Текст книги "Зоология и моя жизнь в ней"

Плохая погода доставляла не только бытовые неудобства, такие, как невозможность основательно высушить одежду и обувь. Накапливалась также психологическая усталость. Много раз к вечеру небо очищалось от туч, и мы надеялись, что следующий день будет, наконец, солнечным. Но наутро нас ждала обычная картина – серое небо и моросящий дождь.

Таким был и день отъезда. Складывая вещи, мы пытались избавиться от всего лишнего. В бутылке с «огненной водой» оставалось всего грамм 150 и мы, скрепя сердце, вылили эти остатки во фляжку с чаем. Решили, что нет сил добираться до большого города, чтобы сесть в самолет. Уж лучше плюхнемся в поезд в Термезе и будем трястись до Москвы трое суток.

Ночью в нашем купе поселился пожилой человек, который утром принял нас за уголовников и держался сначала крайне настороженно. Но, услышав наши разговоры о размерах территорий у каменок, расслабился и пригласил позавтракать с ним бутербродами с колбасой, пахнувшей весьма соблазнительно. «Вот только выпить нечего!», сокрушенно проговорил он. Когда же в ответ услышал наши оправдания о спирте, испорченном большой дозой чая, сильно оживился и воскликнул: «А что же вы раньше молчали!».

Осеняя поездка в южный Узбекистан

Этот год оказался насыщенным событиями личного характера. Пока я изучал поведение каменок в Ширабаде, у меня родилась дочь Таня. В мае умерла мама. Потом серьезно заболел отец. Все эти перемены сделали обстановку в доме неспокойной и тревожной. К осени у меня возникло острое желание хоть ненадолго уйти от повседневных забот. Проверенным рецептом была поездка в поле. Но близился конец сентября, так что оставалось неясным, куда с пользой для дела можно поехать осенью, когда активный период в социальных взаимоотношениях у птиц окончился, и большинство видов уже отлетели к югу либо готовятся сделать это.

Приходилось настраиваться на такое времяпрепровождение, которое принято называть попросту «сменой обстановки». Ну что же, путь будет так. Я вспомнил, что Иосиф Черничко рассказывал мне о каком-то пресном озере неподалеку от Бухары. Поскольку шло время осеннего пролета птиц, я подумал, что там можно было бы понаблюдать за мигрирующими с севера куликами и водоплавающими.

Сказано – сделано. 19 сентября я прилетел в Бухару, а через день УАЗик, предоставленный местной противочумной станцией, доставил меня, вместе со всем необходимым для проживания в поле, к пресловутому озеру. Честно сказать, место разочаровало меня сразу же. Водоем располагался посреди плоской выровненной пустыни, именуемой в ландшафтоведении закрепленными песками[67]67
  В отличие от подвижных песков, образующих дюны и барханы.


[Закрыть]. Однообразие местности нарушали лишь жидкие кустики тамариска, жавшиеся в основном ближе к воде. Озеро оказалось весьма скромных размеров, так что большого наплыва перелетных птиц ожидать здесь не приходилось. Тем не менее, палатка была поставлена, спальный мешок и посуда для готовки выгружены, и машина уехала.

«Смена обстановки» оказалась кардинальной и, как вскоре выяснилось, далеко не в лучшую сторону. Стояла иссушающая жара, вода в озере была чуть солоноватой, а птиц было мало, причем таких, которые казались ничем не замечательными. Так, вдоль берега держались стайки белых трясогузок, которые к вечеру объединились и около 19 часов одновременно взмыли в воздух и умчались в южном направлении. Примерно так же вели себя деревенские ласточки. У берега по мелководью бродили два куличка, в которых я опознал чернозобиков, сменивших уже летний брачный наряд на скромное осеннее оперение. Они были весьма доверчивы и позволили мне фотографировать их до тех пор, пока я не начал жалеть потраченную на них пленку.

На следующий день с утра я примерно за полтора часа обошел все озеро по периметру. Единственно интересные для меня пернатые, которых удалось увидеть, были зеленые щурки. Если бы удалось сделать хороший снимок этой эффектной птицы, всю поездку можно было бы считать оправданной. Но щурки садились на коряги, торчащие из воды довольно далеко от берега, так что с моим телеобъективом «Таир» (с фокусным расстоянием всего лишь 300 мм) рассчитывать на полноценный снимок не приходилось. В общем, стало ясно, что занять себя чем-то интересным мне не удастся, и к вечеру я решил возвращаться в Бухару.

