Текст книги "Психология и физиология. Союз или конфронтация? Исторические очерки"

С Пьером Жанэ как психологом я в большой войне. Постараюсь следующий раз его сокрушать, сколько моих сил есть… Я считаю, что как невропатолог он останется действительно в памяти науки, а как психолог, я думаю, что он будет забракован впоследствии именно нами, физиологами высшей нервной деятельности.

[Павловские среды …, 1949, т. III, с. 96].

Обвиняя психологов в субъективном толковании поведения животных и человека и стремясь встать на строго объективную позицию, избежал ли сам И. П. Павлов субъективизма в толковании наблюдаемых фактов? Рассмотрим один из примеров все той же статьи «Ответ физиолога психологам», в котором И. П. Павлов обсуждает эксперимент В. Келера. «Собака находится в большой клетке, расположенной на открытом пространстве. Две противоположные стенки клетки сплошные, через которые ничего не видно. Из других двух противоположных стенок одна решетчатая, через которую видно свободное пространство, другая имеет открытую дверь. Собака стоит в клетке перед решеткой, а вдали от нее перед клеткой кладется кусок мяса. Как только собака видит это, она поворачивается назад, проходит в дверь, огибает клетку и забирает мясо. Но если мясо лежит совсем около решетки, то собака тщетно толчется около решетки, стараясь достать мясо через решетку, а дверью не пользуется. Что это значит? Келер не пробует решать этот вопрос. С условными рефлексами в руках мы легко понимаем дело. Близлежащее мясо сильно раздражает запаховый центр собаки, и этот центр по закону отрицательной индукции сильно тормозит остальные анализаторы, остальные отделы полушарий, и, таким образом, следы двери и обходного пути остаются заторможенными, т. е. собака, выражаясь субъективно, временно позабывает о них» [Научная сессия …, 1950, с. 363]. Разве предположение И. П. Павлова о том, что сильный запах тормозит остальные анализаторы, не субъективно? Ведь он не наблюдал это торможение, а только догадывается о его существовании!

Далее И. П. Павлов пишет: «…Такое понимание дела вполне подлежит и заслуживает дальнейшей точной экспериментальной проверки. В случае подтверждения его опыт воспроизводил бы механизм нашей задумчивости, сильного сосредоточения мысли на чем-нибудь, когда мы не видим и не слышим, что происходит перед нами, или, что то же, воспроизводил бы механизм так называемого ослепления под влиянием страсти» [Научная сессия …, 1950, с. 363].

Когда вышло немецкое издание моих лекций по работе высшей нервной деятельности, то в английском журнале «Нэтюр» появилась характерная заметка. Она написана одним из учеников Шеррингтона. Сперва идут разные комплименты, а затем сказано: «Но вполне законно усомниться в правильности толкования такого грандиозного огромного материала». И далее: «Поэтому некоторые считают сомнительным, чтобы павловская терминология способствовала ясному думанию. Возможно, что при теперешнем состоянии наших знаний было бы предпочтительнее интерпретировать эти открытия в психологических терминах, например ассоциация, рассеянность, интерес, сознание, внимание, память и т. д.».

Как вам это нравится? Сами они строят это сооружение с полным сознанием, что они делают настоящее дело. Ведь он сам и разработал рефлекторную деятельность спинного мозга, но не смей переносить выше, на головной мозг, тогда это сооружение делается гадательным.

Такое рассуждение анимистично. У Шеррингтона – гнездо анимизма. Доказательством является его сомнение в том, что ум имеет какое-нибудь отношение к нервной системе. Значит, ум есть нечто парящее над нервной системой. Значит, ум может быть совсем не связан с нервной деятельностью…

Я считаю позицию Шеррингтона прямо вредной, раз он таких учеников разводит. Думай сам, как хочешь, зачем же других с толку сбивать.

Нет, мы можем смело положиться на свои условные рефлексы.

