Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга четвёртая"

Всё-таки «разбежался», но помпу не застал. Наверное, подался к Косте-капитану. Тогда я завернул к Лаврентьеву, а пассажир валяется с книжкой. Есенина штудирует. А мне казалось, что он его вызубрил от и до. Ан нет. Повторенье, говорит, мать наслажденья. Что, говорю, заглянув в книжку, «на сердце день вчерашний, а в сердце светит Русь»? Да, говорит, «мои рыдающие уши, как вёсла, плещут по плечам». А в ящике у него вижу прекрасный вечерний этюд без солнца: перламутровое море, чуть розоватые облака, отливающие тем же перламутром, а вдали «бормота» тащится через хляби с авоськой за кормой. По силуэту – то ли наша «Казань», то ли «Революция» мурманчан, с которой мы однажды сцепились тралами от великой теснотищи на промысле.

– С Филей уже говорили, – спрашиваю, – о случае в Бологом?

– Нет, – отвечает, тоже разглядывая собственное творение, – о случае не говорили. Случай не подворачивается. То настроения нет, то Филя занят. А для такого разговора нужно бы водочки. Ты без заначки поди?

– Есть бутылка. На крайний случай.

– А кто знает, какой он крайний? И где будет наш край? Если, Мишка, твоя хата с краю, можешь держать при себе «крайний случай».

– Если договоритесь с Филей о суаре, водка будет, – обнадёжил я.

Хорошо, когда сумерки дразнятся

И всыпают нам в толстые задницы

Окровавленный веник зари.

Сергей Есенин

Я – пассажир и, значит, «третий лишний», когда вокруг целыми сутками поют гимн труду, оглушая себя литаврами всякого железа и музыкой сирен. По крайней мере временами, живу с чувствами лишенца. К тому же, по мнению старпома, слишком ленив. Он деликатен и в лоб своё мнение не тычет, а я исхожу из смысла его туманных намёков. Что ж, я таков, каков есть. Вон Мишка: тужится-пыжится, хочет все успеть, но живопись не терпит суеты, а когда у тебя на ногах ещё и матросские гири – тем более. Так можно и с пупа сорвать. Не знаю, понадобятся ли ему его многочисленные почеркушки в замасленном блокноте. По-моему, не нужны они. Он наизусть знает все эти позы. И что в них интересного? Вечно согнуты парни над своими сетками, вечно они торчат над ними буквой «г». Глянешь на корму – одни матросские задницы вдохновенно смотрят в морской простор, а там – в туманной дали идут корабли, дальше некуда от нашей земли. А задницы, «дыша духами и туманами», позируют Мишке, и нет им дела до высокого искусства. Задницам нужна рыба, им нужно заработать на жизнь, а всё остальное им по фигу. Мишку, несмотря на его торопливые каракули, как он говорит, «по ходу пьесы», они воспринимают, как равноправную задницу в ряду себе подобных, на меня же смотрят, как на жопу, лишённую смысла в их непреходящей суете морских буден. Впрочем, Мишке Мишкино. Это его дело. Этюд с раком омаровичем он всё-таки написал очень приличный, и это хоть как-то компенсирует огромные затраты энергии.

Плывущие на корабле живут, если так можно выразиться, общественной и личной жизнью. На долю первой приходится девяносто пять процентов, остальное – в личном пользовании. У меня – целиком в личном. Тут есть и плюсы, и минусы. Последних больше, и все они – «психология». В этом правы и Мишка, и штурман Рев. Поэтому, наверное, я очень близко к сердцу принял известие о нашей давней встрече на станции Бологое. Мне не терпелось узнать реакцию боцмана, но я, в силу щепетильности, что ли, хотел, чтобы инициатором «допроса» стал именно штурман. Я не торопил события. Я ждал. И вот… Филя «с благодарностью» принял наше предложение поучаствовать в мальчишнике, а Ревтрибунал, как ему и положено, огласил свидетельские показания, которые привели Филю в состояние столбняка. Глаза у него стали шире, чем мотня Тараса Бульбы, а та, как известно, была с Черное море. Затем он, этот дракон, этот боцманюга, умилился и едва не пролил слезу, а возможно, она и капнула в кружку с водкой. Я, увы, более рационалистичен, чем этот бегемот, но и меня пронял его не высказанный словами, а поданный мимикой водопад чувств. Ещё бы! С ним, на одном пароходе, оказались люди, ставшие когда-то очевидцами его «подвига во имя дружбы»!

