Текст книги "Венеция. Пандемиозо"

***

После площади Сан-Марко этот мост – пожалуй, самое растиражированное место в городе, можно сказать, один из его культурных мемов. Не счесть живописцев, изображавших изогнуто-надломленный силуэт Риальто на своих полотнах, а уж на сувенирных поделках он запечатлён миллионократно. Каждый турист считает священным долгом оцифровать свой неповторимый фэйс над каменной балюстрадой знаменитого сооружения, на фоне канала и выстроившихся вдоль воды старинных палаццо, растворяющихся в глубине кадра (ваш покорный слуга не составил исключения, тоже сподобился).

Некогда здесь стоял деревянный арочный мост, который в центральной части мог размыкаться, когда требовалось пропускать высокие суда. Пересечение моста было платным. За многовековое своё существование он и горел, и дважды обрушивался под тяжестью толпившегося на нём народа (это место исстари являлось очень оживлённым, ведь рядом расположен рынок Риальто, да и на самом мосту – по всей длине, от одного берега до другого – разрослись ряды торговых лавок).

В шестнадцатом веке – после очередного обрушения деревянного моста – дож Паскуале Чиконья решил не пожалеть золотых дукатов, дабы возвести наконец каменный мост через Гранд-канал. Был объявлен конкурс на лучший проект – в нём приняли участие многие известные архитекторы, в том числе Якопо Сансовино, Микеланджело Буонаротти, Андреа Палладио, Джакомо да Виньола. Победил же, как ни странно, архитектор с весьма символической фамилией: Мост (таково её значение, если переводить на русский язык, а по-итальянски это звучит как «Понте»).

По проекту Антонио де Понте в конце шестнадцатого века мост Риальто построили в том виде, в каком он существует поныне. В рядах лавок, расположенных вдоль него, теперь торгуют всевозможными сувенирами. Невзирая на отсутствие туристической саранчи, некоторые из этих лавок оставались открытыми, когда наша компания шествовала по мосту – мы заглянули в одну-другую-третью, полюбопытствовали, но обнаружили то же, что и повсюду в городе: брелоки, открытки, магнитики, майки, флаги, крылатых львов из силумина и бронзы, путеводители на английском языке, вазы и бижутерию из муранского стекла, незамысловатые керамические поделки, маски из папье-маше китайского производства, наборы игральных карт, чашки и рюмки надписью «Venezia», миниатюрные бутылочки с граппой, разнокалиберные тарелки с аляповатыми изображениями городских достопримечательностей, апофеоз шопоголика выездного, малокритичного, блуждающего под небогатой звездой… Сей простецкий ассортимент нас не заинтересовал, и мы, оставив сувенирные лавочки в покое, продолжили свой путь вдоль каменного парапета моста, созерцая теснившиеся вдоль канала палаццо.

Я уже видел все эти дворцы, проплывая мимо них утром на вапоретто, однако отсюда, с высоты, это было ещё более впечатляющее зрелище. После такого впору самодовольствоваться по-кушнеровски:

 
Живущий где-нибудь в Чите,
Прости меня за хвастовство,
За этот город на воде —
Мою любовь и баловство…
 

Разумеется, Александр Кушнер слегка иронизировал по собственному адресу, когда писал вышеприведённые строки. Тем более что и родным Петербургом он гордится, и посильным образом пытается совместить его с Венецией в другом своём стихотворении – «Под мостами»:

 
Мы проплыли, наверное, под двадцатью мостами,
Может быть, тридцатью, почему бы не сорока?
Мы проплыли такими блистательными местами,
Что в Венеции их оценили б наверняка…
 

Мне понятна биполярная модальность, иной раз (не только в упомянутых стихотворениях) сквозящая в поэтическом голосе Александра Кушнера, я и сам люблю Питер, он величественнее и шире Венеции, это полномерно-имперский город – холодный, а всё же ухитрившийся не мутировать в живой памятник. Серениссима же, напротив, дышит таким упадочным уютом, такой болезненной, я бы даже сказал призрачной красотой, что даже не знаю, какими сторонами можно приложить друг к другу Питер и Венецию, чтоб отыскать области сходства; разве только набережными да каналами, да тем, что оба города возведены на зыбкой почве болотистых островов. Впрочем, это уже немало.

