Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга четвёртая"

Такое длинное предисловие получилось. С чего начал – и чем закончил! Воображение разыгралось после эпистолы кузена, описавшего свои и такие знакомые мне мытарства с приватизацией садового участка. Жаловался он, хотя и с долей иронии (оптимист!), что и его на старости лет постигла печальная участь обивать пороги «парадных подъездов» и уходить не солоно хлебавши: «И пошли они, солнцем палимы, повторяя, храни его Бог». И ведь хранит Он чиновника, ох как хранит.

В качестве иллюстрации ходок по кабинетам прислал язвительный опус «Хождение за филькиной грамотой», который тиснула местная газета. Он имел такое вступление: «Помните, как модно было подтрунивать над лексикой советских лет? Мол, происходили у нас тогда сплошные „битвы“, „подвиги“ и „преодоления“. Феномен советской литературы Веничка Ерофеев даже слёзно просил указать ему уголок, где не всегда есть место подвигу. Зря надеялся. На земле, может, и есть. А уж в нашей стране – ни-ни. И самое парадоксальное, что политическая система, как выясняется, совершенно тут не при чем. Раньше боролись за мировую революцию, нынче – за мало кому ведомые либеральные ценности. А жизненный путь обычного человека всё так же состоит из подвигов и преодолений. Так что не верьте оперному герою, будто вся наша жизнь – игра. Не игра, а борьба».

Далее шло описание мытарств кузена, который захотел обрести законные права на участок, которым володел много лет. Его «хождения по мукам» были, говоря нынешним языком, адекватны моим. «Профессор Марков сделал интересное наблюдение: в советское время в районе площади Ленина было только одно «управленческое здание» – обком КПСС. А сколько их теперь? Попробуйте подсчитать сами. Чиновники заселили бывшую гостиницу «Центральная», бывшие корпуса Липецкого политехнического института. И всё это на фоне постоянных деклараций о необходимости сокращения чиновничьего аппарата. Воистину прав поэт Вишневский: «Опять вернулось больше, чем ушло».

Такие дела. «И хочется башку о тротуар арбузом переспелым размозжить», помнится, бормотал я, покидая один кабинет и занимая очередь в другой. Теперь всё улеглось – печаль моя тиха, но не ясна. Может, и кузен бормотал что-то похожее, «пресмыкаясь» в коридорах власти.

Если мы и не одиноки во Вселенной, то наверняка созданы в назидание Небожителям, которые, наблюдая за нами и нашей вселенской вознёй в свои супер-пересупер-телескопы, мотают себе увиденное на ус, щупальце или хвост и силятся понять, что такое хорошо и что такое плохо. Они мотают, а мне – плевать. «Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе – это науке неизвестно», как сообщил советским людям герой популярного кинофильма. Да если бы и существовали Небожители, что из того? Страшно далеки они от народа, который никак не может взять в толк, почему «слуги» его, тоже сидящие достаточно высоко и далеко, беззаветно пекутся о своём кармане, думают о себе, любимых и дорогих, но не спускаются на землю, где несть числа печалям людским? Новые выборы? Смена слуг? Менять шило на мыло? Без разницы. Таков уж «агрегат», не связанный никаким внутренним единством. Прислушаешься к нему, а в ответ: «Сначала будет слово!» И слово было убого. Да—с. Нет паритету, хушь плачь! Реалии бытия.

Сумбурное получилось у меня повествование, а завершу его ещё одной цитатой из книги Давида Лившица: «Библейская заповедь: относись к другим так, как ты хотел бы, чтобы относились к тебе. Не образец ли это первой фантастической литературы в жанре утопии?»

А впрочем: о чём может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием?

Ответ: о себе.

Ну так и я буду говорить о себе.

Фёдор Достоевский

Медикус курат, натура канат…

Эскулап уехал в Кёниг, а мы сдали груз и пошли в Лиепаю.

Несмотря на январь, Балтика штилела – и спохватилась, когда «Кузьма» ошвартовался в тамошнем аванпорте. Но спохватилась как-то вяло. Особенно не усердствовала. Ей было не до нас, а мы, устав от северных морей и спешной сдачи груза, жаждали одного – отдыха и покоя.

