Текст книги "Почти рукописная жизнь"

Собираясь предсказывать новое в характерах, этот жанр себя сильно ограничивает. Героем произведений научной фантастики становится человек, как правило вырванный из своей национальной среды и который, по сути, является представителем человека вообще, то есть в значительной мере абстрактным человеком. Его история, прошлое также обычно тёмно (особенно если он действует через века от нас) и связано с происходящим по этой причине весьма косвенно. И стало быть, национальный материал, история оказываются практически в забвении. А это главное, что человечество имеет на сегодня. Ведь недаром говорится, что человек редко думает и делает новое. В основном всё уже было, и теперь мы только повторяем это прошедшее… (часто и не подозревая об этом).

В отличие от научной фантастики ненаучная фантастика (или, по-моему, просто фантазия) имеет существенно меньше ограничений и больше возможностей. Во-первых, она и не пытается объяснить, как чудо связано с наукой. Даже напротив, её чудеса, как правило, никак не реализуются. Этот жанр намерено вводит только одно чудо, как бы забывая, что ему обязательно будут сопутствовать другие, если следовать логике. Но он ставит задачу выяснить в чистом виде, как человек поведёт себя в условиях первого чуда. К фантазиям такого рода относятся, например: ряд пьес Аристофана, «Метаморфозы» Апулея, «Портрет» Гоголя, «Штосс» Лермонтова, «Шагреневая кожа» Бальзака, «Портрет Дориана Грея» О. Уайльда, «Русские ночи» В. Одоевского, Б. Шоу «Назад к Мафусаилу», «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, «Маленький принц» А. Экзюпери, «Процесс» и «Превращение» Ф. Кафки, «Альтист Данилов» (Новый мир, 1980, № 1, 2, 3 или около этого) В. Орлова, сказки, легенды, мифы всех времён и народов. Все эти вещи ставят человека в нереальные условия, но тем не менее оставляют его на Земле, в своей стране (да, забыл ещё назвать «Пер Гюнта» Ибсена и «Фауста» Гёте).

Это было первое серьёзное послание, обращённое ко мне. Я получил его незадолго до своего пятнадцатилетия. В скором времени я прочту многие из рекомендованных мне текстов. Второй частью послания, написанного красной ручкой, был просто список кинофильмов, которые В. А. предлагал, а на самом деле попросту хотел, чтобы я посмот рел. Вот он:

Грузия: «Древо желания», «Мольба» Т. Абуладзе. «Жил певчий дрозд», «Пастораль», «Листопад» О. Иосилиани, «Пиросмани», «Необыкновенная выставка», Шенгелая. Грузинская хроника XIX века. «Алавердоба», «Отец солдата», «Мелодии Верийского квартала», «Не горюй», «Чудаки», «Мачеха Саманишвили».

Италия: «Рим – открытый город», «Счастливая жизнь», «Пемза», «Рокко и его братья», «Масленники», «Дорога», «Ночи Кабирии», «Похитители велосипедов», «Крыша», «Рим, 11 часов», «Джульетта и духи», «Белые ночи», «Аккатоне», «Затмение», «Приключение», «Профессия – репортёр», «Мы так любили друг друга», «8 1/2», «Амаркорд», «Маменькины сынки», «Дилиджер мёртв», «Дерево для деревянных башмаков», «Репетиция оркестра».

Польша: «Пепел и алмаз», «Всё на продажу», «Пейзаж после битвы», «Канал», «Барышни из Вилько» (всё А. Вайда), «Дирижёр».

Швеция: И. Бергман «Земляничная поляна», «Портовый город».

Япония: А. Куросава «Под стук трамвайных колёс», «Расёмон», «Красная борода».

США: «Гражданин Кейн», «Скованные одной цепью».

Франция: «Старая дева», «Мужчина и женщина», «Под крышами Парижа», «Орфей», «Завещание Орфея», «Поэт и кровь».

Венгрия: «Венгры», «Красный псалом».

