Текст книги "Детство в Соломбале"

ГЛАВА ПЯТАЯ
ВЕСНА

Я помнил слова отца: «Вернусь, получу много денег, тогда у нас будет хорошая жизнь!» А дедушка говорил, что, если отец и вернулся бы, все равно ничего хорошего он бы не увидел. «Матрос – он матрос и есть, – добавлял дед. – Матросу, что мастеровому на заводе, всю жизнь спину гнуть».

Хорошая жизнь была у Орликовых! Они ели белый хлеб, деревенские молочницы привозили им молоко, сливочное масло, творог, яйца и множество всякой снеди. Каждый день прислуга Мариша ощипывала на крыльце тяжеловесных, жирных гусей.

Юрка Орликов носил всегда новые башмаки. У него был велосипед. Он часто ходил в кинематограф «Марс» и в цирк Павловых. Он гнал нас со двора и кричал: «А ну, босоногая команда, брысь! Это наш дом! И двор тоже наш. Убирайтесь!»

И мы ничего не могли Юрке ответить. Двор был действительно Орликовых. Они могли выгнать не только ребят со двора, но и нашу семью из дома. Сам Орликов уже несколько раз грозился это сделать.

Мы уходили, хотя нам было очень обидно.

Прошло лето, наступила осень. Первыми заморозками ударила зима. Начались игры в штурм снежных крепостей и катанье по тротуарам на коньках-самоделках.

…Зимой в Архангельске смеркается рано. Вернувшись из училища, ребята собрались в погребе. На улице кружила метель и играть не хотелось. Я принес дедушкин фонарь «летучая мышь». На голых, убеленных инеем стенах погреба качались огромные причудливые тени. Полумрак придавал нашему убежищу таинственность.

– Когда я вырасту, то буду зарабатывать много денег, – тихо сказал Гриша Осокин. – Вот тогда заживем!

– Как же ты заработаешь много?

– Выучусь…

– У меня отец целых три года учился, а денег нету.

– Я буду десять лет учиться… – мечтательно сказал Гриша.

Из всех ребят, которые жили на нашей улице, только один Орликов окончил гимназию. Остальные учились по два-три года. И мы знали – никому из нас долго учиться не придется, нужно работать. Мы не верили, что Гришка Осокин будет учиться десять лет.

Между тем происходило много не понятных для нас событий. Еще осенью стало известно, что в Петрограде восстали рабочие и прогнали буржуйское правительство Керенского. Говорили, что в Москве и Петрограде теперь Советы – рабоче-крестьянская власть. Во всей России – революция.

В Соломбале, в клубе судоремонтных мастерских, рабочие сорвали со стены портрет Керенского и сожгли его. Говорили, будто это сделал Костин отец, котельщик Чижов.

Шли разговоры о том, что всех заводчиков скоро прогонят, а хозяевами на заводах будут сами рабочие. В Маймаксе уже собирались отряды, которые назывались Красной гвардией. А в Архангельске тоже был Совет.

Однако лесопильным заводом все еще владел Макаров. И когда рабочие объявили забастовку, Макаров их всех уволил.

– Это все меньшевики в Совете пакостят, – сказал мне Костя. – Они за буржуев стоят.

Я не знал, кто такие меньшевики, но не признался в этом, а только спросил.

– Почему же их не прогонят?

– Подожди, прогонят.

Костя знал много такого о чем я и понятия не имел. Однажды, когда я пришел к нему, он показал мне газету «Известия Архангельского Совета». В газете мы прочитали заголовки: «Революция и свобода в опасности», «Товарищи рабочие и крестьяне! Поднимайтесь на защиту революционных прав!», «Все истинные революционеры, становитесь под красные знамена Красной Армии!»

Я сам видел на улицах отряды Красной гвардии, красные флаги, красные банты и повязки на рукавах красногвардейцев Я видел у красногвардейцев винтовки и удивлялся, почему они сразу же не прогонят всех буржуев и в том числе Орликова.

… Пришла весна. Мы с нетерпением ожидали теплых дней, когда можно бегать в одних рубашках, удить рыбу и по десять раз в день купаться.

Соломбальцы готовились к навигации. Всюду на берегах речки горели костры. Легкий серый дымок оседал на горбатых днищах перевернутых для ремонта лодок. На кострах в жестяных банках и котелках разогревалась смола. От дыма и острого запаха смолы приятно кружилась голова.

Весенняя вода сбывала медленно, хотя течение было стремительным. Обломки досок, масляные пятна, клочья грязной пены – все это беспорядочно неслось в гавань.

