Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга четвёртая"

– Что ты, что Хвáля, – вздохнул я. – Два сапога. Тоже явился, не известив.

– Хвáлю с похмелюги осенило, вот и рванул к тебе из Питера. А я – трезво взвесив и обдумав, – ответил Жека, наполняя стопки.

– Надеюсь, что трезво и обдумав. – Я поднял стопку: – За тебя! Ибо тебе, Жека, придётся идти своим путём. Путём пассажира, а это, брат, не фунт изюма, когда идёшь в Гнилой угол Атлантики на полгода.

– А какая разница – пассажиром или матросом?

– Большая, – подал голос штурман, сразу понявший, куда я гну. – При нашем руководстве, когда у него семь пятниц на неделе, Куба то ли будет, то ли нет. Зюзьгой рыбацкой на воде писано. Матрос, да и любой из нас, всегда при деле. Сутки крутишься, как белка в колесе. Наломаешься вусмерть и на боковую. У пассажира другое. Он свободен от любви и от плакатов, и тогда начинается психология.

– Да, – подтвердил я. – Измотает тебя однообразие пейзажа, поэтому не берусь судить, как скажется на тебе полугодовой вояж. Вариться в собственном соку не сладко!

– Пужаете, братцы? Ничего, у меня в жизни всяко было, авось и в этот раз выдержу.

– Мы прогнозируем, – ответил я. – Спасёт тебя, как обезьяну, только труд.

Жеке надоела преждевременная «психология».

– А что это за парни ехали с нами? – спросил он. – Ну, тот, который коттедж вернул государству на добровольных началах.

– На добровольных! Взяли за жопу – куда денешься? Второго… ну, Жигалова этого я не знаю, а владелец коттеджа – тот самый Липун. Влас Липунов. Да, тот самый – мой лучший враг. Одно хреново, что мы такие с ним друзья, куда он, туда и я. То есть, наоборот: где я, там и он оказывается. Не намеренно, конечно, да мне от этого не легче. – И уже обращаясь к штурману, пояснил: – Дядюшка его хотел меня зарубить топором, а сам племяш – утопить.

– Это всерьёз?! – Рев был изумлён.

– Ещё как! – подтвердил я. – Ты, Рев, продуктовый помощник, но если этот прохвост будет лезть в буфетчики или в начпроды, не подпускай его к кормушке.

– Начпрод у нас хороший мужик. Я с ним в Германии был на ремонте, а Липунов, сколь помнится, рыбообрабочик. Попал в бригаду Корбута, а тот ему спуска не даст.

В таких разговорах мы засиделись дотемна. Когда на фарватере начали вспыхивать буи, проводили штурмана на автобус, а сами отправились на покой.

Перед сном я спросил о Хвале, как, мол, там поживает наш милый граф?

– А что Хвáля—ааа—а! – зевнул Лаврентьев. – Графуля, как всегда, в своём амплуа. Решил я устроить прощальное застолье. С Хвалей, естественно, с Ванькой Шацким. Сикорский присутствовал как Хвалин дружбан, и кто-то ещё. А, Забелин ешё к нам присосался. Хорошо налились и стали тянуть жребий, кому за пивом бежать. Выпало Хвáле. Взял он чайник и отправился в баню. Она же не в Африке, рядом, а Хвáли час нет, полтора. Является через два часа, рожа расквашена, в крови. Мы ему: в чём дело?! Где был, кто бил?! Оказывается, возвращался с пивом, но прижало по малому. Он и притулился к стене опростать пузырь. Фуранул струю, а она – в окно полуподвала и… в праздничный стол дворника-татарина! Тот выскочил, ухватил графа за грудки, а Графуля ему: «Дайте, сэр, поставить чайник, чтобы не пролить драгоценный напиток, и снять очки, потом и бейте». Тот дал и побил. Потом они помирились и пропили рупь за мировой интернационал, за дружбу народов и за мир во всем мире, за единение физического и умственного труда.

Хотел я ещё спросить Жеку о последнем, «провокационном», письме, но он уже спал.

Какой же я, однако, идиот! За всеми нами, обитателями Земли, водится эта слабость: хватаем, что ни дай, независимо от того, нужно нам или не нужно. Вот так и наживаешь себе неприятности.