Бездельничали неделю, пока был занят сухой док. Многие «делали ноги». Я и хотел бы сделать то же самое, но упёрся Калинин. Помпе не хотелось расставаться с художником, а я особенно не настаивал. Пока. Ждал ответа от подруги и Лаврентьева, которым написал из Клайпеды и попросил отвечать мне на Лиепаю. И ещё я, но тоже – пока, не заглядывал в будущее. Ждал, как будут развиваться события, чтобы «сделать ноги» в самый подходящий момент, имея в виду желание оказаться с Жекой на одном пароходе. Это желание служило как бы смирительной рубашкой, удерживающей от споров-пререканий с помполитом и от опрометчивых шагов. Сейчас моё будущее как никогда зависело от воли начальства и, в первую очередь, от характеристики, которой меня снабдит помполит при списании с судна.

Наконец док освободился. «Кузьму» втащили в него, посадили на клетки и откачали воду. По соседству стояла какая-то шибко секретная субмарина с автоматчиком у трапа. «Кузьма» и ПЛ обросли лесами. Вообще заводчане проявили завидную расторопность, и мы поначалу решили, что весь ремонт будет проходить в том же темпе. Ах, как мы ошибались! Началась обычная – как и на Светловском судоремзаводе – канитель. Здешнему заводу имя было «Тосмаре», но от этого не становилось легче. Правда, кое-что всё-таки двигалось. В машине – тишина, зато прислали бригаду «жриц любви» (Рэм Лекинцев), которые принялись скоблить днище и борта до ватерлинии. Я, от нечего делать, взял с них пример и, спустив с кормы подвеску, принялся сдирать старые наслоения краски. Бросил, когда добрался до прежнего, немецкого, названия парохода: «PAUL SHULTE». Надпись была выбита на металле керном.

От «никчёмного занятия» (даже боцман отнёсся к нему весьма скептически) меня отвлёк радист Щеглов, который, вдобавок ко всему, был классным портным и баянистом. Столько достоинств сразу! Я давно просил его помочь перелицевать мои флотские суконные шкары. Они были уже распороты, вывернуты наизнанку и отглажены. Словом, дело осталось за малым – начать и кончить. И вот наконец подоспела «скорая портновская помощь».

Я бодро взялся за дело, но дело оказалось мукой. Шить пришлось обычной иглой, накладывая стежок за стежком. Женька услаждал меня советами и музыкой. Если бы не его баян (поневоле вспомнились скрипка и кнут, висевшие на «Виктори» возле кабестана), мне бы не справиться с кропотливой и утомительной работой за три дня. В принципе, занятие это было таким же никчёмным, как и скоблёжка кормы, но безделье было ещё хуже. Деньги за рейс нам обещали привезти, но не везли. В город мы по этой причине не ходили, поэтому «герои Фарер», Войтов и Васенков, додумались до «диверсии» на соседке—субмарине. Не стоило никакого труда перебраться с лесов, окружавших «Кузьму», на палубу ПЛ. Два Ивана не только перебрались, но и съехали внутрь подлодки по наклонной трубе для погрузки торпед. Люк её был открыт, и это соблазнило диверсантов. Их тут же выдворили и под конвоем доставили на пароход. Обошлось без последствий, но старпом сделал вывод: труд превратил обезьяну в человека!

Мне оставалось пришить карманы, когда чиф прервал и шитьё, и музыку.

– Швейное ателье «Поможем братьям кочегарам»? – ухмыльнулся он, входя в каюту радиста. – Плюньте, мужики, на это бабье занятие. Предлагаю настоящую мужскую работу. И не за «спасибо», а за живые деньги по заводским нарядам.

– Какой-нибудь мартышкин труд? – усомнился Щеглов и сыграл фокстрот «Три поросёнка». – Заводские не предложили бы добрую работу!

– Разве я сказал «добрую»? Я сказал – «мужскую».

– А что делать-то? – спросил я.

– Нужно очистить от воды и ржавчины междудонное пространство, – снова ухмыльнулся старпом. – Три бригады уже набраны. По правому борту будут работать штрафники – два Ивана, и твои, Гараев, кореша: Родинович и Гусев. На левый борт пошли Шуткин и кок Карамышев. Камбуз всё равно не работает. Ну… и вот вы. Как?

