Текст книги "Психология и физиология. Союз или конфронтация? Исторические очерки"

Итак, временная нервная связь есть универсальнейшее физиологическое явление в животном мире и в нас самих. А вместе с тем оно же и психическое – то, что психологи называют ассоциацией, будет ли это образование соединений из всевозможных действий, впечатлений или из букв, слов и мыслей. Какое было бы основание как-нибудь различать, отделять друг от друга то, что физиолог называет временной связью, а психолог ассоциацией?

(Павлов И. П. Полное собрание трудов. 1949. Т. III. С. 561).

Это заявление еще раз подтверждает, что единственным методом объективного изучения психического И. П. Павлов до конца своих дней считал физиологические методы.

В этой беседе Павлов рассуждает о мышлении, в частности, обезьян. И опять поражает его безграничная вера в могущество условного рефлекса при объяснении психических явлений: «Мы сейчас имеем полную возможность изучить всю картину этого “мышления”. Вот ответ на вопрос, поставленный психологами еще две тысячи лет тому назад. Перед вами раскрывается весь механизм примитивного думания. Во всем этом “мышлении” действительно ничего нет, кроме наших условных рефлексов и цепей этих ассоциаций. Вместе с тем вы видите, до какой степени законны наши рефлексы, до какой степени они, а также все раскрытые нами закономерности работы коры находят здесь себе приложение» [1951, с. 516].

И. П. Павлов при каждом удобном случае подчеркивал, что при анализе наблюдаемых им явлений он обходится без психологических терминов. «В высших отделах нервной системы, в больших полушариях, происходит преимущественно тончайший анализ, до которого может дойти животное и человек, – писал Павлов. – И этот предмет – чисто физиологический. Я, физиолог, при изучении этого предмета ни в каких посторонних понятиях и представлениях не нуждаюсь» [1951, с. 213].

При этом И. П. Павлов ревностно относился к сохранению «объективного» подхода к изучению высшей нервной деятельности. Вот что он заявил на «Среде» 23 января 1935 года по поводу одного из своих сотрудников: «Жалко, что нет Зеленого, но я бы и при нем это сказал. Этот Г. П. Зеленый начал очень хорошо. Хорошая диссертация его была, энергически думал. Впервые рефлекс на перерыв сделал, впервые рефлекс второго порядка получил и т. д. А когда получил профессорское звание и авторитетную этикетку, то работу энергическую забросил и изобразил из себя человека, который знает не только физиологию, но и психологию, которая понимает субъективный мир. Теперь занимается пустяками… Вместо того, чтобы постараться не действовать топором, после того как научился работать рубанком, он, наоборот, бросил наши точные опыты и занялся фразеологией, игрой слов, теперь вроде Келера опровергает эти опыты» [Павловские среды …, 1949, т. III, с. 48–49].

В тот период, когда И. П. Павлов приступил к изучению условных рефлексов, он стоял на пути переворота в области основных наших утверждений относительно взаимоотношений физиологии и психологии как научных дисциплин. Один из первых своих докладов он назвал «Экспериментальная психология и патопсихология на животных». Но вскоре он убедился, что этот термин является преждевременным, так как разрешить психологические задачи ему оказалось не под силу, а пользование психологической терминологией даже мешало ему. Он перешел на позиции изучения «истинной физиологии больших полушарий головного мозга» и занялся физиологией, не считаясь с психическим миром человека. На известном этапе он утверждал, что его задача заключается в изучении физиологических явлений, в их объяснении и научном толковании. Господствовавшая в то время гносеология допускала эмпирический параллелизм, т. е. утверждение, что, независимо от того, какова взаимосвязь между материей и духом, физическим и психическим, физиологические объективные явления происходят так, как если бы субъективных явлений и не существовало вовсе. Это давало право физиологам заниматься изучением физиологических явлений без учета субъективных психологических явлений. Но это не означало, что физиология отрицала субъективный мир человека или животных, это не означало, что она принимала ту или иную точку зрения в вопросе о природе психических явлений и их связи с явлениями физическими, – физиологи только использовали из господствующих гносеологических утверждений право на самостоятельное построение физиологии вне ее связи с сопутствующими или параллельными психическими явлениями.

