Текст книги "Психология и физиология. Союз или конфронтация? Исторические очерки"

Глава 5. Отношение И. П. Павлова к психологии

Отношение И. П. Павлова к психологии было весьма противоречивым. На протяжении всей своей научной деятельности он был решительным противником психологического анализа поведения животных и отрицал зоопсихологию как науку. «…Я резко с самого начала говорил, что зоопсихологии не должно быть. Если человек имеет субъективный мир явлений, то в зоопсихологии его не должно быть. Потому что животные нам ничего не говорят, – как же мы можем судить об их внутреннем мире?» – говорил И. П. Павлов на одной из «Сред» [Павловские среды …, 1949, т. III (27 марта 1935 г.), с. 163].

Дело не ограничилось спокойным отречением Павлова от психологии как науки. В нем появилось чувство непримиримой вражды к этой не оправдавшей себя «союзнице физиологии». Вне всякого сомнения, в этом отходе Павлова от психологии сказывалось и его мировоззрение. Будучи убежденным материалистом, он считал, что тогдашняя психология с основным своим исследовательским методом – интроспекцией – все еще насквозь проникнута идеализмом, не дозрела до уровня точной науки, не имела ясной теории и четкого исследовательского метода. Поэтому, с его точки зрения, материалисту-физиологу ошибочно, бесполезно и бессмысленно для решения сложных вопросов нервной деятельности прибегать к помощи такой «науки».

[Асратян, 1974, с. 180–181].

В отношении же психологического анализа поведения человека в разные периоды своей научной деятельности Павлов высказывал разные точки зрения. Поначалу, занявшись изучением условнорефлекторной деятельности, он отрицательно относился к психологии как науке о субъективном и ее возможностях в познании механизмов поведения. Например, произнося речь 24 марта 1913 года, он заявил: «…Центр тяжести в научном изучении нервной деятельности больших полушарий лежит в определении путей, по которым нервный процесс разливается и сосредотачивается, – задача исключительно пространственного мышления. Вот почему мне представляется безнадежной, со строго научной точки зрения, позиция психологии как науки о наших субъективных состояниях» [1951, с. 155].

Повторяемые нами изредка, еще и теперь, для сравнения субъективные соображения поистине сделались насилием, можно было бы сказать, – обидой серьезного мышления!

[Павлов, 1996, с. 64].

Теперь, господа, насчет психологов. Все-таки, они какие-то специалисты не фактов, а специалисты слов. С фактами же они совершенно не считаются. Это какая-то особенная порода думающих людей…

Удивительная штука, суют слова, а никак сговориться не могут, что они значат. Меня это удивляет, потому что я знаю, что много годов тому назад американцы обнаружили чисто американскую отвагу и хотели составить психологический словарь. При таких условиях это совершенно безнадежная задача. Долгое время дело у них не шло, от одного редактора оно переходило к другому. Наконец, оказался какой-то энергический человек… Он, наконец, издал этот словарь, но покупать и тратить на него деньги не стоит. Никакого толку нет, до такой степени все неудачно!

[Павловские среды …, 1949, т. III, с. 157].

Нет, несомненно, это особенная порода людей, это особенная область, где мысль настоящая не имеет хода, а постоянно закапывается черт знает во что.

[Павловские среды …, 1949, т. III, с. 162].

Психологическая мысль особенная, она не стоит на том, что слова это есть знаки и что если ты хочешь употреблять слова, то каждую минуту за своими словами разумей действительность.

[Павловские среды …, 1949, т. III, с. 163].