[Павловские среды …, 1949, т. III, с. 73].

Из этого отрывка видно, что из одного предположения, объективно не доказанного (наличие индукционного торможения), И. П. Павлов строит другое предположение (о механизмах задумчивости и страсти). Это разве не субъективизм? Кстати, на гипотетичность представлений Павлова о природе торможения и индукции указывает и С. И. Беритов. С Павловым по данному вопросу не согласен не только Беритов, но и ученики Павлова: П. К. Анохин, Н. А. Рожанский, Ю. М. Конорский, Л. А. Орбели.

В другой работе (1975а), разбирая опыты Келлера, И. П. Павлов пишет: «…Проф. Келлер… на основании своих опытов приписывает обезьяне разумность, причем опирается на следующие два факта. Обезьяны, решая какую-нибудь заданную им задачу, после нескольких неудачных попыток прекращают их и, оставаясь несколько времени в некоторой неподвижности, затем решают ее разом. Отсюда делается вывод: они думают в это время, как и мы. И другое, что при этом сложная процедура исполняется именно без замедления и разом. Отсюда вывод: у них в это время складывается в голове полный образ (картина) предстоящего действия, происходит разумный акт.

(А может быть, ничего этого нет? Может быть, это только отдых или угасание после напрасных и нелегких усилий, которое исследователи условных рефлексов видят постоянно, когда деятельность, вызываемая соответствующими сигналами, не увенчивается успехом, не подкрепляется?)

Таким образом, заключение делается на основании невидимого, только предполагаемого. А между тем как видимое, когда обезьяной предварительно делаются разные усилия, применяя при этом метод опыта и ошибок, отбрасывается как почему-то неинтересное.

При таком отношении к делу разумность фактически остается совершенно неопределимой! А казалось бы, наоборот, что тщательным наблюдением предварительного периода проб и ошибок и можно было бы подойти к тому, из чего состоит, из каких элементов, разумный образ поведения, тогда-то и можно было действительно видеть глазом механизм мышления» [1975, с. 91].

Между нашей физиологией высшей нервной деятельности, в виде учения об условных рефлексах, и психологией несомненно установлено близкое соприкосновение. Мы занимаемся одним и тем же. Но в то время как наши понятия и представления совершенно основательны, почти неоспоримы с точки зрения дела, у них этого нет… Теперь физиология в некоторых пунктах имеет больше правоты, чем психология…

[Павловские среды …, 1949, т. III (23 января 1935 г.), с. 45].

Не правда ли, удивительное заключение? Во-первых, каким образом наблюдая («видеть глазом»), можно узнать механизм мышления (а не стадии, этапы решения задачи)? Не отошел ли здесь И. П. Павлов от своего принципа объективности изучения работы мозга? Во-вторых, разве, объясняя стадии решения задачи бесконечным рядом ассоциаций, он сам не проявляет тот же субъективизм, что и Келер? Ведь, в отличие от экспериментов с выработкой условных рефлексов, постулируемые И. П. Павловым для опытов Келлера с обезьянами ассоциации лишь предполагаются им, а не доказываются.

Да и в других случаях предположения о механизмах того или иного наблюдаемого факта являлись у Павлова чисто субъективными. Так, на одной из «Сред», обсуждая вопрос об ультрапарадоксальной фазе, он заявил: «Конечно, – это вольное объяснение. Я за него голову на отсечение не дам, но я себе так представляю это явление. Нужно сказать, что никто, конечно, хорошо не знает, как там на самом деле в действительности происходит. Это просто прием, чтобы сразу охватить массу фактов, которыми ты располагаешь. Это чисто условная комбинация для того, чтобы запомнить и систематизировать имеющиеся в твоем распоряжении факты» [Павловские среды …, 1949, т. II, с. 93].