Не узнать нашу речку Соломбалку ранней весной. Обычно мелкая, спокойная, теперь она вышла из берегов, стала широкой, бурливой рекой. Казалось, вот-вот огромная морская шхуна, хлопая парусами, ворвется в устье и бросит на середине речки якоря.

Дед ремонтировал свой карбас. Каждое утро, захватив инструменты, паклю и ведро со смолой, он уходил к речке. Он любовно работал – латал и осмаливал старые доски пузатого поморского карбаса.

Подходили знакомые рабочие, матросы:

– Рыбачить собираешься, Максимыч?

– Нужно за свежей ухой съездить, – отвечал дед.

Старого боцмана уважали как хорошего, опытного рыбака. Знали, что если Максимыч поехал, он не вернется без рыбы. Люди верили в его рыбацкое счастье.

А счастье деда Максимыча было не такое, каким оно представлялось людям. Часто мы вытаскивали невод пустым. Несколько мелких подъязков и ершей дед со злостью выбрасывал обратно в реку. Но неудача вскоре забывалась. Злость и обида проходили, как только дед усаживался на бережок и закуривал свою маленькую коричневую трубочку.

– Дело не в счастье, – говорил он. – Какое счастье, когда ветер с севера тянет! После полудня стихнет – тогда и рыбачить можно.

Погоду дед предсказывал безошибочно. Он смотрел на облака, на солнце. Ругал чаек, разгуливавших по песчаным отмелям, что было верным признаком северного ветра. Радовался чистому, бледному закату солнца.

В комнате висел барометр. Но, даже не глядя на него, дед точно знал, когда будет дождь, ветер или ясная штилевая погода.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
НА РЫБАЛКЕ

– Ну, Димка, посудина исправна, – сказал дед, заливая костер водой. – На рыбалку, внук, за окуньём!

– Дедушко, возьмем Костю, – попросил я. Дед не любил брать на рыбалку чужих людей. Я, конечно, расхваливал своего друга. По моим рассказам, Костя был тихий, послушный мальчик, каких мало не только в Соломбале, но и во всем Архангельске.

– И потом, он такой сильный – один может невод вытащить. Вчера он всех ребят на берегу разогнал. А Ваське как поддаст, так тот бух прямо в канаву! Так и надо: пусть не бросает камни на чужую крышу!

– Видно, что тихий, – пробормотал дед. – Ну ладно, зови, не помешает.

– Он и грести хорошо умеет, – продолжал я. – Раз он один к морю уехал на целую ночь. Вот тогда мать его искала! Ревела… думала, что утонул.

На другой день мы собрались ехать. Костя обрадовался, когда я его позвал на рыбалку. Конечно, он поедет. Кто же из ребят откажется от рыбной ловли, да еще с дедом Максимычем! Во всяком случае, в Соломбале таких чудаков не найдется.

Утром солнце поднималось неяркое, подернутое розоватой холодной дымкой. Это хорошее предвестие. День будет ясный, безветренный. Все было приготовлено с вечера: весла, парус, драночная корзинка с хлебом, рыболовные снасти. Утром оставалось только погрузить все в карбас.

Дед в зюйдвестке и в драных клеенчатых брюках по обыкновению сидел на передней банке[9]9
  Банка – скамейка на лодке


[Закрыть]. Я поместился на корме, чтобы грести «от себя». Костя прилег на мешке с сетями. Строго-настрого я наказал ему не баловаться в карбасе, не болтать, чтобы не сердить деда Максимыча.

Речку Соломбалку заполняли лодки. Большие карбасы, корабельные шлюпки, легкие челноки и моторки стояли у пристаней и просто у берега на приколе.

Наш широконосый поморский карбас выделялся среди этой великолепной пестрой флотилии. Карбас был старый и некрасивый. Я стыдился его, завидуя владельцам хорошеньких раскрашенных шлюпок. Я знал, что ни одна из этих лодок не сравнится в бурю с нашим морским карбасом. Однако признавался: они были красивее. Ничего не скажешь!

На большой реке, недалеко от устья Соломбалки мы увидели рыболовов. Двое мужчин сидели в лодке, стоявшей на якорях. С борта лодки свесились удилища. Три поплавка без движения лежали на воде: два красных с гусиными перьями, третий – простая пробка, пронзенная палочкой.

Дед поморщился. Он ненавидел рыбную ловлю на удочки.

– Рыбу ловят, а мух варят, – проворчал дед. – Сиди жди, когда клюнет. Рыбаки тоже мне! Да хоть бы выехали куда-нибудь подальше. Какая тут рыба, у самого города!..