В «Лекциях о работе больших полушарий головного мозга» И. П. Павлов пишет: «…Та деятельность, которая производится большими полушариями, рассматривается не с точки зрения, с которой рассматривается деятельность остальных органов тела и даже других частей центральной нервной системы. Эта деятельность больших полушарий получила название особой психической деятельности, как мы чувствуем, воспринимаем ее в себе и как она предполагается и у животных по аналогии с нами самими. Отсюда положение физиолога получилось в высшей степени своеобразным и затруднительным. С одной стороны, изучение деятельности полушарий, подобно другим частям организма, как будто его дело, а с другой – выходит, что это есть предмет особой науки, психологии. Как же быть физиологу? Может быть, вопрос надо решить так, что физиолог должен запастись психологическими методами, знаниями и затем уже приступить к изучению деятельности больших полушарий. Но здесь есть существенное осложнение. Понятно, что физиологии постоянно в ее анализе жизни приходится опираться на более точные, совершенные науки: на механику, физику и химию. Но в этом случае – совсем другое. Теперь пришлось бы основываться на науке, которая своим совершенством сравнительно с физиологией похвалиться не может. Существовал даже еще недавно спор, можно ли вообще психологию считать естественною наукой и даже наукой вообще. Не входя в существо дела, я приведу лишь грубые внешние факты, хотя, как мне кажется, все же убедительные. Сами психологи не считают свою науку точной наукой. Выдающийся американский психолог Джемс (James) еще недавно называл психологию не наукой, а только “надеждой на науку”. А вот еще более внушительное заявление, исходящее от Вундта (Wundt), который, будучи прежде физиологом, стал затем знаменитым психологом и философом и явился даже основателем так называемой экспериментальной психологии. Перед войной, в 1913 г., в Германии поднялся вопрос об отделении в университетах психологии от философии, т. е. об учреждении двух кафедр вместо прежней одной. Вундт оказался противником этого отделения, и, между прочим, на том основании, что по психологии нельзя составить общеобязательной программы для экзамена, так как у каждого профессора своя особая психология[19]19
  Удивительно, но в этом отношении мы недалеко ушли от того, что было при Вундте!


[Закрыть]. Не ясно ли, что психология еще не дошла до степени точной науки? Но раз так, то для физиолога нет расчета обращаться к психологии. Имея в виду развитие естествознания, естественно ждать, что не психология должна помогать физиологии больших полушарий, а наоборот – физиологическое изучение этого органа у животных должно лечь в основание точного научного анализа субъективного мира человека» [1952, с. 2–3].

Наше дело – объективные, чисто физиологические данные, а дело психологии, если она сколько-нибудь понимает этот субъективный мир и в голове его держит, – уложить эти две системы одна на другую… Мы явления нашего субъективного мира объясняем нашими физиологическими данными.

[Павловские среды …, 1949, т. III (9 января 1935 г.), с. 18–19].

В 1913 году Павлов на Международном съезде физиологов в Голландии говорил, что в течение многолетнего изучения условных рефлексов он ни разу не имел случая с пользой для исследования применить психологические понятия для объяснения изучаемых явлений. «Я должен признаться, что раньше, когда я наталкивался на трудности при истинном причинном объяснении, то частью по привычке, частью, может быть, вследствие некоторого умственного устрашения я прибегал к психологическим объяснениям, считающимся вполне законными, – говорил Павлов. – Но вскоре я понял, в чем состоит плохая их услуга. Я был в затруднении тогда, когда не видел естественной связи явлений. Помощь психологии заключалась в словах: животное вспомнило, животное захотело, животное догадалось, т. е. это было только приемом адетерминистического думания, обходящегося без настоящей причины.

Методы исследования высшей нервной деятельности животных, которые вытекают из психологических понятий, как нахождение пути из лабиринта, открывание разных запоров, конечно, ведут к накоплению научно-полезного материала, но этот материал состоит из отдельных кусков и не ведет к началам, элементам высшей нервной деятельности, потому что он сам еще должен анализироваться и объясняться. Для точного и регулярно прогрессирующего исследования функций высшего отдела нервной системы безусловно необходимо, чтобы основные понятия были чисто физиологическими понятиями» [1951, с. 174–175].