Роберт Шекли

Да, нынче мне приходится отдуваться за друзей-соплавателей, дабы реконструировать повествование с их точки зрения. Трудно это сделать по прошествии стольких лет, однако, елико возможно, я стараюсь сохранить обороты их речи. И хотя они время от времени будут копировать Гараева, не могу удержаться от попытки пересказа. Я просто обязан предоставить слово каждому персонажу, чтобы между некоторыми событиями выявилась логическая связь.

А сейчас послушаем Лаврентьева.

Несмотря на мрачные прогнозы друга Мишки и штурмана относительно моего будущего, я был полон оптимизма. Сказывалась новизна впечатлений. Вокруг совершенно другие люди, непохожие на московских хлыщей вроде Забелина. Народ… да, не столичный. Не суетливый и, как показалось мне, знающий себе цену. Чего стоит один только боцман Филиппов.

Мне нужно было сдать санпаспорт здешнему доктору. Спросил у «дракона» (словечко Гараева), где мне его найти? «Видишь, – говорит, – шлюпки? Двигай туда, в лазарет. Докторшу зовут Авророй Фрицевной». «Как-как?!» – изумился я. «А так, – говорит. – Ав—ро—ра! Вспомни крейсер, который по Троцкому бабахнул». «По Керенскому», – машинально поправил его, а он, не удостоив ответом и одарив весьма презрительным взглядом (мол, что ты, москвич, понимаешь в крейсерах и Керенских?), потопал куда-то по своим драконьим делам.

Мой «Вергилий» – тоже занятный мужик. Вроде бы прост – чист душой и нравом тих. Носа не задирает и без предвзятостей. Втроём мы хорошо посидели у канала, а уехал он почти в том же состоянии, в каком приехал. Разве что стал медлительнее и чуть разговорчивее. У него любопытная фамилия – Вечеслов. По-моему, достаточно редкая, но у меня нет сомнения, что я уже встречался с ней, хотя не помню где и когда. Впрочем, это неважно. Главное, когда зашёл разговор о «психологии», он ввернул из Маяковского. Я понял тогда, что он – свой парень. Ладно, будущее покажет, кто есть кто.

А лучезарная Аврора – та ещё штучка с ручкой. Дама бальзаковского возраста, приняв санпаспорт, сделала томные глазки и, после «ах-ах», прощебетала, что «обожа—ааа—ает искусство и боготворит живопись» и, конечно же, «преклоняется перед художниками». В лице её, с её-то немецким отчеством, есть что-то азиатское. Скулы и раскосые глаза явно из тех краёв, хотя фамилия Георгиевская говорит о европейском происхождении. Фигура у бабы, несмотря на возраст, спортивная, зато при всем при том «поэзия – её слабое место». Только ли поэзия, хотел бы я знать?

С капитаном увидеться ещё не довелось, да я и не горю желанием повстречаться с командиром производства. Достаточно того, что вступил в контакт со старпомом и первым помощником. «Помпа», пользуясь словарём Гараева, успокоил меня по поводу стенгазет и прочей муры. Сказал, что для этих целей в экипаж прислан матрос (конечно, Мишка!), который хотя и направлен якобы Союзом местных художников, но, прежде всего, он матрос и обязан исполнять распоряжения комсостава. Услышав это, я не позавидовал Мишке. С такой нагрузкой и «психологией» в придачу можно и с катушек слететь. Фигурка у помпы субтильная. На вид – типичный интеллигент и хлюпик. Болтлив, что соответствует фамилии – Сорокин. Какая холера понесла его в море? Видимо, заработки. До них все охочи, только у одних для этого приспособлены руки, а у других – язык.

Старпом Черномский – увалень. Добродушный медведь. Возможно, он таков лишь со мной, да и то на первой стадии. Мы немного поговорили до появления Мишки с бумажкой-направлением. Так я узнал, что чиф (другое Мишкино словечко) появился на свет в семье художника, а евойный папá – даже народный художник СССР. Театральный, правда. Сейчас жительствует в Алма-Ате. Знается Вольдемар почти со всеми местными творцами. Даже жену взял в семье здешнего корифея-мариниста Скитальцева. Говорил он мне и о моём земляке Ткаченко, с которым чиф плавал на «Казани», а после – на «Грибоедове». Спросил, не знаю ли я такого? Ответил ему в духе главначпупса, что художников в столице много, а я один. Зато и узнал, что сей живописец предпочитает писать темперой, а вместо кисти пользуется лезвиями безопасной бритвы. Что ж, каждый выбирает инструмент по душе.

