Текст книги "Сказочные хитрости"

Евгений Пермяк
Сказочные хитрости

Иллюстрации Екатерины Лопатиной

# эксмодетство

© Оформление. ООО «Издательство Эксмо», 2018

Как Самовар запрягли

Про одно и то же разные люди по-разному сказки сказывают. Вот что я от бабушки слышал.

У мастера Фоки – на все руки доки сын был. Тоже Фокой звали. В отца Фока Фокич до́шлый пошёл. Ничего от его глаз не ускользало. Всему дело давал. Ворону и ту перед дождём каркать выучил – погоду предсказывать.

Сидит как-то Фока Фокич, чай пьёт. А из Самовара через паровик густо пар валит. Со свистом. Даже чайник на конфорке вздрагивает.

– Ишь ты, какая сила пропадает! Не худо бы тебя на работу приставить, – говорит Фока Фокич и соображает, как это сделать можно.

– Это ещё что? – запыхтел, зафыркал ленивый Самовар. – С меня и того хватит, что я кипяток кипячу, чайник грею, душеньку песней веселю, на столе красуюсь.

– Оно верно, – говорит Фока Фокич. – Только песни распевать да на людях красоваться всякий может. Неплохо бы тебя, Самовар, хлеб молотить приспособить.

Как услыхал это Самовар – вскипел, кипятком плеваться начал. Того гляди, убежит. А Фока Фокич сгрёб его да на молотильный ток вынес и давай там к нему рабочее колесо с хитрым рычагом пристраивать.

Пристроил он колесо с хитрым рычагом и ну Самовар на полный пар кипятить. Во всю головушку Самовар кипит, колесо вертит, хитрым рычагом, как рукой, работает.

Переметнул Фока Фокич с рабочего колеса на молотильный маховичок приводной ремень и:

– Эх, поспевай, не зевай, снопы развязывай, в молотилку суй.

Стал Самовар хлеб молотить, паровой машиной прозываться. А характер тот же остался. Сварливый. Того гляди, от злости лопнет – паром обварит.

– Вот ты как! – говорит Фока Фокич. – Погоди, я тебе работёнку получше удумаю.

Долго думать не пришлось. Захромала как-то у Фоки Фокича лошадь. А в город ехать надо. И надумал Фока Фокич Самовар запрячь.

Повалил Фока Фокич Самовар на бок. Загнул ему трубу, чтоб она в небо глядела. Приладил под нею крепкие колёса. Отковал хитрые рычаги-шатуны да и заставил их колёса вертеть. А чтобы Самовар со злости не лопнул, добрым железом его оковал. Потом прицепил к Самовару тарантас, а к тарантасу телегу, загрузил, чем надо, поднял пары и:

– Эх, поспевай, куда надо поворачивай. Пару поддавай!

Стал Самовар людей и поклажу возить – паровозом прозываться. А характером ещё злее стал.

– Ну ладно, – говорит Фока Фокич. – Я тебе не такую работу удумаю.

Опять долго ждать не пришлось. Лето безветренное выдалось. Паруса на кораблях, как трава в засуху, сникли. А за море ехать надо. Хлеб везти. Тут-то и надумал Фока Фокич Самовар на корабль перенести.

Сказано – сделано. Трубу ещё выше нарастил. Самовар в трюм поставил. Корабельные колёса смастерил, а к ним шатунные рычаги приспособил и:

– Эй, не зевай, успевай! Рулём ру-ли – куда надо правь.

Начал Самовар людей да товары за море возить – пароходом прозываться. Тут-то уж он вовсе послушным стал. Уступчивым.

Вот как оно, дело-то, было. Другие, может быть, и по-другому рассказывают. Только моя бабушка врать не будет. Сама она это всё видела и мне пересказала. А я – вам.

Маловажная Шайба

Жила-была дружная компания. Все друг другу помогали. Ну и работа, конечно, спорилась. Не нахвалятся на них:

– Ах, какие они прекрасные!

– Какая изумительная точность!

– Какая непревзойдённая работа!

