Текст книги "Мертвая сцена"

Когда ко мне вновь пожаловал Филипп Филиппович, я ему так и заявил:

– Доктор, я думаю, пора заканчивать наши игры. Я не Носов – и не могу им быть ни при каком раскладе.

Психиатр удивленно вскинул брови. Он уже привык, каким податливым я был с ним в последние несколько дней, поэтому, видно, не ожидал, что я вдруг дам задний ход.

– Любопытно, – пробормотал он, не сумев скрыть растерянности. – И что же вас… э-э… натолкнуло на такую мысль?

Я махнул рукой:

– Боюсь, вы мне не поверите… Ну да ладно уж: известная вам артистка Лавандова, о которой мы столько говорили, сегодня пришла ко мне на свидание и призналась в своем обмане. В том, что она нарочно дала против меня показания как против Носова, хотя ей прекрасно известно, что я – Уткин… Она действительно приходила ко мне – можете справиться у следователя.

– Да, он уже говорил мне об этом, – неожиданно отозвался Филипп Филиппович. – Вы пытались выкрасть у Лавандовой ее личные записи, оказавшиеся у нее с собой, но я был уверен, что понял, какую цель вы этим преследовали. А теперь вижу, что…

– И какую же? – нервно перебил я. – Какую же цель вы в этом увидели?

– Вы решили, что эти записи – личный дневник актрисы, хотя на самом деле то были ее рабочие конспекты. И вы страстно захотели узнать, содержатся ли в этом предполагаемом дневнике упоминания о вас. Потому и сделали попытку завладеть этими записями.

– Вы забыли произнести: «Носов», – ехидно проговорил я. – «Упоминания о вас, Носове» – это вы имели в виду?

– Вы прекрасно осведомлены о моей позиции в данном вопросе, – важно изрек Филипп Филиппович.

– Так вот, я – Уткин, – отчеканил я. – И никаких сомнений на этот счет вы во мне больше не пробудите, гражданин доктор.

Психиатр заметно расстроился.

– Позвольте, милый мой, – недовольно заговорил он, – мне казалось, вы идете на поправку. Наша терапия проходила успешно – и вдруг ни с того ни с сего… Я никак не думал, что визит артистки Лавандовой сможет как-то повлиять на вас в этом смысле…

– Вы даже не хотите послушать мою версию того, что случилось на нашем свидании?! – стал я злиться.

– Так вы это уже сказали, голубчик, – развел доктор руками. – Алла Лавандова, мол, созналась вам в своем обмане… Но, уверяю вас, ее якобы признание всего лишь плод вашего воображения. Во всяком случае обещаю вам, что мы еще выясним, отчего именно сегодня оно у вас так разыгралось…

– Никаких выяснений больше не будет! – отрезал я. – Если вы продолжите настаивать на том, что я – Носов, я отказываюсь от какого-либо общения с вами.

– Позвольте, так не делается, – уже почти жалобно протянул Филипп Филиппович. – Лечение шло так успешно, я уже и в диссертацию внес подробное описание вашего случая.

– Ах вот оно что! – расхохотался я. – Ну теперь мне все ясно. Все это время вы использовали меня просто как удачно подвернувшийся материал для своей научной работы… Знаете, после ваших слов я уж точно не намерен больше с вами разговаривать.

Я замолчал, и как Филипп Филиппович ни старался, в этот день он больше не услышал от меня ни звука.

Не услышал доктор от меня ни слова и в последующие дни. А он приходил еще не раз, проявлял упорство. Был уверен, что заставит меня вернуться к прежнему соглашательству или хотя бы просто разговорит. Последнее ему, впрочем, почти удалось. Я решил во что бы то ни стало сдержать обещание и наедине с Филиппом Филипповичем оставаться немым. Но при этом я все-таки позволил себе кивать или мотать головой в ответ на некоторые его вопросы – и вообще активно использовать мимический язык.

Выглядело это примерно так.

– Ну что, дорогой, у вас по-прежнему обет молчания? – начинал доктор, входя в мою камеру.

