
Сценарии все позабыты,
Роман деградировал в ро́маны,
А меч – в парфюмерные бритвы,
И толпы, уже без исподнего,
Шагают к Освенциму прямо,
И длится у гроба Господнего
Известная исстари драма.
 

Мелкие неудобства памяти

 
Хлопнут рюмку, пригубят вторую,
Всё одно, что – подвиг, что – вина,
И айда гулять напропалую,
Не жалея водки и вина.
 
 
Я бы тоже отчубучил номер,
То в призах, то неудачей горд,
Если бы и в радости не помнил,
Что назначен каждому исход.
 
 
Шёл бы фертом, шлёпал по колену,
Весь, к чертям, разворотив паркет,
Если бы не ведал, что на сцену
Вызваны и те, кого уж нет.
 
 
То-то уносился б за гармонью,
Редкую выказывая прыть,
Но опять грущу, поскольку помню
И едва ли в силах позабыть.
 

Кукловоды

 
То – «признайся», то – «соври»,
Подчиняется арена,
Кукловод самозабвенно
Нитки дёргает свои.
 
 
Между тем, хотя и прыток,
И выказывает спесь,
Он и сам повис на нитках,
И над ним умелец есть.
 
 
А над тем – своё начальство,
А повыше – так своё…
И без ниточек ни часа:
Жизнь такая… Мать её!
 
 
Дал Всевышний нам свободу,
Ну а мы – так чёрту в пасть
И грехам своим в угоду
Этак дёргаемся всласть.
 
 
Пальцы каждого опухли,
Пляшут руки, напряглись…
И под нами – куклы, куклы,
И над нами – сверху вниз!
 

Петрушка

 
Петрушке, на скрюченных пальцах,
Под ваш оглушительный вой
Ну, как не рыдать, не смеяться,
Дурацкой вертя головой?
Мой солнечный братец, Петрушка,
Тоскуешь, в ладошку трубя,
Пока не схватили за ушко
Твои кукловоды тебя,
Не сжали руками большими
За всё, что, шутя, рассказал,
Покуда с насмешливой ширмы
Не сброшен в гогочущий зал.
 

«Мы дёргаем верёвочки уныло и убого…»

 
Мы дёргаем верёвочки уныло и убого,
Чужими голосами за кукол говорим;
Скрываемся за ширмою – пародия на Бога,
Смеёмся над собою, куражимся над Ним.
 
 
И по-дурацки счастливы своей недолгой властью
Над труппою подвешенной, над бешеной толпой…
А Время нас глотает тяжёлой волчьей пастью
С тоскливой монотонностью и скукою тупой.
 
 
Всё прогорит в геенне: и башмаки, и помочи,
Жилетка и рубаха, и не спасти брючат…
Сомкнулась пасть слюнявая, и лишь одни верёвочки,
Что черенки от груши, по сторонам торчат.
 

Карнавал

 
Всех, кто – прыщ, кто – нищ и мал,
В перья страсти, в жемчуг дрожи
Карнавал короновал:
Короли, шуты, вельможи!
 
 
Гондольер и ловелас!
Дожи, цезари и гранды!
И поклонами галантны,
И честны проворством глаз,
 
 
И пудами тяжелы,
И в подскоках бестелесны;
И пошли, пошли, пошли,
Приплетаясь песней к песне.
 
 
Сразу все: и вы, и мы,
Все, кому в квартирах тесно,
Кто сияет в безднах тьмы,
Все, о ком в низах известно.
 
 
Нам не рады? Вот те на!
Мы – живём, а нам не рады?
На манер веретена
Ног танцующих рулады,
 
 
Колесо воротника
И камзола буффонада…
Эй, смотри! Нас видеть надо,
Мы – на многие века;
 
 
Просто чудо-хороши,
Совершенство – каждый мускул…
Впрочем, поздно. Все прошли.
Утро. Ветром носит мусор.
 

Грустный итог

 
Чтецы, певцы, эквилибристы –
К успеху призванный народ,
Прилюдно старятся артисты,
Теряя блеск за годом год.
 
 
Уже хохочет зал над ними,
Тощают сборов барыши,
А им всё кажется – любимы,
Воображают – хороши!
 
 
Когда-то и взаправду ценны,
Упорство явят, сметку, прыть,
Чтоб сдохнуть, лечь костьми на сцене,
Но молодым не уступить.
 

Старый театр

 
Проигрывать, играть одно и тоже:
Островский, Чехов… Обожать за быт,
Наполнить новизной и уничтожить,
Последний раз коснуться и забыть.
Придворными камзолами Мольера
Для травести с Рублёвки, для вельмож
Поклоны раздавать – что за манера?
Неужто в баньку к нуворишам вхож?
 
 
Трагедия! Конвульсии театра!
На раз-два-три идущий с молотка,
Едва ли в силах помечтать о завтра –
Пока приходят, слушают пока…
И корчится в бессильной пантомиме,
Смысл предавая, продавая суть,
Куда там чудесами потайными –
Спешит абсурдом, глупостью блеснуть.
 
