Текст книги "Андерманир штук"

4. БОЛЬШЕ НИЧЕГО

Тут все дело в чем?

Тут все дело в том, что выступавший на манеже был не вполне дед Антонио – еще и потому (а честно говоря, прежде всего потому!) Лев не бросался на арену со своего приставного места в четвертом ряду. Нет, с одной стороны, это был, конечно, дед Антонио – какие же тут сомнения! Но с другой стороны… С другой стороны, этот дед Антонио никогда не смотрел на Льва, а если смотрел, то как будто не видел. Леночка – с ней все понятно: она посылала Льву воздушные поцелуи, подмигивала и даже несколько раз бросала цветок… свой человек! Но Антонио Феери… время от времени Льву казалось, что он только похож на деда Антонио и что похож он на него нарочно. Чтобы, например, Лев как-нибудь забылся и выскочил на манеж… тут-то Антонио Феери примет свой обычный образ – страшный! – и затолкает Льва в цилиндр. А потом из цилиндра вынет кролика… куда тогда денется Лев?

– Дед Антонио, – однажды все-таки набрался духу спросить он, – почему тебя в жизни зовут Антон Петрович, а на арене – Антонио Феери? Я этого… этого Антонио Феери иногда боюсь.

И тут дед Антонио сказал совершенно непонятную вещь.

– Я тоже, львенок. – Причем голос прозвучал очень серьезно.

По Льву даже мурашки побежали.

– Он… он злой?

– Он не-пред-ска-зу-е-мый.

– Что это такое?

– Никогда не знаешь, чего от него ждать. Но, если я с тобой, – совсем тихо продолжал дед Антонио, – то я его совсем не боюсь.

– Если – со мной? – ничего не понял Лев. – Почему?

– Потому что ты один знаешь дорогу от Антонио Феери до Антона Петровича! Тебе одному известны волшебные слова, которые могут превратить Антонио Феери обратно в Антона Петровича.

– А какие слова? – почти шепотом спросил Лев.

И услышал в ответ – тоже почти шепотом:

– Эти слова – «дед Антонио». И права на эти слова никто, кроме тебя, не имеет. Значит, никогда – никогда! – не бойся Антонио Феери. Если тебе вдруг покажется, что он подходит слишком близко – быстро скажи: «Дед Антонио!» – и Антонио Феери сразу же превратится в Антона Петровича Фертова.

– Сразу-сразу?

– Ты и глазом моргнуть не успеешь!

– Давай прямо сейчас попробуем?… – осторожно предложил Лев.

– Прямо сейчас не получится, – развел руками дед Антонио. – Антон Петрович превращается в Антонио Феери только тогда, когда ступает в манеж.

Лев почти успокоился: особенно успокоило его то, что теперь он точно знал, до каких пор дед Антонио – Антон Петрович и с каких пор – Антонио Феери. Потому что именно в этом Лев страшно сомневался. В гримерной он видел не раз, как дед Антонио готовится к выступлению: кладет на лицо немного грима, облачается в черный костюм, завязывает на шее шнурочки бархатной длинной накидки, надевает цилиндр и белые перчатки… – при всем при том оставаясь дедом Антонио! Этот же дед Антонио, погладив Льва по волосам, говорит ему: «Беги, мое сокровище», – и Лев бежит за кулисы, или в оркестр, или на свое приставное место в четвертом ряду…

… а в манеже – уже Антонио Феери! Антонио Феери, которого Лев боится и – боготворит. Он даже не понимает, как отваживается Леночка быть так близко от Антонио Феери… особенно сейчас, после дедовых объяснений, не понимает. Сейчас-то уж яснее ясного, что Леночка не имеет права на волшебные слова – те волшебные слова, на которые имеет право только Лев!

Антонио Феери, ужас и восторг маленького Льва… Впрочем, хорошо все-таки знать, что бояться не надо: брось Антонио Феери на него взгляд и начни вдруг направляться к приставному месту в четвертом ряду – сразу прозвучит: «Дед Антонио!» И тут Антонио Феери не станет… Хотя, конечно, если он подойдет не очень близко – не совсем, то есть, вплотную – можно и не говорить: «Дед Антонио!» Пусть бы все-таки он подошел когда-нибудь, страшный и прекрасный Антонио Феери, – только не вплотную… Я бы не сказал волшебные слова.

