Текст книги "Я всегда был одинок. Автобиографическая повесть"

Я всегда был одинок
Автобиографическая повесть
Евгений Пастушенко

© Евгений Пастушенко, 2016

ISBN 978-5-4483-2660-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо предисловия

В наше время книги пишут политики и учёные, педагоги и артисты, даже бывшие бандиты и бизнесмены. Словом, все те, кто считает, что опыт их жизни может заинтересовать или пригодиться читателям. Короче говоря, писать стало как бы модно, хотя не все из них понимают, что для этого необходим, прежде всего, дар божий, которым по большому счёту наделены очень немногие. Но вот берутся поведать миру свою жизнь, как сделал это и автор данной книги, который честно признается, что он не писатель, и добавим даже не журналист. Однако он наделен даром рассказчика, хотя за плечами Евгения Николаевича всего пять классов, оконченных ещё до войны, а после – неполная вечерняя школа.

Жизнь этого человека с самого начала была насыщена годами скитаний и лишений, о которых он и попытался рассказать в своей автобиографической повести. Поэтому пересказывать её содержание, нет нужды. Повествование книги, как скоро почувствует читатель, приковывает к себе внимание с первых страниц традиционно-исповедальной манерой изложения. Автор подробно не останавливается на описании своих родителей, друзей, знакомых, так как для него самое главное поведать о своих мытарствах, и обо всём том пережитом, что и заставило его взяться за перо.

Главный акцент повести нравственный. Жить так, как начинал её герой, с первой страницы предупреждает автор, нельзя, о чём в первую очередь должны думать подростки, вступающие во взрослую жизнь. Ещё Ю. М. Лермонтов предупреждал, что всякое предисловие в книге последнее дело. Поэтому читатель бери эту книгу и знакомься с её занимательным содержанием. И ты обогатишь и расширишь свои знания о жизни, причём той, которой давно нет, и вместе с тем в чём—то она повторяется и сегодня, а именно повальным воровством, беспризорными детьми и подростками, совершающими всё чаще преступления…

Литературная обработка и вступительное слово В. А. Владыкина

Часть первая

Глава первая

А вы на земле проживёте

Как черви земные живут.

Ни сказок про вас не расскажут,

Ни песен про вас не споют.

Автор стихов неизвестен

Я не писатель. Не могу подробно изобразить характеры и описать природу во всём её многообразии красок и пейзажей. На своём жизненном пути я встречал много разных людей. О себе и о них я буду рассказывать только правду и только правду.

В этих отрывочных записях я попытался изложить не всю свою жизнь, а только относящуюся к моим детским и юношеским годам, не очень весёлым, наполненным неустроенным бытом, о котором я мало тогда задумывался, потому что в те теперь далекие годы так жили, пожалуй, многие.

И вместе с тем в моей нелегкой жизни не всё было так уж и мрачно, много было интересного, но и такого, за что я приношу заранее извинения тем, кто прочитает мои заметки и узнает мою жизнь и поймёт, что так жить нельзя. Да и вряд ли еще кто захочет пережить то же самое, что выпало на мою долю.

Начну с того, что я родился в 1928 году в семье старшего ремонтного рабочего путевого хозяйства Николая Фёдоровича Пастушенко. Моя мать Анна Матвеевна, после того, как родила меня прямо в поезде, через какое-то время забеременела вновь. Мы тогда жили в предместье Льгова на станции Колонтаевка Курской области.

Отец почему-то не разрешил ей рожать, и она сделала аборт, после которого у своих родителей я остался единственным ребёнком. Впрочем, несколькими годами позже у меня появилась сестра, но только родила её вовсе не мать. Как это произошло, я расскажу чуть ниже. Хотя для меня в те годы история появления девочки на свет долго оставалась тайной. Но всему своё время…

Помню, с младенческих лет как частенько мать оставляла меня одного в квартире. Посадит на пол, сыпанет мне семечек, которые тогда стоили пятьдесят копеек за котелок, и уйдёт по делам своим… Когда возвращалась, то заставала меня всего грязного и облепленного семечной шелухой…