…Высказываясь о статье немецкого психолога Шлоки, защищающего ту точку зрения, что физиология не должна быть в антагонистических отношениях с психологией (на это Иван Петрович давно указывает), Иван Петрович сообщил следующее: когда он… рассматривает поведение какой-либо собаки, то часто характеризует это состояние психологическим термином, например «нетерпеливость». Но пользуется этим не для объяснения явления, а лишь для краткого его описания.

Объяснение же он дает только физиологическое.

[Павловские среды …, 1949, т. I (7 января 1931 г.), с. 109].

Истолкование для психологии есть не только горькая необходимость, но и освобождающий, принципиально плодотворнейший способ познания…

[Выготский, 1982, т. 1, с. 349].

Или взять столь любимое И. П. Павловым объяснение механизмов высшей нервной деятельности с помощью оперирования такими понятиями, как «процесс возбуждения» и «процесс торможения». Кто из физиологов зарегистрировал процесс торможения наподобие процесса возбуждения, распространяющегося по нервным путям? (Не путать с тормозным действием раздражителя и тормозным эффектом!) В то время как процесс возбуждения регистрируем (распространение электрических волн по нервам и мозговым структурам, степень активации мозга) на приборах, процесс торможения как антипод процессу возбуждения – нет. И это не случайно. Еще Н. Е. Введенский, один из выдающихся отечественных физиологов, выдвинул гипотезу, что существует только один процесс – возбуждение, с помощью которого включаются возбудительные и тормозные системы и получаются возбудительные и тормозные реакции [Анохин, 1968]. Вместо процесса торможения Н. Е. Введенский выдвинул идею о застойном возбуждении, проходя через которое волновое возбуждение снижает свою частоту, а поскольку сила раздражения исполнительного органа кодируется частотой импульсов возбуждения, то раздражение органа меньшей частотой импульсов воспринимается экспериментатором как тормозящее.

В центральной нервной системе всегда и при всех условиях распространяется только возбуждение. Различие [возникновение возбудительного или тормозного эффекта. – Е. И.] определяется структурной и химической композицией конечной инстанции синаптической мембраны.

[Анохин, 1968, с. 323].

Представления Н. Е. Введенского нашли подтверждение в исследовании С. С. Абуладзе (1971) при изучении у животных условнорефлекторной деятельности. И. П. Павлов, однако, не был согласен с точкой зрения Введенского, упорно отстаивая свое понимание.

Используя понятия «процесс возбуждения» и «процесс торможения» Павлов легко решил и вопрос о физиологических механизмах положительных и отрицательных эмоций: первые он связывал с возбуждением, а вторые – с торможением. Он говорил на одном из заседаний «Павловских сред»: «…Страх есть бесспорно процесс торможения…» [1949, т. III, с. 316], не учитывая, что есть астенические формы страха (так называемое «боевое возбуждение»). В другом месте он утверждал, что эмоция отрицательного характера есть торможение.

А какую фантазию проявил И. П. Павлов при объяснении природы свойства силы-слабости нервной системы (он полагал, не имея никаких объективных доказательств, что слабая нервная система имеет мало раздражимого вещества)! Или взять его представления о сне как разлитом по большим полушариям торможении, которое оказалось чисто гипотетическим, не подтвержденным в дальнейшем.

И. П. Павлов различает рефлекс свободы, цели, пищевой, защитный. Но ведь видеть свободу или цель нельзя, не имеют они и органа, как, например, органы питания; …защита, свобода, цель – суть смыслы этих рефлексов.

[Выготский, 1982, т. 1, с. 350].

Еще в 20-х годах прошлого века К. Гольдштейн отмечал, что до тех пор, пока такие процессы, как иррадиация, концентрация, корковая мозаика возбуждения и торможения и т. п., не будут подтверждены прямыми электрофизиологическими экспериментами, они остаются не более объективными по своему уровню, чем любые понятия из области психологии или бихевиоризма.