Отмечая имевшиеся в психологических работах недостатки и даже нелепости, И. П. Павлов делал далеко идущие выводы в отношении всей психологической науки. Так, высказывая в 1916 году мнение по поводу утверждений некоторых психологов о «думающих» лошадях и собаках, он писал: «Представляется прямо непостижимым, как на страницах серьезного психологического журнала (Archives de psychologie, Geneve, v. XIII, 1913) отводится весьма большое место (с. 312–376) для сказки о собаке, которая, находясь в той комнате, где обучались дети, так постигла арифметику, что постоянно выручала детей при решении трудных для них письменных арифметических задач, а своими сведениями по закону божию поразила посетивших ее духовных лиц и т. д., и т. д. Не есть ли это яркое свидетельство глубокой недостаточности современного психологического знания, не способного дать сколько-нибудь удовлетворительные критерии для отличения явной бессмыслицы от дела?» [1951, с. 206–207; выделено мною. – Е. И.].

…Это свидетельство какого-то действительно существенного бессилия психологического думания, психологического третирования этой действительности, этой высшей нервной деятельности… Вероятно, у психологического мышления есть какие-то коренные недостатки, которые мешают ему плодотворно исследовать деятельность мозга.

[Павловские среды …, 1949, т. III, с. 264].

«Беспомощность» психологии, по мнению Павлова, в изучении поведения и привела его к мысли о необходимости объективного изучения психических явлений с помощью условных рефлексов.

Ошибка И. П. Павлова состояла в том, что он, не имея перед собой в тех исторических условиях, когда складывалась его система, никакой другой психологии, кроме интроспекционистской, считал психологию «наукой о субъективных состояниях человека» (1951, т. III, кн. 1, с. 289). Это не означало, что само психическое И. П. Павлов интерпретировал субъективистски, поставив знак равенства между психическими явлениями и непосредственно осознаваемыми субъективными состояниями. Напротив, его заслуга… состоит в коренном преобразовании традиционного взгляда на психику и ее роль в поведении, в результате чего вопрос о месте психического во всеобщей взаимосвязи явлений материального мира получил принципиально новую трактовку. Однако эту новую трактовку психического Павлов считал достоянием учения о высшей нервной деятельности и только его, а за психологией оставлял прежнюю область «субъективных состояний», т. е., говоря сеченовским языком, психологических фикций, а не реальностей.

[Ярошевский, 1958, с. 73].

По основному механизму замыкания условнорефлекторной связи ассоциации – И. П. Павлов был близок к представителям ассоциативной психологии. Собственно, термин «временная связь», использовавшийся Павловым для объяснения механизма образования условного рефлекса, только заменил психологическое понятие «ассоциация»[20]20
  Об ассоциациях как машинообразном воспроизведении одного образа при появлении другого говорили еще Гоббс и Спиноза, но сам термин был введен Дж. Локком (1790).


[Закрыть], но принципиально нового в объяснительном плане ничего не нес. Новое состоит в том, что у Павлова связь образуется между внешним стимулом и эффекторным центром, возбуждение которого приводит к реакции на периферии организма, в то время как у психологов-ассоцианистов ассоциация означала связь, образующуюся между психическими явлениями (ощущениями, образами, понятиями, мыслей, т. е. в сознании) [см., напр.: Нечаев, 1904, 1905]. Это различное понимание ассоциации приводило и к отсутствию взаимопонимания между психологами (исключая функционалистов и бихевиористов, см. главу 3) и павловским пониманием механизма образования условного рефлекса. В частности, швейцарский психолог Клапаред писал, что если речь идет об ассоциации, то розовый цвет должен был бы вызывать в памяти собаки воспоминание еды, а не реакцию, направленную на поедание этого цвета[21]21
  Клапаред пытался, насколько можно понять его рассуждения и терминологию, отделить ассоциацию как механическое (без цели) образование связи между двумя образами, словами при многократном их совпадении, от связи нужной для действия, возникающей по «потребности приспособления», т. е. целесообразной. В связи с этим он говорил о механизме включения и относил условные рефлексы не к ассоциациям, а к включению. Естественно, это вызывало возражения со стороны И. П. Павлова.


