Текст книги "Снежинка, и что же ты сделала!"

Е. Б. Глушаков
Снежинка, и что же ты сделала!

© Глушаков Е.Б., 2024

© Издательство «ФЛИНТА», 2024

* * *

Игра под названием жизнь

Разные бывают игры. Тут и самые невинные, самые весёлые, в которые играет детство. И другие посерьёзней – взрослые игры. В первую очередь, искусство с его живописью, скульптурой, литературой, сценой, цирковою ареной и кино.

А разве не в радость нам игры ума – философия, игры мускулов – спорт. Впрочем, взрослые игры не всегда полезны, не всегда бескорыстны. Однако непременно тормошат, захватывают, увлекают. И надо признать: они – существенная часть нашей жизни.

Играем, играем, играем!

И как не отозваться стихами на это явно затянувшееся и всё-таки благодатное детство человечества, тем более что и сама поэзия – игра?

Грани света

 
Всё начиналось издали. С намёка.
Сперва – лишь слух о Боге – небыль, миф:
Всё было Бог – и чем трава намокла,
И чем терзал сухую падаль гриф.
 
 
Бог чудился и в идолах, и в страхах,
Казался и ужасен, и жесток,
В прах уходил и возникал из праха,
И средоточъем зла казался Бог.
 
 
В умах незрелых без конца дробился
На множество стихий, обрядов, тел:
Бог ручейка, бог солнечного диска,
Бог – землепашец, кормчий, винодел.
 
 
И лишь в накате миропониманья,
В одно собравшем тысячи причин,
Бог посетил разумное сознанье
Как Царь всего, над всеми Господин.
 
 
И властвовал не грубо, не предметно,
Но потаённым Духа естеством.
История и жизнь – все грани света –
На Нём сошлись и растворились в Нём.
 
 
И Он уже не прочил наказанье,
Грозя уничтожением всего,
Но о спасенье даровал познанъе,
На крест подвигнув Сына Своего.
 
 
И людям, как всегда: тугим – на ухо,
На сердце – гордым, на глаза – слепым,
Послал в поводыри Святого Духа,
Чтоб узкий путь Любви открылся им.
 

Сказочно-фантазийная грань

Матрёна Иванна

 
Под стать простоте сарафанной
Платка чесучовый лоскут…
Старшую – Матрёной Иванной,
Матрёшками – прочих зовут.
 
 
Неважно, которых годочков,
Умели бы в прятки играть.
Глазёнки продрала и – дочка.
Пелёнки стирала и – мать.
 
 
Народец смешной деревянный
Всегдашних исполнен забот:
Детишек рожать и поляной
Распевный водить хоровод.
 
 
И каждой к обеду – по ложке,
И каждой под сердце – дитя.
И шьют распашные одёжки,
Иголкой по стёжке ведя.
 
 
И пялятся дружно в окошко
На санную даль за рекой,
Где утро выходит – матрёшка
Из ночи – матрёшки другой.
 
 
И в смене времён непрестанной,
Всех скопом под сердцем нося,
Добрейшей Матрёной Иванной
Склоняются к ним небеса.
 

Самоварчик

 
Кипит самоварчик. Всё, кажется, роздал?
Но струйка бежит из поющего крана.
Друзей угощаем. И в полночь не поздно,
И за полночь для долгожданных не рано.
 
 
Из жёлтых пустыней – Сахары и Гоби –
Верблюды бредут, головами качая.
От жажды недельной уже одногорбы,
Воды не попросят, а чашечку чая.
 
 
И снежному барсу наскучит в ущелье,
Захочет от горных ветров отряхнуться.
Расселись жирафы и, вытянув шеи,
Как дети, старательно дуют на блюдца.
 
 
Медведи примчатся, конечно, в ракете
С родных Гималаев, с Тибета, с Алтая;
В передние лапы возьмут по конфете,
На задних танцуя, кружась, приседая.
 
 
Притопает слон. Шимпанзе по деревьям
Стремглав пронесётся, хватаясь за ветки.
Зверью надоело – скрываться по дебрям,
Тоска – в зоопарках слоняться по клетке.
 