Россия + республики: «Зеркало», «Андрей Рублёв», «Иваново детство», «Сталкер» Тарковский. Г. Панфилов «Начало», «В огне брода нет». «Старшая сестра», «Летят журавли», «Дон Кихот», «Король Лир», «Идиот», «Братья Карамазовы», «Игрок». «Июльский дождь», «Мне двадцать лет» М. Хуциев. «Броненосец Потёмкин», «Да здравствует Мексика!» Эйзенштейн. «Неоконченная пьеса для механического пианино», «Раба любви», «Подранки», «Печки-лавочки», «Живёт такой парень», «Ваш сын и брат», «Гадание на ромашке», «Не болит голова у дятла», «Сто дней после детства», «Голубой портрет», «Белый пароход», «Человек уходит за птицами», «Ранние журавли», «Звонят, откройте дверь», «Внимание, черепаха!», «Айболит-66», «Доживём до понедельника», «Здравствуй, это я!», «Король-олень», «Горькая ягода», «Ирония судьбы», «Странные взрослые», «Утренний поезд», «В четверг и больше никогда», «Ты и я», «Восхождение», «Они сражались за Родину».

Я прочитал тогда этот список, несколько фильмов из него я видел, но не знал, что это шедевры. Большинство названий, особенно зарубежных фильмов, завораживали, но было понятно, что вряд ли мне из Кемерово удастся попасть в кинотеатры «Кинематограф» или «Иллюзион», а в Кемерово такого кинотеатра не откроют никогда.

На пятнадцатилетие мне В. А. подарил книгу о советских художниках кино. Я её тогда полистал, но меня она не особенно заинтересовала, потому что содержала информацию о незнакомых мне фильмах. Видимо, тогда же я и положил эти листки в неё. И вот сейчас я вновь получил эти письма, но это уже письма не только от В. А., но и от меня четырнадцати-пятнадцатилетнего. На удивление до сих пор актуальный список! Большинство из них я посмотрел. Мог бы повторить его и от себя почти полностью, существенно пополнив кинособытиями, которые произошли с 1982 года. Как мне повезло с тем, что из Ленинграда тогда отправляли по распределению молодых кандидатов наук для поддержания провинциальной высшей школы. Чёрт возьми! Заглядываю в прошлое и понимаю, что я вообще везучий человек!

Мы ещё много общались с В. А. Но, отработав свои три года в Кемерово, он вернулся в Ленинград. От него приходили письма. Писал он не лично мне, а всем нам. Мы знали, что он с большим трудом купил маленькую часть дома, не в Ленинграде, а во Всеволожске и на работу ему приходится ехать долго на электричке. Но письма были счастливые, потому что В. А. был в своём любимом Ленинграде и снова был занят наукой. Эти письма будоражили и волновали меня. Будоражили тем, что сообщали о том огромном неведомом, страшно интересном, да и просто страшно далёком мире, который неизвестно, откроется мне или нет. Перед поступлением в университет я ездил к В. А. Он уже жил в самом Ленинграде в маленькой однокомнатной квартире на первом этаже. Даже для однокомнатной квартиры в ней было мало мебели. К моему приезду В. А. приготовил свою фирменную курицу. Мы снова много говорили, и он сводил меня в маленький, со скрипучим полом, кинотеатр «Кинематограф». Посмотрели какой-то дурацкий греческий чёрно-белый фильм…

Потом была служба, много разных переживаний, прошли годы… А потом я приехал в Санкт-Петербург на гастроли. Я пригласил В. А. на спектакль. Он пришёл с женой. Когда повстречались, оба мы волновались. Выпили пива. Я понял, что В. А. очень рад за меня, но что ему не особенно интересны мои сценические произведения. Я не стал его об этом расспрашивать, а он не стал говорить. На сегодняшний день я не знаю, читал ли он мои книги. И если читал, то что об этом думает. Я, конечно же, хотел бы, чтобы он был в восторге от моих спектаклей и книг. Но этого не случилось. Мы встретились тогда, когда встретились, и В. А. был интересен тот мальчик, для которого он очень много сделал. А тот мальчик и я сегодняшний ему бесконечно благодарны. Было и закончилось.

И как тогда мы вовремя встретились, так и эти листочки очень вовремя выпали из книжки. Мне снова повезло.