Поэтому странно читать обвинения И. П. Павловым В. М. Бехтерева, что в его книге в разделе, посвященном «деятельности высших отделов центральной нервной системы постоянно смешиваются психологическая и физиологическая точки зрения, вследствие чего исключается строгий естественнонаучный и плодотворный анализ изучаемых явлений» [1975, с. 111].

Таким образом, стремление И. П. Павлова заменить субъективизм психологов объективностью физиологического эксперимента было во многом утопичным. Физиологии тоже присущ субъективизм в трактовке наблюдаемых явлений, и этого не избежать, потому что мозг животных и человека, несмотря на достижения электрофизиологии, и до сих пор остается в значительной степени «черным ящиком»; что же говорить о том времени, когда работал Павлов. Поэтому он часто в разное время давал различное объяснение одних и тех же наблюдаемых фактов. Вот один из примеров обсуждения одного из экспериментов на «Среде» 27 января 1932 года: «Прежде механизм диссоциации между секреторной и двигательной реакциями представлялся ему следующим образом… Теперь Иван Петрович считает иначе, исходя из того факта…» [1949, т. I, с. 185]. А разве смена точек зрения на механизмы осуществления рефлекторной деятельности не свидетельствует о гипотетичности, т. е. субъективности толкования наблюдаемых фактов?

О возможности психологического толкования физиологических явлений Иван Петрович [Павлов. – Е. И.] вспоминает о том, что в начале работы над условными рефлексами было решено совершенно не прибегать к психологическому толкованию фактов, за невыполнение этого даже установлен был штраф. Тогда это было необходимо, так как психологические толкования вносили лишь путаницу. Теперь же Иван Петрович часто прибегает к субъективному толкованию наблюдаемых им явлений, потому что, благодаря своему 30-летнему опыту по изучению высшей нервной деятельности, он всегда имеет возможность связывать субъективные суждения с соответствующими объективными фактами, а привычный способ мышления помогает ему легче разбираться в явлениях. Однако этот образ мыслей Иван Петрович не рекомендует своим сотрудникам, особенно молодым, во избежание путаницы, но считает неправильным образ мыслей тех ученых, которые стараются совершенно игнорировать субъективный мир, ибо этот мир нам ведь ближе всего, мы в нем живем.

[Павловские среды …, 1949, т. I (23 апреля 1930 г.), с. 61].

Могут грешить физиологи, как и психологи, и неоднозначным толкованием одних и тех же понятий. «…Наиболее обиходные понятия, вроде “раздражителя”, “раздражения”, “возбуждения”, “возбудимости”, имеют часто различное значение в употреблении даже отдельных школ, вследствие чего у представителей этих школ нередко рождается взаимное непонимание, даже когда они речь ведут об одном и том же предмете…», – писал А. А. Ухтомский [1950, с. 319].

Многие факты свидетельствуют о ригидности взглядов и установок И. П. Павлова. Например, он в течение многих лет не соглашался с М. К. Петровой, что в «башне молчания», специально построенной для выработки у животных условных рефлексов в условиях изоляции от всяких посторонних раздражителей, быстрее засыпают собаки с сильной нервной системой, так как сильную нервную систему он считал выносливой, а в опытах его сотрудницы получалось как бы наоборот. Вероятно, эту свою особенность осознавал и сам И. П. Павлов, свидетельством чего может служить его прекрасная публичная лекция об уме, прочитанная в 1918 году в Петроградском женском медицинском институте[22]22
  Как ни парадоксально это звучит, в этой лекции И. П. Павлов показал блестящий образец психологического анализа творческой деятельности ученого.