Что мы услышали, когда Филя обрёл дар речи?

Филя прибыл на станцию Бологое, когда возвращался из отпуска, где встретил старого кореша и земляка («Он с Удомли, я с Мсты»), с которым усидел остатки наличности в привокзальном ресторане. Литер воинский они не оформили, а потому дальнейшие события развивались по известному сценарию. Однако, совершив побег из-под конвоя и едва не угодив под колёса поезда, он протрезвел до способности рассуждать здраво. Прикинув, что к чему и что почём, Филя решил капитулировать и без помощи вохровцев доставил себя в комендатуру. Земеля, тоже решивший сдаться, ибо побег был сделан, что называется, спонтанно, по вдохновению, был уже там. Комендант принял соломоново решение. Утром через станцию Бологое на Ленинград должен был проследовать воинский эшелон. Ночь друзья провели в кутузке, затем были переданы с рук на руки начальнику эшелона, который не сдал их, как это ему было предписано, военному коменданту Московского вокзала, а отпустил с миром.

А кореша я больше не встречал – сгинул мужик, сказал, пригорюнившись, Филя. Мы его пожалели, а он опрокинул в пасть последнюю стопку и решил пойти к Авроре: «может, эта карга уделит немного спирта». Мишка ввернул из Пушкина: «Иным житьё, другие плачут, и мучат смертных лекаря», а пока Филя пытался проникнуть в смысл сих строчек, Мишка предложил ему пару пузырей одеколона. Сказал, что взял в лавочке коробку и совсем немного извёл, чтобы заспиртовать в банке кальмарика, осьминожку и ещё какую-то мелкую живность. «Если не побрезгуешь, конечно», – добавил Мишка. Филя, конечно, не побрезговал, и они ушли. Следом удалился и Ревтрибунал. «На заседание?» – кинул я бумеранг, и он вернулся ко мне: «На совещание. С начпродом». Ушли, а я… «И всяк, кто только не поэт, Морфею сладко предавался». Нет, не спится юному ковбою…

Скоро месяц, как уплыли из Калининграда, и месяц, как я «уплыл» из столицы. Непривычно без тамошней колготни, ой, непривычно! И спокойно. Это с одной стороны, а с другой… Каков же итог? «Я ещё никогда бережливо Так не слушал разумную плоть». И разумная плоть подсказала мне, неразумному: «Зря ты, дуралей, отправился в путь по морям, а не по реке!» И плоть, возможно, права. Есть вместительный понтон, готовый по велению твоему и хотению в любой миг пристать к берегу, на котором, допустим, обосновалось село, а в селе – лавка, а в лавке – мечта каждого истинно советского человека: килька в томатном соусе, чёрствый кирпич черняшки и водка «московская», которую лакает от Москвы до самых до окраин великий и могучий советский народ.

Главное, Тунегов приглашал сплавиться по Яйве, для чего хотел на время покинуть славный город Фрунзе, куда его забросило распределение, и где все Владимиры Ильичи, сработанные ваятелями из национальных кадров, походят на киргизов. Да, хотел ради нас приехать на свою уральскую родину, чтобы прокатить на плоту меня и Хвалю. Что ж, плот да ещё с шалашом – тоже экзотика для людей, отравленных экскрементами мегаполиса. День будем плыть, – заманивал Борька, – ловить рыбу, купаться, вечером греться у костра, жарить-парить-лопать, попивать белую, беседовать, вспоминать минувшие дни «и водку, что с Мишкой лакали они». И вот, чёрт возьми, плыву с Мишкой и, как Колумб, надеюсь открыть свою Америку, а после – закрыть и, как видно, навсегда.