Поднялся чуть свет, погрузил все свои пожитки в два рюкзака и, прикинув наскоро, в каком направлении двигаться, отправился в путь. В верхнем расщепе кола для палатки я на всякий случай оставил записку, что решил вернуться в Бухару. Следы покрышек УАЗика, доставившего меня сюда, вокруг моего лагеря я не обнаружил – видно, сам и затоптал их. Поэтому я выбрал некое подобие протоптанной дорожки, то есть шел очевидным образом не по целине. По правую руку от меня тянулся высокий земляной вал явно рукотворного происхождения. Я ни минуты не сомневался в том, что это грунт, выброшенный экскаваторами при рытье Амударьинско-Каракульского канала, который машина пересекала на пути к озеру. В кармане одного из двух моих рюкзаков покоился котелок, что позволяло бы устроить по дороге короткий привал с чаепитием.

Пройдя километра два, я начал сомневаться, что иду в правильном направлении. Хотя еще не было и девяти часов утра, жара становилась весьма ощутимой. Я оставил рюкзаки на дороге, дошел до земляного вала, поднялся на него и увидел перед собой пустыню, простирающуюся до горизонта, с колеблющимся маревом над ней. Никакого канала, никакой воды, никакого чая!

Я вернулся на дорогу и прошел налегке еще километра три. Вдалеке виднелся какой-то поселок. Стало ясно, что добраться до него с двумя тяжелыми рюкзаками совершенно нереально. Ситуация выглядела удручающе. Температура воздуха повысилась уже настолько, что мозги буквально закипали. Нигде ни клочка тени! Я оттащил рюкзаки с дороги за кустик тамариска, вытащил из кармана одного из них заветный котелок и чуть ли не бегом кинулся назад к озеру. Каким же блаженством было кинуться в прохладную воду, заварить чай и, закурив, спокойно обдумать дальнейшие действия.

Но как обидно было, вернувшись на место лагеря, увидеть, что оставленной мной записки на месте нет. Как выяснилось позже, коллеги из Бухары приезжали сюда и были поражены, не найдя ни меня, ни каких-либо следов лагеря, если не считать кольев от палатки.

Опомнившись от теплового шока, я решил дойти до поселка, найти там какое-нибудь транспортное средство и вернуться на нем за своими вещами. Там мне удалось договориться с обладателем мотоцикла о помощи, а затем меня отвезли на попутной машине-хлопковозе к ближайшей автобусной станции. Только к вечеру я оказался на автовокзале в Бухаре, где меня ждал Иосиф Черничко в состоянии, близком к панике.

Я не стал предаваться отчаянию по поводу постигших меня неудач, а решил воспользоваться случаем и побывать в тех местах, где проводил свои наблюдения этой весной. Благо, до долины реки Ширабад от Бухары было всего каких-то 400 километров. В мое распоряжение предоставили машину, и 29 сентября я был уже на месте. В результате, пребывание здесь на протяжении шести дней дало мне весьма ценные сведения относительно поведения моего модельного вида, черношейной каменки, во внегнездовой период. Вот тут-то и осуществилось желание, заставившее меня бежать из Москвы: пожить одному в палатке, имея при этом перед собой интересную орнитологическую задачу. За все эти дни единственный человек, которого мне пришлось видеть три-четыре раза, был старик-пастух, опекавший небольшое стадо овец. При виде меня он неизменно говорил: «Кибитка идешь, да?», на что я с таким же постоянством отвечал утвердительно.

Первое, что сильно удивило меня, было кардинальное изменение в составе местного населения птиц. Несмотря на то, что ничто не указывало явным образом на наступление осени (дневные температуры приближались к 40 °С), черных каменок, столь обильных здесь весной, не было и в помине. Значит, они уже давно пребывают на своих зимних квартирах, на юге Ирана, Афганистана и на полуострове Индостан. В то же время многие черношейные каменки все еще держались в тех самых местах, где располагались их весенне-летние территории. Они охраняли свои участки, хотя и не так активно, как весной, третируя в основном пролетных плешанок, которых я здесь ни разу не видел в марте.