Первые впечатления, в общем, нормальные. Я ведь не ожидал каких-то чудес или чего-то неожиданного и необычного. На корабле суета. Так и должно быть перед началом плавания. Пока всё похоже на вокзал перед отходом поезда. Люди бегают туда и сюда, гремят лебёдки, словом, «грузят апельсины бочками»: мешки, ящики, тюки, всякие верёвки и всякое железо. Михаил в гуще событий и, кажется, чувствует себя, как рыба в воде. Ему не до меня, а мне отведена роль стороннего наблюдателя. Я – пассажир, и этим всё сказано. Этюдника ещё не раскрывал, альбома не брал в руки. Когда надоедало глазеть на толкотню, уезжал в город. Даже в зоопарке побывал, чего со мной отродясь не было. И просто в парке культуры побродил, выпил пива, а по размышлении тяпнул сто пятьдесят. Рядом с парком развлечений – Союз художников, однако к коллегам не тянуло. К чему? Встреча ничего не даст. Наш брат всюду мазан одним миром, чаще склочным, чем мирным. Главным событием будет встреча с Балтийским морем и с океаном, вот тогда и определится, кто был прав, я или «Москва и москвичи». А может, сбудется пророчество Михаила и Рева? Это и тревожит.

Когда укладываюсь спать (сокаютник мой, акустик тире радист Саня Уткин, ночует дома, пока есть возможность), в голову приходит всякое. Главным образом, всё то же: как сложится плавание. Мишка, если удаётся днём перекинуться словом, больше не заговаривает о «психологии», но зерно-то уже посеяно, и оно, прорастая, свербит. Не скрою, иногда возникает мысль, а на хрена попу гармонь? Зачем я это затеял? Сидел бы сейчас в Спас-Темне, днём плескался в Наре или пачкал холст в своём закутке. Ворона Машка, ставшая совсем ручной, требовала бы жратвы и, вышагивая по забору, негодовала бы на козла Гаврилу, который всегда сопровождает меня в лавку за хлебом и возвращается, имея на шее связку баранок, а на рогах – по булке черняшки, и получая за услугу свою долю съестного. Жизнь!

Вчера, когда я снова вспомнил свою деревушку, старую усадьбу помещика Соколова, полуразрушенный храм на сельском кладбище, тогда и сразу, враз, всплыло в памяти, где я встречал эту фамилию – Вечеслов! Там и встречал – на кладбище. Поднатужился и – нате вам! Память выдала дословно надпись на могильной плите: «Мужу и другу – с тобою в вечность перешло всё моё счастье». И дальше: «Под сим камнем погребено тело чиновника 7 класса и кавалера ПЕТРА ФЁДОРОВИЧА ВЕЧЕСЛОВА, родившагося в 1790 году июля 14 дня, скончавшагося в 1848 году августа 23 дня по полудни в 6 ½ часов».

Сколько раз я стоял перед этим надгробием, пытаясь представить жизнь «чиновника и кавалера», погребённого в деревне, принадлежавшей землевладельцу Соколову, и скончавшегося ровно за восемьдесят лет до моего рождения. Как непохожи его ТОГДА и моё СЕЙЧАС. А он был старше Александра Сергеевича, которого пережил на одиннадцать лет. Вернусь и, может быть, покопаюсь в архивах. Есть, наконец, краеведы. Вдруг кавалер Вечеслов имеет отношение к штурману Вечеслову! Надо поговорить с «Вергилием». Придёт час, когда земную жизнь пройдя до середины, очутится он в сумрачном лесу. Окружат его тени старцев, а штурман наш никого не узнает. Мне и самому интересно: эпоха Пушкина, а я о нем картину затеял. Может, не ко времени? За эскиз дали по башке. И композиция, сказали, ни в жопу, и название звучит слишком претенциозно. Но почему?! Ведь это ж не я придумал. Это сам Александр Сергеич воскликнул, засандалив-таки пулю в Дантеса! «Браво, Пушкин!..» – воскликнул он, прежде чем потерял сознание. И если моя нынешняя поездка… моё плавание в тартарары закончится без живописных достижений, а я уже сомневаюсь в них, ибо не вижу простора, где мог бы разгуляться воображением, то, может быть, сумею как следует обмозговать пушкинскую тему. Она меня достала, и мне теперь надобно доказать этим парчушкам из выставкома, что прав был я, а не они.