9 января

Заканчивается праздничное затишье. Возвращаются люди, приходят в себя сильно подорвавшие здоровье и бюджет те, кто никуда не уезжал, а впал в беспамятство прямо на дому. Завтра вновь зашумят улицы, заполнятся местным населением, и страна потихонечку начнёт возвращаться к повседневности. А в Калининграде по-прежнему затянувшаяся осень вместе с сильно поспешившей весной. Всё дождики и ветерки, туманы и зелёные газоны. Мне очень нравится.

Хочу продолжать мемуары. И понимаю, что именно в эти дни такое желание появилось у меня не случайно. После сумасшедшего, пульсирующего политическими всплесками, демагогией и ложью властей, а также первыми проблесками просыпающегося гражданского сознания и воли декабря пришли суетливые предпраздничные дни, а потом полупьяное или похмельное забытьё, брызжущее пошлостью со всех телеканалов. В этом году с телеэкранов нам в дома вываливался уж совсем мерзкий винегрет, который приготовили из давно протухших продуктов.

А так хочется обрести даже не успокоение, но какое-то бесспорное содержание. Я понял, что нет ничего лучше, чем обратиться к эпизодам, страницам, лицам и впечатлениям былых лет. Заглянуть в прошлое и обрадоваться тому, что жизнь содержательна, значительна, не бессмысленна и много замечательного прожито, что в жизни были прекрасные люди и даже есть чем гордиться.

В процессе воспоминаний и написании мемуаров важнее даже не сами воспоминания, а причина, по которой вдруг возникла необходимость обратиться к прошлому и какие именно эпизоды приходят на ум сегодня и сейчас.

Я продолжаю разбирать перевезённые коробки, сумки и, с позволения сказать, архивы. Книги уже рассортированы. CD и DVD ждут своего часа. Но с ними будет проще, поскольку с ними больших и давних воспоминаний не связано. Набралось коробки три видеокассет. Многие довольно давние, а есть даже древние, датированные 1989–1990 годами. Думаю, на них уже всё размагнитилось. Однако это невозможно проверить, потому что в доме не осталось ни одного видеомагнитофона. На этих кассетах неповторимые изображения и неподражаемые голоса переводчиков. В этих изображениях и голосах было что-то наркотическое, заставлявшее нас ежедневно ходить в видеопрокат и брать всё подряд, но только чтобы увидеть эти размытые лица и услышать эти неповторимые интонации. Что делать с этими кассетами? Только выбрасывать…

А в одной коробке нашёл авиабилеты, квитанции, чеки из гостиниц, железнодорожные билеты – всё иностранные, 1999–2002 годов. Тогда я очень много ездил по европейским театральным фестивалям, читал лекции в европейских университетах и на семинарах. Тогда меня всё это страшно радовало, и я старался сохранить на память даже счета из кафе. Среди всех этих бумажек попалась программка моих гастролей в Лондоне летом 2000 года. Я тогда сыграл довольно много раз в театре «Гейт» на Ноттинг-Хилл. Играл я спектакль «ОдноврЕмЕнно», разумеется, с переводом на английский. А по окончании гастролей задержался в Лондоне, чтобы посетить военно-морские музеи и архивы. Тогда я уже вовсю работал над спектаклем «Дредноуты», точнее, над окончательным его вариантом.

Поселили меня организаторы гастролей не в гостинице, а со свойственной британцам бережливостью на квартире. Как выяснилось позже, это была квартира матери одной из администраторов театра. Квартира сама по себе была хорошая, большая и светлая. Находилась она в огромном доме на Мейда-Вейл. Те, кому любопытно, могут легко его найти. Этот дом носит своё собственное имя «Клайв корт». Однако в этой большой квартире пожилая хозяйка выделила мне крошечную тёмную комнату с малюсеньким окном, находившимся под потолком, да к тому же над окном козырьком громоздился балкон верхней квартиры. То есть солнечный свет в эту каморку не попадал. Треть комнаты занимал здоровенный тяжёлый шкаф, состоящий из двух отделений, одно из которых было заперто, другим мог пользоваться я. Пять моих рубашек, двое брюк и какое-то исподнее заняли десятую часть пространства этого отделения. Кровать была придвинута к стене под окном. Даже для меня, небольшого по размеру человека, она была узкая, короткая и какая-то комковатая. Ещё в комнате был крошечный секретер, работать за которым можно было только сидя на кровати, стул уже не помещался. До туалета нужно было идти длинным коридором, мимо просторной кухни и пары светлых помещений, которые пустовали.