Не счесть российских служителей муз, сравнивавших нашу северную столицу со Светлейшей и находивших в них несомненное сходство. Но это – взгляд с севера. А если посмотреть с противоположной стороны? Вот как, например, оценивал Петербург посетивший его в 1764 году Джакомо Казанова (изрядный враль, но славный малый; тоже, между прочим, не чуравшийся писательства в самых разнообразных жанрах):

«Петербург поразил меня своим странным видом. Мне казалось, что я вижу колонию дикарей среди европейского города. Улицы длинны и широки, площади громадны, дома – обширны; всё ново и грязно. Известно, что этот город построен Петром Великим. Его архитекторы подражали европейским городам. Тем не менее в этом городе чувствуется близость пустыни и Ледовитого океана. Нева, спокойные волны которой омывают стены множества строящихся дворцов и недоконченных церквей, – не столько река, сколько озеро…»

Таков был взгляд венецианца на Питер два с половиной века тому назад. Сравнивать город с Венецией тогда, конечно же, никому в голову прийти не могло. Любопытно, каким оказалось бы суждение старика Казановы на сей счёт, доживи он до наших дней.

Впрочем, через семьдесят четыре года после посещения Казановой нашей северной столицы нашёлся путешественник, решившийся на подобное сравнение. Да не простой путешественник, а человек, которому сам Бальзак предрекал великую славу на поприще описания различных стран и народов. Этим человеком оказался маркиз Астольф де Кюстин, выразившийся следующим образом:

«Я мысленно сравнивал Петербург с Венецией. Он менее прекрасен, но вызывает большее удивление. Оба колосса возникли благодаря страху. Но в то время как Венеция обязана своим происхождением страху, так сказать в чистом виде, ибо последние римляне бегство предпочитали смерти, и плодом их ужаса явилось одно из чудес нашего времени, Петербург был воздвигнут под влиянием страха, одетого в ризы благочестия, ибо русское правительство сумело превратить послушание в догмат. Русский народ считается очень религиозным. Допустим, но что это за религия, в которой запрещено наставлять народ? В русских церквах нет проповедей. Крестные знамения – плохое доказательство благочестия. И мне кажется, что, вопреки земным поклонам и прочим проявлениям набожности, русские в своих молитвах думают больше о царе, чем о боге…» И далее в подобном духе. В общем, гора родила мышь.

Даже немного обидно за маркиза, что он с такой уверенностью попал пальцем в небо. Подобным манером расплываясь мыслью по древу, можно ведь и до первородного греха добраться или ещё куда похуже. Ну да бог с ним, не стану по примеру нашего поэта Василия Жуковского называть де Кюстина собакой. Всё-таки жизненные невзгоды крепко подкосили маркиза – может, потому мозги у него и свернулись набекрень. За шестнадцать лет до поездки в Россию он потерял жену и сына, а затем случился грандиозный скандал: на дороге в Сен-Дени обнаружили де Кюстина в чём мать родила, без сознания; рассказывали, будто он назначил в парижском предместье любовное свидание молодому солдату, но в условленный час тот явился с друзьями, которые избили и ограбили несчастного. После этого маркиза перестали принимать во многих домах, а в обществе он сделался предметом постоянных насмешек. Неудивительно, что ко времени написания «России в 1839 году» Астольф де Кюстин был готов видеть весь мир в чёрном свете. Но каковой бы ни оказалась причина того, что его пером водил злохулительный Момос, факт остаётся фактом: ни о реальной Венеции, ни тем более о Петербурге имярек ничего толком не сказал – лишь попытался по-школярски ретранслировать фоновые шумы истории. Незачёт.

Зачем же я упомянул здесь об этом человеке, если его мнение не представляется мне авторитетным? Да, пожалуй, ради собственного оправдания в глазах читателя: ведь если столь признанный прости-господи травеложец может зайти столь далеко в своих умопостроениях, то какой с меня спрос? Что вижу – то пою.