Однажды, когда мне было, лет пять, отец заявился домой пьяный и злой. Не помню, из-за чего он вдруг вынул из кармана наган и навёл ствол на мать, став ей угрожать. Она испугалась, подхватила меня, обняла, села на пол и с какой-то безысходностью, слабым голосом говорила: «Убивай обоих». Отец с грозным видом ходил вокруг нас и грубым, издевательским тоном приговаривал:

«Сейчас укокошу обоих, и не пикнете». Но потом он неожиданно как-то обессилено поник, и тут же, не глядя на нас, спрятал наган. Мать вздохнула, кажется, на этот раз для нас всё обошлось благополучно. Разве тогда я мог что-то знать о причинах его внезапных вспышек… Хотя много позже я думал, что отцу просто нравилась выказывать перед своей беззащитной женой власть и наслаждаться её покорностью с оружием в руках…

Кстати, наган у отца появился давно, но при каких обстоятельствах он обзавёлся им, я никогда у него не интересовался. Если учитывать, что он был коммунистом ленинского призыва ещё с 1925 года, то ему как бы разрешалось всё. Причём он довольно быстро поднимался по служебной лестнице: сначала был просто ремонтником, потом бригадиром, потом дорожным мастером. Его уже перевели на станцию Зикеево, где мы жили несколько в стороне от неё в путевой будке.

В том же году зимой, я катался на санках от железнодорожного полотна с насыпи вниз. Тут подходит ко мне пацан постарше меня, держа в руках рельсовый гаечный ключ, и просит:

– Дай санки покататься?

– Не дам, – ответил я.

Он вдруг как-то злобно оскалился, размахнулся ключом, и, как врежет мне по голове. Из-под ватной шапки потекла кровь, заливая лицо вокруг глаза. Я даже испугаться не успел, и сперва даже не почувствовал боли, впрочем, не совсем понимая что со мной произошло.

Не знаю, как мать увидела в окно, но вскоре без верхней одежды подскочила ко мне. И спешно, страшно волнуясь, с плачем, утащила меня домой. В комнате кое-как она обработала рану, перевязала, и вся в слезах повела меня к родителям этого пацана. Там мать закатила скандал, но ничего не добившись, мы ушли домой, затем – в поликлинику, где остригли мои волосы вокруг раны, перевязали, и на всю жизнь на том месте остался лысый пятачок…

У нас во дворе стоял старый двухэтажный деревянный сарай, в котором жил один дряхлый старик, при каких обстоятельствах он там оказался, я не помню. С ним мне приходилось встречаться всего несколько раз, но через какое-то время он неожиданно умер, и мы забрали его вещи, среди которых была маленькая шкатулка, со встроенным замочком, впоследствии отец берег в ней документы. Ключик от неё он хранил у себя, не позволяя самовольно открывать шкатулку ни матери, ни мне…

В этом же пристанционном местечке жили ещё несколько семей. Отец подружился с начальником милиции, у которого была дочка примерно моего возраста. С Валей я частенько гулял во дворе. Да и матери наши, бывало, коротали вместе время. И вот однажды прибегает тетка Зина, мать девочки, и взволнованно спрашивает:

– Моя Валюша случайно не у вас?

– Нет, – ответила моя мать.

– Ой, где же тогда ее искать! – всплеснула она руками и, качая безутешно головой. – Она гуляла во дворе и куда-то ушла, – продолжала сердобольно тетка Зина.

Затем прибежал мой отец и тоже про девочку заговорил, но её нигде не было. Отец собрался ехать на дрезине и кликнул меня с собой. Я взобрался на неё с переполненным чувством гордости, уселся на лавку, а со всех сторон к нам влезали люди, потеснили меня крепко и в основном работники милиции.