[Закрыть]. На что Павлов замечает, что действительно, когда собака видит лампу, являющуюся условным раздражителем, она ее лижет. «…Условный раздражитель является чистой заменой, суррогатом безусловного раздражителя. Животное в случае пищевого рефлекса может лизать вспыхивающую лампу, может как бы хватать ртом, есть сам звук, при этом облизываться, щелкать зубами, как бы имея дело с самой пищей» [1951, с. 345]. Но если лампочка действительно является суррогатом пищи, то почему собака только облизывает ее, а не пытается съесть? Может быть, это просто выражение радости в связи с предстоящим кормлением? Ведь таким же способом собака выражает радость и при встрече хозяина. И хватательные движения ртом, облизывание и прочее являются, возможно, подготовительными (упреждающими) движениями к поеданию пищи, которая должна в соответствии с условным сигналом сейчас появиться, а не «поедание» звука. По крайней мере, приводимый Павловым довод не может опровергать возникновение у собаки образа пищи при действии условного раздражителя, о ней сигнализирующего. О том, что это имеет место у человека, распространяться в доказательствах, полагаю, не надо.

Он [Павлов. – Е. И.] понимал, что, вырабатывая искусственные условные рефлексы у собак, он тем самым подтверждает основное положение ассоциативной психологии, которое заключалось в том, что ассоциации образуются в результате одновременного возникновения в центральной нервной системе двух или нескольких очагов возбуждения. Некоторыми психологами задолго до И. П. Павлова было выдвинуто это утверждение, которое он положил в основу своего учения. Заслуга Павлова заключается в том, что он за объект изучения принял установление функциональных связей не между двумя одновременно возбужденными сенсорными очагами, а между сенсорным и эффекторным очагами. Таким образом, выработав условный рефлекс, Павлов экспериментально доказал правильность положения, которое когда-то приняли психологи для объяснения ассоциативной деятельности.

[Орбели, 1964, с. 252].

Не удивительно, что из всех психологических направлений И. П. Павлов признавал только ассоцианизм. Так, в статье «Психология как наука» в 1933 году он писал: «Самое важное и неоспоримое давнее приобретение психологии как науки есть установление факта связи субъективных явлений – ассоциация слов, как самое очевидное явление, а за нею и связь мыслей, чувств и импульсов к действию. Поэтому не может не представляться странным обстоятельство, что в новейшее время эта научная заслуга психологии обесценивается или значительно умаляется новыми модными течениями в психологии – гештальтическою психологиею. Факт ассоциации, как он установлен психологиею, тем более приобретает в его важности, что совершенно совпадает с физиологическим фактом связи, проторением пути между различными пунктами коры полушарий, и таким образом представляет фундаментальный случай, момент соприкосновения, вернее сказать, слития, отождествления психического с соматическим, субъективного с объективным. А это огромное событие в истории человеческой мысли, в горизонте единого точного человеческого знания» [1975, с. 99–100].

Хотя Павлов был невысокого мнения о психологах, он очень уважал Торндайка и признавал его первым ученым, систематически исследующим процессы научения у животных.

[Павлов писал: ] «Только спустя годы после начала наших работ по новому методу я узнал, что в этом направлении экспериментируют на животных в Америке – и не физиологи, а психологи. Затем я познакомился более подробно с американскими работами и должен признать, что честь первого во времени выступления на новый путь должна быть предоставлена Торндайку, который на 2–3 года предупредил наши опыты и книга которого должна быть признана классической как по ее смелому взгляду на всю предстоящую грандиозную задачу, так и по точности ее результатов».