***

Миновав мост Риальто, мы спустились в район Сан-Поло и углубились в переплетения улочек. Никаких целей для себя не намечали, просто шли куда глаза глядят, слегка одурев от густой импрессии и, вероятно, со стороны изрядно смахивали на завзятых экстатиков, напрочь утративших смычку с действительностью текущего момента. А призраки без цвета и запаха витали в воздухе и терпеливо ждали случая напомнить о том, что каждый из нас является лишь перифразом кого-то уже бывшего – да и он далеко не первый в этой цепи, начало коей теряется во тьме времён… Мне не требовалось напоминать, я помнил.

Для разнообразия можно было представить Венецию гигантской паутиной, улицы и каналы которой связаны в неразрывное целое, а нашу компашку – группой чужеродных пауков, внедрившихся сюда с разведывательной миссией и сторожко крадущихся вдоль туго натянутых паутинных нитей навстречу неведомому. Я так и сделал, представил ненадолго. И решил, что разведка – это всего лишь средство для достижения иной, более сложной и масштабной цели. Настолько сложной и масштабной, что сформулировать её в удобоваримой конфигурации вряд ли возможно, потому с моей стороны будет куда благоразумнее достать из рюкзака бутылку, дабы отметить сей непредвиденный сюжет глотком граппы…

Между тем на нашем пути попадалось немало весьма ветхих зданий. Да что там зданий – иные улицы всем своим трудноразъёмным нутром взывали к жилищно-коммунальным службам, безмолвно вопия о незамедлительном капремонте. Солёные воды лагуны подмывают остров, сырость разъедает штукатурку домов, трещины идут по стенам… Нет, разумеется, для заезжих поглазельщиков окружающая архитектурная изветшалость – это редкостная экзотика и бальзам на сердце: нынче в Европе мало где можно встретить подобное нагромождение урбанистических раритетов. Но каково аборигенам обитать в столь реликтовых каменных конструктах? Не зря в Венеции то там, то тут периодически разваливаются на части какие-нибудь строения. Впрочем, похоже, местные жители давным-давно притерпелись и не ждут подарков от новой истории. Так уж повелось испокон веков. В самом деле, у городских хронистов не счесть упоминаний о рухнувших зданиях. Например, Пьетро Градениго, подробно летописавший обо всех местных событиях с 1747 по 1773 годы, поведал потомкам в сентябре 1748 года о крушении театра Сан-Джованни-э-Паоло, располагавшегося на стыке районов Кастелло и Канареджо; и об аналогичном обрушении, произошедшем при реставрации «наполовину развалившегося» Арсенала в 1753 году. А вот описанное им происшествие августа 1762 года:

«Року было угодно, чтобы двое мужчин встретились на мосту Сан-Патерниано, что возле Сант-Анджело, и принялись обсуждать свои дела, а так как улица была узкой, то они встали рядом с дверью богатого дома, что стоял на правой стороне. И когда они разговаривали, сверху на них неожиданно упал каменный водосточный жёлоб, давно уже плохо державшийся и наполовину развалившийся; жёлоб попал одному из собеседников по затылку, и тот сразу умер, прямо здесь, а не в Кьодже, откуда он был родом»…

Венецианский взгляд на устройство вещей фаталистичен; этот город чужд стремлению к новизне и чурается любых преобразований. Но чтобы до такой степени! Даже русский пофигизм бледнеет на этом фоне.

По счастью, на нас не обрушивались водосточные желоба, не осыпались кирпичные стены, даже окурки никто не выбрасывал из окон нам на головы – сплошные везение и культура европейского образца; а больше ничего и не требовалось для беспрепятственной двигательной активности пятерых понаехавших искателей впечатлений. Всё остальное было в наших руках и ногах; мы шагали куда глаза глядят – и довольно скоро выбрались к мосту Сисек.

Если на то пошло, не только у творений человеческих рук, но и у самих творцов случаются имена презабавные, даже матерные. Особенно у китайцев. Полагаю, мосты ничем не хуже людей: тоже имеют право на индивидуальность. А то, что она может оказаться курьёзной – это уже дело случая.

***

По правде сказать, не предполагал, что окажусь на нём, тем более с архитектурной точки зрения это не бог весть какая достопримечательность. А вот поди ж ты, судьба привела, и я величественно взошёл на мост, поименованный в честь вторичных половых признаков.

Как говорится, из песни слова не выкинешь, именно так переводится на русский язык название понте-делле-Тетте: не мост грудей, а именно – сисек. В средние века вокруг него располагался квартал красных фонарей, и труженицы древнейшего сервиса вполне процветали до тех пор, пока по Венеции вдруг не стал распространяться вирус гомосексуализма. Поначалу, как водится, эта мода завелась у знати, а затем и среди черни форменная пандемия началась: молодые венецианские парубки переодевались в женское платье и, накрасившись-нарумянившись, выходили на панель торговать собой в пышных дамских париках. Надо сказать, в Серениссиме женская проституция была разрешена, а вот содомия – это смертный грех, его власти позволить не могли. Уличённых в однополом любострастии сажали в тюрьму, штрафовали и подвергали бичеванию. Иногда им отрезали уши или носы, рубили головы; случалось, содомитов даже сжигали на кострах как закоренелых еретиков. Но всё было тщетно; казалось этот порок невозможно искоренить во веки веков.

Долго судили да рядили на Большом Совете во Дворце дожей, пытаясь измыслить надёжное средство для борьбы с богопротивным соблазном. Наконец в одну умную голову пришло решение.

– Эврика! – крикнул автор свежесозревшей идеи.

Или нет – скорее так:

– Благодарение господу!

Впрочем, не исключено, что каким-нибудь иным возгласом изъявил радость. После чего изложил суть беспроигрышного метода:

– Надобно всем блудницам позволить обнажать своё женское естество, дабы страждущие плотских утех могли убедиться, кто находится перед ними.

Затем в ходе конструктивных дебатов пришли к решению: издавать специальный указ по сему поводу – много чести; однако до всех путан следует довести незамедлительным образом, что отныне те обязаны в часы промысла непременно обнажать груди перед клиентами. А проституткам только того и надо: это ведь какой рекламный ход – показывать товар не только лицом, но и грудью! Возблагодарили они мудрые власти и всех святых, да и отправились креативить вокруг моста, на котором с тех пор поклонникам гомосекса было ну никак не замаскироваться, и где спустя много сотен лет я буду иметь нечаянный случай остановиться и, достав бутылку из рюкзака, выпить глоток доброй граппы, купленной в мимоходном продмаге на безвестной венецианской улочке.

Разумеется, представительницы древнейшей профессии трудились не только в районе понте-делле-Тетте, слишком уж много их наличествовало в городе; просто здесь концентрация была погуще.

Шарль-Луи Монтескьё в «Записках путешественника» сетовал на то, что в Венеции ему на каждом шагу предлагали альковные услуги: «Через две недели я уеду из Венеции; признаюсь вам, что гондольеры довели меня до белого каления: несомненно, введённые в заблуждение моим здоровым видом, они останавливаются у каждой двери, где вас поджидают куртизанки, а когда я приказываю им плыть дальше, неодобрительно качают головами, словно я в чём-то провинился».

В бытность свою секретарём у французского посланника в Венеции не миновал посещения девиц лёгкого поведения Жан-Жак Руссо. «Я всегда испытывал отвращение к публичным женщинам, а в Венеции только они были мне доступны, так как вход в большинство семейных домов мне был закрыт ввиду моей должности», – признался он в «Исповеди»… Руссо прожил в Венеции полтора года, «сблизившись с другим полом только дважды». Вот как он описал свой первый визит к путане:

«…Падуанка, к которой мы отправились, была довольно хороша собой, даже красива, но не той красотой, какая нравится мне. Доминик оставил меня у неё. Я велел подать шербет, попросил её спеть и через полчаса решил уйти, оставив на столе дукат; но на неё напала странная щепетильность, не позволявшая взять деньги, не „заработав“ их, а на меня – странная глупость устранить повод для этой щепетильности. Я вернулся во дворец до такой степени уверенный в беде, что первым моим шагом было послать за врачом, чтобы попросить у него лекарства. Ничто не может сравниться с нравственным мученьем, которое я испытывал в течение трёх недель, хотя никакой действительный недуг, ни один видимый признак не оправдывал моих опасений. Я не мог себе представить, чтобы можно было выйти из объятий падуанки безнаказанно».

Да, Венеция славилась на всю Европу не только своими легкодоступными прелестницами, но и венерическими заболеваниями, потому Жан-Жаку было чего опасаться. К счастью, его пронесло мимо нежелательной микрофлоры, всё окончилось благополучно.

Что же касается вируса продажной любви, то, широко распространившись по городу, он проник даже за монастырские стены. В декабре 1497 года монах Тимотео из Лукки на проповеди в базилике Сан-Марко обличал: «Когда какой-нибудь синьор приезжает в эти земли, показывайте и ему женские монастыри – они не монастыри, а публичные бордели с проститутками!». В самом деле, многие венецианские монахини оказывали платные услуги на амурном поприще. Дело в том, что девушки из знатных семейств не могли выбирать свою судьбу: среди них было немало таких, кого постригали против их желания. Оттого продажную любовь монашек можно посчитать своего рода протестом с их стороны, посильным саботажем монастырских правил. Этот процесс, начавшись снизу, добрался до самых верхов. Так Джакомо Казанова писал, что аббатиса монастыря Девственниц была готова услаждать его за сто цехинов. А дож Джироламо Приули в своём дневнике называл женские монастыри Венеции борделями и лупанариями, утверждая, что «для здоровья государства нет другого способа, как только сжечь монастыри вместе с монахинями».

Впрочем, монастырские разгуляй-люли – дело всё-таки незаконное. Зато обычная проституция здесь была занятием вполне легальным. У венецианских куртизанок имелась своя гильдия, и они платили налоги в государственную казну. А святой Николай считался небесным заступником не только моряков, но – по совместительству – покровительствовал и девицам лёгкого поведения. Последние, к слову, по своим профессиональным качествам делились на «благородных» и «свечных», коим полагалось обихаживать клиента «до тех пор, пока не погаснет свеча».

Царский стольник Пётр Толстой о местных жрицах любви и об условиях их работы живописал следующим образом:

«Народ женской в Венецы убираются зело изрядно и к уборам охочи, а к делу никакому не прилежны, всегда любят гулять и быть в забавах, и ко греху телесному зело слабы ни для чего иного, токмо для богатства, что тем богатятся, а иного никакого промыслу не имеют. И многие девки живут особыми домами, тех есть в Венецы болши 10 000, и в грех и в стыд себе того не вменяют, ставят себе то вместо торговаго промыслу. А другие, у которых своих домов нет, те живут в особых улицах в поземных малых полатах, и из каждой полаты поделаны на улицу двери. И когда увидят человека, приходящаго к ним, того с великим прилежанием каждая к себе перезывает; и на которой день у которой будет приходящих болши, та себе того дни вменяет за великое щастие; и от того сами страждут францоватыми болезнми, также и приходящих к ним тем своим богатством наделяют доволно и скоро. А духовные особы им в том и возбраняют поучениями, а не принуждением. А болезней францоватых в Венецы лечить зело горазда: когда которой человек, вскоре послышае, скажет дохтуру, тогда у тех те болезни вырезывают и в малые дни вылечат, так что нималой болезни не послышит; а которой человек в той болезни без лекарства продлитца, тот и в лекарстве бывает продолжително, однако ж вылечивают совершенно».

…А теперь – спустя тьму столетий – мы впятером стояли на мосту Сисек, дезинфицировались граппой и не боялись, что нас здесь примут за проституток обоего пола, поскольку вокруг не было ни души. Да и вечерняя темнота успела сгуститься над городом.

***

Allora, над городом сгустилась темнота, и настала пора искать дорогу домой: насколько мы успели убедиться, в кривоколенных переулочках Венеции это дело непростое.