Но после того как был накоплен огромный материал, допускавший возможность построения основных законов нервной динамики, снова возник вопрос, являются ли такие знания полными или нет, могут ли физиологи на этом успокоиться и считать свою задачу исчерпанной. И. П. Павлов отвечал на это отрицательно. Он не считал изучение физиологии больших полушарий законченным разрешением этих вопросов и надеялся, что когда-нибудь на этой физиологической канве будет происходить изучение субъективного мира человека.

[Орбели, 1964, с. 251–252].

На одной из «Сред», обсуждая опыты с решением животными задач, которые перед ними ставили экспериментаторы, И. П. Павлов заявил: «Нужно считать, что образование временных связей, т. е. этих “ассоциаций”, как они всегда назывались, это и есть понимание, это и есть знание, это и есть приобретение новых знаний» [Павловские среды …, 1949, т. II, с. 579]. Анализ и синтез раздражений, считал Павлов, «можно и должно называть элементарным, конкретным мышлением» [1951, кн. 2, с. 222]. И еще: «Здесь психология покрывается физиологией, субъективное понимается чисто физиологически, чисто объективно. С этим приобретается очень многое. Мы начинаем понимать, каким образом происходит мышление человека, о котором столько разговоров и столько всякой пустой болтовни» [Павловские среды …, 1949, т. II, с. 586]. Очевидно, что в данном случае И. П. Павлов подменяет сущность знаний механизмом образования новых знаний.

И уж совсем трудно понять следующее заявление Павлова: «Нужно думать, что нервные процессы полушарий при установке и поддержке динамического стереотипа есть то, что обыкновенно называется чувствами в их двух основных категориях – положительной и отрицательной, и в их огромной градации интенсивностей» [1951, с. 391].

Учение Ивана Петровича Павлова о высшей нервной деятельности – это есть та экспериментальная психология и патопсихология, которую провозгласил Иван Петрович еще в 1903 г. и которую он довел до изучения в клинике человеческой невропатологии и психиатрии.

[Орбели, 1950, с. 167].

Ошибка И. П. Павлова состоит в практическом отождествлении им высшей нервной деятельности (поведения) с условнорефлекторной деятельностью и насаждении своей методики изучения высшей нервной деятельности и психики животных и человека как единственно объективной и правильной. Это и вызывало резкие и справедливые возражения других ученых.

Как известно, изучение условнорефлекторной деятельности на животных привело И. П. Павлова к пониманию того, что условный рефлекс – это не только поведенческий, но и отражательный акт. И. П. Павлов понимал условный раздражитель не просто как стимул, вызывающий ту или иную реакцию, а как знак, т. е. как метку, признак ситуации, в которую попадает животное. Знаки являются сигналами, которые не только сигналят о внешних условиях поведения, но и управляют ими.

Знак – это такой компонент психического отражения, который не имеет познавательно-образного сходства с соответствующим ему элементом или свойством объекта оригинала. Если образ воспроизводит структуру оригинала с определенной степенью адекватности, то знаки такой структуры не воспроизводят. Но они воспроизводят в самом субъекте образы объектов-оригиналов, возникших в результате предшествовавших актов отражения.

[Батуев, 2004, с. 22].

Однако раздражитель является знаком не для рецептора, как пишет М. Г. Ярошевский (см. врезку), а для центральных отделов нервной системы, производящих анализ поступивших с периферии сигналов.

В дискуссии с Лешли Павлов проливает свет на глубинный смысл условного рефлекса как категории поведенческой. Его истинной детерминантой является не раздражитель в его традиционной физиологической ипостаси. Здесь поведение также имеет своей причиной внешний источник. Этот источник также действует на рецептор, но теперь для рецептора он оборачивается знаком (именно этот термин применяет Павлов). Знаком чего? Внешних условий, объективных ситуаций, без различения которых невозможно поведение. Именно эта исполняемая рецептором знаковая функция превращает дугу в поведенческий акт, непременно предполагающий знаковые отношения между организмом и решением задачи по его адаптации к внешним условиям.