– А когда мы достигнем этой, как вы её называете, линии равнодушия, то сколько же мы тогда проедем? – спросил Санчо.

– Много, – ответил Дон Кихот, – ибо, согласно вычислениям Птолемея, который был величайшим из всех известных нам космографов, поверхность воды и суши на нашей планете равна трёмстам шестидесяти градусам, мы же с тобою, достигнув этой линии, проедем как раз половину.

Мигель Сервантес

В известной песне говорится, что пароходы уплывают совсем не так, как поезда. По-моему, и в порту, и на вокзале всё происходит по одному сценарию, который лишь разбавлен толикой специфики. К примеру, поезд отправляется с завидным постоянством в один и тот же час, а пароходы – по обстоятельствам. Я говорю не о паромах и пассажирских лайнерах, а обо всех прочих, которым закон не писан. На пароходе трудится экипаж, в поезде – бригада проводников. Пассажиры следуют по своим надобностям, как Жека Лаврентьев. Что до специфики, то её уже достаточно в этом повествовании и повторяться нет смысла. «Козерог» погрузил в трюма всё, положенное ему в рейсе, и отчалил, не дождавшись напарника своего, однотипного «Центавра». Всё дальнейшее повторялось, согласно расписанию, «со всеми остановками», как объявлял у Фарер старпом «Кузьмы»: Балтийск—Борнхольм—Дрогден—Зунд—Каттегат, далее – везде, до конечного пункта следования.

На сей раз мы шли не Ла-Маншем. Обогнули Англию с норда между Оркнейскими и Шетландскими островами и встретились наконец с Атлантикой и с её могучей волной. До острова Сейбл было ещё далеко.

Морская жизнь затягивает быстро. Осталось позади похмельное расставание с берегом, а отболели головы – и началась в лавочке бурная распродажа «под запись». Начпрод, ликуя, избавлялся от лежалого товара, полученного на складе. Свитера, рубашки, полуботинки, носки, мыло, одеколон, зубная паста, конверты, безопасные лезвия и радиоприёмники «Океан» шли нарасхват. И только когда отшумела ярмарка, началась работа на палубе и в рыбцехе. Я угодил на руль ещё в Балтике, но в Северном море Смышляев потребовал вернуть ему кадры, а на руль поставить рыбообработчиков.

Жека Лаврентьев держался молодцом. Пару дней его мутило, а после все неприятности сняло как рукой. Он мне как-то сказал, что однажды близ Евпатории попал в качку на прогулочном катере, которую «блестяще выдержал». Это испытание и дало уверенность в том, что морская болезнь ему не грозит, а значит, и вояж пройдёт успешно.

У перехода из точки К в пункт С, который занимает почти полмесяца, одно преимущество: в это время мы работаем, как белые люди, по восемь часов в день. Утром начинаем, вечером шабашим. Однако не предоставить ли слово бювару? Скупой язык моего «вахтенного журнала», сходный с песнями степного акына, как нельзя больше подходит к начальному периоду промысла.

09 июня. «Не спится, няня»…Начал ворочаться в пятом часу и окончательно продрал шары в половине шестого. Погода, не в пример вчерашней, улучшилась. Облаков почти нет, солнце, качка незначительна, поэтому я удовлетворительно справился с физзарядкой. Интересно, надолго ли меня хватит? В 11.30 по правому борту открылись гористые Шетландские острова, через час, по левому, проползла узкая полоска Оркнейского архипелага с двумя маяками. Всё. Дальше только Его Величество Океан. Жека изучал клочки суши в бинокль с мостика кормовой рубки. Сделал ему ручкой, он помахал в ответ и снова уставился в окуляры. Этюдника он ещё не раскрывал, альбом и фломастер пускал в дело лишь в проливах.