Мы согласились и утром следующего дня спустились в «холодные мрачные трюмы».

Первые ощущения? Не приведи Господь попасть сюда когда-нибудь ещё!

Тесно, темно, сыро и холодно. Лезть пришлось в полной рыбацкой амуниции, то есть в резиновых сапогах, ватной одежде, поверх которой пришлось натянуть рокон и пуксы.

Двойное дно – конструктивная особенность «Кузьмы». Первое – «настоящее», второе – над ним. Оно опирается на кильсон, вертикальный швеллер, идущий над килем вдоль всего парохода, и на флоры – поперечные стальные листы, соединяющие шпангоуты с кильсоном. Таким образом, все междудонное пространство разбито на узкие ячейки высотой не более восьмидесяти сантиметров и шириной около шестидесяти. Попасть из ячейки в ячейку можно было через овальные вырезы во флорах, а ползать туда и сюда, едва протискиваясь с ведром воды, это, скажу я вам, занятие не для слабонервных. Воду сначала приходилось вычерпывать консервной банкой, потом тряпкой собирать досуха. Освещение – свеча на обрезке доски и, значит, может плавать на воде. Погаснет – морока доставать спички, корчась во тьме, ведь голова иной раз находится между колен. Попробуйте в таком положении добраться до кармана под клеёнчатым роконом! Я не упомянул ещё стрингер – продольный лист, параллельный кильсону. Он делал ячейку совсем непролазно-тесной, а ячейки, чем дальше я уходил от горловины, ведущей на палубу, становились всё уже, всё тесней, поэтому самым нудным, самым ненавистным – чуть ли не до слёз! – занятием была доставка полного ведра выливальщику, дремлющему у наружного лаза. Что ещё? Прочий инструмент – это стальной скребель из напильника и молоток-зубило.

Тщедушный огонёк едва освещает стальную коробку, покрытую ржавчиной и большими, как грибы, волдырями, из которых сочится рыжая вода. Картина та ещё, настроение тоже соответствующее, а уж состояние!.. Скорее бы кончилась эта мука, эта пытка. Ладно ещё, что мы не страдали клаустрофобией и… Словом, взялся за гуж, не говори, что не дюж. И дюжили. Но когда «гуж» подходил, как и всё в нашей жизни, к закономерному финалу, когда Щеглову, скорчившемуся, как и я, за стрингером, надоело развлекать меня морзянкой, мёртвая, я бы сказал, тишина в железном гробу сыграла с нами злую шутку.

Значит, так… Всё шло как шло. Мы торопились, чтобы уже сегодня разорвать грудью финишную ленточку, как вдруг ржавое безмолвие (а уж оно-то было родственником клаустрофобии!) разорвал дикий, жуткий, немыслимый грохот. Голова будто взорвалась – и будто лопнули барабанные перепонки. Я дёрнулся, опрокинул ведро, свечку и в панике, совершенно потеряв голову, начал продираться сквозь флоры. Моя башка, точно пробка из бутылки шампанского, выскочила из горловины, одновременно с головой радиста из соседней дыры.

– Мужики, чо это вы?! – вытаращил шары выливальщик.

– А чо это у вас громыхает? – разом спросили мы.

Парень прислушался и ничего не понял: снизу доносилась лишь отдалённая дробь глухих ударов. Словно рокот какой.

– А, это… Работяги шуруют пневматическими зубилами – слабые заклёпки выбивают из корпуса, – пояснил он.

– Сволочи! Хоть бы предупредили! – Щеглов выругался забористо и зло. – Чуть перепонки не порвали, а без них какой я радист?!

Сбежались к нам и другие дети подземелья, взволнованные музыкой сфер. У всех очумелые рожи, у всех нервный хохоток, смущение и конфуз: вроде морские волки, а наложили в штаны! Главное, всем, как и мне, вдруг показалось, что где-то «замкнуло на корпус» и значит вот-вот долбанёт током. Вот что значит гробовая тишина, мрак и другие прелести замкнутого пространства: первая неожиданность – и сразу в мозгах сдвиг по фазе!

Работать дальше никто не захотел. Парни разбрелись. Я спустился в док.