Антонио Феери всегда делает одно и то же, только в разном порядке. Вынимает из цилиндра кролика, которого там не было. Опрокидывает полный бокал – и вода из бокала не льется. Открывает зонтик, потом закрывает его – и вынимает из закрытого зонтика белые хризантемы и белых голубей – голубей, которые, покружив над залом, прилетают назад и исчезают в зонтике – вместе с хризантемами. Распиливает Леночку, а потом соединяет ее. Кое-что из этого умеет и дед Антонио: он уже сто раз опрокидывал стакан с соком – и сок не выливался. Тот самый сок, который после выпивал Лев – и сок прекрасно выливался ему в живот!

– Научи и меня так!

– А ты сам попробуй.

Лев попробовал раза три… Потом они с дедом вытирали стол и пол, стирали скатерть.

– У меня не получается, видишь? Научи меня!

– Просто ты еще маленький. Это начинает получаться позднее.

– И у меня получится?

– Получится. Я передам тебе это по наследству.

– Как – «по наследству», дед Антонио?

– А вот так!.. – Дед Антонио тихонько дует ему в макушку, и с макушки Льва сыпятся серебряные блестки.

– Хватит, дед Антонио, хватит! – хохочет Лев, а серебряные блестки все продолжают и продолжают падать.

Но вот распиливать Леночку и пускать голубей летать кругами дед Антонио, кажется, не умеет… или умеет?

– Дед Антонио, ты мог бы распилить Леночку?

– Да Господь с тобой, львенок… что тебе только в голову приходит? – спрашивает дед Антонио с ужасом, и от этого ужаса вилка, которой он ест яичницу, ломается в его руках пополам. – Как же я потом соединю Леночку опять? – Он складывает две половинки вилки, задумчиво смотрит на них, качает головой – и вдруг принимается есть яичницу той же самой вилкой, только теперь снова целой!

Может быть, в деде Антонио все-таки и правда сидит Антонио Феери? Или это в Антонио Феери сидит дед Антонио?

Маленький Лев не знал, какой из этих двух возможностей желать сильнее. Сколько раз он уже прятался где-нибудь возле форганга – и, затаив дыхание, ждал, ждал, ждал. Дед Антонио и Леночка всегда появлялись вместе. «Антон Петрович… Леночка, – с Богом!», – говорил ш-п-р-е-х-ш-т-а-л-м-е-й-с-т-е-р Бруно, и Антон Петрович, подтолкнув на арену Леночку, вздыхал и делал шаг в кулисы. Лев тут же припадал к круглой дырке в доске – и через мгновение видел шаг из кулис: во всем своем великолепии Антонио Феери приветствовал публику сдержанным кивком. И ни разу, ни единого разу Льву не удалось поймать тот миг, когда Антон Петрович превращался в Антонио Феери.

А кулисы были грязными и пахли лошадью…

Антон Петрович бросал быстрый взгляд на приставное место в четвертом ряду: маленький Лев осторожно крался к креслу – интересно-где-его-до-этого-носило-диких-же-зверей-полно-кругом-господи-господи-как-я-люблю-этого-ребенка-как-я-его-люблю!

– Не хохочи, Леночка, я тебя скоро пилить начну!

Иногда Антону Петровичу Фертову теперь казалось, что в жизнь он пришел в тот же самый день, в который и Лев. И что до этого никакой жизни у него, Антона Петровича Фертова, не было. Ему было стыдно за такие мысли – стыдно перед всеми вокруг, перед мертвыми и живыми, перед Джулией Давнини, перед Леночкой, перед Господом Богом. Ибо никто и ничто не имело для него значения с того самого момента, когда он впервые взял на руки этого львенка и заглянул ему в глаза. Оба они, львенок и он, поняли тогда, что главная встреча в жизни каждого из них произошла. Теперь Антон Петрович Фертов знал, куда ему…

– Вам куда, Антон Петрович, я подвезу!

– Мне-к-дочери-спасибо-если-можно.

Хоть и ни при чем тут дочь! Дочь пятнадцать лет росла под неусыпным присмотром женщины-змеи, неверной жены и преданной матери, в один ужасный день исчезнувшей между камнями. Росла, росла и – выросла, заметив присутствие Антона Петровича уже будучи в возрасте невесты, по достижении которого тотчас же прыгнула в объятия Резы Абдурахманова на лихом коне: так поступают все дочери, дело известное, дело обычное.

Но там – там! – есть младенец: он улыбается Антону Петровичу такой улыбкой, какой никто и никогда не улыбался ему.

– Па-ап, он в тебя влюблен просто!