И мы поехали мимо нашего дома, а это значит в сторону Жиздры. По дороге мы останавливались несколько раз, выходили на бровку, ходили по дороге, возвращались, садились и опять ехали дальше, а по приезду в Жиздру, в каком-то месте нашли Валину тапочку. И больше, что она тут была, никаких признаков, ни с чем мы вернулись обратно на станцию…

В безрезультатном поиске прошло для всех три волнительных дня. И вдруг девочка нашлась, – её принёс лесник, охранявший лес. А произошло это таким образом: где—то около нашей станции жили немцы– колонисты, и они были за что-то сердиты на начальника милиции. Они наняли подходящую девушку, чтобы она похитила Валю и привела к ним. Прохиндейка выследила её, схватила подмышки, вымазала лицо сажей и унесла в лес туда, с кем договаривалась. Но, к счастью, похитительница их не нашла, а куда деть добычу – не знала. Ходила кругами по лесу и не ведала куда идти, что дальше делать, и, наконец, решилась, посадила её на муравьиную кучу, а сама смылась. Девочка заплакала от испуга, а тут и муравьи начали её покусывать и заползать к ней в рот. На счастье шла в школу дочь лесника, услышала, детский плач, побежала на этот голос. Увидела среди кустов орешника девочку, сняла с кучи и понесла домой. А лесник уже слышал о пропавшей дочери начальника милиции, и, недолго думая, отнес ее в милицию. Потом нашли и девушку, которая похитила девочку и та всё рассказала, да ещё храбро добавила:

– Если бы я нашла немцев, то не видать бы вам своей дочки!

Тётка Зина вся в гневе кинулась на прохиндейку, схватила за волосы, но её отняли и увели.

После этого случая, за что-то я провинился, и мать хотела меня наказать. Я залез в картофельную ботву, спрятался там и незаметно уснул, меня обыскались и стар и млад. Случайно, или сердце матери подсказало, где меня искать, но она сама и обнаружила. Ну и влетело же мне. Хотя тогда своей вины я до конца так и не осознал…

В Зикеево мы прожили недолго. Вскоре отца перевели на станцию Думиничи, где я попал в больницу, которая находилась на чугунно-литейном заводе. Там я невольно стал «евреем», так как под наркозом мне сделали обрезание из-за того, что брался грязными руками за пенис, и на нём началось нагноение, поэтому отцу пришлось срочно отвести меня в больницу…

Кем именно он работал в то время, я не знаю, но вскоре его и оттуда перевели на станцию Сухиничи – Узловые, где мы прожили до 1938 года в доме барачного типа, из четырёх квартир, и одну из двух комнат занимали мы. На одной площадке с нами жила семья из пяти человек: муж, жена и трое детей. Самая младшая Нина была старше меня всего на два месяца, а средний Николай на два года старше меня. Ну, а Леля старше вообще на шесть лет. Но мы как-то быстро сдружились и почти всё время были неразлучны, да и наши родители никогда не ругались, а иногда собирались и выпивали вместе…

Бывало, приходилось слышать, как наши соседи ругались между собой. Кто из них начинал первым – не знаю, однако ругались они молча, ни в чем, не уступая, друг другу. И слышно было, как летит тарелка об пол, как летит вторая, и пока всю посуду не перебьют – не угомонятся. А затем летит на пол всё, что бьётся, и опять при полном их безмолвии. Вот разойдутся в разные стороны, и до утра не разговаривают.

Но ведь надо же кормить детей, а им не из чего, тогда начинают мириться и идут в магазин покупать всю посуду. Говорили, что так они ругались один раз в два или три года. В момент битья посуды дети находились у нас, а мать их кормила. Вот только спали у себя в квартире, где всё было расколочено и валялось на полу.

Так у меня появились из соседней квартиры первые друзья: Коля, Нина и Лёля. Мы играли во дворе в лапту, гонялись друг за другом, а зимой катались на санках, потому что рядом с нашим домом был насыпной в виде горки погреб, какие были по всей Украине. Такой же погреб я видел значительно позже во время войны в Польше.