Под днищем «Кузьмы» братья по классу вгрызались грохочущими зубилами в его стальное подбрюшье. Уши прикрыты толстыми резиновыми нашлёпками. О себе позаботились, а про нас забыли. У меня, например, в черепушке всё ещё звякало и гудело.

Не выдержав, я запустил подобранной гайкой в спину ближнего гегемона и угодил в каску: б-бум! Пролетарий содрал защитные очки и обернулся в гневе, а я чуть не подавился слюной: «Батюшки, наш старпом!» Во тихушник! Нас загнал под палубу, а сам решил подшабашить на свежем воздухе.

– Гараев, ты?! Какого чёрта?

– Миль пардон, Юрий Константинович, обознался! Вернее, обозлился. Мы, значит сидим внутрях, как в консервной банке, и вдруг нате вам – бац! Такая музыка! У радиста чуть не лопнули перепонные барабанки.

– Сам ты «барабанка», Гараев, – усмехнулся чиф. – Ладно, я тоже… миль пардон. Не учёл резонанс. Больше никто не травмирован?

– Только психически – шок, – ответил ему и подумал, а нельзя ли срубить хоть какую-то выгоду с «резонанса»? – Завтра мы зачистим свой участок, так не отпустите ли вы меня в Кёниг хоть на пару дней?

– Поезжай, – легко согласился он. – Два дня тебе на дорогу и три там. И сразу обратно.

Но я не попал в Кёниг. Остался.

В тот же день получил «до востребования» весточку от подруги и реляцию Лаврентьева. Подруга сообщала, что приедет по весне, когда растает снег, так что, милый, в тоске и тревоге не стой на пороге, а лучше черкни о своих конкретных планах. Черкнул, что намерен добиваться списания с «Кузьмы», а буде на горизонте появится Жека Лаврентьев, то вместе с ним свалить за этот самый горизонт на «белом пароходе». Когда это случится и случится ли вообще, я не знаю – ещё не успел оглядеться, а огляжусь – буду пресмыкаться перед любой управленческой шишкой, чтобы это намерение осуществилось.

Само собой, что ответил ей лишь после того, как ознакомился с Женькиной цидулкой. Он жаловался на проблемы и волокиту, хотя, в целом, беготня его уже позади. Осталось дождаться решения горкома партии. На собеседовании он уже побывал, не поленившись подготовиться к нему, как не готовился к лекциям по «доисторическому материализму и современному коммунизму», то есть вызубрил имена всех членов политбюро, вождей «демократических стран», познакомился с международной обстановкой и нашими успехами в строительстве социализма с человеческим лицом. В общем, с обычной бредятиной. И ещё он просил сообщать ему о всех моих телодвижениях по этому поводу.

Я ответил, что пока нахожусь в «штрафбате», обещать ничего не могу, но что смогу, то сделаю. И посоветовал идти в рейс только пассажиром, как это сделал неведомый мне маринист Ткаченко. О нём мне рассказали ребята с «Грибоедова», с которыми он плавал полгода и намалевал, при том по-серьёзному, целый воз этюдов. Вот тебе пример для подражания, закончил я ответное послание, после чего отправился к Калинину и предпринял ряд «телодвижений».

Ведь чтоб начать действовать, нужно быть совершенно успокоенным предварительно, и чтоб сомнений уж никаких не оставалось.

Ну а как я, например, себя успокою?

Где у меня первоначальные причины, на которые я упрусь, где основания?

Откуда я их возьму?

Фёдор Достоевский

Помпа предварил мои телодвижения своими.

Во-первых, отныне мы уже не «Калининград», а «Холмск», сообщил он. Переименовали, чтобы создать из бывшего «Пауля Шульте» достойную пару для бывшей «Генриетте Шульте» – нынешнего «Корсакова». Так как названные порты находятся на Сахалине, то смена названия вполне оправданна. Тем более, когда наши котлы переведут на мазут, эти пароходы окончательно станут близняшками или, говоря языком моряков, «систер-шипами». Во-вторых…

– Во-вторых, – перебил его я нахальным телодвижением, – для моряков он всё равно останется «Кузьмой».

– Но это же прозвище! – возопил помпа.