Словом, похвалам не было конца и меры. Хвалили все, всегда и всюду. И хвалимые заслуживали этого. Но, к сожалению, не всем и не всегда похвала идёт впрок. Случается, что те, кого хвалят, начинают важничать. Даже пререкаться и спорить, к кому из них главным образом относится похвала, адресованная всем. Так случается иногда. Да-да. Бывают такие, которым всё или очень многое хочется присвоить. Не спорьте, вы можете найти такие примеры.

Найдёте вы их или нет – дело вашей наблюдательности. Только в данной компании именно так и случилось.

Размещалась компания очень продуманно и компактно в прочном и надёжном объединении. Оно состояло из винтиков, осей, стрелок, пружины, заводной головки и многих других частей механизма, названного Часы.

– Когда нас хвалят, то судят по мне, – начала Часовая стрелка.

– По тебе? – удивилась Минутная стрелка. – Как можно судить по тебе, если ты делаешь всего два оборота в сутки? И не всё ли равно, дошла ты до двенадцати или не дошла? Двенадцать часов наступает, как только я, Минутная стрелка, одним скачком окажусь в верхней точке циферблата.

Так продолговатая Минутная стрелка с первых же слов заставила замолчать меньшую по размеру родную сестру.

– Тик-тик-тик, – застрекотала громче, чем обычно, Секундная стрелка. Она была самая маленькая, появившаяся на свет позднее своих сестёр: – Если уж говорить о точности, то секундная точность – я.

– Ха-ха! – засмеялись Главные оси. – А скажите-ка, непревзойдённые в своей хвастливости сёстры, кто вас водит? Не мы ли, Главные оси? Не мы ли, работающие в тени, заслужили шумный успех Часам?

– Вы водите стрелки? Это очень мило, – вмешался раздосадованный Циферблат. – А кто водит вас? Кто вас приводит в движение, не бригада ли Шестерён? Будьте благоразумны, Оси. Не выпячивайтесь, берите пример с меня. Я с горечью молчу, хотя и знаю, что лицо Часов – это Циферблат. Попробуйте без Циферблата узнать, который час.

Шестерни, самая дружная бригада в Часах, не стали спорить. Они великолепно сознавали своё передаточное назначение от Пружины к Стрелкам. Шестерни решили устыдить Циферблат:

– Будет тебе, Циферблат, оберегая наше достоинство, восхвалять себя. Шестерни не нуждаются в рекламе.

И всё-таки заявили:

– Без нас нигде не обходятся. Мы главная и ведущая сила.

– Ведомая, а не ведущая, – гулко прогремел Барабан. – Веду всех вас я. Я… и моя Пружина.

– «Я и моя Пружина»! Ну и ну! – прозвенела металлическим звонким голосом Пружина. – Может быть, «Пружина и мой Барабан»? Если рассуждать по-барабаньи, то паршивая консервная банка важнее консервов в ней. И не пар в котле паровоза, а сам по себе котёл ведёт паровоз. Нет уж, я, часовая Пружина, – сердце Часов, я их двигатель.

Спорщики ждали, что сейчас в пререкания вступит заводная Головка. Она так и сделала.

– Вы правы, Пружина, – начала издалека заводная Головка, – пар толкает поршни паровой машины, а котёл – всего лишь кабинет этого магната. Но ведь сила-то пара – от огня, как и твоя, Пружина. Огонь, породивший тебя в мартеновской печи, передал твоему стальному телу упругость, а энергию даю тебе я. Именно я завожу тебя на целые сутки.

Посинев от этих слов, Пружина умолкла и затаила обиду в глубине Барабана. О, если б она могла выбраться из своей темницы, распрямиться во всю длину и доказать, что в Часах она самая длинная. Но сделать это было нельзя. Пришлось молча мириться с заточением и слушать гордеца Баланса.

– Часы, – кружась взад и вперёд, вытикивал Баланс, – невозможны без меня, славного потомка маятника… Тик-так-тик! Я, и только я, дозирую десятые, сотые и даже тысячные доли секунд. Я сын Вселенной, я брат планет. Я бесконечно точная механика! Остановись я – пропали Часы, – захлёбываясь, кричал Баланс. – Тик-так-тик! Я, а не Пружина, – тиктакающее сердце Часов! Я…

– Довольно, – перебил тиктакающую болтовню Баланса Корпус Часов. – Не скажешь ли ты, кто вам всем позволил назваться Часами? Мне кажется, тот, кто собрал вас в себе воедино! Моим именем называется целый цех – корпусный цех. Я бываю золотым, значит, главным в цене Часов.