Но я был в Лондоне! Я так мечтал об этом, что рад был этой маленькой комнате и даже нашёл в её размерах и обстановке что-то диккенсовское и абсолютно литературное.

Но главным и самым интересным в этом доме, на этой улице и в этой квартире была хозяйка квартиры по имени Лори. Фамилии я называть не буду. Мой рассказ о ней. И если бы рассказ был для книги, а не для этого дневника, я озаглавил бы его, например, «Настоящая леди», или «Встреча с настоящей леди», или каким-нибудь подобным образом. Да! Это история о том, как я впервые в жизни встретил, общался и в итоге осознал, что встретился и общался с настоящей леди.

Когда мне сказали, что я буду жить не в гостинице, я расстроился: в гостинице удобнее, проще и не надо ни с кем общаться. С хозяйкой же квартиры предполагалось какое-то общение, и я боялся, что оно испортит мне первое впечатление от гастролей и пребывания в столь заранее мной любимом Лондоне. Ещё я беспокоился за свой нетренированный английский.

Когда меня привезли на Мейда-Вейл к Клайв корту, когда дверь мне открыл консьерж-индус, когда мы поднялись по помпезной лестнице к лифту, а потом на старинном лифте на нужный этаж, я плюс ко всему ещё и оробел. Меня сопровождал какой-то человек из театра, встретивший меня в аэропорту. Он постучал, хозяйка не открыла, а только что-то крикнула, явно издалека, означающее, что дверь не заперта. Дверь действительно была не заперта, и я впервые шагнул в настоящее британское жилище, с мраморным полом в прихожей и огромным старинным зеркалом напротив входа. В зеркале я увидел самого себя с бо́льшими, чем обычно, глазами. Хозяйка квартиры сидела в гостиной на диване. Сидела к нам спиной, возвышаясь над спинкой довольно широкими плечами, длинной шеей и узкой головой с собранными в узел рыжими волосами. Она не шелохнулась, когда мы зашли. В контровом свете, который бил мне в глаза из окон, выглядела хозяйка весьма монументально. А вела себя так, как я и представлял себе английское поведение. Вот только уши хозяйки были весьма оттопырены.

10 января

Как только встретивший меня в аэропорту человек удалился и за ним захлопнулась дверь, хозяйка дома встала с дивана и оказалась не очень высокого роста дамой с прямой и совершенно лишённой талии фигурой. Одета она была в светло-коричневое трикотажное платье с тонким пояском в том месте, где должна быть талия. Она медленно развернулась, я на миг увидел профиль с острым, большим носом, острым подбородком, увидел идеальную осанку и выдающийся острый бюст. Дама повернулась в мою сторону, вышла из-за дивана, сделала пять-шесть шагов в мою сторону, и только тогда я увидел, что она, скорее всего, дама немолодая. В свои тридцать три года я подумал, что ей хорошо за шестьдесят. Она приблизилась, протянула сухую руку с очень длинными пальцами, я тут же в ответ протянул свою, она быстро схватила её, коротко тряхнула и сказала: «Лори».

Я чуть было не сказал: «Женя», – но вспомнил, какую трудность всегда вызывало у европейцев произнесение этого имени. «Евгений» было для них ещё более трудным. Я вспомнил немецкий вариант – «Ойген», потом французский – «Ожен» и довольно робко сказал: «Юджин». Лори приподняла бровь, слегка улыбнулась и жестом пригласила меня к дивану.

Потом она расскажет мне, что очень волновалась, узнав, что у неё будет жить русский. У неё были свои весьма забавные и типичные представления о русских. Фильмов Гая Ричи тогда не было. Но Борис из его фильма весьма точно воспроизводит представление Лори о наших соотечественниках. И это несмотря на то, что она знала, что я театральный артист и литератор. Она мне рассказывала, как пыталась узнать, как живут, что едят и как предпочитают проводить время русские. Мы очень смеялись. Но тогда я этого не знал. И передо мной была на первый взгляд очень строгая и самая настоящая пожилая англичанка.