Вот такими неожиданными и труднообъяснимыми могут быть различия в образе жизни столь близких видов, как каменки черная и черношейная, экологические потребности которых практически идентичны в период гнездования. И тем и другим свойственно приносить приплод дважды за гнездовой сезон. Когда самка приступает к постройке второго гнезда, она еще продолжает кормить отпрысков первого выводка, но вскоре они остаются исключительно на попечении самца. Обычно в это время они хорошо летают, а иногда уже приобретают размеры и пропорции взрослой птицы. Они способны самостоятельно кормиться уже в возрасте около 20 дней, но, несмотря на это, эпизодически продолжают выпрашивать корм у самца. В первые дни после того, как самка приступает к насиживанию, самец еще кормит выводок, но позже перестает реагировать на попытки молодых выпрашивать у него корм.

По крайней мере, на протяжении всей второй десятидневки после вылета птенцов из гнезда выводок продолжает еще существовать как целостная ячейка особей, которые ведут себя более или менее согласовано. Они остаются в это время в пределах территории своих родителей.

Но уже в возрасте около 2–2.5 месяцев после вылета молодые птицы становятся нетерпимыми по отношению к себе подобным. Я выяснил это, наблюдая за черношейными каменками, взятыми из гнезд и выращенными в неволе. Такое развитие антагонизма свойственно не только самцам, но и самкам. Когда я ставил рядом клетки, в которых содержались птицы этого возраста, они первым делом начинали издавать те самые звуки, которые воспроизводят взрослые каменки при защите территории от пришельцев своего вида. Затем птицы переходят к попыткам напасть друг на друга через прутья клетки. В этот период совместное содержание каменок в одной вольере, даже достаточно обширной, уже невозможно, ибо одна из особей постоянно притесняет другую, не дает ей кормиться и занимать жердочки в центре вольеры. Та плотно прижимает оперение, забивается в угол и может оставаться там в полной неподвижности до часа и более. Если продолжить этот жесткий эксперимент, то он, вероятно, может быстро привести к гибели третируемой особи.

Заключительную стадию всех этих процессов, приводящих к рассредоточению особей в пространстве, я мог теперь воочию наблюдать в природе. В окрестностях палатки, в радиусе около километра, я насчитал 16 черношейных каменок. При этом 13 из них постоянно пребывали в пределах ограниченных участков местности, а некоторые держались здесь совместно с особями противоположного пола. Таких тандемов было четыре, и напрашивалось предположение, что передо мной пары, размножавшиеся этим летом и оставшиеся зимовать в пределах своих гнездовых территорий. В пользу допущения говорило то обстоятельство, что эти осенние участки обитания точно совпадали по конфигурации с территориями, которые весной принадлежали размножающимся парам каменок. Три самца, самка и одна особь, которая не прошла еще линьку (и чью половую принадлежность поэтому установить было невозможно), занимали и охраняли индивидуальные участки. В отличие от них одна самка и особь в юношеском наряде не придерживались постоянных участков. При посещении этой самкой места пребывания одного из оседлых самцов я наблюдал взаимодействие, очень похожее на попытку формирования пары.

Все эти результаты могли быть получены лишь с помощью индивидуального мечения птиц. Разумеется, за неделю я, при всем желании, не мог поймать и пометить все 16 каменок, живших в радиусе доступности для меня. Но это следовало сделать в тех местах, где бок о бок обитали несколько особей, в опознавании которых нельзя было допустить путаницы. Когда вы хотите за ограниченное время отловить как можно больше птиц, на успех приходится рассчитывать лишь в том случае, если в вашем распоряжении есть «заманок», принадлежащий данному виду. Поэтому критический момент состоит в том, чтобы поймать такую первую птицу.

Самцов черношейной каменки нетрудно ловить «на драку», как говорят профессиональные птицеловы. Самец пытается изгнать «соперника» – заманка, клетку с которым помещают в центре собственника территории. Методику поимки первого самца я отработал задолго до этой поездки. Делается грубое «чучело» – комок ваты размером с каменку с двумя полосками черной бумаги по бокам его и с белым треугольником с черной полосой по узкой его стороне, имитирующим развернутый хвост. Такой манекен подвешивается на нитке к прутику, воткнутому под углом к земле. Чучело движется при легком ветерке и в открытой местности хорошо видно издали. Рядом с ним устанавливаете западню с крупным живым насекомым, наколотым на тонкую проволочку в одном из ее ловчих отделений. Птица прилетает полюбопытствовать, что это за штука, похожая на каменку, оказалась на его участке. Она видит приманку и попадается.