– Постыдитесь, – послышался мягкий голос тончайшего часового Масла. – Все вы нужны друг другу. Каждый из вас необходим Часам. Даже маленькая Шайба в Балансе, уравновешивающая его, помогающая ему, и та незаменима на своём месте.

– Шайба? – воскликнул Баланс. – Этот лишай на моём теле? Таких ничтожеств в одной спичечной коробке поместится миллион. Долой эту бездельницу, дармоедку! – кричал, разъярившись, Баланс и сделал настолько резкое движение, что Шайба, как пылинка, слетела с его бока.

Надо сказать правду, бедняга недостаточно хорошо была прикреплена на заводе. И ещё одна маленькая подробность, казалось бы, совсем незначительная деталь. С Шайбой пропала всего лишь одна сотая доля секунды. Но за двадцать четыре часа их сумма составляет четырнадцать минут. Почти четверть часа. А это уже принимается во внимание при опоздании, которое и произошло с владельцем часов Володей Кораблёвым.

– Как же это так, Кораблёв? – строго спросил учитель.

Володя сослался на часы.

– Странно, – сказал учитель. – Твои часы всегда ставились в пример, как и ты… Очень странно.

И учитель попросил Володю проверить часы. Проверка принесла неожиданный результат. В первый день часы не отставали, а забегали вперёд. На другой день вели себя более или менее правильно. А на третий снова отстали. Учитель объяснил это тем, что одну ночь часы лежали, другую висели на стене, а на третий день находились на руке. Хорошо знакомый с техникой учитель принялся было регулировать часы. Напрасно! Вышвырнутая Балансом Шайба нарушила равновесие. А увидеть её простым глазом учитель не мог.

– Грош цена твоим часам, – услышали знаменитые Часы приговор друзей Володи.

– Да, – грустно признал Володя. – Мне не нужны такие часы.

Каково было услышать это Стрелкам, Циферблату, Пружине, Маятнику – всей честно́й компании, привыкшей к похвалам! Как ни грустно, но их слава ушла вместе с незаметной маленькой Шайбой.

– Ничтожный хвастун, – набросилась на Баланса Пружина. – Тебе доверили регулировать часовой механизм, охранять бег Стрелок, движение Шестерён. А ты, занимая такой важный пост, пренебрёг своей помощницей Шайбой. Ты подвёл всех нас. Негодный регулятор, вот ты кто!

– Паршивая овца портит всё стадо, – поддержал Корпус Пружину.

До чего же беспощадно все критиковали переставший правильно балансировать Баланс! И хотя Баланс произнёс речь, полную раскаяния, исправить своей ошибки он не мог. Как обидно! Конец похвалам и дружным делам. Теперь на свалку!

Но нет, учитель решил спасти хорошие Часы и вернул их на завод. Точный микроскоп помог контролёру. Баланс был извлечён тонким пинцетом, и найденная Шайба водворена на место. Часы снова пошли безукоризненно точно. А довольный учитель придумал и потом рассказал своим ученикам эту сказку, которая, нам кажется, не только о Часах.

Впрочем, вам виднее.

Как солнышко электрическую лампочку зажгло

Жил-был на свете дотошный мальчик. Всё-то ему хотелось понять, до всего дознаться.

Залюбовался как-то дотошный мальчик ярким светом электрической лампочки и спрашивает её:

– Скажи, милая лампочка, как ты горишь? Кто тебя зажигает?

А та улыбнулась и ответила:

– Солнышко!

Не поверил мальчик лампочке.

– Не может быть! Стекляшки, которые на улице валяются, те солнышком горят – от солнышка сверкают. Луна тоже солнышком светла. Тоже от него отсвечивает. А чтобы солнышко лампочке свет давало – этому никто не поверит. Я ведь уже почти пятиклассник, – говорит мальчик. – Я уже очень много в школе узнал. Зачем ты меня обманываешь, лампочка?