 
Бежит носорог. Раскрываются двери.
А лошадь имбирная с пряничных скачек
К нам скачет. К столу собираются звери.
Чайком угощаем. Шумит самоварчик.
 

Пряничное трио

 
Пряничный с изюмом лев
Жил в Сахаре леденцовой,
И, чудак, любое слово
Баритонил нараспев.
У него была жена –
Тоже пряничная львица:
Басовита, и жирна,
И добавлена корица.
Львёнок – пряничный блондин,
Спрашивал у них угрюмо –
Почему он без изюма?
Или он такой один?
Львица, нюхая цветы,
Отвечала: «Не рычи-ка!
Главное, что пряник – ты,
А изюм – пустяк, начинка…»
Маленькому ворчуну
Сунув ягоды в карманчик,
Указала на луну:
«Видишь? Тоже – марципанчик!»
 

У водопада

 
Я жил у водопада
С приречною княжной:
Отвесная наяда
Была моей женой.
 
 
И, вытянувшись прямо,
Как бы судебный иск,
Она влетала в пламя
Розовощёких брызг.
 
 
А по ночам наяда
С икринкою внутри
Всё плакала: «Не надо!
За руку не бери!»
 
 
И плакала, и пела,
Волны хрустальной дочь,
И призрачное тело
Летело через ночь.
 
 
И с жабрами за ушком,
Не вынося свечей.
Метался по подушкам
Рыдающий ручей.
 
 
«Ах, милая наяда!
И сам я не горю.
Не надо, так не надо.
Ступай себе в зарю.
 
 
И вытянувшись прямо,
Как бы судебный иск,
Переливайся в пламя
Розовощёких брызг!..»
 

Про Емелю и его чудо-печь

 
Говорят, недоразвит Емеля:
Далеко, мол, придурку до нас;
Мол, Емеля – того, пустомеля,
На печи только ездить горазд.
 
 
Отдышаться надумавший голубь,
На плечо опустился моё,
И шепнул, что, проведавши прорубь,
Вновь прищучу, поймаю её.
 
 
Ухватив рукавицей за жабры,
Не куплюсь на посулы никак:
Из-за щуки – ленивый и жадный,
Из-за хитрой – балбес и дурак.
 
 
Расступись, дорогая сторонка!
То-то мне и забава, и смех:
Из щели, где печная заслонка,
Мышка смотрит с ухмылкой на всех.
 
 
Знай дымит и дымит моя печка,
Но меня упрекать не моги:
Мне скакать на брыкастой далече,
На ходу выпекать пироги.
 
 
И чадит, и гудит, удалая,
То – селом, то – поверх облаков
Под разливы собачьего лая
И осанистый крик петухов.
 
 
Над холмами, над хилым распадком,
Над бурьяном кладбищенских плит,
И, уложен румяным порядком,
В устье противень тонкий гремит.
 
 
Будто парус, надулась рубаха,
Где-то рядом Гагарин летал,
Глянуть – ужас! Маруся от страха
Нос не кажет из-под одеял.
 
 
И порхают, и сыплются снеги,
Горы скучились где-то внизу,
Есть и хрюшка в новейшем ковчеге;
Жаль, не взяли гусей и козу.
 
 
У затейников – публики много,
Но ни саек, ни бубликов нет;
Лишь на ярмарку им и дорога
Танцевать краснощёкий балет.
 
 
У меня – и плетёнки с вареньем,
И дородностью пышной туги
Начинённые щучьим веленьем,
Под фуфайкой пыхтят пироги.
 
 
И блинки на меду, и коврижки,
И прыгучий поднос пирожков,
И пирожные в сладком излишке;
Да ни связей, ни хватких дружков.
 
 
Оттого и баранки черствеют,
И ватрушки протухнут в момент,
Что на всю бы хватило Расею –
Ярлыка на торговлишку нет.
 
 
Не заладится бойкое дельце,
Без повадки купца-молодца,
Без хромого с лавчонкой сидельца
И с ременным лотком удальца.
 