Дед Максимыч всегда рыбачит вдали от людей, на далеких лесных речушках, и обязательно сетями или неводом.

Вода убывала. Карбас быстро плыл вниз по широкой Кузнечихе. Сзади на воде оставались два ряда воронок закрученных веслами. Косте наскучило лежать на сетях и молчать. Он стал плеваться в воду, стараясь попадать в воронки. Потом он попросился у деда сесть на весла.

– Пока вода падает, до Юроса доберемся, – сказал дед, закуривая трубку, – а там с прибылой водой до Еловуши поднимемся.

Юрос – многоводная речка, приток Кузнечихи. У Юроса тоже есть притоки – узкие лесные речонки, Яда и Еловуша. Это излюбленные места рыбалок деда.

Вода в лесных речках темная, загадочная. Что творится там, в глубине? Должно быть, ходят горбатые черноспинные окуни. Привольно резвятся серебристые сорожки. Гоняются за мелкой рыбешкой прожорливые, хищные щуки. И ищут песчаные местечки ерши, злые лишь с виду, колючие рыбки.

Огромные круглые листья балаболок покрыли речку. Ярко-желтые головки балаболок задумчиво покачивались над водой. Изредка встречались крупные белые лилии. Дед называет их кувшинками. Они и в самом деле походили на маленькие фарфоровые кувшинчики.

Вокруг лодки яростно гудели оводы. Солнце нещадно жгло. У деда выступил пот. Хорошо! Разогреются стариковские кости. Дед сбросил с головы зюйдвестку и расстегнул воротник. Овод уселся мне на лоб. Я осторожно накрыл его ладонью. Потом плюнул ему на головку и отпустил. Он взвился вверх и сразу же скрылся из виду. Мы с Костей запели:

– Так и надо, так и надо! Не садись куда не надо!

На этот раз мы остановились у Еловуши. Пока дед развязывал мешок и вытаскивал сети, мы с Костей нарубили кольев.

На середине устья Еловуши мы поставили троегубицу – самую большую сеть. У берегов растянули мелкие сети. Речка оказалась совсем загороженной.

Сети у деда Максимыча выкрашены настоем из ольховой коры под цвет воды. Дед считает рыбу хитрой, и сам при ловле пускается на всевозможные хитрости. Но самое главное – на рыбной ловле должна быть полная тишина. У нас на карбасе уключины никогда не скрипят. Разговариваем мы шепотом.

Сети расставлены. Теперь можно отдохнуть и попить чаю.

Спустя час на берегу уже пылал костер. Из рожка жестяного чайника выскакивали капельки закипающей воды.

На противоположном берегу Юроса желтела полоска утрамбованного водой песка. Неизвестно откуда там вдруг появились чайки. Чистенькие, белые, они были похожи на гипсовые игрушки. Для деда это дурная примета:

 
Бродят чайки по песку –
Моряку сулят тоску,
И пока не лезут в воду –
Штормовую жди погоду.
 

– Чтоб вам неладно было! – выругался дед. – Зловредная птица!

Солнце снизилось, и уже похолодало. По верхушкам деревьев прошелся свежий ветер. Зашевелились ивовые кусты, а реку покрыло мелкой темной рябью.

– Вода малая – самое время неводок забросить. Да толку мало – разойдется ветер!

Дед даже плюнул с досады.

А я, по совести говоря, был доволен тем, что дед отдумал рыбачить неводом. Руки устали от гребли. Хотелось отдохнуть.

– Дедушко, ты так и не рассказал о трубинском кладе. Расскажи, дедушко!

Дед покуривал трубочку и рассказывал, а мы с Костей лежали у костра и с открытыми ртами слушали.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ШТОРМ

Егор Трубин, богатый помор с Зимнего берега Белого моря, владел промысловым ботом. Это был на редкость скупой человек. Рассказывали, что на промыслах, а потом на перевозках грузов из Архангельска в Поморье он нажил немалое состояние. В Соломбале он купил домик и навсегда оставил свое поморское становище.

С мальчишеских лет он плавал на ботах и отлично знал море. Он был опытным капитаном и сам отправлялся в каждый рейс, не доверяя бот чужим людям.

Трубин удивлял моряков: он совсем не пил. Может быть, от скупости, а может быть, по обычаям поморов-староверов, за всю жизнь он не издержал на водку, коньяк или пиво ни одной копейки.

«Куда ты деньги кладешь? – спрашивали у Трубина купцы и капитаны. – В банке у тебя счет не открыт. Домишко плохонький, баба треской да хлебом живет. Под печкой в кубышке хранишь, что ли?»