Она предложила мне сесть, я сел, она села напротив. Зависла минутная пауза. Я эту паузу не выдержал и, чтобы хоть что-то сделать и нарушить тишину, откашлялся. Она тут же спросила меня, как я долетел, я, конечно, сказал, что долетел очень хорошо. Тогда она предложила мне решить, что я хочу выпить. Я подумал и попросил чаю. Она спросила:

– С молоком?

Я, не задумываясь, кивнул. Её бровь снова приподнялась, неподвижное выражение лица вдруг стало таким, к какому я вскоре привыкну. Она хрипло засмеялась и сказала:

– Интересно, кто из нас англичанин? Я никогда не пью эту дрянь, – и пошла на кухню.

Я остался сидеть на диване и начал вертеть головой. Я разглядывал картины, какие-то гравюры, висевшие по стенам. Но их было совсем немного. Мебели в гостиной вообще было мало. На прекрасном паркете лежали ковры, каких я прежде в домах не видел. За время сибирского детства и юности я привык к коврам, висящим на стенах. А тут мои ноги стояли на ковре… Я тогда совсем в них не разбирался, но сразу понял, что ковёр прекрасный и настоящий. Вот только диваны, на которых сидели я и Лори, совершенно не вязались с интерьером. Они были ярко-синими, что называется, «вырви глаз», и по этой синеве шла золотая вышивка головы Медузы горгоны. Я тогда ещё не знал, что Версаче ещё и делает мебель…

Через пару минут Лори вернулась с оловянным подносом в руках. На подносе стояла красивая классическая чашка, чайник, молочник и бокал толстого стекла с чем-то тёмнокрасным. Она поставила всё это на маленький столик, стоявший между диванами. Руки её заметно дрожали. Поставив принесённое на стол, она взяла бокал и сделала глоток. Из этого я понял, что чай мне придётся наливать самому.

Я наклонился, взял молочник, налил немного молока в чашку, потом взял чайник и медленно долил в чашку довольно тёмного чаю. Лори внимательно следила за моими действиями и, когда я это сделал, прищурилась, достала откуда-то пачку длинных сигарет, щёлкнула зажигалкой и, почти прикурив, опомнившись, спросила меня, может ли она закурить, но спросила таким тоном, что отрицательный ответ невозможно было себе даже вообразить. Я кивнул, заулыбался, Лори прикурила, затянулась, выпустила дым и, ещё сильнее прищурившись, спросила:

– А что, в России всегда наливают молоко и чай в такой последовательности?

Я хотел ответить, что читал о том, что англичане наливают сначала молоко и только потом чай, что молоко поднимается вверх, смешивается с чаем естественным образом и чай можно не размешивать, а такая последовательность, как утверждалось в первоисточнике, сообщает чаю неповторимый вкус. Но я так не ответил. Я просто сказал:

– Да, именно так.

Лори снова усмехнулась и сделала глоток из своего бокала. Впоследствии я узнал, что это херес. Дома Лори пила только херес. В кафе или пабе она могла выпить чего угодно. Но дома она пила херес.

Некоторое время мы сидели молча. Я понемногу отпивал чай, понимая, что, если я его допью, делать мне будет вообще нечего. Лори же курила и смотрела куда-то вбок. Потом затушила сигарету, встала, подошла к небольшому книжному шкафу, достала из него три огромные книги, полистала одну, потом другую. Вдруг радостно сказала: «О! Это здесь!» – подошла и протянула книгу мне. В руках у меня оказался второй том здоровенного Географического атласа мира. Лори села напротив, пристально на меня уставилась и попросила, чтобы я показал ей то место и тот город, откуда прибыл.

Тогда я уже жил в Калининграде, правда, в Лондон летел из Москвы. Но, открыв большую раскладку с картой ещё СССР, я подумал и указал практически в середину гигантской страны. Я показал город Кемерово. Родной свой город. Лори очень внимательно и долго смотрела, потом сходила за очками и стала смотреть ещё внимательнее. Потом оторвалась от карты и спросила:

– Сколько это миль отсюда?