Глава вторая

Как-то раз я сидел у окна и смотрел на железнодорожные пути, где стояли составы, готовые к отправке на Москву. И вдруг, словно кто толкнул меня в спину, я поднялся, открыл дверь и пошёл к рельсам, на которых стоял состав. Подошёл к рукоятке сцепления, приподнял ручку, повернул её, щелкнула. И я спокойно пошёл домой и стал в окно наблюдать за происходящим.

Слышу, паровоз дал гудок. Поезд тронулся, а там, где я только что стоял около вагона, он расцепился, лопнул шланг, что-то пронзительно завизжало, и поезд остановился. Вижу, прибежали железнодорожники, начали кричать, но что именно, я не слышал.

Однако я был сильно напуган за свою шкуру, как молния сверкнула мысль, а что будет со мной, если узнают, кто это наделал? Во избежание разоблачения я не вышел на улицу, и никто не узнал об истинном виновнике произошедшего.

Они поменяли шланг, соединили состав, и поезд отправился, конечно, с опозданием. После этого случая я больше не подходил к какому-либо составу. Однако всякие недоразумения со мной приключались довольно часто. Самое памятное связано со школой, куда я пошёл учиться, когда мне не было и семи лет.

И вот я пришёл первый раз в первый класс, а идти надо было два с половиной километра по путям. Но это ерунда по сравнению с тем, что со мной произошло. С детства я познал, что такое быть предоставленным самому себе. Мне и в голову не приходило, что мать должна бы проводить меня в школу, всё-таки дорога туда не близкая. Хотя она проявила заботу тем, что положила в сумку много харчей, каких я не помню, а они были завернуты в бумагу.

В школу я дошёл благополучно: после линейки по случаю начала учебного года, вошёл я в класс, мне показали парту, за которой я должен сидеть. Когда подошёл к парте, то около меня оказался пацан, такой же, как и я, да ещё около нас остановился несколько полноватый, невысокий директор школы с жесткими чертами лица.

Вначале я не обратил ни на кого особого внимания, достал из портфеля харчи и стал их заталкивать в парту, но свёрток как назло не влезал и я затолкал его изо всей силы. В это время пацан стал вдруг смеяться надо мной. А нос у него был крупный и сплющенный, как свиной пятачок. Я не выдержал и двинул ему кулаком по носу. Тот так и залился кровью.

– Ну, вот драться ты уже научился, а в школе учиться тебе ещё рано. Собирайся и ступай домой, – сурово сказал директор. И вышел, словно ждал, что я должен был поступить так, а не иначе, то есть с драки.

Я пошёл домой, так и не позавтракав тем, что дала мне мать в школу. По приходу домой мне досталось сначала от матери, затем от отца, который ругал почему-то не меня, а мать, что де она плохо меня воспитывала и так далее.

Он молчал какое-то время, затем собрался и пошёл в школу уговаривать директора о принятии меня обратно в класс, что я буду тихий, спокойный, прилежный, что стану слушаться учителя и т. д.

Но директор был неумолим и не принял меня в школу, мотивируя свой отказ тем, что мне ещё не исполнилось семи лет. А я родился 26 февраля, что я ещё малолетка и мне пока рановато ходить в школе. Так я просидел дома ещё год.

Пошёл в школу в 1936 году и проучился два года. Когда я перешёл в третий класс, наша жизнь в Сухиничах дальше не сложилась по не зависящим от нас обстоятельствам. Об этом периоде я услыхал от отца, когда он вышел на пенсию.

В то время его послали в Москву на курсы повышения квалификации, на начальника дистанции путей, которые он окончил с отличием. После получения диплома, отец поехал в Наркомат путей сообщения показать бумагу об окончании курсов, но когда он доложил, то ему сказали:

– Вы с отличием окончили курсы, мы предлагаем вам семь железных дорог, выбирайте любую. Там будете работать начальником дистанции путей.

– Я никуда не поеду. Мне и тут хорошо, – отрезал отец, повернулся и поехал к себе на станцию. По приезду, он доложил об окончании курсов, показал диплом, – начальник поздравил его и сказал:

– Ты приехал как раз вовремя, поезжай на третий околоток и подними его, а то там плохо с дисциплиной, да и вообще покомандуй, наведи там должный порядок.