…Появление понятия о знаке в структуре рефлекторной теории имело принципиальное значение для преодоления механистического способа мышления, три века тяготевшего над ней. Именно обращение к знаку придавало вчерашнему раздражителю (стимулу) значение посредника между организмом и обозначаемыми им реалиями внешней среды, значение особого регулятора поведения.

[Ярошевский, 1996, с. 22].

В связи с этим Павлов стал говорить о наличии у животных первой сигнальной системы, в которой сигналами действительности служат безусловные и условные раздражители. Но когда он перешел к изучению высшей нервной деятельности человека, то стало очевидным, что роль знаков, сигналов могут исполнять и слова, речь человека. Вследствие этого Павлов выдвинул представление о второй сигнальной системе.

В последние годы своей работы над изучением условных рефлексов И. П. Павлов выдвинул учение о второй сигнальной системе и склонялся к тому, что именно она и является той формой высшей нервной деятельности, той надстройкой над нервной деятельностью, которая характеризует человеческий мозг, человеческую высшую нервную деятельность и которая является отличительным признаком человека по сравнению со всем животным миром. К великому нашему сожалению, И. П. Павлов очень мало успел разработать этот раздел учения о высшей нервной деятельности. Преждевременная смерть оторвала его от нас в те годы, когда он концентрировал свое внимание на вопросе о том, что именно отличает человеческую высшую нервную деятельность от высшей нервной деятельности животного с чисто физиологической точки зрения. Высказанные Павловым мысли не были оформлены им в законченном докладе либо в законченной статье. В значительной мере они высказывались на «средах», являясь достоянием только тех, кто постоянно посещал его «среды», причем остались в форме не выправленных им самим стенограмм. В связи с этим создалось своеобразное и, мне кажется, подчас неправильное понимание второй сигнальной системы, а затем и некоторые неправильные выводы… Можно заменить словесный знак иным звуковым выражением либо оптическим изображением, заменить устную речь письменной, жестикуляторной, мимической и т. д. В связи с этим возникает ошибочное представление, с которым часто приходится встречаться. Это смешение второй сигнальной системы с речью… Ошибка заключается в следующем. Речевой акт представляет собой большую сложность, в которой мы различаем, с одной стороны, способность речепроизношения (сложный, комплексный моторный акт, ведущий к произношению членораздельной речи), а с другой стороны, осмысление речи, т. е. использование речевого акта для того, чтобы путем членораздельных звуков обозначить предметы и действия соответствующими названиями. Сам по себе моторный акт речи – артикуляция – может быть развит у отдельных животных без того, чтобы за этим скрывалось осмысление. Достаточно привести в пример попугая, который обладает способностью довольно хорошей членораздельной речи, т. е. обладает способностью воспроизводить имитационным путем человеческие речевые звуки. Является ли это проявлением второй сигнальной системы? Конечно, нет. Здесь есть одно только звукопроизводство… А с другой стороны, мы можем себе представить ребенка, который неспособен правильно имитировать человеческую речь и из этой человеческой раздельной речи в состоянии воспроизводить лишь отдельные фонемы либо слова. Однако он свидетельствует своими движениями и своевременным применением этой примитивной речи, что он применяет эту речь не пассивно, под влиянием условных раздражителей, а как символику и обозначение конкретных предметов либо конкретных действий. Тут уже выступают элементы второй сигнальной системы, когда основанный либо на звуковом, либо на оптическом восприятии символ, вступивший ранее во временную связь с тем или иным конкретным предметом или действием, начинает вызывать свойственные этому объекту или действию влияния на деятельность человека. Если иметь это в виду, то станет ясно, что при разработке вопроса о высшей нервной деятельности человека приходится изучать два совершенно различных вопроса: с одной стороны, изучать моторику речевого акта и способность к выполнению членораздельной речи… и, с другой стороны, изучать те временные связи, которые вторично устанавливаются между уже готовыми комплексами условных связей, ранее выработанными в жизни индивидуального человеческого организма. Пока нет этого второго момента, нет и второй сигнальной системы, и все попытки считать изучение членораздельной речи самой по себе за изучение этой второй сигнальной системы должны считаться ошибочными и неудачными.