– Как же я тебя могу обманывать, если я такая светлая, яркая, электрическая? – отвечает лампочка. – А коли ты без пяти минут пятиклассник, да ещё дотошный, тогда сам узнай, чем я горю и как. Кто мне мой свет даёт.

Обиделась лампочка на мальчика, что он ей не поверил, и… погасла.

Задумался мальчик. Долго думал, а потом решил в дорогу отправиться – вдоль электрических проводов, по которым электричество в дом приходит.

Шёл он так, шёл и дошёл до электрической станции. Переступил порог и увидел большую-пребольшую электрическую машину. Так-то она быстро крутится, только гул стоит: у-у-у-у-у-у…

– Здравствуйте, электрическая машина! Это вы электрическим лампочкам свет даёте?

– Я, – отвечает машина, – да только не совсем я. Потому что не сама по себе кручусь – меня водяная турбина крутит.

Добрался дотошный мальчик до водяной турбины. Поприветствовал её и задал тот же вопрос.

Турбина ответила:

– И я ведь не сама по себе кручусь. Меня вода крутит. Падает вода на мои лопасти и заставляет крутиться. Значит, вода есть главная сила, которая вырабатывает электричество.

Не будь мальчик таким дотошным, он бы на этом и успокоился: вода водяную турбину крутит; турбина – электрическую машину; электрическая машина электрический ток вырабатывает. Всё ясно? А ему хотелось знать, что скажет вода.

Поднялся он на высокую плотину большого пруда и спрашивает:

– Значит, это вы, большой пруд, нам электричество даёте?

А пруд заволновался голубой доброй волной и ответил:

– Моя вода с высоты на лопасти турбины падает и турбину крутит… Только воду мне мать-река посылает. У неё и надо спросить…

Пришёл мальчик к реке, поклонился ей и спросил, как она своему сыну – большому пруду – воду копит и откуда воду берёт.

И река ответила:

– Беру я воду от малых моих рек-сестёр и ручьёв-братьев. А сёстры-реки и ручьи-братья дождевыми тучами полнятся. У тучи спроси, откуда она дождь берёт, которым реки питает.

Задумался снова дотошный мальчик, а потом решил и с тучами поговорить.

Тучи на высоких горах ночуют. Нелёгок путь на вершину горы. А что сделаешь – надо дело до конца доводить. Долез мальчик до вершины горы и вежливо спросил тучу:

– Скажите, пожалуйста, глубокоуважаемая туча, откуда у вас дождик? Кто вам его даёт?

– Солнышко, – отвечает туча. – Оно мне дождик даёт.

Удивился дотошный мальчик: как это может раскалённое солнце туче воду давать, а спросить постеснялся.

Не стала туча ждать, пока мальчик ей новый вопрос задаст. Сама заговорила:

– Солнышко из морей, из океанов своими горячими лучами воду выпаривает и в тучи собирает… А тучи ходят по белому свету и дождём проливаются. Дождём проливаются – ручьи, реки полнят. Вода электрическую машину крутит – ток вырабатывает. Электрический ток по проводам в дом приходит. Приходит и тоненькую нить лампочки досветла нагревает…

Вот и всё.

Пришёл мальчик домой и сказал электрической лампочке:

– Извини меня, теперь я знаю, отчего ты горишь и чем светишь.

Лампочка снова загорелась ярким светом, а солнце, заглянув в окно, сказало:

– Вот и хорошо, что ты узнал, как моя правнучка горит и чем она светит. Всегда будь таким дотошным. До всего доискивайся и все тайны до последнего узелка развязывай…

Как я был ящерицей

Игорь Дмитриевич в издательском просторечии числился оформителем. Для меня же он был и остаётся чародеем кисти, посвящённой детям. Его рисунки к рассказам и сказкам можно было подолгу рассматривать, разглядывать, словно разговаривать с ними.

Он как-то заметил мне:

– Хороший рисунок, картина, сказка, танец или песня удивительно схожи между собой. Сходность, суть в них одна, да не всем дана разгадка их загадки.

