Текст книги "Театр отчаяния. Отчаянный театр"

Морпехи посыпались из машины.

Началась беготня. А в это время в ворота уже входила колонна молодых людей в гражданской одежде. За четыре дня в поезде я привык видеть только очень коротко стриженных парней. Входящие же чернели длинными волосами. По обе стороны колонны шли морпехи и офицеры в чёрной форме. Колонну повернули, и она потекла на плац.

– Строиться, строиться! – орал мегафон. – Постройте их!..

Вдруг из толпы вновь прибывших раздался гортанный крик. Громкий, резкий голос выкрикнул несколько слов на непонятном мне языке, колонна нестриженых брюнетов отозвалась хором голосов, и тут же все они разом бросились бегом в центр плаца. Эти молодые люди были быстры и действовали сплочённо. Они мгновенно образовали живое кольцо, и те, кто находился в его внутреннем периметре, повернулись один за другим и побежали, наклонившись вперёд. Но это был не просто бег, это был ещё и танец. Вся их толпа что-то выкрикивала, и те, кто не бежал, начали отбивать ладонями быстрый и всё ускоряющийся ритм.

– Прекратить! Прекратить! – орал мегафон. – Построиться!.. Прекратить это безобразие на…

Неожиданно мегафон засвистел и замолчал. Тогда офицер, продолжавший стоять в кузове грузовика, бросил его и стал орать из последних сил уже сорванным голосом.

– Доблестная морская пехота, – кричал он, – прекратить нахер эти танцы… Постройте эту сволочь… Выполнять!

Морпехи, приехавшие и те, что стояли по периметру, побежали к толпе в центре плаца и сразу начали наотмашь изо всех сил наносить удары руками, ногами всем, кого видели.

Морские пехотинцы в чёрной форме, коротких сапогах и беретах выглядели устрашающе. Они все были выше и крупнее тех, кого начали бить. Но те оказались ловкими, изворотливыми и жёсткими. Они бросались на морпехов по трое и четверо. Началась жестокая, громкая драка.

– Полундра, у них ножи! – раздался громкий крик.

Оравший офицер выпрыгнул из кузова и побежал на плац, на бегу вытаскивая из кобуры пистолет.

– Отставить, отставить! – перекрикивая общий страшный шум, кричал он. – Отставить!.. Разойтись!..

Не добежав до дерущейся толпы, он вскинул вверх руку с пистолетом и три раза подряд выстрелил в небо. Выстрелы прозвучали как-то сухо и совсем несерьёзно. Но толпа от них шарахнулась в сторону. На асфальте остался лежать лицом вниз здоровый парень в чёрной форме без берета на голове.

– А вы хули тут стоите? – послышался визгливый крик совсем рядом с нами. – Бегом отсюда, вон туда. Забежали в дверь и закрылись. Бего-о-о-м!

Это кричал офицер в камуфляжной форме и чёрном берете на голове. В руке он держал короткий автомат Калашникова.

Мы, не оглядываясь, помчались к длинному одноэтажному строению. У нас за спинами прозвучала короткая автоматная очередь, следом ещё одна. Толкаясь, мы ввалились в узкую дверь. Стоявший возле неё моряк резко её захлопнул.

В помещении, куда мы вбежали, по всей длине стояли двухъярусные железные кровати, а в проходе между ними на табуретке сидел парень в тельняшке и трусах. Он был босой и заспанный.

– Что там, мля? – улыбаясь, спросил он. – Война наконец началась? Повезло вам! Только прибыли, и сразу война.

То, что я видел на плацу, было самым страшным, что мне только довелось видеть в жизни. Но пока я всё ещё оставался зрителем, наблюдателем, а не участником.

Спустя какое-то время всё за дверью затихло. На плац из здания, в котором мы оказались, ни одно окно не выходило.

– Дневальный, – крикнул парень в тельняшке, по-прежнему сидевший на своём месте, – ну-ка, разведай оперативную обстановку!