Мне удалось получить хорошую серию звукозаписей, что позволило в дальнейшем сравнить особенности вокализации модельного вида в гнездовой сезон и вне его. Оказалось, в частности, что некоторые самцы (реже самки) продолжают петь и осенью. Иные поют на протяжении дня почти непрерывно. Правда, громкую рекламную песню можно услышать лишь изредка. Звуки, издаваемые в это время, относятся к категории так называемой «подпесни». Она поется вполголоса и, что особенно интересно, включает в себя особое звонкое «цик…цик…цик…», которое весной неизменно сопровождает острые конфликты между самцами и акты спаривания. В данном же случае совершенно очевидно, что акустическая активность не имела какого-либо адресата. Это лишь одно из того множества наблюдений, которые позже позволили сформулировать свое собственное видение явлений, именуемых «сигнальным поведением животных». О сути этих представлений, изложенных в книге «Механизмы коммуникации у птиц», я расскажу в конце главы.

Таким образом, мое осеннее посещение долины реки Ширабад оказалось на редкость плодотворным. А случилось все в полном согласии с пословицей: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Мангышлак

Прошло восемь лет с тех пор, как я приступил к изучению поведения каменок. В первые два года я вел эти исследования, следуя традиционным представлениям, сформулированным классиками этологии К. Лоренцом и Н. Тинбергеном. Внимание здесь концентрировалось на составлении перечней так называемых демонстраций, которые, как полагали, образуют вкупе некий сигнальный код данного вида, а также на попытках выяснить, что для особей-приемников «обозначает» каждый «сигнал», когда транслируется вовне.

За прошедшие годы у меня накопилось немало сведений о тех акциях, которые можно наблюдать во время социальных взаимодействий у нескольких видов каменок, и у модельного (черношейной каменки) в том числе. Я имею в виду особенности как телодвижений и поз, сопровождающих такие взаимодействия, так и разнообразие звуков в этих ситуациях. Но все чаще меня посещала мысль, что путь, по которому я иду, если не неверен полностью, то, по крайней мере, не достаточно продуман для того, чтобы ответить на главный вопрос: действительно ли все эти акции могут быть дешифрованы наблюдателем по аналогии с языковыми сообщениями людей, которые несут социальным партнерам полноценную содержательную информацию о намерениях отправителя сообщения. Именно так мы склонны трактовать понятие «коммуникация» в человеческом обществе.

Пытаясь на досуге более четко сформулировать суть нарастающих сомнений в правильности выбранного пути, я пришел к следующему выводу. До сих пор я занимался тем, что описывал на качественном уровне кусочки мозаики, плохо понимая, каким образом они складываются в некую функциональную систему, которая обеспечивает адекватный ход процесса социальных взаимодействий между особями. Когда три года назад я рассказывал о результатах своих наблюдений ихтиологу Иванову, он качал головой и, наконец, заявил: «Это не наука, а знахарство». Тогда я не хотел соглашаться с ним, хотя и начал уже подозревать, что в практикуемом мной подходе слишком многое основано на предвзятых идеях, слепой вере в них и интуиции. Теперь же я приходил к заключению, что эта фраза может служить предельно кратким и емким определением традиционного этологического подхода, господствовавшего в 50-х – 60-х годах прошлого века[68]68
  И, к сожалению, не преодоленного полностью по сию пору.


[Закрыть].

К началу очередной экспедиции, запланированной в 1974 г. на полуостров Мангышлак (восточное побережье Каспийского моря), я окончательно осознал главные дефекты этого подхода. Это, прежде всего, отсутствие необходимой строгости в классификациях того, что принято именовать «коммуникативными сигналами». Продуманная классификация, которая позволила бы рассматривать их не в качестве самодовлеющих сущностей, а как организованные звенья всей этой категории поведения (которой мы априорно придаем сигнальные функции), невозможна в отсутствие количественного описания самого хода длительных процессов взаимоотношений между особями. Именно такого рода наблюдения в гнездящейся популяции черношейных каменок я и вознамерился провести в планируемой поездке.

Ехать со мной согласился Владимир Викторович Иваницкий, в то время студент пятого курса биофака МГУ. В первых числах марта мы прилетели в город Шевченко (северо-западный Казахстан) и сразу же нашли приют на местной противочумной станции. Как раз в это время здесь шел набор желающих заработать, приняв участие в систематически проводящихся мероприятиях по истреблению песчанок. Это грызуны, на которых живут несколько видов блох, переносящих чумные бациллы. Работа это тяжелая и вредная для здоровья. Суть ее в том, что толстый шланг, идущий от компрессора, установленного на авто мобиле, направляется раз за разом в сотни нор колонии песчанок, так что в эти подземные ходы под напором воздуха закачивается порошковый ДДТ.