Леночка пока ревнует: ребенок слишком нов. Но новым он будет недолго. Его немножко поподбрасывают в воздух, поподкидывают случайным людям, повозят по гастролям, потаскают за собой на свидания, поучат складывать и отнимать… скоро, уже очень скоро он перестанет быть новым.

И, не нового, его наконец вручат Антону Петровичу. А там уж Антон Петрович жизнь за него отдаст.

К одному только не был готов Антон этот Петрович – к тому, что сам он перестанет быть старым шарлатаном, морочащим публике головы.

Он превратится в волшебника.

В божество.

В демиурга.

И на старости лет Антон Петрович Фертов понял, что такое фокус.

Об этом на защите дипломов он говорил выпускникам циркового училища. В ГЭК его обычно приглашали в качестве свадебного генерала: во-первых, заслуженных артистов республики в цирке тогда было не сказать чтоб каждый, во-вторых, он как никто другой мог оценить чистоту «ручной работы» выпускника. Антон Петрович любил мастерство и не любил болтовни о мастерстве. И вдруг – пожалуйста – разразился речью – уже когда комиссия складывала бумажки, а измученный малолетний внук свадебного генерала, которого тот зачем-то привел с собой, почти сорвался с места…

– Фокус, – начал Антон Петрович Фертов, обращаясь к единственному иллюзионисту на потоке, – не только самое древнее, но и самое необходимое человечеству искусство. Христос начинал как фокусник. Вы начинаете – как Христос. Помните, куда он шел, потому что Вам – туда же. Фокус – это то, чего не бывает. Из пустого цилиндра вынимают кролика. Простой фокус… ему две тысячи лет. Но две тысячи лет фокус этот – живет. И две тысячи лет публика знает, что он – обман. Знать-то знает, ан – сомневается: вдруг не обман? Две тысячи лет сомневается публика, две тысячи лет опирается на шаткую подставочку «вдруг» – этого «вдруг», в котором-то все и дело. Вдруг кролик действительно возник – из ничего, из воздуха, из мольбы иллюзиониста: возникни!

Публика хочет верить. Она говорит: «Не верю!» – но хочет верить. Она говорит: «Фокус – это искусство, а искусству верить нельзя», – но хочет верить. Ей страшно, что искусству верить нельзя. Если нельзя верить искусству – ничему нельзя верить. Ибо чудо ниоткуда больше не придет: оно нигде больше не водится. Чудо водится только в искусстве – потому что прежде искусство было мифологией, полной чудес. Потом искусство было религией, полной чудес. Но в нашей повседневности, здесь и теперь, мифология и религия отзываются только далеким гулом.

– Аминь, – сказал председатель комиссии и посмотрел на часы.

– А вере в чудо требуется подпитка, – продолжал Антон Петрович Фертов, не услышав «аминя». – Людям недостаточно передавать истории о чудесах из уст в уста. Им недостаточно читать о чудесах в книгах. Время от времени каждому из нас надо видеть чудо своими глазами. Тут-то из пустого цилиндра и извлекается кролик – усилием совокупной воли человечества, и воля извлечь кролика из цилиндра оказывается сильнее того факта, что кролика там нет. Фокусы – единственное, что не дает иссякнуть вере. Мир стоит на фокусе… и, может статься, самый мир – только чей-то фокус: кролик из пустого цилиндра… м-да.

Антон Петрович Фертов вздохнул и – опомнился. И с удивлением посмотрел на присутствующих. Члены комиссии принужденно улыбались. Из группы выпускников раздалось два-три хлопка – смолкло.

– Эко меня… – усмехнулся Антон Петрович, – …повело. – Он опять оглядел все более и более натянуто улыбающихся членов ГЭК и теперь уже сухим, цирковым, голосом сказал: – Вы похожи на трех кроликов, которых всех вместе вынули из одного цилиндра.

Кто-то из выпускников прыснул.

– Успехов! – коротко и общо попрощался свадебный генерал и покинул свадьбу в обществе внука, пару раз с интересом оглянувшегося на трех улыбчивых кроликов.

Ничего страшного, пусть послушают! Он уже лет сорок разговаривал с миром руками. Словно глухонемой. Вот они, наверное, и решили, что Антонио Феери глухонемой… но Антонио Феери не глухонемой – он как тот мальчик, который после пяти лет молчания вдруг произносит за завтраком: «А гренки-то подгорели!» Так и Антонио Феери: заговорил – только когда уже подгорели гренки. Не раньше. В последний момент – на пороге самого выпуска. Выпускникам нужно было услышать какую-нибудь напутственную речь, благословение какое-нибудь принять… потому что все вокруг с ума посходили: дают в руки молодому человеку хоть вот и такую страшную силу – фокусы – и просто выпихивают в мир, чуть ли не пинком: иди живи! «Фокусничай»! Они там нафокусничают…

– Дед Антонио! – сонный львенок изо всех сил пытается не заснуть.