К такого рода репликам я оставался безучастен, и психиатр брал более серьезный тон:

– Вы обещали возобновить наши беседы лишь в том случае, если я соглашусь считать вас не Носовым, а кем-то другим…

Я бросал на него гневный взгляд, и Филипп Филиппович притворно осекался:

– Ах, ну да, простите, не просто «кем-то другим», а именно Уткиным. Однако я правильно вас понял: вы только в этом случае согласны вернуться к нашим разговорам?

Я в знак согласия кивал.

– Э-эх, – сокрушенно вздыхал психиатр. – Поймите же, вы хотите вынудить меня прийти к некоему заключению как бы помимо моей воли. По-вашему, это правильно: настаивать на своем такими способами?

Я сверкнул глазами – и доктор тоже правильно меня понял:

– Стало быть, вы настолько убеждены в своей правоте, что для вас все средства хороши… Но я ведь тоже уверен в своей правоте. Почему бы нам снова не подискутировать на эту тему? Беседа ведь гораздо продуктивнее, нежели стратегия, выбранная вами.

Я выразительно поморщился – и Филипп Филиппович опять понял мою мимику верно:

– Ага, мы это уже проходили – вот что вы хотите сказать… Но мы еще не все прошли, далеко не все. И я могу уверить вас, что если мы вернемся к нашей прежней практике общения, то вы еще обязательно скажете мне спасибо, помяните мое слово.

Ответом на подобные заявления вновь служило мое полное безразличие.

– В конце концов, вы избежите тюремного наказания, – прибегал Филипп Филиппович к последнему доводу, который он до последнего же считал сокрушительным. – Дорогой, подумайте, разве это не стоит того? Попасть не в тюрьму, где вы с вашим недугом почти наверняка окажетесь еще более духовно искалеченным, – а попасть в больницу, где вас с высокой долей вероятности вылечат, и вы сможете снова стать полноценным членом общества.

Я смотрел психиатру прямо в глаза – и несколько раз медленно мотал головой. Нет, нет и нет! – беззвучно говорил я таким образом, и он опять-таки всецело уяснял мой ответ.

– В конце концов, если вы откажетесь лечиться добровольно, боюсь, я уже ничего не смогу для вас сделать, – хмуро добавлял Филипп Филиппович после минуты-другой уже нашего обоюдного молчания. – Видите ли, насильственное лечение не очень-то практикуется в таких делах, как ваши. Вы обвиняетесь в очень серьезном преступлении – и, к сожалению, для большинства людей, от которых зависит ваша судьба, первостепенным является наказание, возмездие преступнику… А то, что правонарушитель мог преступить закон исключительно из-за своей болезни и, следовательно, нуждается не в наказании, а в милосердии, под каковым можно понимать лечение… в общем, такие случаи зачастую рассматриваются у нас отнюдь не надлежащим образом… Словом, я веду к тому, что если вы замкнетесь в себе перед лицом медицины, а перед лицом следствия продолжите отрицать свою личность, это послужит к ускорению процесса по вашему делу. И ускорению отнюдь не в вашу пользу, поймите же это! Вас даже могут приговорить к смертной казни! Мне больно это говорить, и я ни в коем случае не хочу для вас этого наказания, но именно такими могут оказаться последствия вашей теперешней, с позволения сказать, стратегии…

Подобных речей в не слишком разнящихся вариациях я выслушал от Филиппа Филипповича еще немало.

Но потом он все-таки перестал приходить. Что ему еще оставалось делать?

А вскоре следователь, не скрывая злорадства, сообщил мне, что надо мной будет суд и что мне надо готовиться к худшему. Что ж, пусть так. Я согласен скорее умереть, чем получить шанс стать свободным путем добровольной клеветы на самого себя. Я никогда не назову себя презренным Носовым. Я был и остаюсь Уткиным. И умру Уткиным. Даже если до своей смерти так и останусь единственным человеком, которому известен этот факт и который открыто его признает.