Я не сентиментален, но есть, знать, и во мне скрытная форма слюнтяйства. Проклюнулось оно, когда выяснилось, что штурман Вечеслов – тот самый зачуханный бродяжка, которого мы невзначай пригрели и довезли до Питера. Ещё более удивительно то, что здешний боцман тоже оказался участником нелепой сцены, разыгравшейся у нашего вагона, которая хотя и поблёкла, как старая фотография, но не потеряла чёткости рисунка. Более того, то, давнишнее, помноженное на настоящее, вызвало приступ армейских воспоминаний, которые я хотел бы забыть, но которые достали именно здесь, именно теперь, когда руки мои почти не заняты делом, а голова свободна для встречи с фантомами былого.

 
Мне в юность мою подарила страна
горячую пулю и ночи без сна,
И юность мою убили в бою…
 

Это ведь – подумать только! – я сам сочинил когда-то. Когда мы ехали на заставу, был молодым солдатом, но, увы, уже не был зелёным юнцом и салагой: позади остались Кавказ, где мы «карательным отрядом прогулялись по Бродвею», Прикарпатье, бандеры, стрельба, сбитые ноги, леса и горы, кровь, трупы и раны; остались позади литовские леса и – снова беготня за сметоновцами и «лесными братьями» по дебрям и буеракам, пули, смерти и взрывы гранат.

После «заседания ревтрибунала» долго лежал, уставившись в окно каюты, а закрыл глаза – и насмотрелся «картинок». Сразу возникли телеги, на них – трупы бандер вперемежку с бандерами ранеными. Всех, «хором», свалили на площади села и выставили оцепление: любуйтесь люди! Солнце. Жара. Жужжание мух. Стоны. Никого не подпускали к живым, а те затихали, чернели и становились трупами, облепленными мухами. Люди смотрели и плакали. И мы смотрели – было! Но был и приказ, а «приказ командира – закон для подчинённого». А в целом – круговая порука, узаконенная государством. Оно – начало всему и всему конец. Да и сердца наши ожесточились. Ведь и с нами не чикались те, кого мы привезли на телегах. Кровь лилась с обеих сторон. Кто прав? Кто виноват? Но это мои теперешние мысли. Тогда я считал, что так и надо. Это – мой долг. Я оказался в первом послевоенном призыве, но в части было много фронтовиков. Они уже отдали стране свой «долг», но отдавали ещё и ещё. Что оставалось нам, новобранцам? Не отстать от них, походить на них и тоже постичь «науку убивать» по приказу и – защищая себя. Тут уж баш на баш: кто кого сумеет угрохать первым.

То же и в Литве, где «никто не хотел умирать», но умирали там и тут, умирали и мы, и они. Полдюжины «лесных братьев», а может, сметоновцев (хотя не знаю, есть ли разница между ними), которых мы гнали трое суток и загнали в рожь, там и были кончены чьей-то очередью. Последнего застрелил старшина Бородай. Убитый лежал на спине, сжимая в горсти несколько ромашек. Носком сапога старшина разжал кулак, отбросил цветы и снял с пальца золотое кольцо, а я подобрал и сунул в карман парабеллум.

В другой раз получили сведения, что «они» пасутся на лесном хуторе. Мы – в сани и погнали лошадок туда. Прибыли. Окружили – тихо. Подождали и ворвались. Никого. Предупредили их, что ли? А в избе стол – полная чаша. Самые жадные набросились на еду, самогонки попробовали и – отбросили копыта: сюрприз с отравой. Тут нас и накрыли: теперь они окружили нас. Снова пальба и дым коромыслом. Запалили хутор и кое—как отбились, да под шумок, отстреливаясь, укатили в Паневежис. Говорят мне, к тебе приехали. Влетаю в казарму. Сам весь ещё ТАМ, весь ещё ОТТУДА, а навстречу – мама поднимается со стула. Писал же, живу, как на курорте, вот и предстал в «курортном» виде: рожа в саже, телогрейка воняет гарью и порохом, на плече автомат, за поясом граната и парабеллум, а глаза, наверное, дикие. Увидела сына старушка и хлопнулась в обморок.