 
Взгромоздясь на белёную койку,
Что спроста называется: печь,
Не свезу кренделя на помойку –
Хоть и тошно от мышки стеречь.
 
 
Но весенней пасхальною ранью
Из родимых тесовых ворот
На печи прикачу на гулянье,
Где гармошку затискал народ.
 
 
Камни взвизгнут под огненным днищем,
И без царской лицензии, сам
Пир устрою убогим и нищим,
У кого лишь текло по усам.
 

Апология Ивана-Дурака

 
При рождении всё бедолаге в новинку,
Оттого за тычком получаю тычок.
Есть, однако, надежда, что вырасту – вникну,
Но растут и проблемы, опять – дурачок!
 
 
До чего же запутано всё. Не осилить,
Четырёх Академий не хватит, поди:
Столько бед, столько туч шелестит над Россией,
И морям не вместить грозовые дожди.
 
 
Древний сказ, облаков золотых эпопея.
Солнце вышло. Паучья просвечена нить.
Если я не умён, то гораздо глупее,
Кто печали мои захотел подчинить.
 
 
Отгуляю своё, отгрущу понемногу,
Погляжу на обещанный славный финал…
Да! Я жил и шагал по земле, и дорогу,
Чтоб вернуться когда-нибудь, запоминал.
 

Ель

 
За каждым шорохом и всполохом – мерцанье:
Таится доброе присутствие цветка.
За каждой птицею непойманной – желанье,
За каждой дымкой неразгаданной – река.
 
 
Через рассвет шагая по просёлкам,
Минуя рощу мебельных дубов,
Увидеть можно Гренадёра Волка,
Лису С Мортирой, бой Перепелов,
 
 
Зайчонку Без Штанишек, Скорохода,
В железных ботах севшего на мель…
Там круглый год в любое время года
В ночные шали кутается Ель.
 
 
Над кочкой непролазного болота,
С дождями в ссоре, не в ладах с пургой,
Как цапля дремлет в ожиданье взлёта,
Воткнулась в мох озябшею ногой.
 
 
Но круглый год – не лётная погода,
Но круглый год – пурга или дожди.
Я ей твержу печально и не гордо:
– Побудь со мной. Останься. Подожди…
 

Леший

 
Сперва приручили, потом приучили
С ладошки припухлой вкуснятину брать,
Затем искупали в лиловом точиле,
Где вот – виноградной лозы благодать.
А после толкнули на тракт мимоезжий,
Сказав:
– Уходи! Ты не нужен уже! –
И, хвост поджимая, отправился Леший
В лесистые горы, где зябко душе.
И плачет на сердце обида нагая:
Ни к людям пристать, ни прибиться к зверью…
И правой рукою лавины свергает,
А левой рукой прикрывает зарю.
 

Жили-были

Седина в бороду, бес в ребро.

Поговорка

 
В корыте брешь – ещё не лихо,
Однако бесится жена,
А в бороду, что паучиха,
Вцепилась злобно седина.
У рыбака такое горе –
Улов сбежал… Грущу душой!
Зову, хожу-брожу у моря:
Где килька с ценной чешуёй?
 
 
Иные хвалятся китами,
А я тобой, краса морей;
Ответь разумными устами:
Зачем не хочешь стать моей?
Пускай ко мне другие глухи,
Пускай тоска сжимает грудь
И нет покоя от старухи,
Но вынырни хоть на чуть-чуть!
 
 
Корыто – в печь, на рынок – чушку,
В музей продали невод свой,
У моря синего лачужку
Сменяв на двушку под Москвой.
Причём с немалою доплатой
В рублях и тучах комарья,
И снова сделалась богатой
Матрёна вредная моя.
 
 
И пусть неважная картина,
Пусть за окном и хмурь, и грязь,
Зато на пластику хватило,
Старуха в девки подалась.
И этак расшалилась жёнка,
Расхулиганилась во всю –
Прозрачных тканей распашонка,
Бикини и серьга в носу.
 