Тот моряк, что стоял у двери, дверь открыл и вышел…

– Кажись, война закончилась, – сказал парень в тельняшке, встал с табурета и потянулся. – Мне скоро домой, а повоевать так и не пришлось…

Вскоре за нами пришли, вывели на плац, совершили перекличку. А я всё время смотрел на большое пятно, точнее, на небольшую лужу крови на асфальте строго посередине плаца.

– Ну что ж, счастливчики! – весело сказал нам молодой, очень румяный офицер, проводивший перекличку. – Везунчики вы! Самые везучие из всех… – на этих словах он хохотнул. – Родина направляет вас в знаменитую Школу оружия Краснознамённого Тихоокеанского флота, в Учебный Отряд Номер Один… Сейчас в баню, потом получить форму одежды, и поедем на живописный остров Русский.

В дальнейшем я буду всячески старательно избегать использование мата, которым изобиловала речь буквально всех людей, с кем я служил, да моя речь тоже. Весь мат можно додумывать в силу жизненного опыта и знаний.

В тот день я впервые помылся в так называемой бане, в которой никакой парилки и веников не было и в помине. Мылись все, набирая воду в круглые тазы с ручками, а потом из них плескались и лили воду на себя.

Все вещи перед помывкой мы оставили в раздевалке, а когда вышли из бани, мокрые и голые, то увидели, что наших рюкзаков и сумок нет на месте. Они были свалены в кучу в центре помещения, и несколько матёрых моряков потрошили их. Мой серенький рюкзачок лежал пустой в стороне. В углу, возле ржавой батареи, рядом с грязным ведром валялись скомканные брошенные вещи, которые расхитителям не приглянулись. В этой куче я увидел томик Валерия Брюсова и свою зубную щётку. Всё остальное пришлось морякам по вкусу.

Потом нам выдавали форму. Толстый, загорелый дядька в синем халате, надетом поверх тельняшки, опытным взглядом определял параметры каждого из нас в одну секунду и ни разу не ошибся с размером.

– Вот роба, то есть рабочая форма одежды – голландка и брюки, – говорил он, выдавая нам непонятную и незнакомую одежду, которая станет нам единственно возможной на ближайшие три года. – Роба выдаётся два комплекта на год. Через год дадут новую. Носки – пять пар на полгода, берегите их. Но сразу пишите предкам, чтобы прислали ещё. Этих не хватит… Нательная рубаха, то есть тельняшка, наша морская душа, две майки без рукавов – на год, одна, с длинным рукавом, – на год, одна тёплая с начёсом – на все три года. Запомните, одна на весь срок! Приедете в часть, берегите тельники, у вас их махом подрежут или дырявые дадут взамен… Не соглашайтесь… Кстати, а куда вас?

– В Школу оружия, – ответил кто-то.

– Куда? – сморщившись спросил он.

– На остров Русский, – прозвучал ответ.

– Кранты вам, салаги… – сказал он и посмотрел на нас печально. – Даже не понимаю, зачем вам столько формы выдавать… Бедолаги.

То, как он это сказал, напугало меня сто крат больше, чем всё, что мы слышали про этот пресловутый остров.

– Это бескозырка – одна на три года, – продолжал он. – Шапка – одна на три года, шинель – одна на три года, бушлат – один на три года, ремень кожаный с бляхой – одни на три года, ремень брючный… – Он запнулся, держа в руке тонкий, холщовый пояс с железной застёжкой, – это брючный ремень… Выдать я вам его обязан, но моряки его не носят… На нашем флотском языке он называется «тренчик»… Знаете, зачем он нужен? – Мы молчали, а он обводил нас взглядом. – Это очень полезная вещь, особенно там, куда вас отвезут… Значит, так, берёте тренчик, натираете мылом и вешаетесь… – Тут он громко захохотал, запрокидывая голову. Он зашёлся смехом, весь вздрагивая и колыхаясь.

Остров Русский лежит совсем рядом с Владивостоком. Он отделён от города удивительно красивым проливом Босфор Восточный. Когда на острове построили великолепный мост, остров Русский сразу стал практически частью города. А в прежние времена, чтобы попасть на него, нужно было иметь пропуск.

Этот большой и живописный, гористый и зелёный остров весь изрезан бухтами и бухточками. На нём есть роскошные пляжи. Но тогда он весь был занят военными, и только военными.