– Спи, львенок!

– Нет, ты скажи мне сначала: весь мир – это чей фокус?

– Мой, – смеется дед Антонио. – Весь мир – это мой фокус. Вот посмотри вокруг: есть мир?

Сонный львенок с трудом обводит глазами спальню:

– Есть…

– А теперь? – спрашивает дед Антонио в полной темноте, повернув выключатель. – Есть теперь мир?

– Нету… – с ужасом отвечает Лев из темноты. И через секунду просит: – Дед Антонио, сделай мир обратно!

И дед Антонио делает мир обратно. Он знает, что Лев никогда не спит в полной темноте: у Льва кружится голова, когда он встает с постели. А врачи только разводят руками, ничего не добавляя к прежнему диагнозу: есть признаки кислородного голодания мозга. Почему, почему львенку должно не хватать кислорода, когда всем вокруг – хватает? Почему львенок постоянно такой бледный? Почему иногда он вынужден присесть от того, что перед глазами у него, говорит, какие-то точки?

– Это пройдет, – сказал деду Антонио Сергей Иванович, нейрохирург, обследовавший Льва. – Так часто бывает у детей и подростков. У подростков чаще, чем у детей, но и у детей бывает – особенно у гиперактивных.

Лев не гиперактивный. Лев – самый спокойный ребенок, которого в своей жизни встретил Антон Петрович.

– Это он внешне спокойный, а внутри вполне может быть гиперактивный. Мы же не знаем, что у него внутри!

Антон Петрович треплет Льва по волосам.

– Что у тебя внутри, львенок?

Лев поднимает на деда удивленные глаза:

– Душа.

– А еще что?

– Больше ничего.

5. СДЕЛАЙ ТАКОЙ ФОКУС!

Знать бы, о чем он думает…

– О чудесах, – отвечает Лев, словно услышав вопрос деда Антонио, – и дед Антонио качает головой, полагая, что говорит вслух.

И выходит на кухню.

И там, на кухне, вдруг вспоминает, что пятница уже послезавтра. Ах-ты-боже-ж-ты-мой… Та пятница, когда Льва к Леночке везти. Время от времени Леночка желает «получить Льва на выходные». Она прямо так и говорит – слава Богу, не каждую неделю: «Могу я получить Льва на выходные?» Распишитесь-в-получении!..

Антон Петрович все еще не напомнил об этом Льву: у Антона Петровича не хватает мужества. Никогда не хватает мужества – проходя мимо Льва, бросить как бы невзначай: «Да, львенок, чуть не забыл, с пятницы до воскресенья ты у мамы!» И – не смотреть на него, ни в коем случае на него не смотреть: смотреть на… вот в окно смотреть – на стену соседнего дома. Но сколько можно смотреть на стену соседнего дома? Когда-никогда, а придется ведь встретиться глазами со Львом! Он, конечно, не будет плакать – плакал он, когда был совсем маленький, хотя… вот и год еще назад плакал: молча и без-у-теш-но – слезы текли и текли, но – ни звука. Только редкие всхлипы: дыхание перевести. Сейчас уже не плачет. Сейчас просто смотрит на деда своими ренессансными глазами и спрашивает – вслух или глазами же: «И совсем ничего нельзя сделать?»

– Но… львенок! Ничего и нужно делать – должен же ты навещать маму хоть иногда… или как? Маму и… и Ве-ни-а-ми-на.

– Должен, – кивает Лев. – А ты заберешь меня в пятницу вечером?

Ох, знает Антон Петрович, наизусть знает, куда пойдет сейчас этот разговор!

– Леночка… мама вообще-то просила до воскресенья.

– Это она просто так, дед Антонио. А на самом деле в пятницу вечером они уже меня не хотят, правда! Я же вижу… Если я у них, они все время нервничают. И не знают, что им делать… что со мной делать!

– Это потому, что ты важный гость, – улыбается дед Антонио.

– Ве-ни-а-мин подушки в меня кидает, прямо в лицо… а Леночка хохочет. Потом Вениамин говорит: «Хватит». И сразу начинает мне книжки читать. Те, которые там… когда я маленький был совсем. «Наша Таня громко плачет»… И он смотрит на меня. И спрашивает: «Наша Таня громко плачет… понимаешь?» Я тогда на Леночку смотрю. Но она тоже меня спрашивает: «Понимаешь?» Что мне понимать?!