Трихлорметилдиметан (ДДТ, или, просторечии, дуст) – вещество чрезвычайно вредное не только для песчанок, но и для всего живого, включая и нас с вами. Его использование в тех или иных целях (например, для уничтожения насекомых) было запрещено почти во всем мире несколькими годами позже. Так или иначе, благополучный гражданин, дорожащий своим здоровьем, едва ли согласился бы день за днем, с марлевой маской на лице, при испепеляющем зное и за символическую плату закачивать ДДТ в норы грызунов в пустыне. Поэтому на эту работу нанимался определенный контингент лиц, которых в те дни называли «бичами». В нашем случае это были люди без определенных занятий, нуждающиеся в минимальном заработке, который позволил бы им попросту выжить месяц-другой. Типичными представителями этой категории населения были мужчины, недавно вышедшие из заключения.

Среди них попадались весьма колоритные типажи. Помню огромного грузина по имени Гарик, неизменно с соответствующих размеров кепкой-«аэродромом» на голове. Вот один из его рассказов. Узнав, что мы изучаем птиц, он воскликнул: «И чем только люди ни занимаются! Вот я тоже одно время ловил бабочек для профессора. Стоял с сачком и ждал, когда он крикнет: “Гарик, ату!”. Бежал и накрывал бабочку. Но вынимать ее из сачка мне запрещалось. Профессор был хороший. Ругал он меня только так: “Гарик, Вы очень нехороший человек!”».

Всем нанятым на работу следовало сделать прививки против чумы. Процедуре, к которой бичи относились с большой опаской, пришлось подвергнуться и нам с Володей. Возможно, именно из-за этого обстоятельства бичи сначала приняли нас за своих. К тому же, экипировка полевого зоолога в те годы ничем не отличалась от принятой в среде самого простого люда: ватник-телогрейка, кирзовые сапоги и кепка на голове. Единственным, что удивляло собратию, было то, что мы приехали «бичевать» столь издалека, «из самой Москвы».

К месту работы выехали ранним утром: путь предстоял длинный. Большая часть команды погрузилась в кузов ГАЗ-51. Нас же с Володей, как гостей из столицы, посадили в ГАЗик вместе с начальником партии и еще четырьмя-пятью наемными рабочими. В момент отъезда происходящее выглядело, как начало большого пикника. На аванс, полученный накануне, наши попутчики закупили спиртное. Здесь была и водка, и бутылки-«огнетушители» по 0.75 литра с содержимым, которое тогда официально называлось «портвейном», а в просторечии – «бормотухой». Все это с возгласами «Смотрите, не расколите!» погрузили прямо на пол машины.

Пить начали сразу же, как только отъехали от базы. Предлагали присоединиться и нам, но мы, естественно, отказались. Тут была сделана первая попытка улучшить настроение водителя Коли. На этот раз он также ответил отказом. Но примерно через час предложение в его адрес было повторено, на что он, видно терзаемый жаждой, прореагировал более положительно: «Красного я не буду», – заявил он.

Вскоре после того, как Коля освежился «белым», машина заметно ускорила ход. Ехали мы не по хайвею, а по сильно разбитой проселочной дороге. Поэтому резкие толчки стали ощущаться все сильнее, а бутылки на полу машины катались и звенели, ударяясь друг о друга. Тогда один из бичей – молодой парень, явно склонный, как выяснилось позже, к употреблению наркотиков, проговорил: «Проскакал на розовом коне…» (цитата из стихотворения Есенина, если кто не знает).

К месту назначения прибыли уже в вечерних сумерках. Рабочим предстояло жить в брошенном коровнике вроде того, в котором наш полевой отряд однажды ютился в Копетаге, о чем упоминалось в одной из предыдущих глав. Правда, этот был не настолько разрушен и вполне подходил в качестве жилья в теплую погоду. Но о ней не могло быть и речи в ту первую ночь, которую пришлось коротать здесь. У нас с Володей были ватные спальные мешки, а всем остальным пришлось несладко с их жалкой экипировкой, непригодной для полевой жизни. Ранним холодным утром вокруг коровника тут и там люди сидели по двое или по трое вокруг маленьких костерков, на которых они варили чифир. Я увидел парня, цитировавшего накануне Есенина, и понял, что ему совсем плохо. Его била мелкая дрожь, и я решил позвать несчастного в наш с Володей закуток и полечить небольшой дозой спирта.