 
Румянами прикрылись примадонны,
Джульетта с плешью и Ромео сед,
Но пляшут все, все раздают поклоны,
И в ночь спешат за туфельками вслед.
В нору шмыгнёт пугливой мышкой слово,
Суфлёр от страха потом истечёт,
И толстая ухмылка Табакова
Из «Табакерки» выпрыгнет как чёрт.
 
 
А зритель тоже в сговоре с шутами:
Пусть сцена в щепки разлетится вся –
Театр доигран будет на татами,
Елозя телом, жиром голося.
Плитой накроют гроб, обложат дёрном,
Волхонкою вильнёт прощальный хвост,
И с треском будет занавес задёрнут…
И распахнётся – в блеске новых звёзд!
 

Прощальный бенефис

 
Наш Менделеев был не ровня графам;
Возвысившись, как над подлеском – кедр,
Вселенную по клеточкам, по графам
Распределял до заповедных недр.
 
 
А важничать не думал перед нами,
Жил и общался просто, без затей.
Почётные медальки с орденами
Храня в жестяной банке для гвоздей.
 
 
И мы не впали в пошлое зазнайство,
Хотя порой без всякой цели, так,
Не ущемляя своего хозяйства,
Умели раскидать по стулу фрак.
 
 
А кукиш с маком тот, что мы узнали,
Явившись на прощальный бенефис,
Гордыней угрожает нам едва ли,
Торча злорадно изо всех кулис.
 

Музыкальная грань

Музыка

 
Нежных звонов и щебетов битва,
Грохот камня и вопль естества –
Вот экстракт, извлечённый из ритма,
Из таинственных недр вещества.
Прежде – стройность растущих кристаллов,
Прежде – мука непознанных чувств,
Прежде только пичужка блистала,
У которой поныне учусь.
Но безмерна Господняя милость,
Сотворившая дивную стать,
Чтоб гармония в нас проявилась,
Чтобы музыке музыкой стать.
 

 
У музыки нету начала,
В лучении звёзд и планет
Её восхитительным чарам
Ни чина, ни почестей нет.
У музыки нету причины,
Она ни о чём и ничья,
Хотя и строфу приучили
К серебряным звонам ручья,
Чтоб новая свежая сила
Ворвалась в нечаянный стих…
Но всё это музыкой было
Ещё до звучаний своих.
 

 
Музыка станет собою,
Если февраль за окном
Снова ответит гобою
Плачем своим ни о ком.
Музыка музыкой станет,
Если патлатый чудак
В пропасти каменных зданий
Что-то сыграет не так.
Музыка – тихое чудо
В пламя опущенных рук,
Чтобы заброшенность чью-то
Тешил нечаянный звук.
Музыка там, где – трясина,
Там, где – приречный камыш…
Впрочем, она не всесильна,
Музыка – музыка лишь…
 

 
Оторвите музыку от нот,
От пюпитров бодрого оркестра,
Чтоб она в беззвучии воскресла
Или в глубине, как эхолот.
 
 
Оторвите музыку от струн,
От смычковой изуверской дрожи,
Чтобы стала ближе и дороже
Для того, кто набожен и юн.
 
 
И саму, и заодно мотив
Оторвите от летящих пальцев,
Дайте ей нездешних постояльцев,
Из эфира нежного слепив.
 
 
А потом, потом и от земли
Музыку блаженно оторвите,
Чтоб её на голубой орбите
Звёздные метели замели.
 

Фламенко

 
Под гитару на террасе,
Где коньячный бар и сценка,
Мы танцуем танец страсти,
Изумительный фламенко.
 
 
Рук изящными кистями
В ночь вгоняют бандерильи
Андалузские крестьяне
И вельможи из Севильи.
 
 
Возле моря на рассвете
Закружился в переулке
Танец жизни, танец смерти,
Танец радости и муки.
 
 
Так рождается кантата
И влюбляется повеса,
И порхают у каната
Два боксёра-легковеса.
 
 
Так сиятельная птица
В бледно-розовом уборе
Хрупкой стройностью гордится,
Чтоб в когтях угаснуть вскоре.
 
 
Так могучий бык-убийца
Перед страшным приговором
Красотой своей кичится
И воинственным задором.
 
 
От корриды и от ринга
Платьем красного оттенка,
Грациозностью фламинго
Начинается фламенко.
 

Гармонь

 
Подброшу сучьев, куртку постелю
И около костра с подругой сяду…
Наяривает, нет с гармонью сладу,
Разгуливает песня по селу.
При сапогах, при шёлковой рубахе,
Чубатая, как весь казацкий род,
Уламывает – лучше всякой свахи,
Охаживает – тёща не смогёт.
Ай да гармонь! Хороших стоит денег.
Зато и внешний вид, и звук при ней.
Наикрасивейших приманивает девок
И самых разухабистых парней.
Всех соберёт. Не отсидеться дома.
Иная бы разумница как раз
Схитрила, от гулянки отперлась –
Не даст гармошка:
– Эй, вставай, кулёма!
Мать не пускает? Юбку натяни,
Набрось кофтёнку и сигай в окошко.
И – огородами через плетни.
Да не замешкайся! –
Зовёт гармошка.
А старикам подавно не уснуть.
Луна во всё окно. И через ставни
Слыхать гармонь-игрунью. Тошно станет.
Защемит сердце, захолонет грудь.
– Вам только девок охмурять, пострелы! –
Посетует на дюжих внуков дед,
Ворочаясь на сбившейся постели.
Не раз вздохнёт, что рядом бабки нет…
Гармонь, гармонь! От жаркого дыханья,
От залихватской удали твоей
Горячие рождаются желанья
У самых строгих, сдержанных парней.
Тропинки потянулись через поле.
Гармонь, гармонь! Всему виною ты,
Что летом у девчат слабеет воля
И путаются в волосах цветы;
Что светлую росу, взгрустнув немножко,
С щеки твоей ромашкою утру…
Всех обманула, зазвала гармошка
И растеряла по лугам к утру.
 

«Гармонь под пальцами танцует…»

 
Гармонь под пальцами танцует,
Как цирковой с плюмажем конь,
И не танцует, а гарцует,
Сорвав ременную супонь.
 
 
Ах, эти проводы! Подвода
Скрипит под яблочным добром
Во славу сада-огорода
Над зацветающим прудом.
 
 
Во славу завтрашней вечёрки,
Где нежен даже злейший псих,
Где нас измучают девчонки,
Покуда не измучим их.
 
 
Рассвету подыграв немножко,
То весело, то голося,
Вздыхает, ёжится гармошка –
И сжалась, и разжалась вся.
 
 
И нарывается на жалость,
И, ржаньем радостным обдав,
Опять – то сжалась, то разжалась…
Таков, поди, её устав?
 
 
На грудь склонилась, стала тише,
Прервав отчаянный полёт…
Дышу – она со мною дышит;
Пою – она со мной поёт!
 
 
И рвётся, телом изгибаясь,
Из рук моих, в мехах – огонь,
И льнёт ко мне – ветрам на зависть
Моя красавица – гармонь!
 

Смерть музыканта

 
До изнурения, до рвоты
Играть, хромой рояль тряся,
И – взлёт, и – оттолкнуть леса
Ходульной клавишной работы.
 
 
И оглушить безвольный зал
Бурлением кипящих звуков,
Как будто слов – унынье, скука, –
Он, в кресла вдавленный, не знал.
 
 
И довести его до слёз,
И стать молвой тысячеустой,
Шедевра яростью, искусством –
Не пустяково, а всерьёз.
 
 
И знать, что это – только сеть,
А к большему, увы, не годен,
И всё отдать, и умереть
На перепутье двух рапсодий.
 

«– Сыграйте на скрипке зарю!..»

 
– Сыграйте на скрипке зарю! –
Я это для тех говорю,
Кто водит по струнам смычком.
Другие – сидите молчком.
– Сыграйте зарю на трубе! –
Я это сказал не тебе,
Но медью кричащим в ночи.
А ты хоть часок помолчи.
– Да хоть на гармошке губной
Сыграйте не начатый зной,
Сыграйте не начатый день
И всё ещё длинную тень,
Сыграйте седьмую печать… –
А кто безголосый – молчать!
 

Ночной канкан

 
Скрипач зарвался? Но – молчок!..
И – пост!.. Не в духе старины
Весёлый отпускать смычок
На зов оборванной струны.
 
 
Не бухнусь в темноту и грязь,
Себя терять повременю,
Пока в шеренгу заплетясь,
Ногами взмахивают ню
 
 
И между жителями гор
В угрюмости усатых лиц
Кипит воинственный разбор
Идущих в розницу девиц.
 
 
И возбуждённые усы
На обе стороны торчат,
Покуда веером такси
От ресторанов потных мчат.
 
 
Покуда с кружкой пива мент
Бурчит, циничен и тяжёл,
Что свой природный инструмент
Не в баке мусорном нашёл
 
 
И блудным, стало быть, сынам,
Что книжной скукою умны,
Не худо бы вернуться нам
К привычкам доброй старины…
 
 
Всё выше ног летящих шквал,
А музыка всё солоней,
Чтоб дурочку и я урвал
Для грустной ревности своей.
 

Приближение музыки

 
Музыка помедлит, подождёт
В яме чёрной, будто под арестом,
Напряжённо-чуткая… Вот-вот
Дирижёр встряхнётся и рванёт
Ни в полскрипки, а вовсю – оркестром.
 
 
Зал ещё во власти личных драм,
В разговорах на предмет культуры,
И, опаслив к медным упырям,
Не возносит к ангельским полям
Голубиных флейт фиоритуры.
 
 
Зал ещё вкушает свой коктейль,
Аристократично-артистичен,
Прежде чем скрипичная метель
Гордых снобов превратит в детей,
Позабывших правила приличий.
 
 
И под страстный аккомпанемент
Загудит старинный остов зданья.
Музыка и вечный хор планет!
Музыка и всё! Иного – нет!
И людских усталых душ рыданья!