Учебный отряд номер один Тихоокеанского флота, Школа оружия, находился на мысе Поспелов, то есть строго напротив бухты Золотой Рог и центра Владивостока. Вид на бухту и на город открывался фантастический.

За то время, пока мы впервые надевали на себя морскую форму, укладывали свои вещмешки, потом строились и кого-то или чего-то ждали, из общих разговоров, которые звучали вокруг, стало известно, что тот морской пехотинец, скорее всего, погиб. Его увезли в госпиталь, но он был уже не живой. Троим морпехам тоже досталось. Но их порезали не сильно и они остались в лазарете. Призывников с Кавказа загнали в помещение столовой и держат там. Морпехам выдали оружие…

Я это слышал, но мне было совершенно неинтересно. От меня уже ничего не зависело. Так что, узнал я о том, что произошло, или нет, никакого значения не имело. От этого ничего не изменилось и измениться не могло. Я перестал быть человеком, который может принимать хоть какие-то решения.

Нас отвезли на Русский остров двумя катерами. Это произошло быстро и просто. Катер шёл минут пятнадцать, не больше. И вот я уже шагнул на берег того самого места, страшнее которого быть не могло…

От маленького бетонного пирса уходил вправо красивый идеально чистый пляж. Вода была стеклянной прозрачности. Когда перескакивал из катера на пирс, я бросил взгляд в воду и не поверил глазам. На дне, под прозрачной и спокойной водой, лежали морские звёзды. Точно такие же, как в экзотических фильмах. Я никогда их прежде не видел.

От пляжа берег уходил плавно вверх к подножию большого и пологого холма. На пирсе нас встретил коренастый моряк в выцветшей и застиранной светло-синей робе. Новая на нас была тёмно-синяя, почти чёрная. Морской воротник, который почему-то принято называть гюйс, хотя в действительности гюйс – это флаг, который поднимают на носу кораблей первого и второго ранга… Так вот, его гюйс был почти белым. На его погонах желтели три полоски, то есть старшина первой статьи. Весь он был очень чистый, светлый и какой-то домашний.

Лицо его улыбалось губами и глазами. Соломенные его усы топорщились, как у бобра из любимых мультфильмов.

Этот старшина принял у офицера, который нас сопровождал, целую стопу документов, видимо, наши личные дела, взял бумаги под мышку и, совсем не по-военному беседуя, повёл нас от пирса по дорожке к холму.

– Не! Ну вы всё-таки строй изобразите, ребята, – дружелюбно попросил он, и мы изобразили нечто похожее на строй. – Чего такие бледные? – продолжил он. – Небось наговорили вам ужасов про остров Русский? Застращали?.. – Он посмеялся сам себе и покачал большой головой.

А вокруг было всё идеально чисто. Стволы деревьев, под кроны которых мы зашли, белели свежей извёсткой. С холма к морю бежал ручей или небольшая речка, мы пересекли её по дощатому мостку. Впереди за деревьями показались очень аккуратные трёхэтажные строения с большими, сверкающими на солнце окнами.

– Из речки этой пить не советую, – сказал старшина. – Желтуха. Можно заразиться. Желтуха – это тут главная опасность. А больше ничего опасного… Да успокойтесь вы! Вот это и есть наша Школа оружия…

– Рраз, рраз, рраз, два, три, – услышали мы издалека.

– На обед, братишки, вы уже опоздали. Все уже поели и на занятиях… Слышите? – сказал наш старшина. – Но ничего! Сейчас мы кое-какие дела важные сделаем и как-нибудь вас покормим. На камбузе чего-нибудь найдут… Да! – вдруг что-то вспомнил он. – А сибиряки среди вас есть?

– Есть, – ответил кто-то.

– Есть, – ответил я.

– Откуда, братцы? – радостно спросил он.

– Из Омска, – сказал кто-то из-за моей спины.

– Из Кемерово, – сказал я

– Из Новокузнецка.

– Из Барнаула.

– Из Новосибирска.

– Кто из Новосибирска? – ещё больше обрадовался старшина.

Один парень поднял руку.

– Ты ж мой хороший! Сибирячок! Ну, пойдём!