Обе наши бригады копошатся на корме. Смотали ваера на барабаны лебёдки, делали кабели для трала. Рисовать иногда, как собирался (присутствие Лаврентьева вдохновляет), нет никакой возможности. Мы до того вымазаны в солидоле от новых тросов, что занятие это просто немыслимо.

19.00. На судне есть штанга. Вспомнив Стаса, я, благословясь, начал её тягать, благо нашлось ещё два энтузиаста. С нашей бригады – Очередько, с другой – Юрченко. Кончается четвёртый день плаванья, а кажется, что в море мы… ну, не вечность, конечно, но всё же очень и очень давно.

10 июня. За бортом всё то же. Равномерно дышат в своём вечном беге не устающие волны, бегут, родимые, и отплёвываются у форштевня. Мы тоже бежим на запад. А мысли уносятся на восток, к Рифейским горам. Океан расшалился: захлёстывает даже в окно каюты, хотя оно высоко над водой. «Меридиан» (а он мне снится регулярно) сейчас бы заливало от бушприта до кормы. Весь день возились с ваерами и разными стальными концами. Снова в солидоле, как черти. До ужина – общесудовое собрание. Помпа осчастливил сообщением, что в Гаване, возможно, пригласим к себе Фиделя Кастро. Сказал – и чуть не уписался от восторга. Жека шепнул мне: «Если только жив я буду, чудный остров навещу – у Фидельки погощу». Уже начинает понимать мой друг и спутник, что все его живописные надежды возлагаются только на Кубу. Охти мне, и мои – тоже.

11 июня. Ветер потеплел. То ли забираем южнее, то ли сказывается близость Гольфстрима. Прошёл встречным СРТ «Айсберг». Он – от айсбергов, а мы – к ним, на поклон. А в остальном всё то же: раскачивается под ногами выпачканная солидолом палуба, над ней – седое небо, то слева, то справа взлетает бутылочного цвета горизонт, а мы всё ещё маемся с ваером. Смышляев экономит. Решил поработать на старом, поэтому вырубаем самые худые куски и делаем вставки. Сплесней – куча. И только океан безразличен к нашей шебутне: какое равнодушное спокойствие от «сознания» собственной силы у этой огромной массы воды! Лаврентьев уже дважды замечен на ботдеке в обществе докторши Авроры. Однажды с ними был и Рев Вечеслов. Жека что-то корябал в блокноте. Аврора что-то ему доказывала, причём весьма оживлённо.

12 июня. Сегодня, нарубив стальных концов, готовили «лапки» для трёх тралов, потом нанизывали кухтыли на «геркулес». А с ваером так и не разделались. Сначала механики не давали питание на лебёдку, потом заклинило «мой», левый, рол на корме. Бригадиры и сейчас с ним возятся, не доверяя эту работу бравым матросам Швейкам.

Жека снова замечен в обществе лучезарной Эос.

Я как-то вечером спросил его, о чём, мол, ведёте толковище? О поэзии, вестимо, ответил живописец. Всё-то ей надо знать. И каких он поэтов любит больше всего, и какие стихи самые любимые, и почему эти – любимые, а те – нет. Иногда хочется послать её на три буквы – уж больно она настырная. Она, оказывается, жила в Загорске, где и преподавала литературу. Там сейчас обитают дочь и внук. Из-за него якобы и отправилась в море бабуся. Когда-то она работала в госпитале, где много чего нахваталась по медицинской части, потом где-то и как-то сдала экзамены и получила то ли аттестат, то ли диплом фельдшера «широкого профиля». На фронте она провела последние два года, так что корочки получила после победы. Они, говорит, и выручили её теперь в самый нужный момент, когда очень понадобились деньги. В рыбкину контору, по её словам, помог устроиться человек в Запрыбе, который её стараниями поправился после тяжёлого ранения при взятии Кёнигсберга. Помогла, говорит, и медаль, полученная ею после взятия этого города.

Не знаю, какая она врачиха или фельдшер, но санитарка классная. Я случайно рассёк ладонь шкерочным ножом, так она мне обработала рану, наложила скрепки и забинтовала в лучшем виде. Если на судне не случится ничего серьёзного, то и Аврора сгодится для ушибов и порезов.