IV

1.1.62

С первого дня нового года решила вести дневник. Может, он хоть как-то поможет мне разобраться в том, во что я превратила собственную жизнь. Вот уже который год одна и та же мысль все настойчивее бьется в моей голове. А именно – я связалась не с тем человеком. Этого человека я буду называть здесь У. Он кинорежиссер. Я актриса. Мы вместе учились. И с тех пор я с ним. В качестве его постоянной актрисы, его постоянной любовницы, а с некоторых пор еще и сожительницы. И все это время я едва ли не каждый день повторяю себе: зачем, зачем? Зачем я продолжаю находиться рядом с ним? Он успешный режиссер – может, в этом все дело? Нет. Во-первых, я точно знаю, что я не из тех, кто ради ролей готов на все, даже на торговлю своей личной жизнью. Во-вторых, когда я только сошлась с У., ничто не говорило о том, что он станет таким успешным. Ему просто повезло. А талантливым он никогда не был – я изначально это знала.

Самым талантливым у нас на режиссерском факультете был Нестор. Но как раз он не сумел удержаться в профессии – не снял ни одного фильма, кроме дипломной короткометражки. Просто ему не повезло. Не проходит и дня, чтобы я не спрашивала себя: а если бы я тогда осталась с ним, с Нестором? Ведь он так был в меня влюблен. Да и я какое-то время была им чрезвычайно увлечена. Пока не появился У. С помощью своего поверхностного блеска, показного остроумия, своих, проще говоря, суетных кривляний он тогда весьма преуспел в том, чтобы заморочить мне голову. Как ни стыдно в этом признаваться, но в те годы я, видимо, еще была круглой дурой. Иначе ни за что бы не купилась на такие дешевые фокусы, которыми У. меня, грубо говоря, соблазнил. Теперь я лишь кусаю губы, вспоминая, какого чистого, прекрасного, невероятного человека я променяла на этого болтуна, фразера и позера.

Нынешний У., кстати сказать, серьезно отличается от того, каким он был в институте. Теперь он стал попросту скучным и занудным. К тому же с годами в нем изрядно развились худшие его черты: эгоизм, высокомерие, грубость, черствость, даже жестокость. Не столько ко мне, сколько к своим, так сказать, подчиненным – членам его съемочной группы.

А как он третирует несчастного Фигуркина! Это еще один наш бывший однокурсник. Пользуясь своей внезапной влиятельностью, У. сумел протолкнуть картину Фигуркина через инстанции. И после этой вроде бы элементарной товарищеской поддержки У. считает возможным всячески унижать Фигуркина – как за глаза, так даже и в глаза.

И мне самой все чаще приходится стыдиться того, что я являюсь фактической женой этого самого У. И что все об этом знают. Перешептываются за моей спиной и так далее. Не раз слышала я эти шушуканья коллег на мой счет. «И как она с ним может? Он такой противный». – «Да, видно, и она такая же, раз по-прежнему с ним».

Так вот, если бы мне тогда, в годы учебы, хватило ума и чувства остаться с Нестором, что бы со мной было сейчас? Вероятно, я не была бы известной. И вряд ли бы меня снимали в кино. Играла бы третьи роли в каком-нибудь заштатном театре… Но, возможно, была бы счастлива. Нестор, наверное, тоже ушел в театр – а может, на какое-нибудь провинциальное телевидение. Как бы мне хотелось узнать, что с ним. Надеюсь, он счастлив.

А может, если б я осталась с ним, он бы, напротив, преуспел в жизни? Может, я бы вдохновила его на великие свершения – неважно где, в кино, в театре ли… Конечно, нескромно так рассуждать, но я точно знаю, что Нестор – по-настоящему выдающийся человек. И раз он почему-то так сильно полюбил меня, значит, я была ему нужна. Может, он видел во мне свою музу? Но нет, лучше так не думать. Иначе получится, что я из-за своей глупости лишила мир его гениальных работ.

В любом случае я очень и очень жалею, что тогда так поступила с ним. Что сделала такой неудачный выбор. Что теперь кусаю локти и почти глотаю слезы, когда думаю о своей жизни.

Ну вот, наконец-то я хоть кому-то в своих тайных мыслях призналась. Пусть и всего лишь обычной ученической тетрадке в линейку.

2.1.62

Ходили с У. на фестиваль мультфильмов. Какой У. все-таки гадкий! Какие пошлые комментарии он отпускал, когда мы смотрели с ним все эти невинные детские короткометражки. Хватит ли у меня когда-нибудь смелости порвать с ним?