[Орбели, 1964, с. 245].

Вторая сигнальная система в его понимании – это система речевых сигналов как специально человеческая форма условно-рефлекторной связи с внешним миром. Он утверждал, что основные законы, установленные для первой сигнальной системы, действительны и для второй сигнальной системы.

И. П. Павлов в докладе на XIV Международном конгрессе физиологов в Риме охарактеризовал вторую сигнальную систему следующим образом: «Если наши ощущения и представления, относящиеся к окружающему миру, есть для нас первые сигналы действительности, конкретные сигналы, то речь, специально, прежде всего кинестезические раздражения, идущие в кору от речевых органов, есть вторые сигналы, сигналы сигналов. Они представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение, что и составляет наше лишнее, специально человеческое, высшее мышление…» (Полное собрание трудов. Т. III. С. 490). Удивляет в этой характеристике второй сигнальной системы упор на кинестезические раздражения. Слово (его смысл) действительно может заменить реальный объект (раздражитель), но как могут кинестезические сигналы с речевых мышц выражать смысл слов? Тогда, зарегистрировав биотоки с этих мышц, можно было бы узнать, о чем думает человек.

Для объяснения механизмов, лежащих в основе использования второй сигнальной системы при общении и творчестве, Павлов и его ученики считали достаточным использовать те явления, которые были выявлены ими при изучении высшей нервной деятельности животных: образование временных связей, иррадиация и концентрация возбуждения и торможения, индукция и выработка внутреннего торможения в различных его формах.

Человеку, благодаря существованию у него сигнальных систем, присущ особый вид связей, образующихся по типу «внезапного замыкания». При этом все закономерности образования временных нервных связей у человека существенно изменяются: при выработке новых связей может не наблюдаться стадия генерализации, приобретая сразу специализированный характер. Существенно меняется роль подкрепления как в процессе выработки связей, так и при их сохранении и т. д.

Надо отметить, что относительно природы и содержания второй сигнальной системы имеются расхождения во мнениях, а сами такие рассуждения носят гипотетичный характер.

Одни исследователи ограничивают ее только речью в ее слышимом и видимом выражении, другие, как Л. А. Орбели (1949), включают в функции второй сигнальной системы и мышление, а также восприятие и переработку других, неречевых, видов знаков (музыкальных звуков, рисунков, выразительных движений) на том основании, что способность к символизации носит всеобщий характер и не связана со спецификой используемых средств.

Гипотетичность павловских представлений приводит к тому, что некоторые ученые предлагают вообще отказаться от понятий «первая сигнальная система» и «вторая сигнальная система».

Исследования обусловливания Павлова создали основу для понимания того, как животные и люди предвосхищают будущие события. Поскольку условные стимулы предшествуют биологически значимым событиям, они становятся сигналами для тех событий, к которым животное или человек может подготовиться и отреагировать соответственно их появлению. Аноклин (Anoklin, 1968) делает следующее замечание относительно упреждающего характера условных рефлексов: «Павлов очень высоко оценивал возможности условной реакции действовать в качестве “сигнальной” реакции или, как он не раз называл ее, реакции “сигнального характера”. Это тот “сигнальный” характер, в котором заключается глубокое историческое значение условного рефлекса. Он позволяет животным адаптироваться к событиям, которые происходят не в данный конкретный момент, но которые произойдут в будущем».