Уехала – наступило затишье. Отогрелись, отъелись, отоспались. Стали способны шутить. По-своему, само собой, по-солдатски. Первой жертвой оказался старшина Бородай.

Все молодые, все жеребцы, а Бородай – первый. Утром, перед самым подъёмом, его разобрало от «экзотических» снов: елдак вскочил и выскочил на свободу через ширинку в кальсонах. Стоит столбом и вертит красной башкой, где, мол, девки? Налетай! А «налетел» дневальный. Увидел картину, достойную пера Баркова, взял куриное пёрышко и, обмакнув в химические чернила, выкрасил, как говорит Мишка, «верстовой столб» от пончиков до лысой головы. Нет, такого страшного рёва я больше никогда не слышал и вряд ли услышу! Старшина ревел, точно наш «Козерог», заплутавший в тумане. Утробный рёв и животный хохот, да—а… А Бородай месяц не ходил в увольнение. Мочалкой работал и тёр-тёр-тёр да оттирал своего красавца, опошленного неблагодарной солдатнёй. Эх, и юность мою убили в бою… После этого сочинилось такое:

 
Но не нужен я Корее,
Без меня сады созреют.
Мне б, с карательным отрядом,
Прогуляться по Бродвею.
 

– Ах! – воскликнул тут Санчо Панса. – Сколько неожиданных происшествий на каждом шагу случается с теми, что живут на этом злополучном свете!

Мигель Сервантес

«В море таится какая-то сила, заставляющая людей пускаться на откровенности», – заметил Герман Мелвилл, великий знаток человеческих душ, стиснутых тесными рамками корабельной жизни. Причём говорил он о людях почти незнакомых. Поэтому меня не удивило, что старый друг решил поделиться со мной своими переживаниями, нахлынувшими после стольких неожиданных открытий. Они были частью того удивления, сродни шоку, от встречи с двумя субъектами, которые, будоражили и просились наружу для облегчения души. И вот он свалил груз, облегчил плечи, а я уложил свою долю груза в дальний уголок памяти и теперь выковыриваю по крохам. Вспомнились и его стихи. Он читал их однажды ещё в той, институтской, жизни. Один раз, да. И в поддатом виде. Но я так и не узнал тогда, где и по какому поводу они писались. Мы сидели на тралах в «кармане», и Жека, поведав о своём боевом прошлом, заговорил о заставе в карельских лесах.

– Меня не то обрадовало, что я был назначен старшиной, а то, что жизнь стала почти мирной, а под моим началом оказалась лошадка. Уж как я её холил! Половина сарая была набита овсом, и это тоже проливало бальзам на сердце: что за жизнь у Гнедка, если его нельзя накормить досыта, верно? – спросил он, словно я был здесь главным животноводом. – Оседлаешь бывало и – трюх-трюх по своим хозделам. Успокаивался, отходил душой после Литвы, но… не совсем получалось. Всё было ещё так свежо, всё было рядом. И рядом граница. Иногда думал, а на хрена мне всё это?! А не махнуть ли к финнам? Встать на лыжи и… Я тогда стишок намарал. Последний. После этого сжёг тетрадку и решил больше никогда не заниматься словоблудием. Слушай…

 
Эх, удрать бы к чёртовой матери
На остров Херд или Маккуори.
Винтовку бросить, сорвать погоны
И скрыться за синей-синей далью.
И тосковать о том, что пройдено,
И что у нас в России лето,
И что моя большая родина
Солнцем ласковым согрета.
И где-нибудь котом Базилио,
Уснув под веткой баобаба,
Грустить о брошенной России
И тосковать о русских бабах.
 

– Хотел и всё-таки не удрал… – пробормотал я.

– Хватило ума! – сердито ответил он.

– Слушай, а откуда у тебя такая любовь к лошадям? – спохватился я. – Ты – горожанин, для тебя метро и трамвай всегда были главным транспортом.