В милях мне было трудно посчитать, но я прикинул и сказал, что больше шести тысяч километров. Лори присвистнула, развела руками и спросила:

– Это что, Сибирь?

Я сказал:

– Да. Сибирь. Но у нас эту часть страны называют Западная Сибирь.

– И что ты там делал? – спросила она.

– Я там родился, – сказал я. – Но мои родители, а также бабушка и дедушка тоже жили в Сибири.

Она вновь на меня уставилась и коротко спросила:

– За что?

11 января

Не могу припомнить, как я ответил Лори на её вопрос, но вскоре наша первая встреча и моё первое лондонское чаепитие закончились. Лори неожиданно сказала:

– Вообще-то я редко принимаю постояльцев. После определённых событий я предпочитаю жить одна. Совсем одна. Последний постоялец у меня был три года назад. Это он подарил мне эти диваны. Очень симпатичный человек. Гей. Работал на телевидении. У него был только один недостаток – он хотел много разговаривать, а я этого не люблю. По этой причине он часто здесь плакал. Он купил эти диваны и этот ковёр, чтобы ему было чем любоваться. Мы неплохо ладили. Но потом он неожиданно стал очень счастливым, потому что повстречал долгожданного друга. Я была категорически против, чтобы он его сюда водил и уж тем более здесь с ним жил. Ему пришлось уйти. Он забрал свои книги, пластинки и одежду. Ковёр и диваны остались. Видимо, ему было на что полюбоваться. С тех пор мы не виделись. А теперь, Юджин, я покажу тебе кухню и твою комнату.

Она мне показала большую, светлую кухню, в которой не чувствовалось никакого запаха еды и как-то было ясно, что здесь давно ничего не готовят. Потом сопроводила меня в мою каморку и, увидев моё изумлённое выражение лица при виде малюсенькой тёмной комнатки, чуть приподняв подбородок, сказала:

– Добро пожаловать в Лондон! В этом прекрасном городе нечего сидеть дома. Здесь можно найти занятие поинтереснее, чем разговаривать с одинокой злобной старухой. Да, и в Лондоне можно выпить чего-нибудь получше чая с молоком. Вот тебе ключ, и будь как можно самостоятельнее.

С этими словами она развернулась и ушла в свои чертоги, в которых я никогда не побывал.

В течение тех почти трёх недель, которые я у неё прожил, мы общались с Лори не каждый день. И даже не каждый день виделись. Я просыпался не очень рано, к этому времени её уже дома не было. Куда она уходила, не знаю. Она точно нигде не работала. Дома она не ела и не пила ничего, кроме хереса. Даже кофе и воду, кажется, она пила в небольшом кафе неподалёку от дома. Для меня она покупала чай и молоко. Ещё она поставила на кухонный стол вазочку с сильно засохшим изюмом и пачку печенья, из которой я съел лишь одно. Оно было солоноватым и сильно крошилось. Когда я возвращался ночью после спектаклей, Лори, как правило, уже спала.

Несколько раз я оставался дома часов до пяти вечера. Читал необходимую, привезённую с собой литературу и разбирал отксерокопированные в архивах документы для спектакля «Дредноуты». В эти дни неизвестно в какую рань ушедшая Лори возвращалась домой после одиннадцати, а в полдень к ней приходил плотник. Всегда один и тот же. Долговязый, рыжий с сединой дядька, лет семидесяти пяти, звали его Мюррей. Это был медленный, худой, скрипучий каждым суставом, большерукий лентяй. Первым делом он закуривал у окна сигарету. Курили они вместе с Лори и что-то обсуждали. Потом он шёл ремонтировать дверь в ту часть квартиры, где обитала Лори, и только она. Он всегда ремонтировал только эту дверь. Дверь после него то закрывалась слишком туго и наперекосяк, что не устраивало хозяйку, то после его следующего визита дверь болталась и не закрывалась плотно, хлопая от сквозняков. Лори это также не устраивало, и она снова вызывала Мюррея. Не знаю, приходил ли он, когда я отсутствовал днём. Но у меня создалось ощущение, что он приходил каждый день, кроме выходных.