«Есть у меня деньги – в одном кармане вошь на аркане, в другом – блоха на цепи», – отнекивался Егор Трубин.

Но Трубин говорил неправду. Банку он не доверял, барыши свои в чужое дело не вкладывал. А золотые в сундуке все прибавлялись и прибавлялись. Отправляясь в плавание, боялся Трубин за свой кованый ящик. Однажды ночью, как об этом потом рассказывала жена Егора, он погрузил сундучок в лодку и отвез на судно. «Надежнее, когда при себе хранится, – думал он. – Бот погибнет, я погибну, и золото на дно морское пойдет».

Плавал еще несколько лет Егор Трубин, и плавало вместе с ним его сокровище.

В штормовую осеннюю ночь выбросило трубинский бот на отмель. Вернулся Трубин в Архангельск. Из всей команды остались в живых он да матрос Илья.

Через несколько недель видели их обоих, отплывающих в море на обыкновенном беспалубном карбасе. Куда они отправились, никто не знал. Еще позднее нашли мертвого Егора Трубина в одном из устьев Северной Двины. Судовой журнал, найденный у Егора в кармане, свидетельствовал о том, что промышленники побывали у своего погибшего судна.

Илья бесследно исчез. Думали, что матрос убил Егора Трубина. Но вскоре двинские волны прибили труп Ильи к одному из лесопильных заводов Маймаксы.

На другой год большой весенней водой трубинский бот сняло с отмели. Его прибуксировали и поставили на «кладбище кораблей» в устье Северной Двины. Осмотрели трюм, кубрики, капитанскую каюту – трубинского клада нигде не нашли.

Скоро эта история была забыта. И только при случае старики иногда вспоминали об исчезнувшем сокровище и таинственной смерти Трубина и его матроса.

…Обо всем этом нам рассказал дед Максимыч.

– Послушай, Костя, – сказал я тихо, чтобы не слышал дед, – вот если бы нам найти трубинский клад!

– Ну и что?

– Тогда у нас была бы хорошая жизнь!

– Давай искать… Только где?

– Где-нибудь…

Мы условились по приезде в Соломбалу приняться за поиски клада. Не выдавая своей затеи, я расспросил деда о домике, в котором жил Трубин. Оказалось, что старый дом еще цел, но заколочен, и в нем никто не живет.

– Тем лучше для нас, – сказал я Косте, – никто нам не помешает искать.

Ветер усиливался. По Юросу разгулялись волны.

– Поедем торбать, а то утром, путного ждать нечего.

Сказав это, дед привязал к палке большую жестяную банку с пробитыми мелкими отверстиями. Мы поднялись на карбасе вверх по речке. Я и Костя сидели за веслами, а дед «торбал» – ударял банкой по воде.

Бум-м-м! Бум-м-м! – гремела банка, пугая рыбу и выгоняя ее из речки в большую реку. Но устье речки было надежно загорожено, и рыбы должны были неминуемо попасть в сети.

Потом предстояло самое интересное – осмотр сетей. Дед, отдыхая, курил. А нас одолевало нетерпение. Костя молча глядел на деда и очень беспокоился: а вдруг рыба вырвется из сети и уплывет?

Я держал себя солидно, как это полагается порядочному рыбаку, изредка перебрасываясь с дедом двумя-тремя словами относительно погоды, прошлогодних уловов и прочих рыбацких дел. Однако дед продолжал курить и, казалось, не собирался ехать к сетям.

Наконец я не выдержал:

– Не пора ли посмотреть?

– Пожалуй, пора, – согласился дед.

Признаться, я подозревал, что дед и сам давно хочет осмотреть сети, но лишь нарочно оттягивает удовольствие.

Разумеется, самое главное делал я – осматривал снасть. Дед поддерживал карбас на веслах, чтобы его не наносило течением на сети. Костя был около меня, готовый помочь, если я потребую. Вообще на рыбалке мой приятель во всем слушался меня. Он ведь никогда не рыбачил сетями. А удочки и донницы – какая же это рыбалка!

Вначале осматривали троегубицу – двойную длинную сеть. Она была связана из тонких ниток и из прядена. Ячейки из тонких ниток – мелкие, а в ячеи из прядена могла проскочить большая семга.

Костя донимал меня расспросами:

– Дима, почему «троегубица» называется?

– Потому, что троегубица…

Я и сам не знал, почему так называется эта сеть, но признаваться мне не хотелось.