3.1.62

Были с У. на премьере картины «Человек-амфибия». Мне картина очень понравилась! А У. опять отпускал идиотские шуточки. И по дороге домой он только и делал, что критиковал этот прекрасный фильм.

– Нет, ну ты подумай, – втолковывал он мне с презрительной гримасой, – какую дешевку стали снимать на хваленом «Ленфильме»! А они еще всегда считали себя там тонкими эстетами… И вот, пожалуйста, – такую белиберду на постном масле состряпали!

– Но все-таки это по повести Беляева, – робко возразила я.

– А Беляев – кто?! – фыркнул У. – Хороший писатель, что ли? Бумагомарака, каких миллион! Вот если бы толстовский «Гиперболоид» кто экранизировал – на этот фильм еще можно было б посмотреть. Но, конечно, не в постановке этих двух клоунов – как их там? Сироткин и Чебуреков?

– Нет, Казанский и Чеботарев, – сердито поправила я, хотя отлично знала, что и У. запомнил их фамилии. Он просто позавидовал этим режиссерам. Сам-то он никогда не снимет ничего такого же волшебного.

Я ему так и сказала:

– Ты, кажется, просто завидуешь.

– Чему?! – с неубедительным пафосом воскликнул он. – Этой ничтожной мазне? Да какой-нибудь Александр Роу на студии Горького и то лучше снимает!

– Эту картину наверняка ждет успех, – вставила я. – И ты сам, конечно, это понимаешь.

– Конечно, я понимаю, что публика – дура, – отталкивающе засмеялся У. – Ты хоть знаешь, кстати, кто это сказал?

– Вольтер, – неуверенно пробормотала я.

– Вольтер! – еще противнее засмеялся он. – Ну и невежество… К твоему сведению – Александр Поп!

Я решила обернуть разговор в шутку – и схохмила в стиле самого У.

– Поп? – переспросила я дурашливым голосом. – А зачем вообще цитировать попов?

Но У., разумеется, не был бы собой, если бы и здесь не поступил назло и не сделал вид, что принял мою реплику за чистую монету.

– Ты бы хоть изредка, на досуге почитала что-нибудь кроме «Огонька», – только и ответил он мне, пренебрежительно махнув при этом рукой.

И тут уже я ему ничем не возразила. Он меня как будто парализует. А может, я постоянно нахожусь под его гипнозом? Я уже готова поверить во что угодно.

В самом деле, что меня удерживает? Я ведь могу уйти прямо сейчас. Развернуться и пойти домой – к маме. Но нет, покорно плетусь рядом с ним.

И вот я снова в его постылой квартире. У. доедает ужин, который я ему приготовила. Сама я сижу в старом кресле – единственном месте в этом доме, которое меня не слишком тяготит. Держу на коленках тетрадку и поверяю ей свои переживания и мысли. И у меня не возникает опасения, что сейчас он подойдет, внезапно вырвет тетрадку – и прочитает, что я написала. Ему настолько наплевать на все мои занятия, мнения и времяпровождение, что я точно знаю: он никогда так не сделает. А мне, честно говоря, даже хотелось бы, чтоб он прочитал. Это позволило бы У. наконец узнать то, о чем я не решаюсь сказать ему вслух. Неужели никогда не решусь? И неужели он никогда не прочитает эти записи?

Что же будет дальше?

5.1.62

Я подумывала было писать в тетрадке хоть что-нибудь о своей работе, но все-таки не стану этого делать. От моей работы мне только тошно. Я сейчас опять снимаюсь у У. (у кого же еще?). Опять в главной роли. И опять испытываю одну только тягость от участия в еще одном его тяжеловесном и неуклюжем «произведении».

Так что о работе тут больше ни-ни. По крайней мере, пока я не начну сниматься у кого-то другого, что, конечно, вряд ли произойдет. У. словно бы застолбил меня за собой. Впрочем, так ведь всегда бывает: мужья-режиссеры бесконечно снимают своих жен-актрис.

О чем же я хотела сегодня написать? Ах да, вспомнила. О вчерашнем приятном вечере (вернее, о первой его половине – вторая оказалась отвратительной). Если у меня сейчас и случается что-то приятное, то только вне работы. И, конечно, не рядом с У.