– Послушай, Санчо: у тех, которые садятся на корабли в Кадисе и отправляются в Вест-Индию, существует примета, по которой они узнают, что уже миновали упомянутую мною линию равноденствия: у них разом подыхают вши, сколько бы их ни было, так что потом их на всем корабле ни за какие деньги не сыщешь.

А потому, Санчо, поищи-ка у себя на ляжке: коли найдёшь какое-нибудь живое существо, то сомнения наши отпадут сами собой, а если не найдёшь, значит, мы эту линию уже миновали.

Мигель Сервантес

День за днём тянулась цепочка однообразных событий, ничем не примечательных, если не считать того, что я всё-таки наловчился делать моментальные наброски в блокноте, который держал в кармане телогрейки. Осточертел помпа, который постоянно подсовывал какую-нибудь писанину. Заниматься ею чаще всего приходилось уже после рабочего дня, когда другие смотрели кино и предавались заслуженному отдыху. Тем не менее, я выполнял все задания первого помощника, надеясь, что мне воздастся за это на Острове Свободы, когда начнутся увольнения на берег. Правда, в душе я больше рассчитывал на поддержку старпома. Он, судя по словам Жеки, вполне мог стать моим адвокатом по этой части, хотя и заявил, что Гараев прежде всего матрос, а уж потом всё остальное.

Была и апатия. Видимо, последние месяцы, отданные «Озерпаху» и «Кузьме», измотали меня. «Козерогу» оставалось дожевать и выплюнуть остатки. Штангу я забросил, хотя Очередько регулярно приглашал «погреметь железом». Как бы то ни было, но переход через океан казался мне в этот раз очень долгим и утомительным. Да и тоска грызла, а именно от неё, говорят, заводятся вши. Одно спасение от них – «линия равнодушия», до которой, казалось, уже подать рукой.

13 июня. Весь день в каюте. Помпа завалил писаниной, даже Смышляев не смог спасти меня. Машина наглядной агитации завертелась «со страшной силой». Начались собрания, лекции, беседы. Навыбирали кучу деятелей на руководящие посты, а это – судком (7 чел.), суд товарищеский, ревизионная комиссия, ВОИР, НТО, ДОСААФ и вроде ещё какие-то хреновины. Рядовых членов команды не осталось. Все чем-нибудь командуют, а кто никуда не избран, тот уже по штатному расписанию является начальником. На последнем собрании помпа выступил с зажигательной речью: «Учитесь, посещайте лекции и беседы, а когда вернётесь в родной порт, почувствуете, что выросли…» А кто-то добавил за него: «…на целых шесть месяцев». Лаврентьев слушает и удивляется этой невиданной кампанейщине. А с Уралом уже 7 часов разницы во времени. У них сейчас началось воскресенье, 14—е, а у нас ещё вечер. Только что перевели часы на час назад.

14 июня. 07.10. Только что разошёлся туман – и закончился осточертевший рёв сирены. Зато немного прибило волну. 16.00. Снова туман, да какой! Туманище! Маюсь со стенгазетой. Жека хихикает: «Живопись, Мишка, тебя и здесь достаёт!» Его бы на моё место, что бы он запел?!

15 июня. Понедельник – день-бездельник? Шиш. Вчера рулевые принесли слух о якобы возможном переходе за экватор в район банки Уолфиш-Бей. Но и это «туман», как всё вокруг. Видимость – метров 40—50. Как по реке идём. Ох, туманы мои растуманы, а мы – брянские партизаны в этом молоке. Ползём шестиузловым ходом под завывание сирены. Ладно ещё, что на баке в колокол не брякают. От «живописи» освободил Чичкань. Пришёл бригадир и гавкнул: «Мишка, пошли помпу на х.. и айда на палубу! Скоро промысел, а дел невпроворот». Послал хоть и мысленно, но с большим удовольствием. (До банки 3.690 миль, пройдено 2.400, на 20.00 осталось 1.230). После осточертевшей стенгазеты вздохнул полной грудью. Привязывали к мешку частик, фартук, коровьи шкуры, кухтыли и пояса. Один мешок сделали полностью, ко 2-му подвязали топенанты и приготовили к подвязке частик. Завтра будем пришивать тралы к мешкам и доводить их до ума.