[Закрыть], на которой он говорил: «Как бы вы ни возлюбили какую-нибудь вашу идею, сколько бы времени ни потратили на ее разработку, – вы должны ее откинуть, отказаться от нее, если встречается факт, который ей противоречит и ее опровергает. И это, конечно, представляет страшные испытания для человека… Я отлично помню свои первые годы. До такой степени не хотелось отступать от того, в чем ты положил репутацию своей мысли, свое самолюбие. Это действительно трудная вещь, здесь заключается поистине драма ученого человека. Ибо такое беспристрастие мысли надо уметь соединить и примирить с вашей привязанностью к руководящей идее, которую вы носите постоянно в своем уме. Как для матери дорого свое дитя, как одна лишь мать лучше, чем кто-либо другой, взрастит и убережет от опасности – так же обстоит дело и с вашей идеей.

Итак, вы должны быть чрезвычайно привязаны к вашей идее, и рядом с этим вы должны быть готовы в любой момент произвести над нею смертный приговор, отказаться от нее. Это чрезвычайно тяжело. Целыми неделями приходится в таком случае ходить в большой грусти и примиряться» [1975, с. 21]. Как видим, для И. П. Павлова с его страстной натурой отказываться от своих идей действительно было мучительно, хотя он и понимал необходимость этого.

Неизвестно, что повлияло в последние годы жизни на И. П. Павлова – критика ли его оппонентов или осознание того, что первоначальные его устремления не дали желаемого результата в понимании психологии человека (вероятно, этому мог способствовать и его приход в клинику нервных болезней), – но, несмотря на свою ригидность, он стал терпимее относиться к психологии и несколько скорректировал о ней свое мнение, признав, что его позиция была слишком экстремальной. Так, на одной из «Сред» (30 мая 1934 года) он говорил: «В прежнее время я особенно резко выражался о психологии и избегал всяких психологических выражений и т. д. Это было в значительной степени увлечением. Затем я несколько примирился. Но все-таки следует признать, что психиатру непременно необходимо быть психологом хотя бы эмпирическим. Я бы сказал так: тогда он будет в более выгодном положении, чем наши психиатры, вооруженные условными рефлексами, но без психологии эмпирической.

В разные моменты жизни и в зависимости от нашей текущей установки лицо И. П. [Павлова. – Е. И.] оказывалось для нас то бодрящей вехою на пути наших собственных исканий, руководителем и вождем небывало многолюдной научной школы, то очень упорным и несговорчивым противником, заставлявшим заранее отступать своих собеседников, то необыкновенно простым и доступным всякому из нас прозрачною последовательностью в ходе мысли и экспериментального исследования, то человеком, необычайно легко подпадающим под постороннее влияние, то мощным тормозом на расстоянии в поведении своих учеников, то почти детски беспомощным перед лицом новых исторических изданий в жизни родного народа. Это был человек одинаково настойчивой и упругой страсти как в научных поисках, так и в предубеждениях, сохранивший эти черты еще и глубоким старцем в окружении молодежи, вместе с необыкновенной подвижностью и восприимчивостью мысли, делавшими его до последних дней фактически ведущим и командующим среди его учеников при обсуждении новых лабораторных фактов и текущих экспериментальных перспектив.

Ухтомский А. Л. [Природа, 1936, № 3, c. 12].

Ведь этот случай с психотичкой хорошо понимается чисто психологически. Глупо было бы отрицать субъективный мир. Само собою разумеется, он, конечно, есть. Психология как формулировка явлений нашего субъективного мира – совершенно законная вещь, и нелепо было бы с этим спорить. На этой основе мы действуем, на этом складывается вся социальная и личная жизнь, об этом речи быть не может. Речь заключается в анализе субъективного мира. Конечно, психологический анализ нужно считать недостаточным ввиду его тысячелетних бесплодных усилий изучить и анализировать высшую нервную систему. Но психология как изучение отражения действительности, как субъективный мир, известным образом заключающийся в общие формулы, это, конечно, необходимая вещь. Благодаря психологии я могу себе представить сложность данного субъективного состояния» [Павловские среды …, 1949, т. II, с. 415–416][23]23
  Впрочем, ссылки на то, что говорилось на «Павловских средах», не могут, по мнению одного из учеников И. П. Павлова, А. Г. Иванова-Смоленского, рассматриваться как безусловно достоверные факты: «Записки одного из учеников И. П. Павлова и стенограммы, составляющие три тома так называемых “Павловских сред”, никогда не были прочитаны, проверены и подписаны И. П. Павловым. В них содержится много ошибок, неточностей и искажений подлинных высказываний И. П. Павлова» [Научная сессия …, 1950, с. 508–509]. Надо заметить, однако, что начиная с середины 1933 года велась стенографическая запись высказываний.