Вчерашний вечер я провела со своей старшей подругой Лилианой. Сводила ее на «Человека-амфибию». Лилиане фильм тоже понравился. Мы битый час его обсуждали, но под конец нашего разговора мне вдруг стало грустно. Я ощутила себя как будто на месте главной героини фильма, которую играет Настя Вертинская. В кинокартине за ней по сюжету волочится неприятный тип, сыгранный Мишей Козаковым. И она почти собирается выйти за него замуж, поскольку этого хочет ее отец. Но тут Настя встречает человека-амфибию – его играет очень красивый юноша Володя Коренев, – и с тех пор для нее все в жизни решено: она никогда не согласится стать женой гадкого персонажа Миши.

Может быть, и я встречу кого-нибудь, кто вдохнет в меня силы порвать с У.? Не такого, как Ихтиандр, само собой, а кого-то вроде… Нестора. Он, Нестор, так часто появляется на страницах моего дневника (да и в моих мыслях), что я сама удивляюсь. Мы ведь не виделись почти десять лет. Но если бы вдруг мы сейчас встретились, я бы ему рассказала все-все. Все, о чем не знает никто, кроме меня и моего дневника. Я ведь даже ни одной из подруг ни разу и не намекала на то, как меня терзает жизнь с У. Все они уверены, что у меня с ним отличный союз – творческий и семейный.

С Лилианой мне в последнее время особенно приятно общаться. Она вообще никогда не задает вопросов о личной жизни. Возможно, о чем-то догадывается. Она ведь такая умная. Но даже когда я с ней, на меня может накатить грусть. Вот как вчера.

Когда же мы простились и я пошла домой, мне стало совсем невмоготу. Ну а дома, разумеется, случился предсказуемый разговор.

– Ты где была? – сквозь зубы проговорил У., едва открыв мне дверь.

– В кино, – сказала я.

– Ах, в кино? – протянул он. – И с кем же?

– С подругой.

– С какой подругой? – он чеканил каждое слово.

– С Лилианой.

– Это та престарелая переводчица, что ли? – фыркнул У.

– Ей всего сорок, – поморщилась я, стягивая сапоги.

– Так, ну а если серьезно? – спросил У., упершись локтем в стену и глядя на меня сверху вниз. – С кем ты встречалась?

– Я же сказала, – простонала я и прошла в комнату.

– За кого ты меня держишь? – брезгливо продолжал У., следуя за мной.

«Сказать бы ему сейчас, за кого я его держу! – мелькнуло у меня в голове. – Но нет, на это я неспособна. Придется снова унижаться и уговаривать его, чтобы он мне поверил. Как это все осточертело…»

– Я. Была. С Лилианой, – раздельно произнесла я, глядя У. в глаза.

– С Лилианой, значит? – хмыкнул он. – В кино, значит? И чего смотрели?

– «Человека-амфибию».

– Что? – взревел У. – Мы же вчера на этот фильм ходили!

– А я еще раз захотела…

– Ну и вкусы! – замотал он головой. – Ладно, я готов поверить в то, что у тебя паршивый вкус. Чего там верить – я об этом знаю! Но что ты пошла туда именно с этой толмачкой – вот в это я никогда не поверю.

– Не веришь – не надо, – пробормотала я.

– Ты, видно, даже не хочешь, чтобы я тебе поверил? – не унимался он.

– Я просто сказала тебе правду, – промолвила я, с неудовольствием ощущая, что у меня уже выступили слезы. – Я смотрела с Лилианой «Человека-амфибию»! Что тебе еще нужно?

– А если я ей сейчас позвоню? И сам об этом спрошу?

– Разве у тебя есть ее номер? – с опаской посмотрела я на него.

– Нету, но ты мне его скажешь.

– Не скажу, – замотала я головой. – Не хватало еще втягивать в наши скандалы посторонних.

– Ну так я и думал! – всплеснул он руками. – Стало быть, ни с какой Лилианой ты сегодня не виделась! Лгунья!