Он привёл нас в светлое квадратное помещение, вдоль стен которого стояли длинные скамейки. Сказал нам присесть. Мы расселись и поставили свои вещмешки перед собой на пол. Старшина вышел на середину и ждал, пока мы разместимся и сможем слушать. В открытое окно залетал лёгкий шум листвы и голоса птиц.

– Вот что! – сказал он нестрого, а скорее назидательно. – Слушайте и запоминайте с первого раза. Готовы?

Мы покивали головами.

– Не слышу, – улыбаясь в усы, сказал он.

– Да-а, – нестройным хором ответили мы, как дети отвечают Деду Морозу на празднике.

Мы тоже улыбались, приободрённые и успокоившиеся.

– Вы теперь не Вася, Петя. Вы теперь курсанты Школы оружия. Военные люди. С этого момента у вас начинается военная жизнь. Родина выдала вам форму одежды. Берегите её. Если вдруг вы что-то порвёте или потеряете, то новой вам не дадут. А без формы одежды вы не военные. Ботиночки берегите свои. Потеряете ботинок – всё! Где вы сможете другой взять? А?.. Негде! Придётся его рожать. – На этих словах он посмеялся, мы тоже. – Ко мне и к любому другому военнослужащему, который служит здесь, вы должны обращаться только на «вы» и по званию… Меня зовут старшина первой статьи Котов. А обращаться ко мне следует: товарищ старшина первой статьи. Понятно?

– Да-а-а.

– Молодцы! Устав вы пока не учили, присягу не давали, но всё успеется… Тут всё просто. Военная служба – дело тяжёлое, но простое. Надо выполнять приказы старших по званию. То есть всех, кто здесь служит… Почему? А потому что у вас звания совсем никакого нет. Вы курсанты. Вы сюда на полгода пришли, а потом уйдёте настоящими матросами. И никогда нашу славную школу не забудете. Ясно?

– Да-а-а.

– Но с этого момента надо отвечать: так точно. Поняли?

– Так точна, – ответил наш хор.

– Ох, ну как же хорошо иметь дело с русскими людьми! А то с чурбаньём совсем без толку разговаривать. Так вот, приказы выполняются точно, быстро, беспрекословно и в срок!.. Погодите, братцы, чуть не забыл… Скажите по дружбе, а кто из вас что умеет? Рисовать, может, кто-то умеет хорошо? Может, парикмахер среди вас есть? Кто-то, может, поёт, на музыкальных инструментах играет? Если что, мы и гитару найдём. Служба – дело тяжёлое. А мы тут на острове как-никак. Новые песни, может, какие есть?.. Ну, не стесняйтесь…

– Я, – сказал маленький чернявый парень.

– Что – я? – спросил старшина Котов.

– Я умею рисовать.

– Все умеют рисовать, – ответил Котов весело, – а хорошо не все.

– Я в художественном училище учился в Краснодаре.

– Как фамилия?

– Мхитарян.

– Молодец, курсант Мхитарян, – похвалил его Котов. – Погодите… Вот вам листок, вот карандаш… Если кто-то, как курсант Мхитарян, что-то умеет… То вот тут пишите свою фамилию, а тут – что вы умеете. Не надо стесняться. Если умеешь, то не скрывай. Сделай жизнь сослуживцев интереснее. Правильно?

– Так точна.

Он пустил листок по кругу. Парень, сидевший рядом со мной, взял карандаш и стал писать, я глянул, что он пишет. Он большими наивными буквами нацарапал: «Умею играть на гитаре и петь Высоцкого».

Следом листок оказался у меня. В нём было уже четыре записи. Я подумал и вывел свою фамилию. Рядом с ней написал слово «занимаюсь», тут же его зачеркнул и написал следующее: «Занимался в студии пантомимы».

Мало о чём я жалел в жизни так, как об этой короткой записи.

Когда листок совершил круг, Котов взял его, бегло просмотрел, сложил и сунул в карман.