– Электричка была моим главным транспортом, – усмехнулся он. – Сам, небось, столько раз трясся ко мне в Царицыно. А лошадей я с детства любил, а почему, кто его знает. После десятилетки даже поступил в кавалерийскую школу под Тамбовом, но меня вышибли из неё ещё до присяги. Облаял генерала, а тот мне поджопник – и в армию. Да, Мишка, «сурова граница Суоми, и радости нет, но не грусти о доме, зеленоплечий шкет». А в общем, что теперь вспоминать, хотя навспоминался вчера – пробрало. И Ревтрибунал этот, и Филя с «Марата»…

– А они-то при чём? – не понял я.

– Да вроде и ни при чём. Сбоку припёка, а видишь, как повернулось: вся армейщина моя на дыбы встала! Поверишь, ночь не спал. Вертухался, как старшина Бородай после той встряски.

– Тебе на палубу надо или в рыбцех для начала. Спал бы, как убитый, – посоветовал я.

– Нет, Мишка, тут «психология». Встретил бы их в Москве… Там – дело обычное. Бутылку бы раздавили и разбежались, а тут…

– Я и говорю, рыбцех – лучшее лекарство от бессонницы.

– Вы сначала рыбу научитесь ловить, – дал он добрый совет, однако не по адресу.

– Ты об этом Косте-капитану скажи или Смышляеву. Они ловят, мы только верёвки таскаем да штопаем дыры.

– Миш, а Миш, где-нибудь близ вашего Кёнига седло нельзя достать?

– Зачем тебе? Козла хочешь оседлать, с которым ходишь в лавку за хлебом?

– Я бы лошадь завёл. Понимаешь, видел передачу о Жилинском. Заболела на ипподроме скаковая лошадь и отдали её в зоопарк на мясо. Он оплатил стоимость мяса, а лошадь взял себе. Белая! И такая славная. У него частный дом на окраине, в Химках, в сарае держит, а я бы в деревне ей очень просто место нашёл.

– Неужели в твоей деревне нельзя раздобыть седло? – удивился я.

– В том-то и дело! Неужель ты не знаешь, что живых коней победила стальная конница?! Во всей округе – ни сёдел, ни уздечек, ни… Ни хрена нет!

– Вернёмся – поищем, – пообещал я. – Только сомневаюсь в успехе. Ну ладно, Жека, надо поваляться до вахты. Пойду.

– Смотри, трал вытаскивают!

За кормой всплыла плоская кишка. В мешке на глазок тонн десять, не больше.

– Жека, улов как раз по тебе. Не шибко жирный, но размяться хватит. И хорошенько умаяться для сна.

– А что?! Пойду и разомнусь! Пустит начальство пассажира в рыбцех?

– Сейчас работает смена Корбута, а этот рыбмастер примет любого. Хоть инопланетянина, – ответил я «лепшему другу» (где ты, Фокич, отзовись?), и мы разбежались.

Служба на флоте рыбной промышленности Советского Союза является почётной и ответственной обязанностью, которую принимают на себя граждане СССР, пожелавшие посвятить этому свою деятельность. На судне флота рыбной промышленности нашей страны поднимается государственный флаг Союза ССР, и где бы ни находилось судно, оно всегда является неотъемлемой частью территории великой Советской державы, а его экипаж – коллективом советских людей, преданных делу коммунизма, беззаветно любящих свою социалистическую Родину. Настоящий Устав согласован с Центральным Комитетом профессионального союза рабочих пищевой промышленности, Министерством здравоохранения СССР, Главным управлением пограничных войск Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР и с Прокуратурой СССР.

Устав службы на судах флота рыбной промышленности СССР

Выше приведены пункты из вступительной части Устава: два первых и последний. Ещё там говорится о «высокой сознательной дисциплине», о «большом напряжении физических и моральных сил», о «коммунистическом отношении к труду на благо нашей Родины», о «высоком сознании общественного долга», о «нетерпимости к нарушениям общественных и государственных интересов» и о «товарищеской взаимопомощи, взаимном уважении» etс.