Отец поехал туда и стал там работать. Вскоре начальник вызвал его к себе в кабинет и спросил:

– Ты был в Наркомате?

– А как же и показал им диплом! – отрапортовал отец.

– Что они тебе сказали? – опять спросил начальник.

– Ну, они мне предлагали поехать на другие дороги, но я отказался, разве мне здесь плохо или я вам уже не нужен? – ответил, не задумываясь, отец.

– Нет, ты нам нужен, но мне приказали отстранить тебя от работы и направить обратно в Москву, так что собирайся и поезжай в Наркомат путей сообщения. Таков приказ! – развёл деловито руками начальник и на этом разговор окончил.

Отец поехал опять в Москву. Пришёл в Наркомат, а там ему стали растолковывать:

– Мы тебя учили? Учили. За тебя деньги платили? Платили. Так надо отрабатывать, мы тебе давали семь железных дорог, ты отказался, а теперь вынуждены послать тебя на Забайкальскую.

– Я не поеду туда, мне и здесь хорошо, никуда я не поеду! – уперся отец.

– Не поедешь? Тогда пойдём, – сказали они, и повели его к наркому путей сообщения Кагановичу.

Там в приёмной прождали около тридцати минут. Когда вызвали, то они зашли в кабинет к министру, и отец услышал:

– Это он? – спросил министр, указывая пальцем на него.

– Он, – ответили помощники.

– Ну что, молодой человек, вы же на свою голову кочевряжитесь. За вас же уплачены денежки, а вы супротив идёте? В общем, так, выдайте ему к подъёмным 2000 рублей, а вам счастливо доехать, – сказал Лазарь Моисеевич Каганович и протянул на прощанье отцу руку. Ему выдали документы для переезда на станцию Яблоновая Забайкальской железной дороги, где он должен организовать новую дистанцию путей.

Когда он приехал домой, его стали торопить, чтобы собирался немедленно. Завтра подадут вагон для погрузки, на что отец ответил по-своему:

– Как упакую вещи, вот тогда и подадите.

И мы начали собираться в дальнюю поездку, неизвестно куда. Я окончил второй класс, перешёл в третий и уже нагулялся после окончания школы. Стоял июнь месяц, короче говоря, после вызова отца в столицу прошло пять дней. Подали вагон, где мы должны, чтобы доехать до места, прожить месяц.

Я многого не знал из того, как жили мать с отцом. В своё время я был сильно напуган, его дикими выходками и мне ночами виделись такие сны, от которых порой я был не в своём уме. Но это ожидало потом, а в тот момент, когда мы уже под вечер погрузились, мать как-то неловко мне сказала:

– Сынок, у тебя сегодня найдётся сестрёнка. Хочешь сестрёнку?

– Какая сестрёнка? – спросил я, не понимая.

– Обыкновенная, сестрёнка и всё, – ответила она, а сама заплакала.

И правда, поздно вечером, перед самым отъездом, к нам подвезла детскую коляску чужая женщина, и тут же быстро ушла. В коляске лежал ребенок месяцев пяти. Её подали в вагон служители станции.

Мать приняла коляску с младенцем и все вещи, принадлежащие ему, положила на кровать, и в это время подъехал маневровый паровоз, подцепил наш вагон к составу. Так мы поехали семьёй в четыре человека. Её звали Галя. Когда коляску подвезли к вагону, отца рядом с нами не было. А когда вагон подцепили к составу, отец объявился тут как тут и быстро залез в вагон, при этом ничего не сказав, матери, сел, как ни в чём не бывало за стол, находившийся напротив двери, и налил себе водки. Мы стали ужинать. Затем мать разобрала постель и уложила меня спать, а сама стала укладывать Галю.

Отец тоже лёг. К стуку колёс я уже привык, поэтому на то, что мы едем, не обращал внимания. В вагоне было тепло, так как стояло лето, и я быстро уснул.