– Очень интересно! – сказал он, улыбаясь пуще прежнего. – А теперь вам будет первый боевой приказ. Нужно пришить на робу погончики… Достаньте их, а нитки с иголками возьмите вон там, на столике. Но запомните, что столики и стульчики для вас закончились. Моряки называют стол только бак, а любой стул или скамейку только баночка… Запоминайте. Погон нужно пришить, как у меня. Видите? – И он показал на свой погон, наклонившись вперёд правым плечом. – Погончик маленький, не то что у солдат. Пришить надо крепко и аккуратно.

Мы нашли свои погоны. Их была целая стопка. Длинные, толстые – для шинели и бушлата, Котов сказал нам их убрать. Погоны для робы были тёмно-синими квадратиками с жёлтой буквой «Ф».

– Ну вот, – сказал Котов удовлетворённо. – Пришивайте, как я показал. Даю вам на это десять… Нет, пятнадцать минут… Приказ понятен?

– Так точна…

– Молодцы! Время пошло! Через пятнадцать минут вернусь и проверю, – сказал он и, насвистывая, вышел в дверь…

Нас было человек тридцать. На столике оказалось не больше десятка иголок и один большой моток чёрных ниток. Мы, кто первыми подошли к столику, взяли иголки. Остальные потоптались и сели по местам. Я дождался своей очереди, чтобы оторвать от общего мотка кусок нитки, взял его и устроился для работы.

Кому иголки достались, те шили, остальные сидели, спокойно ожидая, когда кто-то закончит и иголка освободится. Все работали или сидели молча. Мы были друг с другом не знакомы. Наручных часов ни у кого не было. Те, у кого часы были, расстались с ними ещё на ПТК.

Котов вскоре вернулся. Наверное, прошло ровно пятнадцать минут. Вернулся он не один. С ним пришли ещё пять человек в светлых робах, у всех были старшинские полоски на погонах, у всех были усы.

– Ну, что у нас тут? – спросил Котов прежним своим домашним голосом. – Время истекло.

Мы смотрели на него и молчали.

– Ты встань, – сказал он парню из Новосибирска.

Тот встал.

– Представься, – не приказал, а скорее попросил Котов.

– Алексей, – спокойно сказал парень.

– Алёша! Я же просил запомнить всё с первого раза! – огорчённо сказал Котов. – Надо представиться, а значит, сказать: курсант такой-то… Ну!

– Курсант Иванников, – ответил парень.

– Вот. Мой земляк, земеля, – сказал Котов пришедшим с ним и молча стоявшим, улыбаясь, у него за спиной морякам. – Какая хорошая фамилия. Ты же русский человек. Мой земляк. Сибиряк. Ты должен всё схватывать на лету… Иди сюда.

Курсант Иванников подошёл к старшине.

– Запомни! Когда старший по званию тебя зовёт, ты должен бегом подбежать и доложить: курсант Иванников… по вашему приказанию прибыл… Ладно, научишься… Это, кстати, всех касается… Ну что, курсант Иванников, пришил погоны?

– А у меня иголки не было, – сказал Алёша Иванников, – иголок мало, не на всех хватило.

– Я про иголку тебя не спрашивал, – удивлённо подняв соломенные густые брови, сказал Котов. – Я про погоны тебя спросил… Ты их пришил?

– Нет… Я же говорю… – замялся Алёша.

– Надо отвечать: никак нет. Повтори.

– Никак нет.

– А приказ был какой? Пришить погоны! Так?

– Да… Так точно.

– Вот видишь… А ты его не выполнил, – сказал Котов огорчённо и оглядел нас сидящих. – Я вижу, никто не выполнил… Ты меня огорчил, землячок. Перед моими товарищами. Они пришли посмотреть, как тут Котов командует, какой к нему земляк приехал… А ты мой первый приказ не выполнил…

В этот момент Котов совершенно внезапно подался назад, весь его мощный, плечистый торс слегка повернулся для короткого молниеносного замаха, и он, успев сжать большущий кулак правой руки, нанёс Алёше Иванникову сокрушительный гулкий удар в лоб. Алёше отлетел, как тряпочный, зацепился ногами за скамейку, ударился головой о стену и упал уже без чувств.

– Вы чё, суки!!! Служить не хотите?!! – полностью изменившись всем туловищем и лицом, заорал Котов.