 
Скрыв ядовитую улыбку,
Щелбан отпустит:
– Идиот,
Поймай мне золотую рыбку! –
А даже ёршик не берёт.
Зажёг на кухне все горелки,
И греюсь около огня…
Кричит:
– Пошли играть в горелки:
Ухватишь – обнимай меня…
 
 
Махрой пропах и перегаром,
Поубывало куражу,
Всё реже этаким гусаром
К её амбарам подхожу.
Хоть и признал из бабок лучшей,
Но чувствами – как инвалид;
А у неё обратный случай:
Нутро желаньями горит.
 
 
И скачет серной молодою
По людным барам, по метро…
Слезу отёрши бородою,
Шепчу:
– Уймись, моё ребро! –
В обиде на невзгоды эти
Уставил в телик мутный взор
И с болью вспоминаю сети,
Что мне порезал рыбнадзор.
 

«Собес Матрёне выделил корыто…»

 
Собес Матрёне выделил корыто,
Но, старая, по-прежнему сердита;
Того гляди заявится с обрезом,
Поскольку хочет властвовать Собесом.
 
 
Ну, а старик опять же не при деле:
Ослеп, осип и кудри поредели.
И лапотки – от порки и до порки –
Сидит, плетёт. Наскучили опорки.
 

Новый Дон Жуан

 
«Эй, Маруси, подходи!
Не подумайте – мерзавец;
И дурнушек, и красавиц
Успокою на груди.
 
 
Известите свой коровник,
Всех, кто поутру не пьян,
Что отныне ваш любовник –
Из Толедо Дон Жуан.
 
 
Не реветь, что скисла брага,
Что понизился удой…
Под плащом не только шпага –
Всех утешу до одной.
 
 
Знаю, плач в подушку хлипок,
Знаю, шторы в пауках,
Что стыдитесь глоток хриплых,
Да и цыпок на руках.
 
 
Сладость губ моих вдыхая,
От моих горячих рук
Даже скотница рябая
Герцогиней станет вдруг.
 
 
Не мелите только вздора,
Не треплите коноплю…
А зануду Командора
Вилкой лично заколю!»
 
 
Так сказал и – на дорогу.
Чётки перебрал, молясь
То ли чёрту, то ли Богу…
Вдруг – спотык, и носом – в грязь!
 
 
Представляя, что – в точиле,
Засучил ногами он;
Тут Маруси подскочили,
Почитай, со всех сторон.
 
 
И, забагрив бедолагу,
В чёрной луже площадной
Плащ нашарили и шпагу
Вместе с прочей ерундой.
 
 
Заплетая в незабудки
Дон Жуана волоса,
Уложили на попутке,
Буксовавшей с полчаса.
 
 
Зашвырнули, то есть, в кузов,
Подстелив на доски шаль.
Шмякнулся отменно пузом
И услышал: «Поезжай!..»
 

Клеопатра. XXI век

Она ещё жива сегодня, завтра нет.

Осень. А. Пушкин

 
Оседлав метлу в московском клубе,
Взвилась и летит среди планет,
Вопрошая:
– Кто, отважный, купит
Ночь мою за свой иммунитет?
 
 
Хороша в изгибах и наклонах,
Хороша в сиянье тёмных глаз,
Не с такой рисуются иконы,
Писан не с неё иконостас.
 
 
И бедром горячим захлестнула
Из холодной нержавейки ствол,
И среди мистического гула
Космос женской прелестью расцвёл.
 
 
Но толпу, с живейшим аппетитом
Снизу-вверх следившую за ней,
Не прельстить иммунодефицитом,
Если и положат в мавзолей.
 
 
А мужчины – в трепете и страхе,
А мужчины – робки и бледны,
К ним подчас захаживали свахи,
Думая, что женщины они.
 
 
И выходит бандюган патлатый,
Сицилийской внешности брюнет;
Он готов за ведьмой даже в Штаты,
Даже на ледовый континент.
 
 
Ну а за бандитом, как из бани,
Молод, краснощёк, притворно сед,
Вытащил на сцену масс избранник
Депутатский свой иммунитет.
 
 
И выходит прапор из участка –
С щегольством омоновским одет
В балаклаву; и стальная каска,
И поверх всего – бронежилет.
 