Торндайк и Павлов, следуя двумя во многом различными путями, были энтузиастами науки и разделяли веру в ее способность в конце концов решить главные проблемы человечества.

[Хегенхан, Олсон, 2004, с. 167–168].

Особенно высоко оценивал Павлов работы Торндайка, отмечая при этом и «один видный промах» в проводимых им и его последователями исследованиях: американские исследователи думали при постановке эксперимента, постановке задач и анализе получаемых результатов больше психологически, чем физиологически. «Отсюда, – писал Павлов, – происходит часто случайность и условность их сложных методических приемов и всегда отрывчатость, бессистемность их материала, остающегося без планомерного фундамента» [1951, с. 189].

Иван Петрович [Павлов. – Е. И.] читает выдержки из критики немецкого психиатра Келера учения об условных рефлексах, где тот утверждает, что это учение лишь напрасно усложняет вполне психологически понятные явления, и осуждает Ивана Петровича за то, что он игнорирует психический компонент нервной деятельности, так как душевные явления, по его мнению, не являются случайным осложнением поведения, но существенно влияют на него. Далее он психологически объясняет весь материал, полученный в лабораториях Ивана Петровича. Иван Петрович усматривает дуализм в мировоззрении Келера и заявляет, что он и сам стоит на точке зрения признания психических и физиологических явлений. Мнение о том, что психическое оказывает громадное влияние на физиологическую жизнь организма, Иван Петрович считает правильным, так как в коре представлена вся деятельность организма: например, при мнимой беременности кора может влиять на такую даже ткань, как жировая клетчатка, увеличивая отложение жира на животе и пр.

[Павловские среды …, 1949, т. I (28 октября 1931 г.), с. 157].

Поскольку позиции ассоцианистов, склонных к анализу и выделению в целом частей, подверглись критике со стороны гештальтистов (ассоциативную психологию они называли «кирпичной»), И. П. Павлов занялся подробным критическим разбором взглядов последних на «Среде» 28 ноября 1934 года. Он отметил, что гештальтисты являются защитниками представлений об органической целостности психики, синтеза, системы, выступают против рассмотрения поведения как просто суммы рефлексов, а восприятия как суммы ощущений (целое больше, чем просто сумма), и что понятие «ассоциация» они считают недоразумением. Психология, с точки зрения гештальтистов, это непременно познание целого. В противовес этому И. П. Павлов приводит примеры из химии, когда отдельные элементы образуют химические соединения, проводя аналогию с мозаикой больших полушарий и динамической системой, формирующейся из этой мозаики. В то же время он подчеркивает, что никто никогда не думал, что поведение – это сумма рефлексов, а подчеркивание важности целого, то это само собой разумеется.

В другом месте И. П. Павлов писал: «Позиция гештальтической психологии есть явное недоразумение» [1975, с. 100].

Именно Павлову принадлежит заслуга глубокой критики концепции американского невролога Лешли и психолога Коффка за их субъективистский метод в психологии. Павлов боролся против идеализма французского психолога Пьера Жанэ; он критиковал Клапареда за идеалистическое понимание процессов мышления; вскрыл антинаучный субъективный характер классификации типов людей, данный австрийским психологом идеалистом Юнгом; боролся против Шеррингтона за его отрыв психического от реального, от физиологического, за его философский дуализм. По поводу идеалистических бредней Шеррингтона Павлов говорил, что «это просто какое-то недомыслие, это искажение смысла! Я делаю предположение, что он больной… что это явные признаки постарения, дряхления» (Павловские среды, т. 11. с. 445). Павлов выступает против немецкого психолога Келера за его стремление изгнать материалистически понимаемую причинность из психологической науки; разоблачает немецкого идеалиста Вундта за его понимание психического как спонтанного самостоятельного процесса… По поводу идеалистических взглядов Вундта Павлов говорит: «Он (Вундт. – Г. А.) мне не нравится. Он туманен. Словесные хитросплетения. Я это отрицаю. Как можно из физиолога с конкретным материалом превращаться в такого чисто спекулятивного философа» (там же, с. 64). Павлов… борется против идеалиста Дункера в связи с опубликованием последним книги «Психология продуктивного мышления»… высмеивает идеалистические потуги немецкого реакционного психолога Курта Левина и т. д.