Павлов говорил о стимулах, которые предшествуют биологически значимым событиям, как о первой сигнальной системе, или «первых сигналах действительности». Однако, кроме этого, люди используют речь, состоящую из символов реальности. Таким образом, мы можем также реагировать на слово «опасность», как реагировали бы на действительно опасную ситуацию. Павлов назвал слова, которые символизируют действительность, «сигналами сигналов», или второй сигнальной системой. Однажды установившись, эти символы могут быть организованы в сложную систему, которая во многом управляет поведением человека.

[Хегенхан, Олсон, 2004, с. 177–178].

Между тем представление о двух сигнальных системах послужило Павлову основой для выделения «специальных» типов, свойственных только людям, ибо они отражают соотношения между первой (образной) и второй (речемыслительной) сигнальными системами. Он выделил три таких типа:

– художественный (у него особенно ярко выражена деятельность первой сигнальной системы);

– мыслительный (у него заметно преобладает деятельность второй сигнальной системы);

– смешанный (у него деятельность обеих систем выражена одинаково).

Художественный тип отличается выраженной наклонностью к образно-эмоциональному мышлению. Это не значит, что у него вторая сигнальная система не развита (т. е. не получило развития словесно-логическое мышление). Это означает лишь то, что люди данного типа необычайно остро, ярко, полно, непосредственно воспринимают действительность, следовательно, у них хорошо выражена способность воспроизводить ее в художественных образах (что отличает многих артистов, художников, музыкантов).

Мыслительный тип характеризуется повышенной способностью и наклонностью к словесно-логическому (абстрактному) мышлению. Но при этом вовсе не обязательно, что у него слабо развита первая сигнальная система. Просто абстрактное мышление преобладает над образным. Поэтому можно сказать, что это стиль не только восприятия действительности, но и стиль мышления: художественный тип предпочитает переводить воспринимаемое в образы реальной действительности, а мыслительный тип – в отвлеченные, абстрактные символы.

«Художников» отличает синтетическая стратегия приема и обработки информации, благодаря чему они схватывают действительность целиком, не расчленяя ее на части. «Мыслителей» же отличает преимущественно аналитическая стратегия восприятия и освоения действительности.

Такая характеристика «специальных» (частных) типов высшей нервной деятельности сложилась у И. П. Павлова на основе клинических наблюдений. Строгого обоснования и дальнейшего развития в его исследованиях она не получила.

Музыкальные произведения наших больших композиторов невозможно себе представить как простое проявление первой сигнальной системы. Разве мы не знаем, что комбинации звуков, которые предлагает музыкант своим слушателям, раскрывают смысловое содержание, что для этого используется огромный опыт человечества, приводящий к тому, что определенный комплекс звуковых раздражений вызывает определенное эмоциональное состояние у человека?.. Музыкант, создавая свое произведение, выражает в нем известные мысли и чувства.

[Орбели, 1964, с. 246].

Говоря об ошибочности понимания учеными представлений Павлова о двух специально человеческих типах – с преобладанием первой или же второй сигнальной системы, Орбели писал: «…Использование второй сигнальной системы имеет одинаковое место и в научном, и в художественном творчестве, и, следовательно, вторая сигнальная система не характеризует научного творчества по сравнению с художественным, а характеризует более высокий уровень деятельности человека и может принимать различные формы и направления: в сторону искусства и науки, которые представляют собой два разветвления наивысших форм высшей нервной деятельности человека» [1964, с. 247]. Этим Орбели хотел подчеркнуть, что нельзя прямо соотносить художественный и мыслительный типы с профессиональной принадлежностью. В то же время он ранжировал их по уровню развития: один тип (первосигнальный) отнес к примитивному, а второй (второсигнальный) – к более высокому уровню развития высшей нервной деятельности.

Как бы то ни было, но факт доминирования одного из типов мышления и восприятия остается незыблемым, что подтверждено многими исследованиями во второй половине XX века [Брикс, 1961; Высотская, 1976; Игнатович, 1979; Кабардов, 1983; Печенков, 1997]. Установлено, что яркое эмоционально-образное восприятие и понимание художественных произведений характерны для людей художественного типа [Быстрова, 1968; Мерлин, 1958; Ягункова, 1966; Калининский, 1971].