В середине месяца, а это было уже далеко за Москвой, на одной из станций отец сошёл и принёс чайник кипятка. Мать поставила его на стол, а сама стала заниматься «дочкой», как в это время состав стали спускать с горки, а отец ехал на тормозе, наблюдая, как катились с горки вагоны. Спуск с горки одного из них почему-то вовремя не задержали, и он покатился вниз на стоящие вагоны на этом же пути.

Отец соскочил с тормоза, и стал подкладывать камешки, чтобы смягчить сильный удар. Но разве камешки могли удержать вагон, который столкнулся с остальными вагонами. Мать в это время за чем-то нагнулась под стол поднять что-то, а в это время удар сотряс стены обшивки и чайник с кипятком полетел на неё и обварил ей всю спину.

Когда аварию устранили, отец вызвал врача. Он смазал матери спину, дал указание и ушёл, а мы остались с больной матерью одни. Пришлось мне нянчить Галю, потому что отец так приказал, а что оставалось мне делать, как подчиниться ему.

В общем, как бы там ни было, до Яблоновой мы доехали благополучно. Для нас уже была готова квартира, и мы сразу поселились, а находилась она около железной дороги, рядом со станцией, да и школа стояла тут же. Но она была временной, потому что достраивалась новая школа за горой.

Это я сказал потому, что за станцией метрах в ста начиналась гора, покрытая сосняком и разным кустарником. Чтобы пройти в новую школу, надо было обойти ее.

Так я, человек, рождённый, как и мои родители, в Европе, стали жить в Забайкалье. Но мне, в отличие от них, было всего десять лет, поэтому я довольно быстро привык к сибирским морозам. К жаркой летней погоде, мы оказались более приспособленней. Хотя и жара была сильней, чем в европейской части.

Но тут, в совершенно другой климатической зоне, меня по ночам стали мучить кошмары. Хотя и редко, зато очень влияли на нервы. Бывало, вижу сон, как из противоположного от меня угла, где я сплю, полностью от пола до потолка на меня надвигается уголь. И вся комната заполняется и заполняется, уголь, словно лавиной всё движется и движется на меня. Куда мне деваться? Я вскакиваю с постели и отбегаю к выходу из комнаты, но уголь всё надвигается на меня и мне приходится уходить в другую комнату, но и уголь там достаёт меня. Обычно это происходило тогда, когда не было дома отца, а он обычно работал до двух или трёх часов ночи, я лечу как сумасшедший к матери в постель.

– Сынок, что с тобой? – тревожно спрашивала она.

А я ничего не могу ей ответить, я весь, дрожа, забиваюсь к ней под одеяло, прижимаюсь к её тёплому боку, при этом, не говоря ни слова. Тут я не помню, как засыпаю, но просыпаюсь опять в своей постели. Мать меня переносила в мою постель, когда я спал.

Один раз днём я был дома один, и точно так же спал, и вот уголь опять напирал на меня. Я выскочил в другую комнату, но и она стала заполняться, тогда я выскочил в коридор, а дело было зимой, и не помню, как очутился на дворе. Мне страшно зайти в дом, так как боюсь, что уголь там поджидает меня и хочет напасть. Но ведь холодно, а я раздетый, чуть не замёрз, хорошо, что вскоре пришла мать.

– Ты что здесь делаешь? – спросила недоумённо она.

– Там, – показывая пальцем в направлении комнаты, но что именно, я не сказал, а мать открыла дверь и сказала:

– Смотри, ничего там нет, тебе показалось.

Я посмотрел в комнату, правда, там нет ничего, и я зашёл, осмотрел все комнаты. А сам думаю, а что если на меня опять нападёт уголь.

– Ну, убедился, ничего нету, а ты боялся. И что же ты увидел страшного? – участливо спросила она.

Но я хмуро промолчал и лёг опять в холодную постель. Но вовсе не спать, а просто полежать, затем встал, оделся и попросил покушать. Мать накормила меня, и я пошёл гулять на улицу. Мать всегда так тепло меня одевала, что я еле ворочался в ста одёжках. Ведь свирепствовали сильные морозы, а мы к ним трудно привыкали.