В то время когда Мюррей, бормоча и насвистывая какой-то мотивчик, медленно ковырялся с дверью, меняя на длинном носу очки и громыхая инструментами в своём чемоданчике, Лори заходила в мою каморку и громким, заговорщицким шёпотом говорила, взглядом указывая в направлении Мюррея:

– Эти английские мужчины ничего не умеют делать руками. Они умеют только рассуждать.

В один из дней я купил себе первые в своей жизни настоящие английские ботинки ручной работы. Купил их на свой гонорар и был страшно этим доволен. Они стояли возле моей кровати, я сидел за секретером, писал и периодически на них поглядывал. Я любовался. А в это время пришёл Мюррей, и Лори зашла ко мне и опять сообщила, что английские мужчины ничего не умеют делать. Я тогда впервые ей возразил. Я показал на эти ботинки и сказал, что английская обувь славится давно и является эталоном обуви. Лори трагически улыбнулась, посмотрела на меня так, как взрослые смотрят на детей, и печально сказала:

– Всё хорошее, что делается руками на этих несчастных островах, это – индусы, всё – индусы.

Как я уже говорил, играл я в театре, который находился на Ноттинг-хилле. Это скорее на юге. А Мейда-Вейл находится скорее на севере. Спектакли начинались в восемь вечера, заканчивались в десять. Часа полтора потом я проводил в пабе и в полночь отправлялся «домой». Мне нравился этот маршрут. Он занимал у меня около часа, а если я пытался поэкспериментировать, то и больше. Приходил я на Мейда-Вейл во втором часу, тихонечко проходил в свою каморку, немного читал или, если выпитое не выветривалось за время прогулки, засыпал, не читая. Лори было не видно и не слышно.

После третьего моего спектакля я вернулся домой в половине второго ночи, изрядно выпившим и счастливым. За день до этого вышла «Дейли телеграф», где мой спектакль был назван событием и критики поставили ему пять звёзд. Кировский балет в той же газете удостоился только трёх. После выхода газеты все билеты на мои спектакли были раскуплены. То есть повод выпить был. Я по привычке как можно тише открыл дверь, вошёл и увидел, что в гостиной горит свет и Лори сидит на диване, но не спиной ко входу, а лицом.

– Юджин заставляет себя ждать. Что думает известный актёр о рюмке хереса в столь поздний час?

Когда подошёл к ней, я увидел на столике бутылку, два бокала и газету «Дейли телеграф». Бутылка была выпита больше чем наполовину. Она щедро налила мне и себе, закурила и сказала:

– Технический администратор театра, в котором ты работаешь, моя младшая дочь Сара. Не сомневаюсь, что она может найти для меня билет на твой спектакль. Но я привыкла, что в театр меня приглашают. Я доверяю оценкам «Дейли телеграф» и буду ждать приглашения. – Она в три глотка осушила свой бокал и нетвёрдой походкой удалилась, уже издалека сказав: – Спокойной ночи! И выключи свет, когда закончишь.

Лори посмотрела мой спектакль через пару дней. После его окончания она подошла ко мне, строгая, но нарядная, даже с накрашенными тёмно-бордовыми губами. Я видел, что она взволнованна и не знает, как начать говорить. Без лишних слов она крепко пожала мне руку и сказала, что приглашает в субботу на ужин. Ресторан она выберет сама.

Это был весьма странный ужин. Лори пригласила меня в индийский ресторан, а я тогда ничего не понимал в индийской еде, да и сейчас я в ней не особенно разбираюсь. Свой выбор она объяснила тем, что английской еды не существует как таковой, потому что английские мужчины научились только пить, а к еде они относятся так же, как к женщинам. То есть безразлично. Перед ужином Лори куда-то сходила или съездила, сделала себе причёску и оделась в костюм тёмно-бордового цвета. Под пиджаком была ярко-синяя шёлковая блузка. Синяя, «вырви глаз», с маленькими головами Медузы горгоны на золотых пуговках.