И как бы подтверждая это, он рассказал:

– Лет с четырёх я начал рисовать маму, папу, чайную посуду, дома, столы, собаку, фей, ведьм, грузовики… Всё, что было в поле зрения и воображения. Мне нравилось моё художество-убожество.

– И это логично, – перебил и пояснил я, – мне тоже казалась верхом совершенства моя рифмованная болтовня: «На порожке кошка ложкой ест окрошку из лукошка».

Художник расхохотался и продолжал:

– А потом, в десять лет мне казалась перлом искусства нарисованная ящерица, живущая в подаренном отцом террариуме. Папа, гравёр по профессии, назвал мою акварель цветной фотографией и очень сожалел, что в рисунке нет моего отношения к ящерице.

– То есть? – не понял я.

– То есть, Игорёк, ты не выразил своего сочувствия к узнице, которую весной собираешься выпустить из её стеклянной тюрьмы.

Об этом и напомнил отец, посоветовав мне побыть страдающей ящерицей. И я стал ею.

– Каким образом? – удивился я.

– Тем же, как и писатели перевоплощаются в своих персонажей. Плачут их слезами, любят, радуются или горюют вместе с ними. И тогда я «переселился» в террариум и стал беззащитной ящерицей.

– Вы серьёзно, Игорь Дмитриевич?

– Более чем серьёзно. Я жил ею в добром десятке рисунков. Я стоял ею на задних лапках у металлической колонки террариума и жаловался солнечному лучу. Был и другой вариант. Она передними лапками утирала слёзы, которые, поймите правильно, капали на мою палитру из моих глаз. А весной я сфантазировал моё счастливое преображение в торжествующую ящерицу. Она, воздев руки-лапки к солнцу, ликовала на пне.

Кажется, слушая Баранова, я тоже преображался в радостную ящерицу.

– Конечно, – продолжал Баранов, – знатоки-анималисты, рисующие животных, назвали бы мой акварельный цикл ерундой и на́думью. А папа сказал, что во мне просыпается мыслящий, чувствующий художник. И для проверки он отослал в окантовке мой «крик души» на выставку детских рисунков.

– Что сказали там?

– Там наградили меня тремя подарочными коробками. Одна с тюбиками дорогих акварельных красок, другая с колонковыми кисточками. В третьей большой коробке была именная лупа с выгравированной на её ручке надписью: «Не пренебрегай деталями».

Добавлю, что, став профессиональным художником, Игорь Дмитриевич сделался настоящим соавтором детских книг, выразительно и точно досказывая неизвестное детскому разуму.

– Легко сказать «довообрази», – говаривал Игорь Дмитриевич. – Не всякому «довоображению», особенно дошкольному, дано увидеть, что стоит за словами гейзер, шарманка, кенгуру, северное сияние…

Побывав несчастной ящерицей, он не оставит коня без подков, петуха без шпор, не нарисует осла с заячьими ушами. Он знает: дети очень придирчивы, особенно сельские. Они замечают малейшее отсутствие на рисунке чего-либо… например, здравого смысла… у избы без трубы или с трубой ниже деревянного резного конька.

Не оттого ли часты в книжках несуразные рисунки «под детей», что не научились сочувствовать тем, кого и для кого рисуют?

Семьсот семьдесят семь мастеров

На лесной опушке, в небольшой деревушке жил Ваня. Дурачком он не был, но и умником не слыл. Пришло Ване время за дело браться – мастерство по сердцу выбирать. А какое мастерство ему по сердцу, он не знает.

Тогда ему отец говорит:

– Иди, сынок, в лес. Лес, Ваня, семьсот семьдесят семь лесных мастеров знает. Вот и увидишь, каким тебе мастером быть.

Не поверил Ваня, что лес семьсот семьдесят семь мастеров знает, потому как сам-то он знал только одного лесного мастера – дровосека. Не послушал отца и не пошёл в лес.

А в этом году лес именинником был. Он раз в сто лет именины справлял. Потому что жизнь у леса – не одна тысяча лет, и каждый год рождения справлять – большой расход.

Как-то проснулся Ваня до солнышка. Не сам встал, а скамейка его разбудила, на которой он спал.

– Вставай, – говорит, – Ваня, с меня. Я в лес пойду.