[Закрыть].

До какой степени все субъективное, психологически обозначаемое трудно положить на физиологическую основу! Но, очевидно, к этому и идет, это и является нашей задачей – все положить на физиологическую основу.

Павлов И. П. [Павловские клинические среды. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1957. Т. III. С. 356].

Имеется высказывание И. П. Павлова в том же духе и в другом месте. Так, в лекции «Естествознание и мозг» он заявил: «Я не отрицаю психологии как познания внутреннего мира человека. Тем менее я склонен отрицать что-нибудь из глубочайших влечений человеческого духа. Здесь и сейчас я только отстаиваю и утверждаю абсолютные, непререкаемые права естественнонаучной мысли всюду и до тех пор, где и покуда она может проявлять свою мощь. А кто знает, где кончается эта возможность?» [1951, т. III, кн. 1, с. 125].

Вклад Э. Л. Торндайка и И. П. Павлова в психологию состоит в том, что они предложили важные методы, методы, ставшие экспериментальной опорой бихевиоризма. В то же время оба они ставили под вопрос необходимость обсуждать разум животных. Павлов, вслед за Сеченовым, предлагал заменить психологию физиологией, прекратить разговоры о разуме и говорить вместо этого о головном мозге.

[Лихи, 2003, с. 244].

В последние годы жизни, наблюдая поведение обезьян, он признавал, что у них происходит настоящая умственная работа, требующая знаний, и что у них имеются формы поведения (разумные или интеллектуальные), несводимые к условным рефлексам. И. П. Павлов (1975а, 1975б) писал, что лежащие в основе этих форм поведения временные связи или ассоциации условными рефлексами назвать нельзя. Это ассоциации ассоциаций: элементарные ассоциации объединяются в более сложные. Павлов даже полагал, что у животных возникают понятия, как группирования «многих конкретных предметов в одно общее представление» [Полное собр. трудов, т. III, с. 7].

На «Средах» он стал говорить о том, что у испытуемых обезьян имеются представления (зрительные образы) и мышление (элементарное, наглядное, мышление руками, т. е. то, что теперь в психологии называется предметно-действенным и наглядно-образным мышлением). Ассоциации, возникающие в результате проб и ошибок, представляют собой механизм приобретения новых знаний, «образование мышления». «Значит, каждая маленькая, первая ассоциация это есть момент рождения мысли… Эти ассоциации растут и увеличиваются. Тогда говорят, что мышление становится все глубже, шире», – говорил И. П. Павлов на одной из «Сред» [Павловские среды …,1949, т. II, с. 585]. При этом он подчеркивал и отличия мышления обезьян от мышления человека.

И. П. Павлов… не раз указывал на явления высшей нервной деятельности, не укладывавшиеся в понятие условный рефлекс. К ним принадлежат прежде всего высказывания, получившие в дальнейшем наименование «основ учения о второй сигнальной системе действительности», а также идеи о сущности мышления, высказанные, в частности, на «среде» 5 декабря 1934 г.

…Основной тезис, сформулированный И. П. Павловым 13 ноября 1935 г., для него не был нов и явился результатом длительных размышлений. Вот он: «…Когда обезьяна строит свою вышку, чтобы достать плод, то это “условным рефлексом” назвать нельзя. Это есть случай образования знания, улавливания нормальной связи вещей. Это – другой случай. Тут нужно сказать, что это начало образования знания, улавливания постоянной связи между вещами – то, что лежит в основе всей научной деятельности, законов 1 причинности и т. д.» (Павловские среды, Т. 3. С. 262).