Затем следуют десять параграфов Главы 1 «Общие положения», среди которых: 2.Требования устава обязаны выполнять все члены экипажа, а также лица, временно пребывающие на судне; 5. Охрана государственного флага Союза ССР и поддержание его достоинства – почётная обязанность каждого члена экипажа. В главе 3 «Общие обязанности и ответственность членов судового экипажа» сказано: 1. Каждый член экипажа обязан: (01) поддерживать честь и достоинство советского гражданина, строго хранить государственную тайну и сведения для служебного пользования; (04) быть вежливым и дисциплинированным, быстро и точно выполнять приказания начальников; (08) беречь социалистическую собственность; бережно относиться к судовому оборудованию и имуществу; решительно пресекать все случаи небрежного и бесхозяйственного отношения к судовой технике, хищения или разукомплектования приборов, устройств, имущества. Особо говорится об ответственности за всевозможные грехи. В частности: «Член экипажа, находящийся на судне в нетрезвом состоянии, подлежит немедленному отстранению от исполнения служебных обязанностей с последующим привлечением к строгой ответственности».

Основная мораль вводных статей ясна: береги честь смолоду (см. одноимённую книгу Аркадия Первенцева), не тащи с парохода всё, что плохо привинчено, принайтовано и спрятано под замком, и – пьянству бой. Всё перечисленное – прописные истины, которые в великой и могучей стране советов никогда не пользовались популярностью, а потому выполнялись с точностью до наоборот. Отсюда и поговорка: там, где начинается тюлькин флот, кончается порядок. Видимо, поэтому прописи и помещены в самом начале Устава, как вопль вопиющего в пустыне, обращённый к совести тех, чьи права и обязанности расписаны на следующих двухстах страницах. Они начинаются с капитана и кончаются уборщиком. Сам Устав заканчивается снова перечнем запретов, из которых пункт 456 напоминает, что «членам судового экипажа и лицам, временно пребывающим на судне, запрещается распивать спиртные напитки и находиться на судне в нетрезвом состоянии». Интересно, а где же им находиться, если нетрезвое состояние наступало, допустим, «в синем и далеком океане, где-то возле Огненной земли»? Ответ, конечно же, есть. На «Грибоедове» запойный кок Сосипатыч отбывал заключение в лазарете, где, в обществе деда Маркела, проводил время в воспоминаниях и философских беседах. Позже, уже на «Ленинской «Искре», та же участь постигла начпрода. Этого упрятали за решетчатый иллюминатор на полмесяца. Здесь он подписывал накладные и выдавал ключи от кладовок старшему коку. Если же в праздничные дни пьянство достигало вселенских масштабов, команде просто давали проспаться, проблеваться, а кое-кому и просраться, после чего следовал призыв: «За работу, товарищи! Вперёд, к новым победам коммунистического труда!» Безусловно, были где-то и другие пароходы, так сказать, пароходы «Ударников коммунистического труда», но ведь не зря говорится, что в семье не без урода. А если они и были, то не на нашем бассейне, ибо, я в том уверен, именно на Балтике, славной своими традициями, родился и прозвучал на весь мир набатный клич: «Всё пропьём, но флот не опозорим!»

Капитану, как уже говорилось, в Уставе отведена большая отдельная глава. Не буду на ней задерживаться. С ним всё ясно. Капитан – царь и бог, более того – первый после бога, с него спрос за всё: за судно, за людей и промфинплан. Его помощники свалены в общую кучу, но по разделам: общесудовая служба, судомеханическая, радиотехническая, служба дóбычи и служба обработки. А вот первому помощнику (помпе, попу, священнику, как называют его моряки) отведена тоже отдельная глава, следом за капитанской. Любопытства ради заглянем в неё и посмотрим, чем же конкретно должен заниматься на судне этот человек, бесповоротно зачисленный матросами в разряд первейших бездельников, самых на судне бесполезных и никчёмных людей.