– Алёооо! Салаги озверевшие, ещё не поняли куда попали?! – крикнул кто-то из пришедших с Котовым старшин. – Встать, собаки!..

Я рванулся со скамейки вверх, держа в руках иголку и робу, но тут же получил мощный удар в лоб. Мир озарила вспышка, и надо мной пронёсся белый потолок.

Учебный отряд номер один Тихоокеанского флота, или Школа оружия, был когда-то создан для того, чтобы обучать призванных на срочную службу матросов военным специальностям, связанным с корабельным и береговым оружием. Отдельно существовала ещё Школа механиков и Школа радиосвязи.

Школу оружия разместили в своё время в старом, можно сказать, старинном военном городке, построенном ещё в начале ХХ века. Уже тогда остров Русский был обустроен для защиты Владивостока с моря.

Наш учебный отряд состоял из семи учебных курсантских рот по двести пятьдесят – триста человек в каждой. Я попал в роту номер семь, и мне была присвоена специальность электрик противолодочного оружия. То есть я должен был за шесть месяцев изучить все виды торпед и глубинных бомб, которые стояли тогда на вооружении нашего флота, и быть отправлен для прохождения дальнейшей службы на какой-нибудь корабль.

Ещё в Школе оружия была рота, курсанты которой должны были осваивать всякие пушки, зенитные установки и ракеты. Была рота для изучения химической защиты и химических вооружений.

Остальные роты не буду перечислять… это уже не имеет никакого значения. Ни одного приятеля или знакомого у меня в тех подразделениях не возникло. Каждая рота жила и существовала весьма изолированно. Нас собирали всех вместе только два раза в сутки утром и вечером для общего построения учебного отряда.

В Школе оружия был свой духовой оркестр, состоявший из матросов срочной службы, отобранных из числа тех, кто хоть как-то умел на чём-то дудеть и знал ноты.

А ещё в учебном отряде существовала особая сила – это была так называемая кадровая команда. Она состояла, так же, как и оркестр, из призывников. В той команде служили те, кто обеспечивал жизнь и всю хозяйственную деятельность. То есть водители и автомеханики, в учебном отряде был свой гараж с грузовиками и трактором, повара, точнее, коки, электрики, сантехники, телефонисты, писари, котельщики и даже два киномеханика. Это были здоровые, довольные своей службой, крайне приземлённые и прагматичные парни, которым романтика моря была безразлична, а сытая, стабильная жизнь желанна. За такую жизнь они были готовы на многое.

У каждой роты были свои пять-шесть старшин, которые осуществляли низовое командование и управление ротой. Они жили и всегда находились с курсантами. Они фактически были и судьями, и надсмотрщиками, и палачами.

Офицеры тоже, конечно, были. Каждое утро мы видели на общем построении командира Школы оружия, маленького и, очевидно, сильно пьющего капитана II ранга. У него были два заместителя. Оба нарядные и высокие.

Все роты имели своих командиров, у командиров рот обязательно были заместители. Проще говоря, офицеров хватало. И все, без исключения, они были мерзавцы, а все старшины злодеи, подонки и жестокие изуверы. Других в Школе оружия времён моей службы быть не могло. Случайный человек не мог попасть в их число.

Я не знаю, когда и каким образом Школа оружия превратилась в то, чем пугали всех новобранцев, стала жутким мифом, который передавался из уст в уста по всему флоту, и чудовищной реальностью для всякого, кому судьба распорядилась в ней оказаться.

Факт тот, что как-то само собой Школа оружия стала настоящей, продуманной, прекрасно организованной, со своими внутренними законами, традициями и философией, школой унижения и уничтожения человека.

Офицеры и старшины были заодно, хотя декларировали и изображали обратное. Командир нашей роты и его заместитель появлялись утром и отправлялись катером домой вечером. На всю большую военную часть на ночь оставалось несколько дежурных офицеров, которые практически не выходили из здания управления и штаба учебного отряда. По ночам старшины властвовали безраздельно. Ночью и происходило всё самое невыносимое.