– Это ещё что такое? Зачем ты в лес?

А скамейка ему:

– Сегодня, – говорит, – в лесу праздник. Именины, день рождения и всё прочее. Лес свою деревянную родню собирает. И потому как я тоже деревянная, его кровная племянница, непременно должна идти.

Сказала так скамейка и быстрёхонько на своих четырёх ножках побежала в лес.

Ваня глазам не верит. Только за скамейкой и стол, и стулья в лес собираться стали. Поторапливают Ванину семью:

– Скорей чай пейте, пока мы не ушли.

Отец, мать, дедушка с бабушкой торопятся – пьют-едят, ложки моют, посуду, утварь деревянную трут, глянец наводят. Потому как им на именинах неряхами нельзя показаться.

Ну хорошо. Вымытые чашки, ложки на стол уставились, берёзовый веник за ножку стола увязался, а бочки, кадушки, лохань сами по себе за столом покатились. Колода дубовая долблёная, из которой скотину поили, и тесовые ворота вместе с корытами и коромыслами на телегу грузиться стали. А баня с колодезным журавлём на санях решили ехать. Те хоть и скрипят, трещат по летней поре, а везут. Своя ноша не тянет.

Глядит Ваня – всё деревянное имущество на именины в лес собирается. И старуха-изба тоже начинает отряхиваться да охорашиваться. Изба у Ваниной бабки шаль кашемировую поверх крыши надеть выпросила, потом два нижних венца вместо катков под себя подложила и покатилась на них к лесу.

Видит Ваня – на дворе одна печь да самовар остались, да и те попутчиков подыскивают в лес ехать.

– А ты-то, кирпичная печь с медным самоваром, какая лесу родня? – спрашивает Ваня. – Вы-то ведь не в лесу родились.

– Так-то оно так, – отвечает печь. – Не в лесу родились, только лесным теплом хлебы печём, щи варим, чай греем.

Совсем тут Ваня умнеть начал. «Не пойти ли, – думает, – и мне?» Только он подумал это, лапти его сами в лес повели.

– Пойдём, пойдём, Ванечка. Нам по пути. Мы ведь как-никак лесные племянники. В лесу на липе лубом росли, из лесу лыком пришли, лаптями стали.

Сказали так и повели Ваню в лес. Вывели его на широкую дорогу, а по дороге видимо-невидимо гостей к лесу направляется. И лодки плывут, и мельницы идут, мосты шагают, балалайки с гитарами, скрипки друг дружку обгоняют… Корзины, плетни, катки, вальки, колодки для хомутов, дорогая резная мебель – лакированная, полированная, редкие меха, куньи воротники, скипидар, дёготь, смола, пихтовое масло, кедровые орехи, целебные корни-травы…

Тысяча тысяч гостей со всех волостей: лесовальной, лесопильной, смолокуренной, плотницкой, охотницкой, тележной, санниковой, столярной, дегтярной, мебельной, корабельно-лодочной, литейно-модельной, токарно-резной… Семьсот семьдесят семь лесных мастеров.

Вечером пир на большой лесной поляне начался. И Ваню позвали.

– Приглядывайся, – говорит лес. – Может, семьсот семьдесят восьмым моим мастером станешь.

Весело пир пошёл. Сосны хорошей смолы дали. Факелы зажгли. Лесная мурава зелёный ковер на поляне разостлала. Тысячи соловьёв прилетели именинника славить. Хором пели. Зайцы, белки, ежи скоморошничали, представленье представляли.

Потом снедь лесную начали подавать. Солёные, варёные грибы. Грибы жареные, дичь разную: куропаток, тетеревов, глухарей, рябчиков. С брусникой, клюквой, княженикой-ягодой. Лесным диким мёдом запивали, кедровым орехом заедали, свежей лесной малиной-смородиной закусывали.

И чего-чего только на том пиру не было, каких лесных съестных припасов не подано! Понял Ваня, что за дары в себе лес таит, каких лесных мастеров он требует, и задумался.

Долго ли, коротко ли думал Ваня, только стал он новым, семьсот семьдесят восьмым лесным мастером. А каким – про то сказка не сказывает, и я сказать не могу.

У других поспрошайте.