Да будет известно непросвещённому читателю, что должность первого помощника капитана – это синекура чистой воды. В то время как экипаж уродуется, как Карла, он «отвечает за политико-моральное состояние судового экипажа», «в своей деятельности руководствуется директивами партийных органов», «совместно с судовой партийной организацией проводит воспитательную работу среди членов экипажа в духе высокой идейной убеждённости, принципов морального кодекса строителя коммунизма, приумножения славных традиций старшего поколения моряков флота рыбной промышленности нашей Родины (тех самых, что, уходя в море, пропивали «гробовые», как они называли отходной аванс, а если возвращались с морей живыми, то летали обедать в столицу нашей родины, а разъезжали на трех такси: в одном авто ехал САМ, в другом – его макинтош, в третьем – мичманка с просоленным «крабом»), «проводит среди членов экипажа работу по организации социалистического соревнования и движения за коммунистический труд». Остальное – семечки: периодическая печать, кинофильмы, почта и культурно-просветительская работа. При оставлении судна экипажем, в случае, видимо, утопа, помпа покидает его последним, вместе с капитаном. И наконец – апофеоз работы: «после каждого рейса первый помощник капитана предоставляет партийному комитету и руководству рыбохозяйственной организации отчёт о проделанной работе».

Теперь, когда непросвещённый читатель стал просвещённым по части иерархического устройства верхних эшелонов судовой власти, стоит добавить пару слов, что есть такое матрос дóбычи и матрос-рыбообработчик. Но прежде – ещё одно небольшое отступление. Капитан ищет рыбу, помощник по дóбыче (старший тралмастер, старший трал) ловит её, помощник по производству (технолог) стремится так переработать улов, чтобы впоследствии не получить рекламацию от товарополучателя. Само собой разумеется, что весь трудовой процесс делается руками матросов – самым нижним кирпичиком в основании этой пирамиды.

Итак, что сказано в Уставе о матросе? «Матрос 1-го класса промысловой команды должен знать промысловое оборудование и орудия лова своего судна; работать на промысловых механизмах, знать и соблюдать правила техники безопасности при работе с орудиями лова; уметь работать на любом рабочем месте по промысловому расписанию; производить оснастку и ремонт орудий лова; разбираться в видовом и размерном ассортименте промысловых рыб, уметь определять качество рыбы-сырца и производить первичную обработку рыбы; нести вахту в соответствии с расписанием; знать и уметь выполнять обязанности матроса 1-го класса палубной команды». «Матрос 1-го класса команды обработки обязан знать устройство и уметь работать на технологическом оборудовании своего рабочего места, производить установленные ручные и механизированные операции по обработке продуктов промысла, производить отвес, упаковку, погрузку и выгрузку готовой продукции, уметь выполнять судовые работы».

Всё! На этом – финита ля Устав. Больше его касаться не будем. Всё дальнейшее в моем правдивом повествовании будет лишь о том, как его параграфы претворяются в жизнь, вернее, как они претворялись когда-то и как они якшались с практикой. Хотя, возможно, просвещённый читатель уже имеет представление о их воплощении, претворении, интерпретации всеми сторонами, разделившими команду на «белую» и «черную» кости. Я же продемонстрировал некоторые положения Устава для того, чтобы подтвердить бессмертные слова Гёте: «Теория, друг мой, серá, но зелено вечное дерево жизни».

Ибо в конце концов философия, то есть высокая мудрость, когда-либо и каким-либо образом явленная нашему военно-морскому [читай: промыслово-морскому] миру, ничто иное, как топь и трясина, с немногими кочками здесь и там, на которые можно уверенно поставить ногу.

Герман Мелвилл

Людей связывает множество невидимых нитей, размышлял я, покачиваясь в гамачке за траловой лебёдкой и сонно таращась на зелёные волдыри, что вздувались за слипом. «Долгие ночные вахты, которые приходится выстаивать матросам, в высшей степени способствуют развитию у всякого серьёзного человека мыслительных способностей, сколь бы скромного происхождения он ни был и сколь бы несовершенно ни было его образование», – справедливо утверждает великий американский писатель. Вот я и развивал несовершенные «мыслительные способности», благо ночь способствовала тому. Сколько разных людей уже прошло мимо меня, но как будто не оставило следа… А если потянуть за любую ниточку, обязательно вытащишь хоть один фактик, достойный внимания. Метафизика, как сказал бы дембель и студент-расстрига Витька, навечно исчезнувший для меня в круговерти метели на перроне Мурманского вокзала. Даже фамилии его не знаю! Или взять охотника Орлова с зимовки Осиповки. Дня оказалось достаточно, чтобы его чеканный лик навсегда запечатлелся в моей памяти. Чем запомнился помимо лика? Своими рассказами о нелёгкой жизни таймырского промысловика?