 
И притопал юный фэзэушник
(На фуражке – серп и молоток),
А фуражка прилегла на уши,
И присел на губы козырёк.
 
 
Притащился старый сифилитик,
Сунув средство нужное в карман;
И поэт, и с алкашами в свите
Весь в торчащих иглах наркоман.
 
 
Ну а ведьма, перехлёстом ножек
Соскользнула с гладкого шеста,
Улыбнулась:
– Мною выбран ёжик;
Прочим – в ложе лучшие места!
 
 
И соитья вихревая сила,
Словно килек с брачного стола,
Закружила пару, подхватила,
И в альков небесный унесла.
 
 
Спит Земля в заворожённой сини,
Под настольной лампой городов,
Весело откинувшись на спины
Блещущих испариной китов.
 

Полёт ночного клуба

 
А сколько тут от страсти померло?
Поболее, конечно, чем на ринге…
Воткнули ведьмы в сцену помело,
Чуть не под мышки подтянули стринги.
 
 
И подхватили, закружили нас
Насмешницы, чудачки, фантазёрки.
И, наметая снег за настом наст,
Из-под метлы пошли плясать позёмки.
 
 
И, скользкие поразевавши рты,
С обвислых губ роняя на пол пену,
Хорьки на шест полезли и коты;
И скунс, поднявший хвост, обходит сцену.
 
 
Шприцы, как будто рой жужжащих ос,
Летят по кругу в облаке проказниц
И жалят поцелуями взасос
Холодную красу нежнейших задниц.
 
 
А дальше – больше! И уже метель
Чертям глаза и уши залепила
И дверь сорвала с жиденьких петель,
И с жутким треском рухнули стропила.
 
 
Так раскачали, нечестивцы, клуб,
Что ветер заблудился в грязных космах,
А весь жилой в горящих окнах куб
Сорвался с места и умчался в Космос.
 

Сказка-притча

 
Опять коту скормили птичку,
Опять смочила крылья кровь…
Вот я и начал сказку-притчу
Про невесёлую любовь.
И кто не стал ещё обедом
Для нежных зубок, алых щёк,
Прочтите, что я тут поведал
И что поведаю ещё.
Хоть чудо-песенку задула
С когтями ласковыми ночь,
Однако знайте: птичка – дура,
А котик бледен был и тощ.
Моя любимая, родная,
Небесный ангел во плоти,
Свистушку в лапы отдавая,
Любя, шепнула ей – прости!
И кот воскрес, отведав птички.
Он ожил, сыто заурчал…
Грустнее я не знаю притчи;
Да и была ли – от начал?
 

Старая сказка

 
У падчерицы маленькой
И споры и скандалы
С отёчно-толстой маменькой,
Купившей нам сандали.
Она, неблагодарная
И глупая девчонка,
Опять в свои гадания
Запутала галчонка.
И проревела до ночи,
И щёки не умыла
От чёрной сажи-горечи,
А щёлок есть и мыло.
Поели мы и попили
Чаёк с лесной малиной,
А падчерица в подполе
Сидела с крысой длинной.
Мы в пух лебяжий падали,
Скакали на постели,
Пока салазки с падалью
Везла она в метели.
Пока собаку мёртвую
У леса хоронила,
С сестрой мы дрались мётлами,
Истыкав больно рыла.
А падчерицу маменька
За это била палкой,
И лёг цветочек аленький
На холмике за балкой.
 

Девушки и принцы

 
Стихи с тобой поссорили?
Пускай стихи и мирят!
 
 
Все девушки Ассолями
Глядят в морские мили.
И паруса им чудятся
Немыслимого цвета,
И в розаны вся улица
Навстречу разодета,
И страстными канцонами
Звучащие признанья…
 
 
Но принцы зашприцованы
Их водят на дознание,
И нравом, нет, не рыцари –
Трясутся над вещами,
А паруса повыцвели
И в бурях обветшали.
 
 
Такие нехорошие
Сегодня эти принцы,
Что лучше на горошине
Уснуть, отбросив принцип.
Уж лучше с милым котиком
Калачиком сложиться,
Чем грезить бравым кортиком
На поясе у принца.
Такое, значит, мнение
Образовалось к ночи…
 
 
Одно нам извинение:
Что мы вас любим очень.
 

Башмак

 
Потеряла девчонка башмак
У дурацкого принца на бале…
Вы её башмака не видали?
Или что-нибудь в сказке не так?
Понимаю – пока не нашли.
Может, после дворцового вальса
Он под лестницей тёмной валялся
В золотой ядовитой пыли.
И старьёвщик – весёлый чудак,
Завернул его чинно в газету…
Или что-нибудь в сказке не так?
Или вовсе волшебников нету?
 

Чудесные нитки

 
Есть нитки, которыми шьётся
И насмерть сшивается кровь,
И это не жёлтые – солнце,
А красные нитки – любовь.
 
 
Девица в холодном рассудке,
Желая помыть сапожок,
Салфетку достала из сумки
И в грязь обронила моток.
 
 
Такой не купить в магазине,
Не встретить в торговой сети,
И даже у бабушки Зины
В комоде едва ли найти.
 
 
Ведь ежели чувства в избытке,
С катушек слетел человек,
Распутать подобные нитки
Никто не сумел бы вовек.
 
 
Дворы обыскав до подвала,
До лиственных куч октября,
Три ночи девица рыдала,
Себя за неловкость коря.
 
 
А после размолвка. Измена.
И снег. На снегу вороньё.
Любимый сказал откровенно,
Что больше не любит её.
 
 
Зима. Одиночеством пытка.
Погода прекрасна, тиха…
Ах, если бы ниточка, нитка –
К подолу пришить жениха!
 

«Девочка с мальчиком ходит за ручку…»

 
Девочка с мальчиком ходит за ручку.
Девочке мама устроила взбучку:
– Ах ты, негодница! Ах потаскуха! –
Девочку мама таскала за ухо,
 
 
Девочке мама шлепков наподдала,
Выгнала девочку вон из подвала.
Девочке холодно. Девочка плачет.
Ищет по городу – где её мальчик?
 
 
Смотрит, а он, разодет в эполеты,
Из королевской выходит кареты.
Не постыдившись несвежего платья,
Прыгнула девочка принцу в объятья.
 
 
Ну и, конечно же, вышла за принца.
Спит во дворце. Всякий день веселится.
И ненавидит живущих в подвале,
Тех, что в принцессе её не узнали.
 

Сценическая грань

Зрители

 
Сегодня и вчера – храним и помним,
Тут всё, что греет наши вечера,
Шумит грозой и вспыхивает полем;
Вся наша жизнь – сегодня и вчера.
 
 
Глаза спешат шедеврами упиться,
А любят только выдумку, и ложь,
И под копирку глянцевые лица
Продажных женщин, купленных вельмож.
 
 
А прочее уже недостоверно
За грустной отдалённостью своей,
Как в катафалках траурная Вена
С горящим цугом вороных коней.
 
 
И, что ни день, глаза всё больше, больше,
Всё ненасытней. Словно образа –
Картинки Эмиратов, Конго, Польши…
Плоть анемична, но живут – глаза.
 
 
Чужие сны досматриваем страстно,
В грохочущую вслушиваясь медь,
Рабы картинок – новой формы рабства,
А своего – так не на что смотреть.
 

«Не суфлёр ты и не автор…»

 
Не суфлёр ты и не автор,
Не директор – волчья сыть:
Одному ходить в театр,
Что, в избе закрывшись, пить.
 
 
Наведи на морду глянец,
Патлы гребнем расчеши:
Может быть, какая глянет,
Накурившись анаши?
 
 
Не задаст, однако, взбучку,
Но, явив любви пример,
Проплывёт с тобой под ручку
В позолоченный партер.
 
 
И, забыв, что из народа,
Что плюгавенько одет,
На других посмотришь гордо:
Тоже, мол, интеллигент!
 

Тоже – роль

 
Я – сам себе опроверженье,
И отрицание себя,
Когда уже в изнеможенье
Гримасу грима соскребя,
 
 
Вдруг предстаю иным, красивым,
Толпе неведомым дотоль,
Сияющим на пол-России…
А, впрочем, это тоже – роль.
 

Бродячий цирк

 
Цирк на обклеенной афишами повозке
Заплёванный проведал городок,
Чтоб номеров столичные обноски
Увидеть захолустный житель мог.
 
 
Опять провинциалам помешали
Дремать, и пьянствовать, и продуваться в вист.
А кто?.. Атлет и девочка на шаре,
Гимнасты, фокусник и клоун-куплетист.
 
 
Под визг и рёв мелкочиновной гнили
Не затруднится кряжистый казак,
Фальшивые подбрасывая гири,
Продёргивать болонку через шаг.
 
 
Привычно недоспавшие гимнасты
Раскинут по ковру рондатов сеть,
Летать, перелетать равно горазды,
Ловки и свечкой четверной взлететь.
 
 
Силач с мускулатурой надувною
Костлявых дам растрогает всерьёз,
Булаву над собой крутя пятою
В разнообразье небывалых поз.
 
 
На женщине-змее зажгутся блёстки
От факела у девочки в руке…
Уедет цирк. Но стук его повозки
Ещё не скоро стихнет в городке.
 

«Приезжайте в цирк большой…»

 
Приезжайте в цирк большой,
Чтобы топать, бить в ладоши,
Между тем, как скачет лошадь,
Припечённая вожжой.
 
 
Приезжайте в людный цирк
Ради ловкости безумцев,
Над которой хитрецы,
Аплодируя, смеются.
 
 
Приезжайте на ковёр,
Где нескладный старый клоун
Хохотом нафарширован,
Да ещё осла привёл.
 
 
Приезжайте на успех,
Что всегда чреват провалом,
Погрустить о небывалом
И поднять себя на смех.
 

Шут гороховый

 
Сердце ли спасти заплаткой?
Отложи иголку, мать…
Я смеюсь, чтоб не заплакать,
Плачу, чтоб не зарыдать.
Радость собирал по крохам,
Брал и то, чего нельзя,
А сегодня скоморохом
Прохожу по рынку я.
Развлекаю, утешаю,
Будоражу, тормошу,
И подкатываю с шалью
К азиату-торгашу:
Мол, купите – не копите
В кошелях бумажный сор,
Чтоб на дьявольском копыте
Не распяли ваш позор.
Обложил дубравы данью –
Белых выдать к ноябрю!
А цыганке:
– Погадаю! –
Этак нагло говорю.
И, налопавшись гороха
Для потехи-куражу,
Вновь тебя, моя эпоха,
Оглоушу, оглушу.
И, от хохота шалея,
Скажут бабы про меня,
Что и нравом веселее,
И грустнее прочих я.
 

Королевская антреприза

 
Там, где бродят по склону замшелые камни
И озёра коснеют в ладонях горы,
В старой крошечной Дании маленький Гамлет
Разыграл свою пьесу в уколах иглы.
 
 
Сохнут бабочки. Вот, королевский гербарий,
Вот, рифмованной желчи семейный альбом.
И отец, и сынок всякий день погибали,
И стихами ещё говорили притом.
 
 
А измена – всего лишь гримаса сюжета.
Улыбнётся суфлёр и сострит: «Не беда,
Если с розовой яблони снов предрассветных
В ухо спящему алая каплет вода…»
 
 
Пузырёк уронили рабочие сцены,
Чтобы яд перетёк из пролога в финал.
Не доигран спектакль, но галёрка оценит
У Лаэрта под глазом горящий фингал.
 
 
Гамлет, хватит болтать! На придворной женитесь.
А закалывать ближних – порочная страсть,
Даже если с отличьем закончили ГИТИС
И муры режиссёрской наслушались всласть.
 
 
Вы – игрушка, вы – флейта! И вот вам задача –
Перестройте регистр на журчанье обид.
Между тем балаган ваш, хотя и не начат,
Но окончен уже и давно позабыт.