С напоминанием и развитием этих мыслей И. П. Павлова его ближайшим учеником Э. С. Асратяном, непосредственно слышавшим их, и началась дискуссия. Однако оценить их как «всего лишь смелый набросок, очерченный гениальным взлетом павловской мысли», как сказал Э. А. Асратян, представляется нам упрощением. Ведь и сам И. П. Павлов «сетовал по поводу того, что его новая идея не встречает должного понимания» у его учеников, как пишет он в следующем абзаце, противоречащем образу случайного «взлета мыслей». А что эта идея Павлова действительно не нашла должной оценки и развития, подтверждается тем, что с 1935 по 1970 год она была, насколько мне известно, упомянута только в моей работе.

[Платонов, 1982, с. 99–100].

У первых имеется ситуационная привязанность представлений, т. е. тесная связь мышления с обстановкой, неспособность к мысленному связыванию образов предметов, мысленному оперированию ими (для того чтобы что-нибудь скомбинировать, обезьянам нужно видеть сразу оба предмета, по следу они не свяжут один предмет с другим).

…Ассоциация – это есть родовое понятие, т. е. соединение того, что было раньше разделено, объединение, обобщение двух пунктов в функциональном отношении, слитие их в одну ассоциацию, а условный рефлекс – это есть видовое понятие. Это тоже, конечно, есть соединение двух пунктов, которые раньше не были соединены, но это частный случай такого соединения, имеющий определенное биологическое значение.

[Павловские среды …, 1949, т. III (13 ноября 1935 г.), с. 262].

В подтверждение предположения Э. А. Асратяна, что в последние годы своей жизни Павлов стал менять свои взгляды, можно сослаться на то, что в конце концов он обратился к человеку и пришел в психиатрию и невропатологию проверять правильность своих представлений. При этом в экспериментах на людях он уже не чурался спрашивать их о том, что они переживают в этот момент. Доказательство этому можно найти в протоколах «Среды» от 3 декабря 1930 года: «Иван Петрович задает вопрос: почему автор ни разу не спросил детей, которые уже могут сообщить о своих субъективных переживаниях, о причине такого поведения? Он считает, что нельзя игнорировать субъективный мир человека, который является несомненной реальностью, от него не отмахнешься; подобные опыты полезны, но при них необходимо спрашивать о том, что переживает человек, чтобы эти субъективные факты накладывались на известные, изученные физиологами. Нельзя третировать человека во время опыта, как собаку, тем напрасно суживая круг своего исследования. Таким путем можно надеяться все факты, известные психологам, в будущем наложить на наши физиологические факты» [Павловские среды …, 1949, т. I, с. 99–100].

Заседание 28 ноября 1934 года И. П. Павлов начал следующими словами: «Сегодня наша беседа будет посвящена психологии, или, лучше сказать, браку психологии с физиологией. Я всегда с самого начала стоял на том, и это можно видеть в моих ранних беседах, что физиология высшей нервной деятельности дает основную систему соответствующих явлений. Когда она достаточно расширится и углубится, когда она будет состоять из очень большого материала, тогда на эту систему физиологических механизмов можно будет попытаться наложить отдельные субъективные явления. Это мне представляется законным браком физиологии и психологии, или слитием их воедино. И вот теперь, 34 года спустя после начала этого дела… теперь наступает время выполнения задуманного плана. Первую попытку в этом роде я сделал в последнем моем соображении об условных рефлексах, которое я передал в “Медицинскую энциклопедию”. Там я старался показать много случаев, когда психология подкрепляется, т. е. сливается с физиологией» [Павловские среды …, 1949, т. II, с. 561; выделено мною. – Е. И.].