Я объяснил начальнику партии, какого характера местность требуется нам для наблюдений за птицами. «Мы отвезем вас в ущелье Таучик», – резюмировал он. Спустя пару часов на машину была погружена 50-литровая бочка с водой, и мы отправились в путь. Проехав километров пять по равнине, въехали в ущелье. Им оказалась неширокая долина, проделанная некогда полноводной рекой, впадавшей на западе в Каспйское море, но со временем превратившейся в ручеек шириной не более двух метров. Вода в нем соленая и непригодная для питья.

Ущелье производило неизгладимое впечатление. Горный массив, через который оно пролегало, сложен из чистого известняка, так что и ложе русла пересыхающей реки, и склоны по обе его стороны выглядели под лучами южного солнца ослепительно белыми. Сами склоны (по местному – чинки), почти везде довольно крутые, имели необычную ступенчатую структуру. Казалось, они сложены из лежащих друг на друге плоских известковых пластин разной толщины: от плит мощностью в нескольких метров – в тех местах, где выветривание лишь начало свою разрушительную работу, до совсем тонких листов, не более одного-полутора сантиметров в сечении.

Для лагеря мы выбрали место недалеко от входа в ущелье, где оно расширялось, образуя округлый цирк с более пологими склонами, по которым было бы проще подниматься на равнину в верхней части горного массива. Первый день ушел на благоустройство лагеря. Около палатки установили «стол», поставив на четыре больших камня тяжеленную известняковую плиту почти правильной квадратной формы размером примерно 1.5 χ 1.5 метра, которую с трудом приволокли с ближайшего склона. «Стульями» нам в дальнейшем служили правильной формы куски известняка с плоскими верхними поверхностями, на которые, прежде чем сесть, мы укладывали аккуратно сложенные телогрейки.

Замечу мимоходом, что этот наш стол имел дальнейшую забавную историю. Когда почти десять лет спустя я вновь оказался в ущелье Таучик в составе совсем другого полевого отряда, мне захотелось показать своим попутчикам место нашего первого лагеря. Массивный стол, как и следовало ожидать, стоял на свое месте, а точно посредине него лежал расколовшийся пополам металлический метеорит диаметром не менее 15 см. Я привез оба осколка в Москву и один из них преподнес в подарок Иваницкому – в память о нашей весьма продуктивной экспедиции на Мангышлак.

Утром следующего дня, 15 марта, мы с Володей предприняли первую рекогносцировочную экскурсию. Пошли по направлению к входу в ущелье, откуда приехали. Меня в первую очередь интересовали черношейные каменки, так что мы отмечали в дневниках каждую встреченную на пути. Вскоре стало ясно, что мы успели как раз вовремя к началу весеннего прилета этих птиц. Если в долине реки Ширабад около 70 % особей местной популяции остаются зимовать, то на полуострове Мангышлак, расположенном в 1 100 км к северо-северо-западу, все без исключения улетают на зимовки на юг Ирана и в прилежащие регионы.

На отрезке пути длиной около 2.5 км мы насчитали девять самцов, но только один из них успел обзавестись партнершей. Значит, прилет самок еще только начался, и перед нами открывалась возможность проследить во всех деталях процесс формирования брачных пар. Когда же мы вышли на равнину и сделали привал на казахском кладбище, стало ясно, что и самцы все еще прибывают с юга. Мы удобно устроились у подножия надгробий и напряженно наблюдали за происходящим вокруг, едва успевая делать заметки в полевых дневниках. В своем я записал, в частности: «Группы самцов (скопления) по 6–7 особей. Погони и неразбериха. Разбивка на пары (?) или занятие мест для гнезд». Разумеется, ни о какой «разбивке на пары» не могло быть и речи, что стало очевидным чуть позже. Здесь были одни лишь самцы, большинство которых прибыло к месту гнездования лишь недавно, возможно, предшествующей ночью. Все они претендовали на обладание гнездовыми участками в островке каменистых структур посреди ровной пустынной местности, так птицы, вероятно, воспринимали кладбище с его рукотворными строениями.

