Текст книги "2012. Дерево Жизни"

Она засмущалась. Азиаты не говорят друг другу такие прямые комплименты. В этом все их проблемы.

Слишком много чувств внутри. Слишком мало их ярких внешних проявлений.

– Если здесь все друг про друга знают, почему же я вообще не в курсе?

– Возможно, вы слишком увлечены своими деревьями. И ничего не замечаете вокруг… Хотя… Ведь вы знали заранее, что девочка будет тонуть. Не правда ли? Я видела. Я была вчера в Ку-Де-Те. Я точно помню, что вы встали и пошли в океан до того, как ее накрыло волной. Я наблюдала за вами.

Солнце вдруг резко стало светить в два раза ярче. Мне захотелось посмотреть на свою собеседницу, но меня слепило так, что я не мог поднять на нее глаз. Пришлось встать. Я весь в песке, в мокрых шортах. Она почти моего роста, в легком платье с узорами. Такие платья не носят местные девушки. Оно выдает в ее обладательнице обеспеченную туристку. Она стоит напротив, и мы смотрим друг другу в глаза.

– Вы ошибаетесь. Возможно, мне просто показалось что-то, я и пошел. Так бывает, счастливая случайность. И это спасло ей жизнь. Значит, кто-то там наверху захотел, чтобы я сделал это. – Я улыбнулся, пытаясь обратить свои слова в шутку.

– Именно об этом я вам и говорю. Вы знали, что она будет тонуть и бросились в море. Если бы вы пришли на помощь после того, как увидели, что она тонет, вы бы не спасли ее. Ее бы утащило в океан. – Она смотрит мне в глаза пристально-пристально, даже не моргая. И тон ее серьезен, как может быть серьезен только тон китаянки-аристократки, привыкшей с детства командовать людьми.

– Не буду с вами спорить. Пусть будет так. Будем считать, что мне и ей повезло, – отступил я.

– Ей – да. Но не вам. Я же говорю, вы точно все ЗНАЛИ. Я знаю вас. Я была три месяца назад в том казино в Макао. Вы выиграли, кажется, двадцать четыре раза подряд! Правда, ставили не много. Но, тем не менее, срубили больше десяти тысяч. И я помню, как вы это делали. Я запомнила вас.

– Запомнили? Выходит, я вам сразу понравился? – Я пытаюсь перевести разговор на другую тему.

– Возможно… Так вот. Тогда вы тоже знали, на что надо ставить. Вы просто стояли в центре зала и ждали. А потом бежали к одному из столов и ставили фишки на конкретное число. – Она предельно серьезна, а я думаю сразу о нескольких вещах. Я думаю, как же она, блин, красива, как вообще может быть такая красота, откуда она берется, черт подери. А еще я думаю, что, собственно, происходит? Какого, спрашивается, мы стоим здесь и обсуждаем мой скромный выигрыш в казино? А еще я думаю, что она знает что-то, чего не знаю я. И, возможно, это знание очень нужно мне.

– Я всегда так играю. Прислушиваюсь к интуиции. Если бы вы наблюдали за мной дольше, то вы бы знали, что потом я часть денег проиграл. Моя интуиция все-таки меня подвела.

– Именно об этом я и хотела с вами поговорить. Я знаю точно – вы проиграли специально. Чтобы никто ничего не заметил. Это доказывает, что все несколько сложнее, не правда ли? – Она впервые улыбнулась. Но не так, как любят улыбаться азиаты, во весь рот, а им очень не идут такие улыбки. Она улыбнулась, чуть дернув вверх уголки своих губ и чуть прищурив глаза, и улыбка эта вышла у нее просто восхитительно. Мне подумалось, что она долго тренировалась перед зеркалом, прежде чем научиться выдавать вот такую идеальную улыбку.

– Хорошо, сдаюсь. Мы можем поужинать и поговорить об этом. – Я лукавлю. Ни о чем таком я говорить не собираюсь.

– Мы поужинаем. Но я хотела вам сказать одну вещь: вы не справитесь один. Чтобы вы там ни задумали, одному вам это не потянуть. Вам нужен сообщник. До свидания. – Она повернулась и пошла с пляжа.

– Эй! И как же я вас найду?! Оставьте мне свой номер телефона хотя бы!

– Найдете. У вас же такая интуиция. Я буду вас ждать сегодня вечером в одном из ресторанов. – Она обернулась, очень театрально помахала мне своей тонкой рукой и исчезла, шагнув за линию пляжа.

Я плюхнулся на песок. Мне казалось, будто все это уже было когда-то, потому не испытывал никакого чувства беспокойства. Нарисовав на песке какой-то знак, стер его, смахнув рукой. Потом вдруг, повинуясь внутреннему чувству, написал на песке имя незнакомки. Вывел – МИА. Не знаю, откуда, но я точно знал, что девушку зовут именно так.

Нью-Йорк
Незадолго до этого

Утро в Нью-Йорке наступает много позже. Земля лениво переворачивается на другой бок и подставляет этот город под солнечные лучи. Свет проникает в большое мансардное окно художественной студии. Внутри почти нет мебели, кроме мольберта, укрытого от посторонних глаз белой тканью. Есть еще стул и стол. На столе лежит множество кистей, палитра, карандаши и тюбики с краской, стоит чашка с чаем. Из чашки тоненькой струйкой тянет вверх ароматный пар. На стуле сидит человек лет тридцати и задумчиво смотрит на укрытый тканью мольберт. Он морщит нос. По его выражению лица видно, что внутри происходит какая-то странная борьба. Художник встает со стула, подходит к картине, уже поднимает правую руку, чтобы сдернуть покрывало, но тут же отходит в сторону, грызет ноготь на большом пальце правой руки. Ногти у него все изгрызены. Пальцы длинные тонкие. Волосы заканчиваются чуть выше плеч. На нем серая рубашка с коротким рукавом и заляпанные краской светло-голубые джинсы. Обуви нет. Художник шлепает по гладкому паркетному полу босиком обратно к своему стулу и снова садится. Сидит он с прямой спиной. Плечи расправлены. Он очень сосредоточен. Иногда вдруг водит пальцами в воздухе, будто играет на каком-то воображаемом инструменте. Потом встает и, полный решимости, сдергивает ткань. Отходит к столу. Берет одну из кистей и, взяв на нее немного краски, наносит несколько еле заметных голубых линий. Потом замирает напротив своей работы, сложив руки на груди, и долго смотрит на нее, пытаясь найти хоть какой-нибудь изъян. Но ничего такого нет. Картина идеальна. На ней изображены огромные нежно-голубые часы, медленно погружающиеся в закатный океан. Море как живое. Оно дышит. А часы… Они наверняка идут. Стрелки должны двигаться. Просто мы сейчас выхватили одно мгновение и потому не в состоянии увидеть следующие. Мы просто знаем, что они показывают наше с вами время. Стрелки показывают без пяти шесть. Где-то, в какой-то части земли, – это время заката. Человек подходит к столу и достает из ящика мобильный телефон. Включает его и быстро набирает пин-код. Телефон играет приветственную мелодию и через несколько секунд находит сеть. Человек набирает чей-то номер и говорит в трубку: «Я закончил вторую работу. Нужно сделать так, чтобы все ее увидели». Он выключает телефон и уходит с мансарды. Спускается этажом ниже. Там кухонька и огромная спальня. Простая деревянная здоровенная кровать с огромным пологом-навесом. Мужчина падает на кровать и практически сразу же засыпает.

Нью-Йорк
1956 год

– Вильям! Вильям! – кричит женщина – Постой! Или мне придется наказать тебя!

Но мальчишка не останавливается – бежит что есть силы по длинному коридору, грубые ботинки гулко стучат по паркетному полу. Коридор кажется бесконечным. Справа и слева массивные двери. Так похожие на двери в кабинет стоматолога, куда мать водила его несколько дней назад. Вильяму не хочется открывать ни одну из этих дверей и потому он бежит мимо. Возможно, все не так, и там, за ними, нет человека в белом халате и металлического кресла тоже нет. Даже, возможно, никто не будет вырывать ему зуб, грубыми и резкими движениями, вцепившись в эмаль плоскогубыми кусачками. Наверняка это просто болезненная ассоциация, засевшая в юное сознание, но проверять что-то не хочется. А потому – бежать и бежать по коридору! Но дверям и конца не видно. Сорванец уже понимает, что вот-вот он выбьется из сил и упадет напротив одной из дверей. И тогда, кто знает, может быть, сбудутся все самые дурные опасения. И Вильям собирает всю волю и бежит, бежит, бежит… А сил уже нет. И нет воли. Но страх гонит его вперед. Кровь пульсирует в ушах, а в боку колет уже не на шутку. Упасть бы и отдышаться, но как отважиться на это? И вот когда уже темнеет в глазах и резь в животе становится нестерпимой, в конце этого отвратительного холодного коридора появляется какое-то свечение. А вместе с ним появляется надежда, что отсюда есть выход на улицу или, если предположить, что это один из верхних этажей, хотя бы на пожарную лестницу. И Вильям ускоряет бег. Он буквально летит, будто тяжелые ботинки вдруг потеряли свой вес и больше не тянут к земле. Ему даже кажется, будто гул его шагов становится тише, настолько, что можно подумать – не человек он вовсе, а привидение. Так беззвучны его шаги. И вот он буквально влетает в свет, думая, что выскочит на балкон или на крыльцо. Но нет. Он просто вбегает в светлое пятно, похожее на облако. Мальчик останавливается в растерянности. Куда же бежать дальше? Вокруг него какая-то плотная светящаяся субстанция. Похожая на густой пар. Только пар обычно имеет какое-то движение и не так однороден. Этот же как кисель. Как расплавленный жидкий пластик, если представить себе, что пластик может быть таким холодным и таким мягким.

Вильям понимает, что он сейчас почти как та елочная игрушка, которую мать всегда убирает в специальный ящик, битком набитый ватой. Оказался в каком-то замкнутом пространстве, наполненном этим паром-желе. Сиди не дергайся. И он замирает в ожидании, ощущая кожей, как субстанция постепенно заполняет все пространство вокруг него, как бы снимая с него безукоризненный слепок. Вильям почти не дышит. Ждет, что-то должно случиться. И это что-то случается. Мальчик слышит, что позади него кто-то есть. Кто-то не знакомый ему. Не человек и не животное. Кто-то… Вильям оборачивается, но никого не видит. Лишь густая светящаяся пелена. Он спрашивает:

– Кто здесь?

Но в ответ тишина.

– Кто здесь?! – повторяет мальчик. – Я вас не боюсь!

И тут он слышит тихий шепот, похожий на шепот воды в ручье. Еле слышное звенящее серебряное журчание, в котором, лишь включив всю детскую фантазию, можно разобрать слова.

«И не надо бояться, – говорит переливающийся всеми нотами серебряный голос. – Здесь ты самый главный, Вильям. Здесь ты можешь почти все. Не нужно бояться. Это ведь просто сон. А сны – это нечто очень важное для тебя. Очень скоро ты поймешь это. И когда-нибудь мы обязательно подружимся…»

«Я самый главный, – проносится у Вильяма в голове. – Значит, пусть все будет так, как я хочу. А я не хочу туман!»

И туман исчезает. Мальчик оказывается на залитой солнцем крыше их старого многоэтажного дома. Метрах в десяти от него стоит выстроенная дядей Билом голубятня. Мальчишка подходит к клетке и открывает дверцу.

– Вылетайте! Давайте! Смелее! – кричит он птицам и выпускает в небо всех до одной. Он смотрит, как голуби нарезают неровные чуть дерганые круги над домом. Как на мгновение, пролетая в солнечном свете, их перья вспыхивают золотом и тут же гаснут, превращаясь в серебро и мел. Вильям смотрит на птиц и понимает, что он не просто выпустил на волю без спроса дядькиных голубей. Он сделал что-то очень важное… Важное вообще для всех.

о. Бали, Юго-Восточная Азия

Нам всем нужна вера в то, что мы особенные и что именно мы творим историю. Что мы и есть главные герои нашего фильма. А героев не убивают в первой серии. Так что еще должно случиться много чего, прежде чем мы почувствуем приближение финала. Это ведь здорово – быть героем собственной истории. Смотреть в свое прошлое, как в содержание предыдущих эпизодов, и твердо верить, что в моем-то фильме обязательно будет хеппи-энд.

Никому и в голову не приходит, что он лишь герой эпизода. Например, тому парню, которому оторвало голову здоровенной каменной плитой. Наверняка он думал, что он главный, и это мгновение лишь середина чего-то большего. Но плита сорвалась, а он просто ехал мимо на мопеде. Катил себе домой в нескольких метрах от меня. Прибавь я газу – вместо него лежал бы сейчас под обломками камня.

Рабочие при помощи какого-то допотопного крана тянули плиту-перекрытие вверх, и она нависала прямо над дорогой. А потом вдруг один из тросов оборвался, и плита, словно гигантский молоток, устремилась вниз с такой силой, что просто снесла парню голову в шлеме. Тело еще проехало какое-то расстояние на мопеде и рухнуло, а потом сверху на него упала окончательно освободившаяся от тросов плита. Голова в шлеме отлетела в сточную канаву. Вот такое вот дежавю… Я говорю об этом в прошедшем времени. Хотя должен говорить в настоящем. Я говорю об этом в прошедшем, потому что не могу признаться, что этим парнем должен быть я. Я говорю так, потому что впервые в жизни я поступаю малодушно. Увидев свое будущее в дежавю, я пропускаю вперед человека, намеренно прижимаясь к обочине, уступаю ему право умереть вместо меня… Мы подъезжаем к крану и строительным работам. Я еду впереди, но прижимаюсь вправо, пропуская его вперед. О чем я думаю? О чем? Почему я не кричу: «Стой! Тебя сейчас убьет!»? Не знаю… Возможно, потому, что я просто потрясен. Потрясен тем, что вдруг выясняется, что я вовсе не главный, что я смертен, и еще выясняется, что я малодушен и труслив. Потому что я еще никогда не умирал взаправду. Потому что я не мог предположить, что какая-то балка может снести мне так запросто голову, и она, словно мусор, отлетит на обочину… Я пропускаю его вперед и закрываю глаза. Практически сразу же сбавляю газ за мгновение до страшного грохота и криков. Я останавливаюсь в каких-то метрах от раскореженного железобетона и распростертого на асфальте, дергающегося в нервных спазмах тела. Я не могу на это смотреть… Я разворачиваю мопед и просто еду в другую сторону. Не каждый день тебе дается возможность уступить свою эпизодическую роль «смерть на дороге» кому-то другому… И тут становится так грустно и одиноко, что хочется сдохнуть. Хочется отмотать все назад и проехать вперед. Хочется, чтобы все шло так, как должно было идти… Без этого чуда, без этого моего дежавю, спасшего меня от верной смерти, без этого моего малодушия. В конце-концов, тогда бы уже все прекратилось, и я смог бы наконец расслабиться. Тогда… Когда? Когда бы лежал сейчас, дергая левой ногой в мокрых шортах из-под тонны железа и бетона.

Хочется с кем-то поговорить об этом. Хочется закричать в лицо: «Я чуть не сдох только что! Я тварь! Я уступил право сдохнуть кому-то другому! Тому, кто не должен был подыхать вот так вот! Я тварь тварь тварь! Но я хочу еще немного пожить… Это все инстинкт. Если ты знаешь, что там конец, ты не пойдешь туда. Это все инстинкт самосохранения… так устроены мы. Всегда готовы поменять смерть на жизнь. Всегда!»

Но мне некому кричать все это в лицо. Некому расплакаться на плече. Все мои приятели здесь – просто фон для жизни. Они никто. И я никто для них. И это ранит сильнее, чем плита, упавшая на голову. Это режет сильнее, чем рваный кусок трубы, вылезший из бетонной оправы. Это данность, с которой нужно жить дальше. Которая не даст тебе забыть, кто ты, ни на секунду.

Я качу в ближайший бар. И несмотря на то что сейчас только полдень, заказываю двойную порцию вискаря. Я выпиваю его залпом и киваю своему отражению в зеркале за барной стойкой. «Чертов везунчик! Однажды тебе так не повезет. Однажды… Однажды тебе придется быть самим собой до конца!»

* * *

Если ты о чем-то не знаешь, это не означает, что этого нет. Есть множество вещей, которые существуют на планете без всякого твоего вмешательства. И сейчас, возможно, происходят какие-то крайне важные события, о которых ты не имеешь ни малейшего понятия. Ты не прочитаешь о них в новостях, не просмотришь обсуждения в Интернете. Но они происходят. Нужно привыкнуть к этому. Нельзя объять этот мир. Нельзя уследить за всеми его движениями. Такова реальность.

А есть события, о которых ты просто не хочешь знать. Они вроде бы на виду и вроде бы тоже важны. Но ты отбрасываешь в сторону всякую информацию о них. Потому что что-то внутри тебя блокирует всякий интерес. Потому что на самом деле ты связан по рукам и ногам. Потому что ты сам ведом. Ведом в бездну. Кем? Да хрен его знает… Сегодня 267-й день. Я чуть не умер от несчастного случая… и я повстречал очень красивую китаянку, которая знает меня. Видела меня в Макао и вообще ведет себя интригующе странно. Я пойду с ней ужинать, пока неизвестно в какой ресторан. И эту запись в дневнике я делаю потому, что мне очень плохо и тревожно. Очень. Мне хочется поговорить об этом, хоть с кем-то. Хотя бы с самим собой…

Нью-Йорк
Незадолго до этого
Перед презентацией второй картины Херста

Быть менеджером художника дело крайне хлопотное. Особенно если твой клиент настоящий гений. Нет, не какой-нибудь там выскочка, кого признает гением горстка извращенцев, ведущих богемный образ жизни, запутавшихся в собственных мироощущениях. А гений, чей талант очевиден любому и заставляет каждого терять дар речи и наполняться глаза слезами. Но гении – люди не простые. Этот – спит и работает, спит и работает. И отказывается от персональной большой выставки. Ему нужно, чтобы каждая его новая работа представала перед людьми немедленно. Это непросто. И по меньшей мере странно. Особенно если пока у него была лишь одна такая картина. Одна. Но ее было достаточно, чтобы все вокруг сказали, что Вильям Херст – гений. Такого не бывало ранее. Чтобы что-то, нанесенное на холст, передавало такие чувства и так поражало разум зрителя. Казалось бы – обычные статичные картинки, холст, грунтовка, масло, но все не так просто. От картины Херста исходила буквально сбивающая с ног энергетика. Стоило лишь показать первую работу миру – и за право выставлять ее уже дерутся крупнейшие музеи. А теперь готово второе, возможно еще более успешное, произведение. Художник нарисовал само Время. Каково это – суметь нарисовать то, что нарисовать невозможно?

Джеймс Хук закончил с отличием Художественную академию, но даже он не представлял себе, что же увидит на новом полотне своего подопечного. Джеймс всегда мечтал стать художником, но не имел для этого способностей, а потому стал арт-менеджером, здраво рассудив, что лучше быть возле лучших, чем одиноко волочиться где-нибудь в хвосте.

Джеймс сидел за столиком в кафе и задумчиво разглядывал свой мобильник. Только что ему позвонил Херст, он хотел, чтобы новая картина немедленно предстала перед зрителями. Джеймс же испытывал по этому поводу некоторое беспокойство. Что-то внутри его противилось и кричало: «Беги, Джеймс, беги!» Но он никуда не бежал. Он хмурил брови и пил чай в кафе. Он думал о странностях Вильяма Херста и о силе его искусства. О том, что первая его картина «Вестники утра», на которой изображались скворцы, охваченные пламенем, подкрашенные красным рассветным заревом, превращающимся при соприкосновении с черным опереньем в живой огонь; эта первая его картина, тогда еще совсем неизвестного художника, заставила опытного арт-менеджера и галериста Джеймса Хука опуститься на диван и завороженно замолчать. Просто сидеть и молчать. И смотреть, как проклятые скворцы сжигают предрассветный мегаполис. Ничего подобного Джеймс в своей жизни еще не испытывал. Никогда.

Ни в Лувре, ни в Эрмитаже. Да, безусловно, творения великих мастеров бывало заставляли открывать рот и не дышать какое-то мгновение, но чтобы так – никогда. Это был просто вселенский катарсис. Неудивительно, что, когда Джеймс по просьбе Херста организовал телевизионную презентацию работы на крупном нью-йоркском телеканале, весь город замер на несколько минут. Просто встал. А на следующий день к маленькой, никому ранее не известной галерее «Пикассо» потянулись люди. Выстроилась гигантская очередь. Такая, что приехала полиция и попыталась хоть как-то навести порядок. Но очередь все росла, и, когда стало ясно, что людей гораздо больше, чем сможет пропустить через себя выставочный зал даже за неделю, Джеймса охватило странное чувство. Да, это был невероятный успех. Но Джеймсу было страшно. Он боялся этого безумного успеха. Он боялся этих людей, которые, как заколдованные, часами стояли под дождем, чтобы попасть внутрь маленького душного помещения и простоять свои пять минут перед «Вестниками утра», а потом выйти со слезами на глазах и побрести куда-то в полнейшей прострации. А еще Джеймс боялся, что Херст попросит его продать картину. Хотя это была бы самая логичная просьба в данном случае. У Херста не было ни гроша за душой, а невероятный успех гарантировал, что работа будет продана за сумму с пятью нолями. Этот успех без всяких сомнений обернулся бы существенным пополнением банковского счета и самого Джеймса, которому надо было оплачивать свои огромные текущие расходы. Но Джеймс не хотел продавать картину. Он боялся, что купивший ее коллекционер спрячет шедевр от посторонних глаз в своем маленьком частном музее, и никто больше, а главное сам Джеймс, не сможет смотреть в это смещающее сознание предрассветное небо. И на этих птиц… А потому Джеймс сразу же начал вести переговоры с музеями. Картина могла принести деньги и другим способом. Она могла отправиться в тур по галереям. Чтобы больше и больше людей могли увидеть ее. Чтобы весь мир узнал о таланте Вильяма Херста и о его успешном менеджере. И что бы ни случилось, Джеймс всегда сможет смотреть на картины Херста. Да, да, да.

А еще галериста переполняло беспокойство относительно нового шедевра. Обещанное «Время» было сдано в срок. Но что скрывается на холсте за тканью? Потрясет ли эта работа так же, как предыдущая? Или разочарует? Ведь при таком безумном по своей успешности старте сложно держать планку и раз от раза поражать зрителей. Джеймс бы многое отдал, чтобы хоть глазком посмотреть на новую работу Херста. Но, увы, скрытный гений настаивает на том, чтобы первый просмотр опять состоялся по телевидению. На этот раз это не так хлопотно. Более того, два крупнейших в стране канала предложили хорошие суммы за право трансляций и пообещали сделать достаточное анонсирование. Все шло к тому, что скоро Джеймс и его подопечный станут богатыми и знаменитыми. НО, это гигантское НО, засевшее у Джеймса в разуме. Он и сам не знал, что оно означает, что именно вызывало его странную тревогу. Джеймс был опустошен, обеспокоен и подавлен. И сейчас он твердо знал лишь одно – как только Херст закончит обещанный цикл из пяти работ, он, Джеймс, отправится в отпуск.

Хук допил чай и подумал, что, наверное, неплохо было бы все-таки позавтракать. Ведь предстоял безумный по своему накалу день, и кто его знает, когда еще выпадет свободная минутка. Он подозвал официанта и заказал стандартный завтрак заведения. Принесли яйца пошот, тосты и джем. Яйца были меньше куриных и имели ярко-желтую середину. Джеймс вспомнил, что в этом сезоне все как с ума посходили, и в моду вошли яйца скворцов. Джеймс ухмыльнулся. «Интересно, – подумал он, – Херст знал о том, что скворцы так в моде в этом сезоне, или просто попал в точку, или, может, вообще сам создал этот тренд?»

Яйца были вкусными. Тост хрустящим, а абрикосовый джем сладким с легкой кислинкой. Все что надо для хорошего начала утра. Джеймс выдохнул и подумал, что ему просто необходимо успокоиться. Что все идет по плану. Что все будет хорошо. Повторяя себе вновь и вновь, как мантру, «Все будет хорошо», он заплатил по счету и вышел из кафешки. Ему предстояло множество дел. В восемь вечера в галерее «Виктори» была назначена презентация новой картины Вильяма Херста под названием «Время».