Долго ли коротко – наша компания оставила позади Сан-Поло и по зигзагообразному маршруту – с яростными спорами и обвинениями друг друга в неумении пользоваться навигаторами – стала углубляться в район Санта-Кроче.

Не заблудиться, прогуливаясь по Венеции, просто невозможно, это своего рода туристический бонус, бесплатное приложение ко всем прочим развлечениям. А заодно и упражнение на смекалку, если угодно. Разумеется, оно подходит только тем, у кого нервы в порядке и достаточно времени в запасе. Примерно как обстояло у нас. Хотя время – штука трудноуловимая, о нём всегда можно сказать, как Винни-Пух выразился о мёде: если оно есть, то его сразу нет. Однако мы в описываемую пору едва приступили к знакомству с городом, впереди предполагалось море впечатлений, и чрезмерно париться по поводу витиеватости нашего хождения по закоулкам Сан-Поло и Санта-Кроче никому не приходило в голову. Лично я расслабился и получал удовольствие. А мои компаньоны спорили и переругивались между собой – скорее в порядке юмора, чем ради скорейшего достижения финиша.

Это время оказалось благоприятным, чтобы соотнести свои ощущения с высказанным Марком Твеном в «Простаках за границей…»:

«В ярком блеске дня Венеция не кажется поэтичной, но под милосердными лучами луны её грязные дворцы снова становятся белоснежными, потрескавшиеся барельефы скрываются во мраке, и старый город словно вновь обретает величие, которым гордился пятьсот лет тому назад. И тогда воображение с лёгкостью населяет тихие каналы кавалерами в шляпах с перьями, их прекрасными возлюбленными, Шейлоками в лапсердаках и туфлях, дающими ссуды венецианским купцам под залог богатых галер, венецианскими маврами и нежными Дездемонами, коварными Яго и легкомысленными Родриго, победоносными армадами и доблестными армиями, возвращающимися с войны. В предательском солнечном свете Венеция лежит перед нами одряхлевшая, заброшенная, обнищавшая, лишившаяся своей торговли, забытая и никому не нужная. Но в лунном свете четырнадцать веков былого величия одевают её славой, и снова она – горделивейшее из государств земли».

Так оно и есть, хотя лишь наполовину. Поскольку дневной Венеции – при всём искушении присоединиться к заокеанскому классику – я тоже не могу отказать в поэтичности. А может, просто-напросто во мне выколупнулось больше точек соприкосновения с этим городом, нежели у Марка Твена? Вот ведь крамола какая, фу ты ну ты.

Однако же, в самом деле, под покровом темноты город воспринимается по-иному, чем днём. Это я успел в должной мере прочувствовать, разнонаправленно реминисцируя и конфабулируя, и всеми фибрами впитывая сложносочинённую метафизику материального мира, помноженного на сумрак времени, пока наша компания блуждала по Сан-Поло и Санта-Кроче. Венеция не проявляла к нам ни малейшего интереса, а слова и образы, воспоминания и мифы, страсти и фобии многих поколений приезжего люда (вкупе с ещё большим числом поколений автохтонов) перекатывались над нами, точно волны лагуны, бегущие к берегу над свежими утопленниками. Они перекатывались над нами, не зная остановки, отражаясь от стен, друг от друга, и превращались в преувеличенные проекции самих себя. А город возвышался над нами тёмной громадой, невозмутимо продолжая осуществляться здесь и сейчас – неразъёмно-многоликий, всеобъемлющий и… ускользающий от цельного восприятия. Впрочем, ничего удивительного, сокровенная природа рукотворных объектов неотделима от человеческого духа, она синкретична и слишком зависит от угла интерпретации, чтобы поддаваться строгому определению и вообще вмещаться в какие бы то ни было рамки. Это можно уподобить беспредельности космоса: сколь далеко ни проникай в любом направлении – всё равно впереди останется непреодолимая бездна.

Да, это было многокилометрово, средневеково и замечательно. Правда, ноги мои гудели от усталости к тому часу, когда удалось добраться до трамвайной остановки на пьяццале Рома и наконец отправиться домой.

…А вскоре мы уже сидели за столом в квартире на виа Франческо Баракка и ни в чём себе не отказывали.