Наивно было полагать, что офицеры ничего не знали. Они всё знали прекрасно. Но их всё устраивало. Старшины обеспечивали железную и нечеловечески жестокую дисциплину. А офицеры могли прекрасно бездельничать, получая все блага полной власти. Старшины платили офицерам за покровительство преданностью и лизоблюдством. Это была мощная спайка и настоящий союз.

Любая жалоба на издевательства, поданная офицерам курсантами от отчаяния и по глупости, моментально возвращалась старшинам, которые за это карали особо жестоко. Нам всем очень скоро стало ясно, что жаловаться некому и бесполезно.

Днём Школа оружия выглядела как образцово-показательная воинская часть. Курсанты маршировали на плацу с песнями, белили деревья, тщательно мели дорожки и так далее. Офицеры любили привозить своих жён и детей из города, чтобы они полюбовались тем, как служат отцы семейств, погуляли по красивому городку и искупались на пляже.

Учебные корпуса тоже существовали. Это же была школа. Корпуса представляли из себя отдельные здания с прекрасно оборудованными классами для теоретических занятий. Практическому владению оружием нас должны были учить на настоящих торпедных аппаратах и бомбомётных установках, которые стояли в специальных тренировочных залах. Всё было сделано хорошо и по замыслу должно было дать нам знания и навыки. Но офицеры не хотели заниматься скучной вознёй с нами. Поэтому они приказывали старшинам загонять нас в учебные корпуса в положенное расписанием время и вовремя выгонять. В классах нам приказывали смирно сидеть, и всё. Это было особенной пыткой.

Офицер, он же преподаватель, попивая чай, монотонно читал вслух инструкцию или техническое описание, например гидравлической системы подачи глубинных бомб из корабельного погреба в бомбомётную установку. Тем самым он формально проводил занятие. Мы же, уставшие и измотанные молодые люди, которым давали спать мало и не каждую ночь, начинали засыпать. Глаза закрывались сами собой. Не было никакой в мире силы, которая могла бы их удержать открытыми…

– А теперь повторите услышанное, – в любую секунду мог спросить офицер. – Например, ты.

После того, как никто не мог ничего сказать, офицер делал обиженное лицо и звал старшину.

– Я им битый час объясняю и разжёвываю матчасть, – говорил он с детским и ангельским выражением лица стоявшему перед ним старшине, – а они спят… Они, наверное, ещё не поняли, что им Родина доверила оружие… Как они будут Родину защищать? Скажите мне, старшина!.. Вот придут они из нашей славной школы на корабль, от них будут ждать умения и навыков… А они как бараны станут смотреть… Тогда на корабле спросят, а чем вы там занимались полгода на острове Русский? Чему вас там учили?.. И тогда, скажите мне, товарищ старшина, что там, на корабле, о нас подумают?.. Кстати… почему они засыпают? Особенно эти двое и вот тот? Вы что, им спать не даёте?.. Смотрите мне, товарищ старшина, нельзя обижать этих братьев наших меньших.

Самые иезуитские иезуиты позавидовали бы его интонации и благодушному выражению лица.

Пожаловавшись старшине на нас, офицер вставал и уходил. Смотреть на то, что происходило после, ему было нельзя по правилам и законам, царившим в учебном отряде номер один.

Били нас всё время. Били с удовольствием и умело. Били так, чтобы не оставалось следов. Били в лоб, по почкам и в грудь. Если кто-то из старшин не рассчитывал силу и мог переусердствовать, то тогда курсанта на несколько дней прятали с глаз долой. Разбитые губы и кровоподтёки офицеры были видеть не должны. Разумеется, это была формальность, но она строго соблюдалась. Офицеры, что служили в Школе оружия, сами были под стать своим воспитанникам старшинам и строго наказывали их за нарушение формальностей и чрезмерную вольность. Это тоже было незыблемым правилом.

На второй месяц пребывания на острове нас стали морить голодом. Сначала кормили плохо, но достаточно, а потом начали морить. Сам метод был разработан и продуман гениально.

Они не могли не давать нам еду. Это было бы преступлением. Но они придумали не давать нам её есть.