И такой разговор продолжался до самой ночи. Уже в который проклятый раз…

6.1.62

Сегодня Лилиана зашла ко мне на «Мосфильм» – и к нам тут же подскочил У. Я вся так и сжалась, ожидая, что сейчас он начнет у нее что-то выяснять. Но вместо этого У. проявил еще одну свою отвратительную черту – лицемерие. Он стал уверять Лилиану, что ценит ее переводы и так далее… Ничего из ее переводов он не читал – я-то знаю. Но он даже при мне не смущался так нагло врать. Я поначалу все не могла понять, зачем ему это вранье, и вдруг все прояснилось.

– Работы вашего супруга мне тоже нравятся, – заявил Лилиане У.

«Точно, ее муж – сценарист!» – немедленно вспомнила я.

– Знаете, я давно мечтаю поработать с вашим талантливым супругом, – продолжал трепаться У.

Лилиана пожала плечами:

– Ну, об этом вам лучше с ним поговорить. Кстати, он всегда работает в соавторстве с Нусиновым…

– Вот что, – перебил ее У. – Приходите завтра к нам на ужин, – тут он с фальшивой улыбкой посмотрел на меня. – Можете и Нусинова захватить.

– Я даже не знаю, – замялась Лилиана. – Посоветуюсь с мужем.

Вечером она позвонила мне и сказала, что они придут. Неужели не догадалась по моему лицу, что мне этого совсем не хочется?

7.1.62

Пресловутый ужин оказался ужасным. Конечно, по вине У. Сначала он был со всеми любезен, очень словоохотлив. А потом понял, что не получит, чего хотел, и моментально изменился. В этом он весь. К тому же он уже стал избалованным. Привык, что в последнее время ему все легко дается. И при этом как будто не понимает, что каким бы он ни был успешным, есть и другие успешные, самодостаточные кинематографисты. И не все из них так уж рвутся с ним поработать.

В общем, вечер начал портиться ровно в тот момент, когда У. приступил к цели этого устроенного им вечера.

– Ну что, братцы, – весело посмотрел он на Семена (мужа Лилианы) и его соавтора Илью, – поработаем вместе над картиной?

– Над какой именно? – доброжелательно поинтересовался Семен.

– Там посмотрим, – небрежно ответил У. – Главное ведь – договориться.

– Можем договориться прямо сейчас, – вставил Илья. – Если у вас есть хорошая идея.

– Идей у меня – навалом, – хвастливо произнес У. Я заметила, что он уже изрядно пьян.

– Мы тоже не жалуемся на отсутствие идей, – с улыбкой отозвался Илья. – Обычно мы сами и предлагаем режиссерам свои сюжеты.

– Отлично, тогда предложите мне, – призвал У.

Семен и Илья растерянно посмотрели друг на друга.

– Ну, именно сейчас свободных сюжетов у нас нет, – с заминкой сказал Семен.

– Вот давайте вместе и придумаем свежий оригинальный сюжет! – заявил У. и схватил лежавшую в стороне телефонную книгу. – Прямо сюда и запишем. А с завтрашнего дня можем и сценарий начать писать.

– А вы хотите его вместе с нами писать? – немного удивился Илья.

– Ну а как же! – важно сказал У. – Я всегда сам пишу. То есть со сценаристами, но чтобы я обязательно в написании участвовал. У меня такое условие. А то как это – ставить картину по чужому сценарию, над которым ты даже не работал! У меня так не заведено.

– Боюсь, у нас с Ильей несколько иной подход к делу, – мягко возразил Семен. – Мы пишем вдвоем – а потом уже режиссер соглашается или не соглашается экранизировать наш сценарий.

– Братцы, с таким подходом вы долго не протянете, – У. неодобрительно замотал головой.

– Однако пока еще тянем, – улыбнулся Илья.

Будь У. нормальным человеком, он бы понял, что не нашел в этом обществе поддержки, и перевел бы разговор в шутку. Но он предпочел демонстративно обидеться. Скрестил на груди руки, нахохлился и не произнес больше ни слова, пока гости не ушли. Даже не попрощался ни с кем. Ну и они, понятно, после такого поведения У. надолго не задержались. И теперь, само собой, никогда уже сюда не придут.

19.1.62

Ходила в Центральный дом кинематографиста, где был вечер на тему «Над чем работают мастера кино всех поколений и профессий». В числе прочих выступал там и У., почему мне и пришлось пойти. Все было, как я и ожидала: У. выглядел самым отталкивающим и пошлым среди докладчиков. Если других режиссеров: Трауберга, Сегеля, Самсонова, Чулюкина – любо-дорого было послушать, то за У. я прямо поминутно краснела.