– Терпи, – разводит руками дед Антонио. – В субботу с утра на улицу, может быть, пойдешь… к другим детям.

«Боже, что я… зачем я? Он же не ходит на улицу!»

– Я не люблю детей, дед Антонио.

Лучше бы Лев выкрикнул это ему в лицо: может быть, хоть тогда дед Антонио запомнил бы наконец, что Лев не любит детей. Но Лев не кричит никогда, он и сейчас сказал это совсем тихо – даже безо всякой укоризны: как же ты, дескать, забыл-то… И голос чуть ли не виноватый: «Я не люблю детей, дед Антонио». Если узнает Леночка – Льва затаскают по докторам. Приходится скрывать и это – точно так же, как давно уже приходится скрывать одну странную особенность Льва, замеченную дедом Антонио сразу после того, как Льва отправили жить к нему: ребенок спал с открытыми глазами. В первую ночь дед Антонио осторожно вошел в спальню, которая отныне и навсегда принадлежала Льву, – полюбоваться на свое свалившееся с неба сокровище, и при свете ночника (уже тогда дед Антонио знал от Леночки, что Лев не может спать в темноте) прямо с порога увидел ренессансные глаза внука, глядевшие на него. Тогда дед Антонио, помнится, ужаснулся тому, что Лев еще не спит, – времени было около часу ночи, – и тихо как мог спросил: «Ты что, Лев?» Тот не отвечал… дышал глубоко, ровно, но от этого почему-то жутко сделалось деду Антонио – и он едва удержался, чтобы не броситься ко Льву и не начать тормошить его. Впрочем, выдержки, слава Богу, хватило – и дед Антонио просто еще раз задал тихий свой вопрос. Снова не дождавшись ответа, он подошел к внуку чуть поближе и принялся изучать его. Лев явно спал, хоть, казалось, и смотрел на деда в упор, не мигая. Зрачки были расширенными, но в глазах – покой… Понятно, что этой ночью дед Антонио уже не уснул. А на следующий вечер, вконец зачитав Льва «Андерманиром штук», дождался момента, когда внук закроет глаза, но из спальни не ушел – остался сидеть на краю кровати. Глаза Льва открылись через минуту-другую, когда тот крепко заснул.

Утром Лев ошарашил деда вопросом:

– Деда, ты зачем в гости приходишь, когда я сплю?

– На тебя посмотреть, – вмиг облившись холодным потом, ответил дед Антонио.

– Понятно. А то я не знал зачем.

Получалось, что Лев видел во сне – или, во всяком случае, запоминал (глазами?) происходившее вокруг него. Говорить с ним на эту тему смысла, наверное, не имело… что мы и вообще-то знаем о себе – спящих? Тем более – когда мы дети. Ох, не трогать сейчас Льва, не наталкивать его ни на какие мысли. Лишние мысли.

Леночке о том, что Лев спал с открытыми глазами, было определенно ничего неизвестно – иначе она, вне всякого сомнения, подняла бы переполох: переполох она поднимала по любому поводу. Если бы дед Антонио мог возненавидеть Леночку, за шесть лет жизни со Львом не успевшую заметить в ребенке этой странности, то, конечно, возненавидел бы. Да только что толку-то… первой ее реакцией так и так было бы какое-нибудь: «Па-ап, это же ненормально! С этим же надо что-то делать!» Но никогда не надо ничего делать с тем, с чем непонятно, что делать. И вообще… страшное такое стремление: делать – в любом случае. Философия делания. Люди-добрые-делайте-же-что-нибудь!

Будды на этих добрых людей нету.

Сам дед Антонио с новым своим знанием и новой своей тревогой не делал ничего. Да и куда бы ему с ними податься, скажите на милость, – не к врачу же и впрямь! Доктор-мой-внук-спит-с-открытыми-глазами, доктор-мой-внук-видит-во-сне…

Награда за ничегонеделание воспоследовала сразу же – пришла откуда не ждали. Один раз днем по учебному каналу, который дед Антонио иногда просто так включал, обсуждалось что-то из истории книгоиздания. Непонятно как оказавшись у телевизора, Лев, до этого возившийся в своей комнате, вдруг начал звать деда:

– Дед Антонио, львенка показывают!