– Не скажите! «Кузьма» – это звучит гордо.

Он засмеялся и спросил, с чем я пожаловал?

Наступил мой черед сделать решительное телодвижение в нужную сторону, поэтому я начал издалека. Рассказал о Суриковском институте и о друге Лаврентьеве, даже о его дипломе рассказал, на котором Сергей Есенин грустит осенним вечером на завалинке избы вместе с тружениками полей. Закончил желанием Жеки окунуться в морскую стихию. Вместе со мной. В этом месте телодвижения мои стали особенно энергичны, как у червяка, «пресмыкающегося» вдоль ствола к вершине дерева.

Помпа онемел – ни одного телодвижения с его стороны! Наконец последовавшее походило на судорогу. Он заявил мне прямо и без экивоков, что не намерен расставаться со мной, а намерен отправить мои стенгазеты на конкурс стенной печати, на котором, само собой, всех переплюнет, всех заткнёт за пояс, опередит всех конкурентов в борьбе за первое место по бассейну. Да, он несомненно победит, но с моим уходом это будет Пирровой победой.

– А я, товарищ первый помощник капитана, тоже намерен перейти Рубикон и…

Наш разговор прервал телефонный звонок: капитан просил помощника срочно зайти к нему в каюту. Мне пришлось ретироваться без лишних телодвижений, но с чувством глубокой скорби. Что ж, первый блин – комом, подумал я, решив снова повторить натиск в ближайшее время.

Помпа неспроста понадобился кепу. И не он один. Весь комсостав был вызван на совещание, суть которого нам поведал боцман.

Оказывается завод «Тосмаре» надумал ограничиться только корпусными работами. «Телодвижения» и слёзы нашего руководства не помогли – латыши стояли на своём: док им надобен для ремонта военных кораблей и лайнера «Серго Орджоникидзе», а причалы заняты. Нам предлагалось вернуться в Кёниг и отдаться восемьсот двадцатому заводу, который, увы, тоже не был готов к новой обузе. Поэтому, якобы сказал кеп, уже заказан буксир «Невель». Он притащит нас на верёвке к мелькомбинату, где заводчане снимут лебёдку, начнут менять электропроводку, рихтовать борта и выправлять помятые релинги. Освободится причал у цеха – займутся машиной и котлами.

Не скрою, я был доволен таким поворотом событий. Из Лиепаи не докричаться, а на месте, «пресмыкаясь и пресмыкаясь», я скорее добьюсь своего.

Нас извлекли из дока после осмотра винта и рулевой системы. «Жрицы любви» успели покрыть «нивкой» подводную часть, после чего «Кузьму» снова ошвартовали в аванпорте. Я сунулся к Калинину, но помпе было не до меня. Он вызволял из узилища стармеха Козюру и механика Юшкова, залетевших по пьяному делу на пятнадцать суток. Калинин обивал пороги горкома, просил войти в положение, «пресмыкался» и умолял, но вызволил дебоширов только накануне прихода буксира.

«На верёвке» всё и решилось.

Погода – полный штиль и солнце. Всё благоприятствовало переходу и моим новым телодвижениям в каюте помпы. Сначала он снова набычился, но я пообещал ему настрогать стенгазет на год вперёд. Разрисовать к каждой выдающейся дате. А заполнить колодки текстом всегда найдутся комсомольцы-добровольцы. Он согласился со скрежетом зубовным, лишь когда я напомнил ему о Союзе художников и моих обязательствах отчитаться перед людьми, откомандировавшими меня в «холодильник». Он же – коммунист и «белый человек», который должен способствовать расцвету социалистического искусства в большом масштабе – строит мне препоны в деле приобщения современников к живописи, посвящённой труду наших славных рыбаков.

Я давно заметил, что идеологическая составляющая, поданная в виде словесной шелухи, всегда завораживает партработников, превращает их в медуз, и тогда из них можно вить верёвки. Как я не вспомнил об этом раньше! Однако победа была неполной. Новое препятствие возникло в лице старпома, который, предвидя береговую горячку первых дней, не желал лишаться плотника. Уговорил и его, сказав, что не меньше двух недель буду «уродоваться» на помпу, жить буду на раскуроченном пароходе, а с борта – ни шагу. День отдам работе на палубе, вечера же, а то и ночи, посвящу стенной печати. За это время мне найдётся замена, да и мне нужно быть при деле, пока буду вести переговоры с отделом кадров и другим начальством.