16 июня. Доделали второй мешок и полностью оснастили один трал: подвязали топенанты, поджилины, 40 кухтылей на верхнюю подбору. Жека наблюдал за нами с кормового мостика, но к нам не спускался. Обменялись приветствиями «ручным семафором».

17 июня. Всю ночь туман, с утра туман и мерзость. Волны, подёрнутые серым пологом, лениво перекатываются и взбрызгивают пеной. Приснилось нонче, что получил груду писем от подруги, Давыдова, Хвали и от Лаврентьева (!), который дрыхнет в каюте акустика и не ведает, что пишет мне письма. 21.00. Что за погода?! Туман! И вдруг хлестанул дождь. В воздухе висит промозглая сырость и будто впитывается в суставы: руки-то побаливают. Из этой мути (ох, близок уже Гнилой Угол, близок!) то и дело накатываются на палубу волны. Вспухают, стервы, с плеском и шумом выше борта, мелкая позёмка брызг летит с этих водяных сугробов прямо в рожу. Отплюнешься, утрёшься и снова работаешь игличкой – селяви! Правда, к вечеру малость поутихло, прояснилось, и вестником близкого промысла мимо проплыл кухтыль. У меня и Лаврентьева появился коллега – электрик Максюта. Электромаксюта, как его зовут в отличие от другого, Бугаева. Этот – Электробугай. Так вот, подходит Максюта к Жеке и спрашивает (Жека рисовал корму): «Давно увлекаешься?» «Давненько…» «Я тоже». «Вот и давай увлекаться вместе», – предложил Лаврентьев, а тот ему: «У меня литература есть по этой части. А потом я подписался на журнал „Юный художник“. В нём много дельных советов». О, Господи! И смех и грех…

18 июня. Нормальный день. Пока. Утро солнечное. Получили новенькие рокон—пуксы оранжевого цвета, как у англичан и японцев. Я сказал Жеке, что неплохо бы смастырить этюд в такой робе, а Жека бульбу наморщил: «Слишком крикливо…» Сегодня вывели за корму доски и опустили слип. Завтра, возможно, будет первое траление и, значит, начнётся посменная работа. Пальцы болят: весь день не выпускал из рук карандаш, кисточку и рейсфедер.18.30. До о. Сейбл осталось 360 миль. Пром. обстановка там якобы неважнецкая. Разделался наконец со стенгазетой и графиком работы наших бригад. Осталось изобразить 2 текста соцобязательств, взятых палубной и машинной командами. После ужина сделал в ходовой рубке пару набросков с Женьки Якубова и боцмана Филиппова. У дракона на кисти правой руки мощная татуировка: линкор. Говорит, что это – «Марат», на котором он служил. В это время зашёл в рубку Рев Вечеслов. Услышал про линкор и говорит дракоше, что наколка сия чего-то ему напоминает. Мол, кажется, он уже видел когда-то точно такую, а Жека тоже кивнул, – и я, мол, тоже встречал её у одного военмора. Жека старше меня и Ревы на пять лет, а боцман старше Жеки на два года. Они ударились в воспоминания о своей службе, а я отправился смотреть «Дело было в Пенькове». Без этой ленты не обходится ни один рейс. Не удивлюсь, если у помпы в заначке есть и другая – «Чрезвычайное происшествие» про танкер «Туапсе». Всегда – старьё, и ни одной новинки. 23.00. «Дело» смотреть не стал – знаю фильм наизусть. Уже оскомина от него. Да и Адам меня задержал, окликнув из радиорубки. «Центавр» вышел на промысел, – сообщил он. – А тебе шлёт привет тамошний маркони Щеглов. Да, и ещё некий Коля Клопов. Просил передать, что на промысле переберётся к нам». Я засмеялся. «Это – мотыль и поэт, а может, будущий филолог. Появится – сразу пристегну его к редколлегии». «Помпа, видать, крепко взял тебя в оборот, – посочувствовал Адам. – Даже сейчас на уме стенгазета».