Нас строем заводили в столовую, по-флотски – камбуз, где столы были накрыты, еда стояла. Каждый стол был рассчитан на десять человек. Длинный стол со скамейками вдоль него. На нём стояла кастрюля, по-флотски – лагун, с супом и лагун с кашей, тарелка с десятью кусочками хлеба и чайник компота. Нам приказывали занять место за столами, но в тот миг, когда мы усаживались, звучала команда: «Закончить приём пищи! На выход!»

Как только мы выбегали из столовой, нас сразу строили и обыскивали карманы. Котов обожал это!

Многие пытались успеть схватить кусок хлеба. Но жевать в строю было строго запрещено. Хлеб засовывали куда могли. Котов всегда его находил.

Тех, у кого находили хлеб, выводили перед строем.

– Братцы! – расхаживая от одного провинившегося в другому, говорил Котов. – Вот ваши товарищи засунули хлеб в грязный карман… А этот вот сунул его в трусы… Это же хлеб! Тебя мама с папой так учили относиться к хлебу? А в кармане что? В трусах что? Микробы! Вы чего хотите? Желтухой заболеть?.. Заболеть желтухой хотите, чтобы заразить всех? Да? И чтобы Котов тоже заболел, и чтобы Котов умер или чтобы у Котова не стоял? Этого хотите?.. Я знаю, что хотите!.. – говорил он монотонно и продолжал медленно прохаживаться. – Все вы мне смерти хотите… Но я не понимаю, братцы, зачем вы хлеб взяли? Вам что, еды не хватает?.. Если не хватает, вы скажите… Вы пожалуйтесь… Просто вот тут стоят ваши боевые товарищи, они не взяли хлеба, им всего хватает… Может, вы голодные?.. А? Наверное голодные… Хлебушка хочется?.. Так будет вам хлеб.

Котов в таких ситуациях посылал на камбуз за хлебом. Приносили столько буханок, сколько было провинившихся. Потом он заставлял стоящих перед строем парней съесть всю буханку целиком, разумеется, ничем не запивая.

Если кто-то не мог уже есть или сразу отчаянно отказывался, то тогда Котов применял самый действенный метод, который в Школе оружия был отработан в совершенстве.

– Братцы! – говорил он, обращаясь к строю. – Вот этот жадный и зажравшийся наш товарищ не хочет съесть хлеб. Отказывается. И что теперь нам делать? Мы же не можем этот хлеб выбросить. А после того, как эта крыса подержала его в своих поганых желтушных руках, мы его тоже есть не можем… Давайте попросим его доесть хлебушек. Все вместе… – Тут он менялся в лице до неузнаваемости. – Слушай мою команду! – истошно орал он. – Упор лёжа принять! Раз, два… Раз, два…

Весь строй падал на асфальт и начинал отжиматься.

– Вот смотри, сука, смотри, крысёныш, как тебя твои товарищи просят… Просят, не бери, падла, хлеб из общей тарелки, терпи, как все терпят! Перхоть ты поганая!

Он мог заставить нас не отжиматься, а приседать или стоять на одной ноге.

Морили голодом долго и умело. Могли не позволять есть пару дней, а потом давали на завтрак, и на обед, и на ужин сушёную картошку… То есть картофельный порошок, залитый кипятком. Этакий сероватый клейстер с комками. Мы его всё равно ели, преодолевая рвотные позывы.

– Не делайте из еды культа! – кричал, наблюдая, как мы поедаем то, что человек есть не может и не должен, начальник столовой, невероятно чистоплотный и холёный субтильный офицер с седыми висками. – Запомните! Еда не главное! За еду Родину продавать нельзя. Помните! Ради еды подвигов не совершают. Блокадный Ленинград выстоял… Им бы такую еду, а вы давитесь.

Все они, конечно, подобрались в эту воинскую часть, на этот остров и в свой сплочённый коллектив по основному принципу – им нравилось издеваться над людьми и быть безнаказанными. Издеваться они любили по-разному, но именно это и собрало их вместе.

Надо отдать им должное, издевались они не просто так, а по установленным в Школе оружия правилам и с мощным философским обоснованием… Они действительно верили, что делают, издеваясь над нами, благое дело. Благое нам и для нас… В это было трудно поверить, но я поверил.