Когда буржуазный психолог Кречмер выпустил книгу «Строение тела и характер», в которой сделал попытку подвести базу под расистскую идеологию, Павлов резко обрушился на него, вскрыл полную научную несостоятельность позиции Кречмера, называя ее «большой нелепостью».

Александров Г. Ф. Выступление на «Павловской сессии» [Научная сессия …, 1950, с. 283, 290].

Свое суждение о гештальтпсихологии Павлов делал на основании книги Вудвортса «Современная школа психологии», представлявшей собой изложение различных психологических направлений. Поэтому в книге описывались положения и факты, которые могли казаться Павлову и очевидными. На самом деле его прямолинейное мышление, подчиненное доминанте условного рефлекса, не позволило ему вникнуть в некоторые тонкости психологического анализа описываемых фактов, которые были для Павлова, очевидно, лишними. Особенно показательны в этом отношении его нападки на Курта Левина (которого Павлов называл Леви). Не могу удержаться от того, чтобы не привести отрывки из стенограммы этого обсуждения, уж больно они хорошо показывают раздраженность И. П. Павлова и неадекватность в понимании им механизмов человеческого поведения.

Если определить понимание как решение путем простого рассмотрения без каких бы то ни было пробных движений, а метод проб и ошибок как чисто двигательную операцию без какого бы то ни было рассмотрения ситуации, тогда окажется, что наш обзор не выявил ни одного случая, где налицо было бы только понимание или только пробы и ошибки. Не было обнаружено ни одного случая такого поведения в проблемной ситуации, когда животное бросалось бы на все окружающее без всякого учета объективной ситуации. Животное всегда реагирует на те или иные предметы, и почти всем его реакциям присуща известная степень правомерности. Метод проб и ошибок состоит не в слепых, рассчитанных на случайную удачу движениях, а в испробовании определенных путей к цели. Насколько мы можем судить по поведению животного, у него всегда имеется некоторое схватывание объективной ситуации.

[Вудвортс, 1981, с. 234].

«Теперь переходим, можно сказать, к геркулесовым столбам. Это – анализ поведения. В гештальтисты подбираются, по-видимому, специально поверхностные люди, как, например, профессор Курт Леви. Вудвортс как добросовестный исследователь сообщает о каждом “гениальном гештальтисте некоторые подробности. Так, Курт Леви родился в 1890 году. Это профессор Берлинского университета, – знай наших! Это человек, который посвятил себя специально психологической деятельности. Его возражения ассоцианистам и идее связи между раздражителями не идут так далеко, чтобы сказать, что они вовсе не существуют. И это хорошо. По его мнению, “они недостаточная причина действия”. Он иллюстрирует это “блистательными” опытами, наблюдениями над самим собой.

Предположим, я положил письмо в мой карман, внушая себе необходимость положить письмо в [почтовый. – Е. И.] ящик, когда буду проходить по улице мимо него. Я, таким образом, установил связь между видом этого почтового ящика как раздражителем, и ответом, реакцией – положением письма в ящик. Я вижу этот почтовый ящик и кладу туда письмо. Ассоцианист эту реакцию будет цитировать как хороший пример своей доктрины. Но К. Леви начинает рассуждать: “Согласно ассоциационной психологии, это упрочение связи, стало быть, раздражительной связи, должно ее усилить”. Это хорошо, он знает подкрепление. Следовательно, когда я подойду ко второму ящику, то я должен стремиться в него тоже положить свое письмо. (Смех.)

Скажите на милость, что это такое? Я вам не шутки читаю, а научную психологию. И так дальше в таком же роде. Действительно, можно только смеяться. Далее и читать не стоит. Нет, все-таки прочту!