– Тут две сетки, – настаивал Костя. – Значит, двоегубица…

– Не суйся, Костя! Видишь, дело…

Приподняв сеть, я напряженно всматривался в глубину. Что-то черное запуталось в ячеях. Конечно, это язь! Я узнал его, как только он, передернутый сетью, показал свой серебристый бок.

Потом я освободил из ячей двух толстых красноватых окуней и передал Косте.

Но вот сеть натянулась, ослабла и снова натянулась. И вдруг вода вскипела. Я чуть не опрокинулся за борт от неожиданности.

– Дедушко, щука! – зашептал я, не надеясь на свои силы. – Больша-ая!..

Тут дед не выдержал и, держась за борта, перелез ко мне на корму.

Осторожно подведя щуку к борту, мы попытались перебросить ее в карбас. Но хищница, рванувшись вглубь, ускользнула из рук и окатила нас крупными брызгами. Карбас зачерпнул бортом воду.

В глубине рыба притихла, притаилась.

– Чертовка! – вздохнув и с изумлением глядя на нас, сказал дед. – Ничего, теперь она наша. Не уйдет.

Действительно, щука запуталась очень сильно. Пришлось отвязать конец троегубицы и выбирать всю сеть. Как только щука перевалилась в карбас, дед ударом уключины по голове оглушил ее.

У щуки была страшная пасть и черная пятнистая спина. Она разлеглась на дне карбаса, словно отдыхая. Голова ее лежала под одной банкой, а хвост распластался под другой.

– Фунтов пятнадцать, – сказал дед, похлопывая рыбу по пятнистому боку. – Хороша рыбка!

Из маленьких сетей мы достали несколько окуней и сорог, которых по размерам дед называл «ровными».

Было уже совсем поздно. Ветер не унимался. Стало прохладно. Мы вышли на берег, довольные удачей, и улеглись спать.

Я проснулся от шума и ветра. Костя и дед уже встали. Как видно, они готовились к отъезду.

Небо было ясное, голубое, а по широкой реке Юросу катились тяжелые, с белыми всплесками волны.

Нужно было осмотреть и вытащить сети. Когда я думал о воде, холодная дрожь проскальзывала по телу. Но, к моему удивлению, вода оказалась теплой.

На этот раз в сетях ничего не было, если не считать одного маленького подъязочка, непонятно каким образом запутавшегося в крупных ячеях. Дед швырнул подъязка в речку:

– Иди гуляй себе, беспутный…

Ветер загнал всю рыбу в глубины, на дно. Теперь о рыбной ловле нечего было и думать.

– Дождь – это терпимо, и мороз даже терпимо, а вот уж ветер нашему брату никак не по нутру, – бормотал дед, садясь за весла. – В такую погоду ерша не достать. Поехали, ребятки, домой!

На Юросе карбас стало покачивать. В такой шторм в море не выходят суда. На Северной Двине заливает и перевертывает карбасы. Падают под напором ветра деревья, и с крыш слетают листы железа. Город, река, лес – все наполнено непрерывным шумом.

Ветер, гоня высокие волны, долго не выпускал наш карбас из Юроса. Волна ударяла в широкий нос карбаса и медленно поднимала его. Потом нос стремительно нырял вниз. Другая, со злобой шипящая волна захлестывала карбас и снова приподнимала его.

Мы гребли в три пары весел, но карбас почти не двигался. Я сидел на кормовой банке и, управляя карбасом, греб от себя.

– Нос на волну! – заорал дед, когда волна вдруг ударила в борт.

Озверелые волны с ревом бросались на маленький карбас.

В карбасе набралось много воды, и, когда нос поднимался, вода перекатывалась ко мне под колени. Ветер рвался наискосок с берега на берег, и плыть вдоль Кузнечихи было невозможно.

– На волну! – прокричал дед, ожесточенно работая веслами. – Пересекай реку!

На лице у Кости я заметил испуг. Пожалуй, он боялся не столько волн, сколько деда. В самом деле, дед только в штормовую погоду становился таким сердитым. Греб он сильно, по-матросски, резко и коротко обрывая ход весел в воде. Здоровой ногой он упирался в банку, где сидел Костя. Парусиновая рубаха его промокла и казалась черной. С зюйдвестки на плечи ручьями стекала вода.

В такие минуты его нужно было слушаться беспрекословно. Дома дед мог пускаться в длинные разговоры, выспрашивал, советовал, смеялся. Но на карбасе, и особенно в шторм, дед разговаривал мало – он лишь кричал и приказывал. Признаться, в такие минуты я тоже побаивался деда.

Когда карбас пересек реку, дед заставил Костю откачивать жестянкой воду. У берега волны были небольшие, и плыть стало легче. Дед закурил трубку.