Да, мы сотканы из мыслей о ком-то, те – о ком-то другом, другие – ещё о ком-то. Цепочка получается, а из неё – паутина, пронизывающая атмосферу. И, может быть, утверждая, что вся информация о людских деяниях на веки вечные остаётся в ней, прав был многомудрый старикашка Фёдоров. А если это так, если вся задача в том и заключается, чтобы выколупнуть эту информацию каким-то образом, то наш шарик похож на кокон осиного гнезда: мы толчёмся внутри, а все наши мысли – неистребимая оболочка, в которой, согласно поэту, когда-нибудь придётся рыться потомкам. Если у них будет желание заниматься подобными раскопками. В суперпротивогазах будущего, дабы не отравиться миазмами минувших эпох. «Связью единой скрепляет всё лишь любовь в этом мире», – верили наивные античные старцы. Увы, святая простота была расколота ещё первобытной дубиной, ну-у… хотя бы неандертальца Алле-Опа, так живописно описанного Саймаком. «В моей жизни не было дня счастливей того, когда экспедиция из Института времени утащила меня сюда как раз в тот момент, когда несколько моих любящих соплеменников вздумали подзакусить мною. Впрочем, у меня к ним нет никаких претензий. Зима выдалась долгая и суровая, снег был очень глубоким, и дичь совсем исчезла. К тому же кое-кто из племени имел на меня зуб и не без оснований, не буду вас обманывать. Меня уже собирались тюкнуть по затылку и, так сказать, бросить в общий котёл…», – разглагольствовал Оп, развивая перед слушателями первобытную проблему добывания пищи, предшествовавшую цивилизованному лозунгу «хлеба и зрелищ», ибо то и другое добывалось сначала самыми нецивилизованными способами и методами: «На войне, как на войне!»

В океане, среди ночи и посреди величественной пустоты бескрайного, кажется, простора, когда товарищи «по несчастью», словно тараканы, забились во все щели и дрыхнут до окрика «Вира трал!», мысли иной раз принимают космические масштабы. Им тесно на палубе, на пятачке, освещённом жёлтым светом мощных люстр. Если человек склонен к уединению в «космических масштабах», он, как муха, начинает барахтаться в этой паутине. На сей раз меня умиляло, что рядом, совсем близко, видит сны Лаврентьев, если, конечно, тоже не таращится в иллюминатор и не путается в паутине от непривычной «психологии». Ниточки, ниточки, а на них – узелки, где крупные, где совсем крохотные…

Вот и Коля Клопов нащупал, видно, на своей ниточке мой узелок, прислав со своей звезды по имени «Центавр», весточку водоплавающему собрату. А кто передал мне конверт с его запиской?! Товарищ Петров, бывший помпа БМРТ-301 «Грибоедов», который был «просто счастлив увидеть меня»! Нет, надо же быть этой наглой роже ещё и такой лицемерной! Я не стал его ни о чем расспрашивать. Уединился и прочёл:

 
«Май френд Гараев («Козерог»)!
С «Центавра» Клоп тебе вещает,
что неустанно он рыдает и вопиет, душой скорбя,
что не добрался до тебя.
Ну что ж, Фиделю посвятим души надсадные порывы,
и если только будем живы,
Мишель, Гавану навестим и у барбудос погостим.
А там, глядишь, и тяпнем рому за вожделенную свободу,
что вырвал у Батисты, гада,
сломив его у стен Монкада… тарарапам—тарара… хрясь!
И вмиг из грязи вылез князь!
 

Рифма, Мишка, не складывается, поэтому заканчиваю стихом А. Яшина:

 
Не это ли и есть судьба?
Ей благодарен вечно буду.
Ведь даже если нет тебя,
Мы вместе всё равно повсюду.
 

В общем, меня не пустили к вам. Сказали, самим нужен. До встречи на Острове Свободы. Готовь песо на ром! Коля Клопов, пиит и мотыль».