У соседей, которые жили в нашем же доме, было шестеро детей, и все они родились в Забайкалье, а поэтому сибирские морозы им были нипочём. Они как поругаются между собой, так и гоняются друг за другом, а бывало, даже выскакивали на улицу раздетые, босые и гонялись друг за другом по снегу, не обращая внимания на сильные морозы. Ну и это ещё не всё.

В школу обыкновенно приходили всегда раньше на двадцать—тридцать минут. Вот звонок, и все ученики выбегают на улицу, что перед школой, становятся в один ряд каждый класс и начинается зарядка. Как только кончили зарядку, на крыльцо выходит директор школы и командует:

– Так, а ну-ка Петров, выходи и расскажи, чем ты занимался вчера на уроке?

Петров выходит, краснея перед всей школой, и выговорить ни слова не может.

– Что молчишь? Живо говори, что ты натворил? Почему довёл учителя до слёз? – допытывался настойчиво директор Иван Сергеевич Туманов.

– Честное пионерское, я больше не буду, – ещё сильней краснея, тянул жалобно ученик.

– Ну что, поверим ему в последний раз! – произнёс директор. – Иди, становись в шеренгу. Поверим ему в последний раз? – спрашивает у всех учащихся Иван Сергеевич.

Но школа, вся погружённая в себя, молчит, потому что среди учеников много таких же непослушников.

Собственно, так бывало почти каждый день, обязательно кого-нибудь, да и выставят на крыльце, как у позорного столба, перед всей школой в назидание другим. А уж про меня и говорить нечего, так как два раза в год исключали из школы за отъявленное хулиганство.

Но после уговора с матерью или отцом (что было очень редко), меня принимали обратно только с тем уговором, что я не буду больше баловаться и доводить учителя до слёз. Так я и учился с горем пополам. Весной, когда чуть потеплеет и сойдёт снег, в школу я почти не ходил. Все обойдут вокруг горы и я, кажется, со всеми заодно, а потом взойду на гору, сижу там и балуюсь, а когда ребята идут после уроков, я спускался с горы и присоединялся к ним, как будто я иду тоже из школы. У кого-нибудь перепишу уроки вчерашние и сегодняшние…

Летом обыкновенно весь день я бегал на улице или ездили с ребятами ловить на озера рыбу то в Шилку, то в Соханду. Ведь станция Яблоновая была на спуске хребта, носившего её название, где на гору к каждому поезду прицепляли толкачи с паровозами, тащившими гружёные составы.

И вот, сидя дома или бывало, на улице услышишь короткие гудки паровоза, сразу понимаешь, что в составе отказали тормоза, а стрелочники знают, что делать. Они сразу переводят стрелки так, чтобы поезд пролетел станцию на поход. И он останавливается через одну или две станции, а потом возвращается назад.

А сколько было крушений! Однажды поднимался поезд без толчка (был короткий). Вот доехал до половины взгорка. Вдруг оторвались четыре вагона, и помчались вниз ошалело, увидели стрелочники, как они влетели в тупик и рассыпались, словно карточные домики. Посередине между Яблоновой и горой Тургу-Туем, был улавливающий тупик, если поезд начинал спускаться, и у него отказывали тормоза, то в середине спуска на пути в тупик открывали стрелки, и поезд с большой скоростью влетал в этот тупик. А он поднимается в горы и, в конце концов, сбавляется скорость и поезд останавливается.

Так мы и жили под Яблоновым хребтом, где отец организовал дистанцию пути.