Он вышел, отхлебнул воды из стакана прямо перед микрофоном, отчего весь зал услышал, как он пьет… А потом У. бесцеремонно облокотился на трибуну – и произнес такую вот вопиюще небрежную и даже хамскую речь:

– Итак, я еще один мастер кино своего поколения. По профессии – кинорежиссер. Мои коллеги тут тщательно подводили итоги своей, с позволения сказать, работы за шестьдесят первый год. А также с каким-то даже, я бы сказал, хвастовством распространялись о своих наполеоновских планах на год текущий – шестьдесят, как вам известно, второй. Я же скажу проще – всего двумя фразами. Первая: лучший кинорежиссер «Мосфильма» в прошлом году – я. Ибо именно я принес государству наибольшую прибыль со своей замечательной картиной «Необъятная ночь». Если, конечно, не считать чудовищной картины «Чистое небо» отсутствующего здесь конъюнктурщика Чухрая. Но это же, товарищи хорошие, такая неудобоваримая мазня, что о ней даже смешно говорить. Посему я говорить и не буду, а сразу перейду ко второй и последней своей фразе: в этом году я тоже, без сомнения, стану наилучшим кинорежиссером «Мосфильма». Просто потому, что я, товарищи, извините, талантлив. Большинству из вас этого не понять, но мне ваше понимание не очень-то и требуется… Ну и засим все – я закончил.

Ясно, что зал отреагировал на это отвратительное выступление дружным неодобрительным гулом, но У. словно бы не обратил на него ни малейшего внимания. Он преспокойно спустился в зал и, ни на кого не глядя, сел рядом со мной. Он был явно очень собой доволен.

Как же он мне иногда противен.

16.2.62

Сегодня У. весь день злой как черт. Он давно уже носился с идеей снять «Войну и мир». Ну а сегодня вынесли постановление: постановщиком «Войны и мира» назначить Бондарчука. Я, честно говоря, вздохнула после этого известия свободно. Не сомневаюсь, что У. не справился бы с такой колоссальной задачей, – и я опозорилась бы вместе с ним. Он ведь именно мне хотел доверить роль Наташи Ростовой. Последний месяц только и бредил этой идеей.

– Ты будешь хорошей Наташей, – упоенно твердил он. – Под моим чутким руководством ты станешь именно такой Наташей, которую полюбит весь мир.

– Да что ты, я же по возрасту не подхожу, – робко возразила я.

Но он и слушать ничего не хотел.

– Я, – сказал он, – даже несовершеннолетнюю девственницу могу из тебя обратно сделать. На то я и мастер своего искусства! – И он расхохотался, довольный своей убогой шуткой.

А теперь он на чем свет стоит клянет Бондарчука, которого по такому случаю даже переименовал в Бездарчука. Конечно же, от бессильной злобы.

– Этот Бездарчук, этот творческий пигмей, получивший звание народного только по прихоти свихнувшегося вождя, – и он вдруг будет снимать картину по величайшему роману! – исходя желчью, проговорил У. – Вот увидишь, он еще и свою женушку утвердит на Наташу!

– Иру Скобцеву, что ли? – изумилась я.

– Ну а кого же?

– Да нет, этого не может быть, – мотнула я головой. – Она еще меньше, чем я, подходит… Сергей так не сделает.

– А давай пари? – в азарте предложил У.

– Ну давай, – равнодушно согласилась я.

И мы ударили по рукам. Жалко, что я не уточнила, на что именно мы спорили. Ведь, конечно, У. проиграет. Как он и почти во всем проигрывает в последнее время.

19.3.62

Кажется, целую вечность ничего сюда не записывала. Просто нечего было. Да и не хотелось. Но сегодня кое-что наконец случилось! То, о чем я так давно думала. В общем, обо всем по порядку.

Сегодня я ходила в «Россию» на премьеру картины «А если это любовь?». Очень хорошая картина. Ходила я, кстати, одна (и правильно, как потом оказалось, сделала). Я уже которую неделю хожу в кино либо одна, либо с подругой (но последнее – редко).