Сломив сопротивление двух таких зубров, я больше не думал ни о чем. Собственно, на «думать» у меня не оставалось свободной минуты.

Часть вторая.
Друзья встречаются вновь…

Написать бы книгу сновидений,

В этом есть особенный резон,

Ибо жизнь, хоть помню каждый день я,

Для меня сегодня – тот же сон.

Расул Гамзатов

Гм, тот же сон? Для поэта, быть может, ещё и поэтический образ. Ну, пусть и для меня тоже. Библия, устами пророка Иеремии, вещает, мол «не слушайте снов ваших, которые вам снятся. Ложно пророчествуют они именем моим, я не посылал их, говорит Господь». Верно, не посылает. Это мы оборачиваемся назад и кричим «Ау—у!» своему прошлому, и оно откликается снами. И уж в нашей воле прислушиваться к ним или считать, что «пророчествуют ложно». Лично мне по душе мнение поэта. Сны, которые снятся в старости, хороши уж тем, что прошлое в них, хотя и переплетается с настоящим, в то же время многовариантно. У каждого свой узор, каждый вносит свои коррективы в случившееся некогда, слегка приправляя их соусом нынешних желаний. Былые ошибки уже не смущают и не раздражают. Отшлифованные временем, как морская галька, порой они выглядят даже победой духа над скучными происками здравомыслия, а может, продлевают жизнь нынешнюю, хотя, бывает, закрадываются сомнения в необходимости её продления. А уж если говорить о бессмертии, о котором сейчас много хлопочут учёные мужи, то оно – чистый бред. Как сказал поэт, «лучше уж от водки умереть, чем от скуки». А что может быть скучнее прямой, канувшей в бесконечность? Прямая и без того скучна сама по себе, а человеческая скучна вдвойне и втройне. Ползёшь по ней, посыпая песком прошлое «бытие» и «небытие», и не замечаешь, что «бытие» давно закончилось, осталось одно «небытие», которое с каждым шагом, с каждым годом становится все более пресным.

Когда бредёшь в своих снах земным бездорожьем и высматриваешь по сторонам знакомые тропки, постоянно натыкаешься на старые тени. Или на прежние, что вернее. От одних отворачиваешься, с другими задерживаешься у «верстового столба», с третьими, милыми сердцу, не хочется расставаться.

 
А ещё мне хочется порою,
Чтобы книга сказок вышла в свет,
Ибо время, прожитое мною,
Тоже – вроде было, вроде нет, —
 

пожелал поэт, а философ герр Артур подбросил сухую мысль: «Ибо наш жизненный путь отнюдь не исключительно дело рук наших, но произведение двух факторов, именно ряда событий и наших решений, которые постоянно скрещиваются и видоизменяют друг друга». Да, как в снах, так и в жизни. Но только в жизни бывает похлеще. К тому и веду, начав со снов, которые если и имеют элементы сказки, то построены всё же на реалиях, а те реалии до того «видоизменяются», что ни в сказке сказать, ни пером описать. А ведь приходится порой описывать неописуемое своим слабым, неумелым пером.

Идя на приступ, придётся, воленс-неволенс, отталкиваться от поэта, и отпихиваться от философа, потому что впереди ожидают трудности, не встречавшиеся прежде. Когда Лаврентьев пожелал вкусить морской романтики с живописным уклоном, и мы – кажется, вопреки всему – оказались на одном пароходе, завязался такой гордиев узел, что мне не под силу разрубить его только собственными силами. Впервые придётся прибегнуть и к чужеродным вкраплениям. То есть к эпизодам, рассказанным другими участниками событий, волею случая оказавшимися нашими соплавателями. Один из них, второй штурман Рев Вечеслов, – и это уже почти сказка! – познакомился с моим другом, будучи ещё бездомным пацаном, в армейскую бытность Лаврентьева. Более того, на судне оказалось ещё одно лицо, неким образом связанное с той давней историей. Это боцман Филя Бреус. Вот почему и ломаю голову, как же связать в удобоваримое целое разнокалиберные звенья, которые весьма существенны в понимании происшедшего с нами.

Сошлюсь ещё на Фрейда, который писал: «Правда, образование смешанных лиц в сновидении имеет аналогии в некоторых творениях нашей фантазии, которая легко соединяет в одно целое составные части, в действительности не связанные между собой, – например, кентавры и сказочные животные в древней мифологии или на картинах Бёклина. Ведь „творческая фантазия“ вообще не может изобрести ничего нового, а только соединяет чуждые друг другу составные части. Но странным в способе работы сновидения является следующее: материал, которым располагает работа сновидений, состоит ведь из мыслей, мыслей, некоторые из которых могут быть неприличными и неприемлемыми, однако они правильно образованы и выражены».

Он прав в том, что «творческая фантазия» не изобретает ничего нового (хотя попыток на этом поприще сколько угодно!). И если заменить «неприличные и неприемлемые» мысли на «непривычные и неожиданные» в калейдоскопичной игре действительности, то всё и встанет на своё место. Что же в итоге? «Творческая фантазия» привела к тому, что теперь «роман воспоминаний» будет время от времени становиться просто романом, но, поверьте, по причине, не зависящей от автора. Такова логика «сновидений». Что из этого получится, пока не знаю, ибо плыву без руля и ветрил, но хочу думать, что продукт сей будет вполне съедобен. Да и посторонних включений будет не слишком много. Лишь там, где без них не обойтись. А всё началось с последнего и коротенького письма Лаврентьева, полученного вскоре после того, как я расстался с «Кузьмой». Жека сообщал, что «получил посткарту от начальника отдела кадров твоей конторы, которой извещался, что мои документы находятся в 1-м отделе, а я буду направлен на РТМ (что это такое, хотел бы я знать?) „Козерог“, ждите вызова. Жду. Если ты на берегу и в Калининграде, если твои планы не изменились, постарайся попасть на этот РТМ. И во всяком случае, сделай для этого всё возможное. Ну что, Боцман, до скорой встречи? Привет тебе от моих и наших общих друзей. Все они заинтригованы, если не ошарашены, моим поступком, но ведь я, Мишка, способен хотя бы иногда на поступки, как ты думаешь? Все гадают, как закончится плавание и каковы будут его последствия. Признаться, я и сам заинтригован не меньше их, а потому тщусь прозреть туманну даль, в которую несёт меня рок событий и жалкий жребий. Или не жалкий, Мишка? Будем считать и надеяться, что нет. Срочно сообщай о себе. Е.»

На этом закончу главу, которая превратилась в предисловие с комментариями, и начну следующую. Ведь только получив это письмо, я окончательно убедился, что двигал Женькой не всплеск эмоций, а достаточно обдуманное и со всех сторон обсосанное решение.

– Я полагаю, Санчо, что всякая пословица заключает в себе истину, ибо все они суть изречения, добытые из опыта, отца всех наук, особливо та, что гласит: «Одна дверь затворилась, другая отворилась».

Мигель Сервантес

«Иду на вы», – сказал я, отправляясь в кадры на встречу с инспектором Ващенко. Я верил в удачу, и на то имелись все основания. Характеристика – блеск, аттестат в кармане. Словом, все чин-чинарём, а главное – недавняя встреча у кассы с Адамом Шварцовским.

– Куда ты запропастился? – спросил радист. – Я тебя обыскался!

– Да вот, упрятали на «Кузьму». Только-только вырвался из «штрафбата». Завтра иду в кадры, а там – куда пошлют.

– Повремени недельку, – посоветовал он. – Есть идея. Я сейчас числюсь по резерву: жду из Германии «Козерог». Ходят слухи, что его отправят на Кубу. Фидель якобы заказал нам рыбки для своих барбудос. Старпомом на нём мой приятель Володя Черномский. Он сейчас в отпуске и торчит у себя в Зеленограде, а я как раз направляюсь к нему. Хочешь замолвлю за тебя словечко? Володя мужик добрый, с художниками знаком, и мне он пойдёт навстречу.

Стоит ли говорить, что я онемел от восторга!

– Именно на «Козерог» и хочу! Адам, это ж надо же!

Я рассказал про Лаврентьева, который уже получил приглашение на тот же Рыболовный Траулер-Морозильщик, и как важно для меня оказаться на нём вместе с институтским однокашником. В том, что Адам сделает всё, что сможет, я не сомневался, а что старпом откликнется на его просьбу, уверенности не было. Нет, всё-таки была, но в пропорции пятьдесят на пятьдесят. Как говорится, фифти—фифти, но и этого тоже достаточно.

– А—а, Гараев!.. – Инспектор одарил меня кислой улыбкой и, достав «личное дело», начал копаться в папке.

Бичи напирали со всех сторон, дышали в затылок и в уши. Пришлось вцепиться обеими руками в закраины амбразуры, чтобы не оторвали от заветного оконца.

– Первая виза, Гараев, тебе подтверждена. Паспорт моряка получишь, когда придёт «Козерог». За тебя хлопотал хороший человек. Гараев, учти! – Теперь улыбка инспектора стала лучезарной. – На «Калинине…», на «Холмске» ты тоже себя неплохо показал… Кстати, где характеристика? Принёс? Давай её сюда – присовокупим к делу. Так значит, хлопотал за тебя старпом, и мы решили пойти ему навстречу. Направление я выпишу прямо сейчас. Держи его при себе, а пока перекантуешься в резерве.

– А куда идёт «Козерог»? – спросил я напоследок, цепляясь за оконце из последних сил.

– Для Кубы рыбу ловить, тресковых, – ответил клерк, протягивая мне долгожданную бумажку. – Не подведите!

– Не обосрамим земли русской! – заверил я и выскользнул из толпы, словно кусок мыла.

Целыми днями я околачивался в конторе или в порту. Однажды встретил Колю Клопова. Оказалось, он тоже идёт на Кубу. Мотылём на «Центавре». Я уже знал, что чести потрудиться на команданте удостоены два траулера. Второй – «Центавр», точная копия «Козерога». Я посоветовал ему, если будет возможность, переметнуться к нам. Тем более, сказал я поэту от сохи, то бишь от дизелей, что у нас на борту будет присутствовать мой друг – дипломированный живописец, знаток поэзии, сам когда-то писавший, на мой взгляд, неплохие стихи, поклонник Есенина и… Словом, напел дифирамбов Жеке, а Коля задумчиво слушал, развесив уши. Когда глаза его блеснули азартом, я понял, что Клоп заглотил наживку.

Вечером того же дня, вернувшись в Светлый и получив из рук бабы Лены конверт, надписанный рукой Жекиной супружницы, я вскрыл его в самом благодушном настроении, но начал читать и – шок! Словно молотком по лбу!

«Привет морскому волку! Это пишут тебе Лаврентьев и евоная супруга (т.е. наоборот). Очень рады были твоему письму. Рады особенно потому, что Тунегов пытался запугать нас, что ты всмерть обиделся за длительное молчание, но тебе не привыкать к нашей неповоротливости в этом отношении. Часто посещает нас желание поболтать с тобой хотя бы письменно, но эти благие намерения разбиваются об отсутствие авторучки или… мало ли что находится, – читал я, пока что со спокойной улыбкой. – Теперь, кстати, кое-что назрело. Во-первых, Женька сменил место жительства (вернее место для ТВОРЧЕСКОГО жительства), меньшее на большее. 10 кв. м – на 18,6 кв. м!!! Не без материального ущерба. Это, конечно, ещё не идеальная мастерская, но уже кое-что. Впереди работа, работа, работа. А вот её-то и нет (в смысле заказов). Так обстоят дела на Подольском фронте. Но что делать – „не в деньгах счастье“. Планы на лето – туман. Хотел было Женька пожить в Паланге у моря (вспоминая тебя и, как Билли Бонс, выглядывая твой кораблик в подзорную трубу), но с творческой дачей не получилось. Остаётся вариант с понтоном (грузоподъёмность 6 т). Кажется, при тебе уже шёл о нем разговор. Так вот, приобрели они его с Хвáлей, но пока этот понтон лежит мёртвой тушей в Хвалином сарае, а куда податься, когда, по каким морям-океанам, а главное, с каким запасом горючего, пока покрыто мраком…»