Если бы только стенгазета! На одном из собраний выбрали меня профгруппоргом нашей бригады. Только вернулся от Адама – помпа тут же вызвал к себе. Собрал нас вместе с судовым комитетом, видимо, чтобы лишний раз я мог удостовериться, что он, при всей его интеллигентности, по должности – типичный «колун» и первым делом блюдёт формальности. Уже все переборки заклеены плакатами, призывами и воззваниями – живого места не осталось! А вызвал нас для «архиважного мероприятия». Оказывается, у него есть готовые типографские бланки заявлений, в которых говорится, что «имярек, воодушевлённый решением исторического ХХII съезда нашей партии, и желая внести свой вклад…» и так далее, «принял решение бороться за звание «Ударник коммунистического труда». Он, помпа, желает, чтобы мы не только подмахнули эти заявления, но добились бы и стопроцентного охвата. Стопроцентного – и не меньше, ведь на «Турмалине» таких «ударников» оказалось всего шестнадцать, вот и нагорело за некачественную агитацию от райкома партии. Надо сделать так, заявил он, чтобы заявления были подписаны до первого июля! Мы, швейки, помалкивали в тряпочку, и только электромеханик Шавель (старик, идущий в последний рейс) резко выступил против, назвав затею «неумной кампанейщиной». Помпа обиделся, но всё-таки уломал деда, убрав лишь срок подписания. А что? Подпишем. В первый раз, что ли. А после их можно в гальюн. Ведь говорит же Чичкань: «А по мне хоть говно в море возить, лишь бы платили!»

– Ты, Санчо, произведи лучше тот опыт, о котором я тебе говорил, а об остальном не заботься: ведь ты не знаешь, что такое большие круги, линии, параллели, зодиаки, эклиптики, полюсы, солнцестояние, равноденствие, планеты, знаки, точки пересечения и расположения светил в небесной и земной сферах.

Вот если бы ты это всё знал или хотя бы даже часть, ты бы отдавал себе полный отчёт в том, сколько параллелей мы уже пересекли, сколько знаков видели, сколько созвездий осталось у нас позади и сколько ещё остаётся. И я тебе ещё раз говорю: поищи у себя и полови – я убеждён, что сейчас ты чище, чем лист белой и гладкой бумаги.

Мигель Сервантес

Вторично дать слово штурману Вечеслову – одному из тех, кто доставил «Козерог» в район острова Сейбл, где было нам суждено отдать первый трал и вытащить первого «пустыря» в ряду многих ему подобных – я решил после того, как мы с Лаврентьевым посвятили вечер распитию бутылки и беседе за жизнь с её иной раз невероятными коллизиями. Штурман присутствовал на тайной вечере в качестве пассивного участника и заинтересованного слушателя, иногда подававшего реплики, как говорил Володька Медведь, «по ходу пьесы».

Да, Вечеслов был одним из тех, стараниями которых наш «Козерог» пересёк несколько параллелей, кучу меридианов под знаками многих созвездий и перебрался из одного полушария «земной сферы» в другое. Однако не по этой причине он очень естественно вписался в нашу компанию, которую я по старой привычке обозвал «тримурти». Тут было что-то другое. Определение «другому» нашлось позже, но и тогда самый молчаливый в случаях, касавшихся нашего с Жекой прошлого, он не выглядел третьим лишним, хотя мы выпивали, а он лишь присутствовал, так как с ноля заступал на вахту, до которой оставалось три-четыре часа. Я уверен, что именно этот вечер положил начало уже не просто знакомству и приятельству, а настоящей дружбе. Почему? Надо отдать должное дедуктивному мышлению штурмана, которое помогло ему свести концы с концами и представить нашему вниманию свою реконструкцию минувших событий, участником которых, кроме него и Лаврентьева, оказался ещё и боцман Филиппов. Но послушаем самого штурмана.

Пожалуй, все началось с выпивки на канале, когда выяснилось, что я и Гараев одногодки, а друг его и мой новый знакомый Лаврентьев старше нас на пять лет. Тем не менее он закончил художественное училище в один год с Михаилом и одновременно с ним поступил в институт имени Сурикова. Специально для меня они этого не рассказывали. Я пришёл к этому выводу, слушая их и сопоставляя факты по штурманскому методу «пишу, что наблюдаю». Я-то, в основном, был слушателем, а они предавались воспоминаниям, которые так и журчали под бульканье водки.