Этот Леви настаивает, что движущей силой, которая заставила его так поступить, является вовсе не связь, что этот ящик не был стимулом, но это было “напряжение”, когда он положил письмо в свой карман. Это “напряжение” ослабло, когда письмо было положено в ящик, и таким образом связь не имеет никакого дальнейшего влияния на его поведение. Он совершенно все перепутал. У него никакой способности к анализу нет…

Если бы он сколько-нибудь думал, он должен был бы сказать следующее: “По своим основаниям мне было надобно написать письмо такому-то человеку. Я его написал. Я нес это письмо в кармане. Я задумался. Я позабыл об этом письме и прошел бы мимо ящика, но он попал мне на глаза, тогда мысли совпали и я положил письмо в ящик”. Вот настоящая ассоциация. А он все перепутал. Это черт знает что такое! Вот такие господа анализируют высшую психологическую деятельность. Далеко они пойдут!.. Этот господин Курт Леви, его стоит запомнить по его выдающейся глупости…» [Павловские среды …, 1949, т. II, с. 570–571].

Что можно сказать по поводу этой тирады? И. П. Павлов прав в том отношении, что цель (положить письмо в ящик) действительно формируется по ассоциации. Но К. Левин говорил о другом, отсутствующем в условном рефлексе – о потребностном напряжении, побуждении, намерении, возникшем при формулировании им цели. Отсутствие в лексиконе Павлова таких понятий, как потребность, мотив, мотивационная установка, приводили его к тому, что любой поведенческий акт он анализировал только исходя из схемы условного или безусловного рефлекса.

В конце XIX – начале XX в. группа исследователей из Германии организовала научную школу гештальтпсихологов (от нем. гештальт – форма, структура), которые провозгласили новую психологическую доктрину: в сознании целостные образы (гештальты), не разложимые на сенсорные первоэлементы. Гештальтам присущи собственные характеристики и законы. Гештальтисты проповедовали принцип изначальной упорядоченности сенсорно-интеллектуальных структур и их динамических преобразований. Они утверждали, что образ надо изучать как самостоятельный феномен, а не как простой эффект стимула, а потому физиология изолированных нервных элементов и путей должна быть заменена на физиологию целостных и динамических структур-гештальтов, образование которых при решении задач подчиняется механизмам инсайта – внезапного схватывания отношений.

Наряду с рациональным элементом этой теории, интерес к которой в связи с изучением таких психофизиологических феноменов, как образная память и импринтинг, существенно возрос, необходимо иметь в виду следующее. Образ у ортодоксальных гештальтистов выступал в виде сущности особого рода, подчиненной собственным внутренним законам и отделенной от действия. Такие методологические предпосылки, отъединявшие сложные психофизиологические процессы от реальной действительности, повлекли критику гештальтизма.

[Батуев, 2004, с. 24].

Критика гештальтистов со стороны Павлова была односторонней и не совсем корректной. Во-первых, гештальтисты утверждали лишь первичность целостных структур по отношению к ее компонентам. Во-вторых, гештальтисты смогли добавить много нового в изучение восприятия; они показали такие его важные особенности, как константность, структурность, зависимость образа предмета («фигуры») от его окружения («фона») и т. д. В-третьих, ими была показана роль сенсорного образа в организации двигательных реакций. Но эти вопросы Павлова, очевидно, не интересовали.

Иван Петрович критикует обыкновение психологов давать простым явлениям сложные толкования, путаться в мелких фактах, забывая о главном. Он [Павлов. – Е. И.] указывает, что мы в настоящее время работаем над центральным вопросом психологии – над ассоциациями.

[Павловские среды …, 1949, т. I (15 октября 1930 г.), с. 81].