…И. П. Павлов не был кабинетным ученым. Наука была для него не радостною мечтою… но трудом жизни, который не дает покоя, ставит все новые задачи, открывает все новые горные рубежи, через которые надо будет еще переваливать! Классическому картезианству предстоял перевал от установок учителя [имеется в виду Декарт с его схемой рефлекса. – Е. И.] к Ньютону. Остаться ли до конца обещанной учителем прекрасной теории, которая должна дать, во-первых, безупречную логическую последовательность вполне однородной и чуждой противоречий геометрической интерпретации мира, и, во-вторых, радость и счастье, не выходя из кабинета? Или последовать самоотверженной тяге к реальности, какова она есть, с готовностью, ради нее, отбросить по-ньютоновски излюбленные гипотезы и привычные подпорки? Этот трагический момент перевала от Декарта к Ньютону был, в конце концов, борьбою консервативного цеплянья за излюбленную теорию, с одной стороны, и практической необходимостью овладеть неожиданными, но настойчивыми зависимостями опыта – с другой. То был перевал от чистой геометрии к классической динамике. И. П. Павлову предстоял горный рубеж, несравненно более трудный и опасный, вставший на его пути. Это рубеж о физиологической теории и методологии к зависимостям психологического опыта. Как можно было бы перевалить и войти в эту совсем новую область, не переставая быть физиологом и не обрывая с прежними руководящими ориентировками?

И вот, на перевале через этот рубеж, от физиологической теории к психологическим фактам И. П. принужден был двигаться, руководствуясь уже не столько последовательностью формальной логики, сколько гениальной догадкой и прозрением. Оглядываясь на прежнюю теорию и придерживаясь прежних терминов, но улавливая родовым образом новые факты и зависимости, И. П. был вынужден внести в дело на свой страх совершенно новые понятия, которые никак не укладываются в картезианские схемы. Если для физиолога декартовского толка рефлекс есть искомый готовый механизм, отправляясь от которого должно найти себе объяснение текущее действие организма, то И. П. Павлов поставил со всей отчетливостью великую, новую проблему: как делается рефлекс и рефлекторный механизм из тех действий, которые совершаются в организме еще до него и до того, как установилась рефлекторная дуга. Родилась идея и проблема «временной связи».

Ухтомский А. А. [Природа, 1936, № 3, с. 14].

Как видим, даже через тридцать с лишним лет Павлов, несмотря на подвижку в отношении психологии, продолжает говорить о слитии физиологии с психологией. Неясно только, о каком слитии идет речь – полном или частичном, т. е. там, где это возможно и целесообразно.

Эти господа [психологи. – Е. И.] никогда не проверяют реальный смысл слов, они не умеют конкретно охватывать слова. В этом вся штука. Это действительно есть особенная склонность играть словами, не сообразуясь с действительностью.

[Павловские среды …, 1949, т. III (27 марта 1935 г.), с. 163].

И. П. Павлов до конца своей жизни с подозрением относился к возможностям психологии в познании законов поведения. В доказательство приведу следующий рассказ Л. А. Орбели: «На исходе своей жизни Иван Петрович поставил задачу создать институт высшей нервной деятельности… в котором наметил следующие отделы: лаборатория условных рефлексов, лаборатория биохимии мозга, лаборатория морфологии мозга и лаборатория психологии» [Научная сессия …, 1950, с. 170]. Психологам этому намерению можно было бы только радоваться! Ан нет. Когда дело дошло до воплощения этого замысла академиком Орбели, то оказалось вот что: «Я, за исключением одного пункта, осуществил задание Ивана Петровича и пригласил тех лиц, которые были Иваном Петровичем намечены. Я не стал устраивать лабораторию психологии, потому что в ней сомневался сам Иван Петрович и не было никакой уверенности в том, что любой из психологов того времени, того момента может принести существенную помощь нашей работе» [Научная сессия …, 1950, с. 170–171; выделено мною. – Е. И.].