У. окончательно на всех обозлился. Теперь он говорит, что ненавидит все советское кино (кроме своего собственного, ясное дело) и не собирается его больше никогда смотреть.

Когда он впервые об этом заявил, я ему еще зачем-то заметила:

– Ну а зарубежные премьеры согласен посещать?

У. на это громко фыркнул, а потом закричал:

– Что за нелепый вопрос! Всем прекрасно известно, что из зарубежного кино к нам привозят лишь самое худшее, убогое! То есть такое, на фоне которого даже советское смотрится неплохо.

Я хотела съязвить ему что-нибудь насчет того, что свои картины он, конечно, считает одним из ценнейших вкладов в мировую культуру, но благоразумно промолчала. Потом бы еще час пришлось выслушивать ядовитые тирады. А я уже как-то научилась избегать их. Просто никак не реагируя на его желчные замечания или реагируя на них по минимуму.

Впрочем, я отвлеклась. Я же хотела рассказать кое о чем хорошем, а вовсе не о У., в котором уже ничего хорошего не осталось.

Короче, после просмотра я почти столкнулась в фойе с Нестором! Да, тем самым, о котором я столько здесь писала. Если б во мне был хоть какой-нибудь мистицизм, я бы, пожалуй, подумала, что сама вызвала его своими письменными, так сказать, заклинаниями.

– Нестор! – не скрывая радости, воскликнула я, завидев его. – Ты здесь? Ты в Москве?

– Алла, – негромко произнес он, зачарованно глядя мне в глаза. – Вот не думал тебя встретить так сразу, да еще случайно.

– Так ты здесь проездом или как? – Я почти не вникла в его слова, хотя они мне запомнились.

– Я… можно сказать, проездом, – с запинкой сказал он. – А можно сказать, что я уже сюда насовсем.

– Это же просто здорово! – продолжала ликовать я. – Ты на какой-то студии тут будешь работать? На «Мосфильме» или, может, на Горького?

– Нет, – с сожалением замотал он головой. – С кино покончено. И давно. С кинематографией у меня ничего не получилось. Как и…

Он не договорил и замолчал, а мой восторг моментально утих.

– Нестор, – тоже сбавив тон, промолвила я, – ты серьезно? У тебя не получилось в кино?! Ты же был самым талантливым на курсе. Ты ведь наверняка где-то работал в кинематографии. Что-то случилось?

Он снова покачал головой:

– В кинематографии я не проработал ни дня.

– Не может быть! – искренне не поверила я.

– Разве ты слышала что-нибудь о кинорежиссере Носове? – печально улыбнулся он.

– Да, ты прав, – вдруг осознала я. – Если бы ты действительно работал в кино, о тебе обязательно все услышали бы. Но все-таки почему, почему ты не пошел работать в кино? Тебя не могли не взять уже хотя бы из-за твоей блестящей дипломной короткометражки. Что же случилось, Нестор, что?

Он ничего не ответил. Лишь еще раз посмотрел на меня – и еще печальнее улыбнулся. У меня даже сердце сжалось.

– А как тебе картина? – вдруг зачем-то спросила я. – Ты ведь, как и я, с просмотра?

– Да, конечно, – кивнул Нестор. – Очень хорошая картина. И название замечательное: «А если это любовь?»

– Жаль, что концовка такая грустная, – сказала я.

– Концовки в таких историях всегда грустные, – промолвил Нестор. – Если, конечно, это жизненные истории, а не лакировочные.

Мы замолчали.

– Так ты надолго в Москву? – спросила я, чтобы что-нибудь спросить.

– Не думаю, – вздохнул он.

– Может быть, встретимся на днях – вспомним, так сказать, былое? – Я смущалась сама предлагать ему это, поэтому заговорила иронично.

Нестор вдруг посмотрел мне прямо в глаза – и быстро спросил:

– А ты по-прежнему с У.?

Я отвела взгляд и еле слышно прошептала:

– Да.

– Ну что ж, – снова вздохнул Нестор, – рад был повидаться.

Он резко двинулся в сторону – и смешался со снующей толпой.

– Нестор, подожди! – закричала я ему и даже попыталась его догнать. Но в таком столпотворении это было невозможно.