Иван Петрович вскрывает причину большой сложности психологических объяснений: очевидно, что невропатологи и психиатры злоупотребляют словами и наказываются этим; неточность их обозначений доходит до того, что психологи до сих пор не могут выработать общеобязательного и общепринятого словаря психологических понятий.

[Павловские среды …, 1949, т. I, с. 287].

На «Среде» 28 ноября 1934 года И. П. Павлов, разбирая книгу Вудвортса «Современная школа психологии», весьма нелестно высказался о таком направлении психологии, как «экзистенциальная психология»: «Это такое направление психологии, которое стоит на интроспекции, крайней внимательности к своему субъективному миру и переживаниям. Это есть бесспорная реальность, ею нужно заниматься и от нее ждать всяких результатов. Надо сказать, что представители этого направления ничего существенного не прибавляют. Они основываются, главным образом, на какой-то странной надежде получить большие результаты (а у них пока ничего нет) от специального исследования субъективного мира, даже не связывая целей своего исследования с какими-либо практическими задачами. Весьма дикое положение!» [Павловские среды …, 1949, т. II, с. 561–562].

Отрицательное отношение Шеррингтона и других зарубежных ученых-идеалистов к павловскому учению об условных рефлексах сам Павлов объяснял тем, что его учение материалистично, направлено против дуалистических представлений. Шеррингтон же прямо заявлял, что «человек есть комплекс двух субстанций: высшего духа и грешного тела […] как это ни странно для физиолога теперешнего времени» («Павловские среды», т. III, с. 252–253). «Заядлым анимистом» считал Павлов и Келера, который «никак не может примириться, что эту “душу” можно взять в руки, взять в лабораторию, на собаках разъяснять законы ее деятельности. Он этого не хочет допустить…» («Павловские среды», т. II, с. 430).

Великий натуралист считал таких ученых своими идейными врагами и с гордостью заявлял о том, что с ними он воюет. «Я против некоторых психологов опять имею сердце. Я их отрицал, потом немного примирился, но теперь опять факты восстанавливают меня против них. У них, по-видимому, имеется желание, чтобы их предмет оставался неразъясненным: вот какая странность! Их привлекает таинственность. От того, что можно объяснить со стороны физиологии, они отворачиваются… В этом вредном, я бы сказал отвратительном, стремлении уйти от истины психологи типа Йеркса или Келера пользуются такими пустыми представлениями, как, например, обезьяна отошла, “подумала на свободе” по-человечески и “решила это дело”. Конечно, это дребедень, ребяческий подход, недостойный выход…» (там же, т. II. с. 386, 388).

[Асратян, 1974, с. 201].

Месяцем ранее на «Среде» 24 октября 1934 года И. П. Павлов сказал: «Мне подарили книгу американского психолога Вудвортса… Я сначала как раз прочел тот отдел психологии, которым вообще интересуюсь мало, – это психология, которая основывается на интроспекции, т. е. на самонаблюдении, и о которой я всегда был довольно невысокого мнения. Именно в его прекрасном изложении я вновь убедился, до чего она беспомощна… надо не описывать явления, а вскрывать законы их развития. Из одних описаний никакой науки не выходит. Когда речь идет о впечатлении, о самых элементарных субъективных явлениях, как я знал давно из физиологии чувств, там можно при помощи ощущений достигнуть хорошего анализа… Тут все хорошо, а когда автор подошел к более сложному анализу субъективных явлений, тогда обнаружилась совершенно полная безнадежность. По мнению автора, психология должна описывать субъективные явления. Что это за истина и кому она нужна? Художники слова делают то же самое. Они занимаются субъективным миром, мыслями, чувствами и настроениями. Этого мало. Надо не описывать явления, а вскрывать законы их развития. Из одних описаний никакой науки не выходит» [Павловские среды …, 1949, т. II, с. 514–515]. Павлов прав, что одних описаний психических явлений недостаточно, но не прав, что интроспекция (самонаблюдение) ничего не дает в познании субъективного.