– Подарок, – сказала она, и подмигнула.

Такой нарядной я её ни до, ни после не видел. Она заехала за мной в условленное место на кэбе. Помимо запаха духов, от неё уже немножко пахло алкоголем и сигаретами. Всю дорогу до ресторана она разговаривала с индусом таксистом, разговаривала любезно и, видимо, остроумно, потому что кэбмен постоянно хохотал и бил рукой по рулю. Но я не мог понять, что говорит Лори, потому что говорила она быстро и как-то очень по-лондонски. Когда мы доехали до места, она вышла из такси первой, потом дождалась меня и решительно ухватила меня под руку.

– В ресторане нас ждёт моя старинная подруга, она приехала из Суррея, – сказала Лори медленно, специально для меня. – Она очень хорошая. Завтра она идёт на твой спектакль. Я уже купила ей билет. Не так уж часто удаётся похвастать перед подругой парнем, про которого пишет «Дейли телеграф».

12 января

В тот день у меня был выходной. Я не запланировал никаких встреч и перед самим собой не брал никаких обязательств что-то написать или прочесть. Я отправился на ужин с Лори с лёгким сердцем, ожидая чего-то особенного.

Ресторанчик, в который она меня пригласила, оказался совсем небольшим. В нём сильно пахло специями, народу было немного, интерьер мне показался совсем небогатым, но Лори там были рады. И худенький, маленький, совсем чёрненький индус, который открывал дверь, и толстый индийский дядька в строгом костюме, но с кудрявой бородой и в тюрбане, видимо управляющий или администратор. Он раскланялся, покачал из стороны в сторону головой и оскалил большие белые зубы.

Когда мы вошли, Лори скинула с плеч тонкий шерстяной платок, который был на них наброшен, и закутала им руки, которые часто дрожали. Она этого очень стеснялась. А иногда у неё заметно подрагивала голова. Однако, когда она выпивала, подрагивание и дрожание пропадали.

Мы подошли к столику, за которым сидела дама, на вид младше Лори, однако в очевидном тёмно-русом парике и с чем-то меховым, наброшенным на плечи. Дама быстро оглядела меня и поднялась навстречу Лори для радостных объятий. Она оказалась чуть выше моей домохозяйки, тоже с абсолютно прямой спиной, широкими плечами, тоже с большим бюстом, но, в отличие от Лори, с формами и в остальных местах.

Мне уделили совсем немного внимания. Две подруги зацепились языками, и я был уже практически не нужен. Судя по отдельным фразам и по упоминанию России, Сибири, театра и имени Юджин, Лори всё рассказала обо мне своей подруге, которая представилась Джейн. Та периодически восхищенно переспрашивала: «Оу! Риали?!» – и посматривала на меня. Говорили они так быстро, что я ничего не мог разобрать. Они сразу же заказали себе выпить: Джейн попросила джин-тоник, а Лори – виски. Я попросил пива. На что Лори сморщилась и, подмигнув, сказала: «Надеюсь, пиво ты будешь пить без молока?» – и, видимо, сразу же рассказала Джейн про то, как я пью чай, потому что, дослушав её, Джейн засмеялась, посматривая на меня, да и Лори тоже.

Обе дамы заказали себе что-то, даже не заглянув в меню. А для меня это меню было китайской грамотой. Я заказал себе какую-то курицу, потому что слово «чикен» было мне понятно. Только «чикенов» там было много, в разных вариантах. Я ткнул пальцем наугад. Лори поинтересовалась моим выбором, одобрила его, многозначительно кивнув и выпятив нижнюю губу.

Это уже потом Лори рассказала мне, что они с Джейн, будучи детьми дипломатов, ещё в дошкольном возрасте стали ходить в одну балетную школу в Вене, где служили их отцы. Она рассказала, с каким трудом они покидали нацистскую Вену и возвращались в Лондон. Дом её отца когда-то находился в районе Челси. Но, поскольку она родилась в Австрии и всё раннее детство и даже начальную школу прожила не в Лондоне, у неё всегда был и так и остался специфический выговор. А в Челси, сказала она, этого всегда не терпели.