Львенок на старинной книжной миниатюре напоминал, скорее, грызуна… кого-то из грызунов, но закадровый текст, звучавший в этот самый момент, попал деду Антонио непосредственно в сердце, чуть не свалив старика с ног. Древнерусский такой текст, полупонятный… но запомнившийся – навсегда. Отныне дед Антонио по желанию мог вызывать этот текст в своем сознании, и вот что странно: не забывался текст-то… а все – забывалось!

«Второе естество лвово. Егда спит, а очи его бдита. Тако и Господь наш рече ко июдеом, якоже: Азъ сплю, а очи мои божественыа и сердце бдита».

Такое вот, значит, дело… не шуточное: «второе естество лвово». Знать бы, сколько у него вообще «естеств» – только два или больше?

Но – покойнее стало деду Антонио, хоть по привычке и поеживался он всякий раз, встречая на себе застылый взгляд спящего Льва… Впрочем, друг один, врач фронтовой, Митя, посоветовал Антону Петровичу последить за внуком еще немножко, а потом все-таки показать его офтальмологу: пугать, дескать, не стану, но всякое может быть…

– Львенок, тебе сны снятся?

– Это как так, деда… «сны – снятся»?

– Ну, когда ты… э-э-э, глаза закрываешь – ты что видишь? (Ах, дед Антонио, старый ты хитрец!)

– Ничего не вижу. Нельзя же видеть с закрытыми глазами!

Можно, львенок. Много чего можно видеть с закрытыми глазами. Но об этом мы с тобой как-нибудь потом поговорим, придет еще такое время. А пока давай все-таки разберемся с этим твоим я-не-люблю-детей… Ужасно представлять себе субботне-воскресного Льва, выталкиваемого на улицу «поиграть»…

– Львенок, ты не можешь не любить детей. Ты же сам ребенок, подумай!

– Я думал, дед Антонио.

– И что придумал?

– Что я их все равно не люблю.

– Да почему ж такое-то?

– Они недрессированные все. – И, через паузу: – Мы недрессированные все.

– Так ты и себя не любишь, львенок?

– Конечно, не люблю! Я тебя люблю. А ты, деда, себя любишь?

Оп-ля!.. Вот и отвечай теперь что хочешь, дед Антонио. Интересно, как ты из этого положения выкрутишься… – ну-ка, любишь ты себя, дед Антонио, а?

– Я не знаю, львенок. Я не знаю, люблю ли я себя.

Только бы прекратился этот разговор: не выйти из него живым деду Антонио. Не готов дед Антонио, не решил он для себя, никогда решить не мог, в каких он с собой отношениях! Ему и то даже неизвестно, надо ли оно – любить себя? Лучше ли оно, чем не любить себя… Как – правильно?

– Я не знаю, люблю ли я себя!

– Ничего, – беспечно отвечает Лев. – Зато я знаю. Ты, деда, себя не любишь – ты меня любишь. Вот.

И так, значит, устроен мир. А он-то, дурак старый, мучается! Между тем как любовь неделима: или любишь одно – или другое, чего ж проще? И радоваться бы деду Антонио, да только тревожно ему… не за себя, понятное дело, – за Льва. Что для него, значит, дети – звери… откуда такое? Антон Петрович, конечно, клянет одного себя: глупая, глупая, глупая была затея начать называть Льва «львенком»… но уж больно не хотелось – «Лёвой»! Да нет… не может же Лев всерьез не понимать, что «львенок» – это просто такое обращение дурацкое!

– Лев, а Лев… Скажи мне, если ты «львенок», то кто – «лев»?

– Ты. Лев – царь зверей. А львенок – царевич зверенышей.

Ох-хо-хо…

– Дед Антонио, я придумал! Я в пятницу к Леночке с Ве-ни-а-ми-ном приеду – и сразу на улицу попрошусь, на весь вечер, и в субботу на улицу, и в воскресенье – на полдня, пока нам назад, домой, не ехать…

«Просиять, что ли? Неужели – свершилось?»

– И… что на улице?

– А ты на детскую площадку будешь приходить – и мы побежим с тобой куда-нибудь!

«По-бе-жим… Мне седьмой десяток!»

– Так нельзя, львенок. Потому что потом ты будешь вынужден врать. Леночке. Или Ве-ни-а-ми-ну. Если они спросят, чем ты на улице занимался. Нельзя врать.

И – серьезный-пресерьезный взгляд ренессансных глаз:

– Они никогда не спросят, чем я на улице занимался… Деда, а нельзя, чтобы Леночка заболела? Сделай такой фокус!