Самцы были чрезвычайно возбуждены. Конфликтующие птицы, держась парами, пробегали по земле параллельно друг другу особым скользящим шагом, подчас почти у самых наших ног. Сразу вслед за этим такие временные оппоненты устремлялись в погоню друг за другом, натыкались в полете на новых соперников, и все начиналось сначала. Иногда совместные пробежки и погони заканчивались подобием драки с участием двух-трех птиц. Каждый из участников этих хаотических взаимодействий, словно трансформер, то и дело менял очертания тела (то прижимая, то распушая оперение), а также положение головы и широко развернутого бело-черного хвоста. Все самцы пели одновременно и непрерывно, причем это были те самые звуки подпесни и звонкое «цик…цик…цик», которые я постоянно слышал от одиночных самцов осенью в долине реки Ширабад.

В общем, получилось так, что Володя в первый же день работы оказался свидетелем настоящего мастер-класса по этологии в ее нетрадиционном воплощении. Ожидал увидеть подтверждение устоявшихся схем, а столкнулся с апофеозом хаоса. «Придется забыть все, чему меня учили», – сокрушенно промолвил он.

Позже оказалось, что увиденное нами полностью соответствует типичному поведению самцов в тот момент, когда они делят между собой участки местности, где затем будут жить и размножаться. Спустя несколько дней во время экскурсии я стал свидетелем конфликта двух самцов, который в час дня был уже в полном разгаре. Один из самцов, который казался более активным (в общем списке местных особей он шел под номером 7) систематически пытался сблизиться с оппонентом. Тот обычно подпускал его примерно на полметра или чуть менее. В этот момент оба самца двигались параллельно особым скользящим бегом, задрав головы и широко развернув перья хвоста. На бегу каждый не упускал возможности коротко заскочить в какое-нибудь углубление в субстрате (нора в почве или щель в камнях), а затем двигался дальше. Иногда, при более тесном сближении тот или другой из соперников пытался напасть на второго, но это ни разу не привело к настоящей драке. Все это время самцы негромко пели почти не переставая и часто вставляли в песню звонкое «цик…цик…цик».

Каждый раз после такого сближения второй самец (№ 8) улетал и садился поодаль, а другой спустя несколько секунд летел следом. При его приближении первый улетал или оставался на месте, и в последнем случае все описанное выше повторялось сначала. Иногда самец № 7 преследовал соперника в полете, либо оба летали по параллельным траекториям.

Спустя 4 часа и 15 минут после начала этих наблюдений самец № 8 выглядел крайне ослабленным. Он покинул зону конфликта, вылетев на территорию соседнего самца № 9, который до этого просто сидел на границе своих владений, не принимая участия во взаимодействии. Но тут он бросился на пришельца, и они вступили в короткую драку. После того самец № 8 усиленно кормился на этой чужой территории, полностью игнорируя попытки ее хозяина третировать его. Это продолжалось 35 минут, после чего он вернулся на место конфликта с самцом № 7. Конфликт возобновился, стал более интенсивным и продолжался еще целый час. К моему величайшему удивлению дело закончилось тем, что более активный и менее ослабленный самец № 7 неожиданно отошел и уступил основной район конфликта своему оппоненту. Еще через 10 минут оба самца встретились уже на новой линии раздела своих территорий, патрулируя ее каждый со своей стороны.

По окончании наблюдений я измерил расстояние между крайними точками посадки самцов, перелетающих с места на место, и умножил полученную цифру на количество самих полетов за более чем шесть часов. Я фиксировал происходящее, наговаривая увиденное на диктофон. Выяснилось, что в полете птицы провели около 70 % всего времени конфликта, то есть около четырех часов в данном случае. Мои расчеты показали, что при скорости 35 км/ч (явно заниженной) каждый должен покрыть за это время расстояние порядка 130–140 км. Неудивительно поэтому, что в конце конфликта один из них почти не мог уже летать, так что ему пришлось покинуть на время зону взаимодействия.

Поведение самца в момент появления самки на его участке. В рамках – звуки, сопровождающие акции самца.

В данном случае можно было предположить, что исход взаимодействия предопределила разница в возрасте самцов-оппонентов и в их предшествующих биографиях. Тот, что числился под номером 7, по характеру окраски показался мне первогодком, пытавшимся занять территорию впервые в жизни. Другой же, возможно, гнездился на этом участке в прошлом году и отстаивал право на него как на свою неотъемлемую собственность.