Дома отец почти не бывал, он всё время находился на работе, откуда приходил домой подчас далеко за полночь, а утром уходил на службу как обычно к восьми. Он не спрашивал у меня, как я учусь и учусь ли вообще, а когда меня исключили из школы, отец обвинил в этом мать. И затем отправился в школу уговорить директора, чтобы меня приняли обратно, дескать, обормот больше не будет баловаться и шалить. Мать меня поколачивала за дело ежедневно, но её побои я почти не ощущал…

Всё лето я бегал по сопкам, по лесу, ездил на рыбалку, ходил по ягоды, грибы, а однажды мы с другом Колей, у которого было пятеро братьев и сестёр, за свои сбережения купили арбуз, которые привозили из Средней Азии. Он весил килограммов пять и я его взял в руки, чтобы у нас его не отняли большие ребята, мы поднялись на сопку, решив слопать там с Колей на пару. Только достигли самой вершины, как вдруг из рук моих наш арбуз выскользнул и стремительно покатился вниз. Мы бросились за ним с отчаянным криком и ревом, а когда, наконец, его обогнали, арбуз со всего разгона налетел на камень и разлетелся вдребезги на мелкие кусочки. Мы плача принялись собирать кусочки и высасывать сок из мякоти с налипшими сосновыми иголками. Нам было обидно и досадно, ведь мы собирали денежки, клянчили у родителей по копейке…

Так мы прожили в Яблоновой два года, а на третий с отцом приключилось несчастье. У него на службе четверо рабочих опоздали к началу смены на два часа. Отец объявил им по строгому выговору, за что его почему-то отдали под суд. С точки зрения здравого смысла этого не могло быть, однако его осудили с вычетом из зарплаты десяти процентов и с понижением в должности. Вдобавок отца перевели на станцию Карымская, находившуюся по другую сторону Читы. Там я стал учиться в пятом классе, мне как раз исполнилось двенадцать лет, и я стал жить почти самостоятельно. Но все по порядку…

Нам дали квартиру в двухэтажном доме, от которого до станции было почти километр, а школа стояла тут же. Но в ней я проучился недолго, так как для нас построили новую школу недалеко от нашего дома, где я доучивался в пятом классе. Я слыл первым хулиганом, ведь моим воспитанием никто не занимался, родители меня почти не ориентировали на правильное поведение. Мать всё время ухаживала за маленькой сестрёнкой Галочкой, которая постоянно болела, и, в конце концов, в апреле одна тысяча девяносто сорок первого года она умерла.

Мы так привыкли к ней. И мать приняла её, как родную, отцу она никогда не выговаривала за его посторонние связи с женщинами. По крайней мере, я никогда ничего подобного от неё не слышал. Словом, эта потеря для нас обернулась большим общим горем, а жизнь продолжалась. Я сидел в пятом классе второй год. К прилежному учению у меня не лежала душа. У меня формировались какие-то свои интересы, которым я предавался всей душой.

В наших местах была красивая природа, на реке иногда с ребятами я проводил большую часть лета. Самым удивительным было заходить в реку: сперва тебе по колено, потом вода уже выше колена и она манит к себе неодолимо. И всё сильней ощущается течение, которое с каждым шагом усиливалось до такой степени, что начинало тебя сносить на самую коварную глубину. А вода была такая чистая, такая прозрачная, что видно как плавает большая и маленькая рыба, от вида которой распирает дух. Она смело проплывала рядом, иногда касалась ног и казалась такой огромной, что хотелось ловить её руками. Но для этого мы использовали длинные перемёты, которые были от двадцати пяти метров до пятидесяти. Бывало, забросишь его до середины реки, и ждёшь до вечера. Потом тянешь, тянешь. А на крючках бьется, трепыхается разной величины рыба, но и болтались пустые без насадки крючки. Словом, в долинах и сопках Забайкалья, летом поразительно красиво, смотришь и никак не налюбуешься…

От дома, в котором мы жили на втором этаже, нужно было пройти через железную дорогу туда, где стояла в виде длинного сарая песочница. В ней хранился очищенный от примесей песок для засыпки в тормозную систему паровоза. Когда он трогался, песок сыпался на рельсы, и тем самым предотвращал пробуксовку стальных колес. Для этого песок просушивали в пескосушылках. И вот мы, ребятня, часто туда забегали покататься на вагонетке, возившей туда на просушку песок. Однажды, когда мы катались на вагонетке, с неё вдруг слетело колесо. Мы, было, хотели смыться, как в это время вышел рабочий, занимавшийся сушкой песка: