Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга четвёртая"

Ни в буфете при Доме, угощая «пиджак» балыком, ни после того как проводил его из кадров на судно, у меня и в мыслях не было, что ещё мальчишкой я был знаком с ним. И, я бы сказал, не просто знаком (пусть мимолётно), а со значением, памятно, с глубокой зарубкой, о чём не раз вспоминал (правда, тоже мимолётно) все четырнадцать лет, что миновали с того далёкого сорок девятого года. Вот почему уезжал я из Светлого со смутным беспокойством. Даже с ощущением того, что вскорости что-то должно произойти. В предчувствия я верил и верю. И не потому, что говорят, будто моряки суеверны, обращают внимание на всякие приметы, ну и прочее в этом роде. Нет, граждане-товарищи, нет и нет. Не потому. Просто предчувствия меня не раз выручали до детдома, в детдоме и после, когда я рванул из него, решив во что бы то ни стало стать моряком.

Конечно, я сразу понял, что «пиджак» оказался с изюминкой: художник да ещё жи-во-пи-сец! И Гараев оказался художником. Совсем забавно. Но Гараев, как ни крути, наш брат мариман: матрос-добытчик, а это особая статья. Не лягушатник из рыбцеха, который только и умеет шкерить рыбу или укладывать её в противни. На это горазд всякий, кого потянуло в море за «лёгкой» деньгой. Немного разворотливости и сноровки, а там – бац-бац и в дамках. Я знал одного чемпиона, который после двух рейсов шкерил по сорок рыбин в минуту. Конечно, и это редкость, но всё же махать ножом – это не то, что уметь работать с тросами и вообще туго знать все палубные работы. И в море Михаила утащила та же сила, что и меня. Бросил институт! Евгений Палыч рассказывал, как они костерили его после побега. Не могли взять в толк, как он мог решиться на такое. Я тоже бросил детдом с его, какой-никакой, но кормушкой, но я был пацаном с ветром в голове, а взрослому мужику, успевшему обрасти корой всяких стопоров, сомнений и запретов, по-моему, трудно решиться на такой шаг. А у меня в ту пору не было коры. Ничто меня не держало. Все мои погибли под бомбами в поезде, когда нас везли на восток, а сам я был ранен. Не сильно. Скорее крепко поцарапан. Какая-то тётка, ехавшая с нами, подобрала меня и сдала куда следует. Подлечили, подучили – пообвык и смирился с тем, что отныне буду куковать один, без мамы. Отец-то погиб на границе в первые дни войны. Пообвык, привык, если можно к этому привыкнуть по-настоящему, и понял, что волен теперь принимать самостоятельные решения. Принимать и отвечать за них. Ну, отвечать я не боялся, а если что-то решал, то решал сразу, не мямлил. Вот и с детдомом расстался без сожаления. Друзей я там не завёл. Уж так получилось, что пацаны были или младше или старше меня. Старшие дразнили меня Рёвой, младшие подражали им. На мелюзгу я не обижался – что взять с бестолковых? Со старшими дрался. Не только за обидное прозвище. Я никогда не ревел. Ни когда меня били, ни тем более когда сам бил обидчиков, которые были горазды на разные пакости и хотели, чтобы я воровал вместе с ними. А я не хотел! И уже в ту пору почувствовал великое отвращение к этому подлому занятию. Не хотелось расставаться лишь со школой. Даже не с ней самой, а с тем, что не закончил семилетку. Но ещё год я уже не мог вытерпеть – прижало нетерпение увидеть море. Подумал, что ладно, мол, как-нибудь и когда-нибудь. Подумал и навострил лыжи в сторону Ленинграда. Вот только сделать это нужно было раньше, летом, а не поздней осенью.

Однажды вечером Михаил рисовал в ходовой боцмана Филиппова или попросту Филю. Евгений Палыч и я тоже были здесь. Когда художник-матрос обратил внимание на Филину наколку, а художник—пассажир сказал, что вроде бы видел такую же у одного военмора, я, который знал Филю как облупленного, взглянул на рисунок линкора, который видел до этого несчётное количество раз, как бы новыми глазами: ведь я тоже когда-то встречал её! Где и когда? И почему наколка известна мне и Евгению Палычу? Вопросик. Было над чем задуматься.

Я и задумался, а когда художники собрались распить за начало промысла предложенную мной бутылку, я и спросил у «пиджака», что он думает по этому поводу? Он ответил, что думает, но ничего не может придумать, кроме того, что это как-то связано с его армейской службой. И если он видел «линкор», то именно в ту пору. И когда он упомянул армейщину, я вспомнил все. Вспомнил и выложил свою историю.

Вот как это было.

Когда ленинградский поезд отправился из Москвы, я оказался в обществе двух солдат. Проводница засекла меня через две остановки и подняла крик: «По вагонам шуруешь, шпана?!» И потащила в тамбур. Тут и вмешался кудрявый да весёлый ефрейтор.

– И это, несомненно, был ты, Евгений Палыч! – теперь уже уверенно заявил я. – Вспомни, было такое?

– Что-то такое припоминаю, – не слишком уверенно ответил он.

И тогда я продолжил рассказ, ибо все события того дня разом прошли передо мною в кинематографически ясной последовательности.

Кучерявый сразу взял быка за рога, вернее, тёлку в желдорформе, и провёл с ней «политбеседу»: приобняв, что-то пошептал на ушко, потом щекотнул. Девка взвизгнула и растаяла – согласилась оставить в ихнем купе «будущего сына полка», пообещав, если будет контроль, припрятать «шпану» у себя.

Произошло это возле станции Бологое, где поезд надолго застрял на задних путях между двух товарных составов. Солдаты дали мне чайник и попросили «сгонять за кипятком». Я обернулся мигом. Прошмыгнул под составами (я очень боялся опоздать к отправлению), смотался туда-сюда и – в дамках, снова оказался у своего вагона. И вот тут-то всё и началось, а началось такое, что не будь такого, то не было бы наколки, а тогда, быть может, и вспоминать ничего бы не пришлось. Да, Евгений Палыч?

Дальше Рев рассказывал уже только для меня, Гараева. Жека слушал, иногда закрывая глаза. Наверное, так ему яснее виделось происшедшее на станции.

Единственным моим желанием было поскорее попасть в вагон и вручить чайник поильцам моим и кормильцам, но вход в тамбур преграждал здоровеннейший морячина в укороченном и даже приталенном бушлате. На бескозырке, вцепившейся в залихватский чуб и чудом державшейся на затылке, сияла надпись «Марат», а корочек не было видно: их прикрывали широченные клешá, отутюженные до невозможности. За его спиной курили мои армейцы. Я стоял, разинув рот, а морячок, видать хорошо поддавший, бузил и качал права, размахивая руками. Требовал, чтобы проводница впустила в вагон его «первейшего кореша», а тот, тщедушный матросик в куцей шинелке и порыжевшей ушанке с красной звёздочкой, стоял у подножки вагона. Молча стоял и смирно. Проводница одной рукой вцепилась за его погон, а другой пыталась ухватить бузотёра за штанину. Видимо, моряки билетов не имели, но во что бы то ни стало хотели уехать с этим поездом.

Верзила всё-таки домахался. Врезал по стеклу кулачищем, оно – вдребезги, а из пораненной кисти брызнула кровь. Матрос некоторое время оторопело смотрел, как по сукну, не впитываясь, скачут красные горошины, потом спрыгнул на землю, куда его призывал щуплый кореш. Этот действовал оперативно. Раскрыл крохотный чемоданчик, так называемый, «уголок», достал финку и чистое полотенце, накромсал полос и начал очень ловко бинтовать руку товарища.

– Я подумал тогда, – вставил Жека, – уж не медбратом ли служит этот хлюпик?

– А я тогда и разглядел наколку, – сказал Рев. – Могучий линкор, палящий по врагу из всех орудий. Что греха таить, тогда мне захотелось поиметь точно такой же.

– Ну, я -то линкор разглядел ещё в тамбуре, а вот «поиметь» желания не было, – усмехнулся Жека.

– Так я же пацан был! Что я соображал. Думал, какой же моряк без наколки?

– Ладно, парни, – вмешался я, Гараев, – что было дальше?

А дальше вернулась проводница, успевшая смотаться за бойцами военизированной охраны. «Эти что ли фулиганят?» – спросил старший наряда, снимая с плеча винтовку. Двое других последовали его примеру и отступили на несколько шагов. «Товарищи моряки, следуйте в комендатуру!» – последовал приказ вслед за клацаньем затворов. Моряки покосились на стволы и побрели вдоль состава.

Я, позабыв обо всем, смотрел им вслед. И про чайник забыл. Очнулся, когда хриплый гудок объявил об отправлении поезда. Лязгнули буфера. Колёса тронулись с места, а проводница вскочила на подножку. В этот миг балтийцы сиганули под составы: верзила под наш поезд, а щуплый – под товарняк. Хлестанул выстрел и… И тут кудрявый ухватил меня за шиворот и втащил в тамбур.

…но как время быстролётно и нет на свете такого обрыва, который преградил бы ему путь, то, оседлав ночные часы, оно с великим проворством достигло часа утреннего.

Тут Дон Кихот покинул мягкую перину, облачился, нимало не медля, в своё одеяние из верблюжьей шерсти и, чтобы скрыть прискорбный изъян на чулке, натянул походные сапоги.

Мигель Сервантес

Адам ознаменовал начало промысла – вот хохмач! – старым танго «В парке Чаир». Под эту музыку «Козерог» начал циркуляцию, выходя на косяк. Мне сразу вспомнился «Бдительный» и капитан Лернер, любивший, будучи в хорошем настроении, намурлыкивать этот мотивчик. Как давно это было! Так же далеко, как институт. Теперь только присутствие Жеки напоминало о нем. И об Эскулапе. Собраться бы сейчас втроём за лечением «сиалоаденита» да поговорить об искусстве и его применении в сельском хозяйстве. Уж я бы стравил их! Что бы запел дед, увидев в морях и «академика»?

Команда «Майна трал!» прервала мои досужие размышления.

Вытяжной сбросил на слип мешок, запела лебёдка, скользнул за корму трал, увлекая за собой грохочущий грунтроп, ушли в воду доски, и зазмеились ваера в подрагивающих ролах.

Промысел начался.

И до отдачи трала, и после выборки я размышлял о вчерашнем разговоре и о превратностях судьбы. Меня не волновало, что она снова столкнула с Липуновым. Влас, кстати, вёл себя тише воды, ниже травы и вообще был незаметен. На собраниях сидел в дальнем углу, никого не выдвигал, сам никуда не просился. На людях появлялся, когда крутили кино, и не было заметно, чтобы он с кем-нибудь якшался. Впрочем, хрен с ним. Меня занимало другое, а именно – стечение обстоятельств, столкнувшее на нашей палубе Жеку, Рева и боцмана. Такое, казалось мне, случается только в книжках – и на тебе! Даже голова шла кругом, что не мешало, как и всему экипажу, с нетерпением ждать результатов первого траления.

Чтобы избежать многословия и ненужных рассуждений (да и нет смысла «воспевать» производственный процесс, который есть целиком проза дня), прибегну к помощи бювара, тем паче меня утомил «творческий процесс»: восстанавливать за кого-то давние события – дело не простое, но теперь, когда я худо-бедно справился с реконструкцией и реставрацией, можно наконец и дух перевести. Итак…

20 июня. Р-н о. Сейбл. 15.15. Первый трал – комом. В том смысле, что такого пустыря я ещё не видывал: несколько рыбёшек и кучка мелких кальмаров. Хотя бы погода на нашей стороне: солнце, океан почти спокоен. По правому борту прополз чей-то БМРТ.

18.00. Снова вытащили пустыря, но в этот раз хоть что-то попалось: хек, треска, а в основном — кальмары. Мелочь пузатая. Видно только-что вылупились. Вся палуба усыпана ими. Да, рыбы нет, но «авоська» по выходе из воды терпко пахнет морем и… рыбой. Острый запах! У Лаврентьева аж ноздри шевелятся, а Рев ходит грустный.

20.30. Взяли курс на Джорджес-банку. Через сутки будем на месте. Тралмастера бродят пьянёхоньки. С чего бы это? Ничего не поймали, но отметить всё равно нужно, так что ли?

После ужина наше тримурти собралось на «заседание» в кармане для запасных тралов. Решили с приятностью воспользоваться тихим вечером, повечеровать, глядя, как солнце собирается нырнуть в океан.

– Что это? – спросил Жека.

– Где?

Мы повернули головы: по правому борту опадал лазоревый фонтан.

– Кит резвится, – ответил Рев. – Сейчас покажется.

Да, вскоре появилась и снова погрузилась глянцевая спина. Громадный черный хвост взметнулся над водой и обрушился на неё «со страшной силой». Новый фонтан взлетел над поверхностью океана, окрашенной, как и табун облаков, в золотые тона заката.

– В море много чудес, там коралловый лес, – пробормотал Жека, – корабли с коньяками и с ромом, а со мною на дне только рыбки одне… Чудеса! Я ли это дывлюся на небо тай думку гадаю?

– Ты, ты! – засмеялся я и спросил: – А как вы расстались тогда, после Бологого? И где?

– В Питере, – ответил он. – Мы с сослуживцем ехали в Карелию, на финскую границу, так что «сын полка» не состоялся.

– Зато состоялся сын бригады катерников, – ответил Рев.

– Ты нам все уши прожужжал о море…

– Мечтал мечту? – хмыкнул я. – Знакомо!

– Прикатили мы на Московский вокзал, а они, – Рев кивнул на Жеку, – решили до Невы прогуляться. Я увязался за ними. Не мог поверить, что лафа закончилась, и мне снова придётся мыкаться одному. У реки ты стихи читал. Свои, наверное?

– Читать свои в городе, где творил Александр Сергеич? – усмехнулся Жека. – Да ни в жисть! Тем более у Невы. Его читал, гения.

 
Вот перешед чрез мост Кокушкин,
Опершись… о гранит,
Сам Александр Сергеич Пушкин
С мосье Онегиным стоит.
Не удостаивая взглядом
Твердыню власти роковой,
Он к крепости стал гордо задом:
Не плюй в колодец, милый мой.
 

– Точно! Они. А потом, когда вернулись на вокзал, выдали мне солдаты сухим пайком консервов банку, буханку хлеба и десятку сунули на первые расходы. И укатили.

– Ну, а ты?

– А я покрутился в городе Ленина… Большой город, милиция на каждом шагу. Туда нельзя, сюда невозможно – хоть в Разлив подавайся! Но я подался в Выборг. Тоже были сложности и препятствия, но всё-таки прибился к морякам. У них и семилетку закончил, а после – в мореходное училище. Такие вот дела, товарищи художники.

«Козерог» бежал на зюйд-вест. В той стороне, где недавно кувыркался кит, солнце коснулось горизонта, сплющилось и стало медленно погружаться в воду.

– А с боцманом Филипповым вы не говорили на эту тему? – продолжал допытываться я. – Интересно, как он воспримет, если вы напомните ему про станцию Бологое.

– Если только он действительно тот верзила с «Марата», – усомнился Рев. – И потом фамилия у него не Филиппов, а Бреус. Сам он – Филипп Филиппович, но хочет поменять её на отцовскую, а тот был Филиппов. Мать его вроде из Бреусов происходила, а что да как получилось – дело тёмное. В судовой роли он – Бреус, а от нас требует, чтобы его называли «настоящей» фамилией.

– Странно всё это. Но теперь хоть ясно, что Филя – это имя, – заметил я.

– Ты, Мишка, ещё у Авроры спроси, почему её фатер Фриц дал дочке такое имя? – усмехнулся Жека. – Мог бы назвать Лоттой или Гретхен.

– А она бы у него спросила, почему он Георгиевский, а не Остен-Бакен или фон Бисмарк, – парировал я.

– Значит, и здесь всё дело в муттер, а может, это происки гроссмуттер, – сделал он ответный ход и обратился к штурману: – Коли зашла речь о генеалогических древесинах, то скажи мне, капитан, почему ты – Рев, а фамилия твоя Вечеслов? Почему спрашиваю? Да потому что есть у меня домишко в деревне Спас-Темня, а на тамошнем погосте упокоен в одна тыща восемьсот сорок восьмом году чиновник седьмого класса и кавалер Вечеслов Пётр Фёдорович. Может, это как-то связано с твоей родословной?

– Насчёт фамилии ничего не знаю, а теперь спросить не у кого, – поскучнел Рев. – Если я и родственник твоему Вечеслову…

– Твоему!?

– Хорошо, моему Вечеслову. Но об этом в семье никогда не говорили. Может, и были какие-то документы, фотокарточки, да где их теперь взять? И зачем?

– То есть как зачем?! – возмутился Жека. – Ты, Рев, прости меня, но ты – беспризорник, сейчас ты один как перст, а родословная – это уже кое—что. Коллектив! А может, и родня есть какая-то. Пытался искать?

– – Нет…

– Э, да что с тебя взять! Иван, не помнящий родства, просто не помнил своих корней – и баста, а ты даже пальцем не пошевелил, чтобы до них докопаться! – распекал Жека ошеломлённого таким поворотом судоводителя. – А как насчёт имени? Наверное, Революционером назвали?

– Ревтрибуналом… – наконец улыбнулся Рев. – Я даже рад был иной раз, когда в школе меня дразнили Рёвой.

– О-о!.. – Теперь и Жека разинул рот. – Суд идёт, революционный правый суд, – конвоиры гада женщину ведут, – пропел он и спросил: – Не попадалось тебе на глаза стихотворение «Судья ревтрибунала»? Чёрт, а может твой папаша был знаком с поэтом Михаилом Голодным, а? Это его стихи: «Стол накрыт сукном судейским, над сукном сам Горба сидит во френче за столом. Суд идёт, революционный правый суд, – конвоиры провокатора ведут».

– Про поэта ничего не знаю, – улыбнулся Рев, которого теперь начал забавлять этот разговор, – но отец действительно когда-то заседал в ревтрибунале.

– Ну вот и расставили точки, – удовлетворённо констатировал Жека. – Вернёмся из плавания, приглашаю тебя, Ревтрибунал Вечеслов, к себе в Спас-Темню. Преклонишь коленки перед могилой чиновника и кавалера и тогда, быть может, проклюнется интерес к происхождению своей фамилии.

– Познакомим тебя с нашим другом Иваном Шацким. Его институтский диплом – картина – так и называлась: «Судья ревтрибунала», – добавил я.– Сидят за столом три дяди. Вдруг в одном из них, если художник – провидец, узнаешь черты своего батюшки?

Было уже темно. Рев молчал. Мне стало неловко от мысли, что мы бесцеремонно залезли своими лапами в его душу и разворошили какие-то горькие воспоминания.

– Вернёмся зимой, – наконец ответил он Жеке. – Не лучшее время для поездок в гости. Мне давно полагается отпуск, но я, скорее всего, схожу ещё в один рейс до осени, а там, что ж… можно и взглянуть на могилу однофамильца.

Часть третья.
Дела морские —
дела житейские

Я упражняюсь в мышлении, а следственно, у меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собою другую, ещё первоначальнее, и так далее в бесконечность. Такова именно сущность всякого сознания и мышления.

Это уже опять, стало быть, законы природы.

Что же наконец в результате? Да то же самое.

Фёдор Достоевский

Вспоминая те дни, я сперва не ожидал никаких препон для написания романа. Но Лаврентьев! Внутренний мир этого персонажа – вот главная закавыка, с которой мне пришлось столкнуться, «воплощая его образ» и пытаясь влезть в его шкуру, оказавшуюся в океане. Да, много пудов соли нами съедено, ещё больше выпито водки. Казалось бы, что ещё надо? На деле же оказалось легче влезть в душу моряка Вечеслова (хотя и он – «закавыка»), чем проделать эту же операцию со старым другом, оказавшемся в новых и, в некотором роде, экстремальных для него условиях. Душа-то у Жеки была не нараспашку, а «вещь в себе». Он что-то соображал, о чём-то думал, так ведь не бегал ко мне с докладом по поводу своих переживаний, а сам я и помыслить не мог в ту пору, что лет через сорок после всего меня обуяет жажда сочинительства. Да и сам я большую часть суток проводил на палубе, постоянно отвлекаясь даже от личных дум и забот. Поэтому моя «реконструкция» страдает известной долей погрешности. Что же мне оставалось? Только надеяться на его снисходительность. И потому я первым делом позвонил в Москву. Разговор с ним начался именно с моего желания «воплотить» его в качестве «персонажа», который намерен говорить с читателем от собственного лица. В ответ раздался ехидный смешок: а как, мол, насчёт Рёвы? Точно так же, ответил я. Тоже будет лично участвовать, в случае необходимости. «Я тоже «в случае необходимости?» – спросил он. Конечно, заверил я. Ладно, писака, ответил он, это дело прошлое, я и сам уже почти позабыл о своих тогдашних переживаниях, поэтому даю тебе карт-бланш на любой выпендрёж. Только не очень завирайся и… твори, выдумывай, пробуй: может, мой «светлый образ» осветит сумерки нынешних дней. А если «светлого» не получится, не обижусь. Занятие сочинительством – слово «писательство» не употребляю не потому, что оно не вполне отражает сущность моего занятия (хотя Жека и назвал меня «писакой»), а из-за точности формулировки – возможно только при наличии одержимости, а одержимый, по Ортега-и-Гассету, – «это человек с ненормальными проявлениями заинтересованности». И если «каждого из нас достаточно полно характеризуют его пристрастия и влечения», то в своих пристрастиях и влечениях «почти все великие люди были одержимыми». А потому «стоило бы принять такую формулу: скажи мне, чему ты оказываешь внимание, и я скажу тебе, кто ты». Всё так и есть. Добавлю от себя, что одержимость, свойственная великим, и та, которой довольствуюсь я, неравнозначны. Она определяется величиной таланта, ибо кроме «пристрастий и влечений» надо ещё что-то иметь в извилинах серого вещества.

Я не согласен с доном Хосе в одном. Он утверждает, что одержимость чем-либо не делает нашу душевную жизнь богаче, так как ведёт к резкому «сужению круга вещей, которые ранее нас волновали».

Чёрт возьми, а если он всё-таки прав?

С утра садимся мы в телегу;

Мы рады голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: пошёл! …………

Александр Пушкин

Да, Александр Сергеич, телега жизни именно такова, какой вы её запечатлели в своём стихотворении. С утра забираемся в неё, но не мы, а нам кричат: пошёл! «Телега на ходу легка; Ямщик лихой, седое время, везёт, не слезет с облучка». И нам самим слезть с неё нет никакой возможности, «хоть тяжело подчас в ней бремя».

20 июня. 20.15. Закончился день трудовой. С утра оба бригадира перекраивали трал. Они резали, мы съячеивали, ну и делали всё остальное по высочайшим указаниям. Обе бригады мыкались на палубе. Старшой глубокомысленно наблюдал за копошением, но особенно не вмешивался в работу своих помощников. В 16.00 забросили готовую авоську. А погода испортилась: туман и мелкий дождь, хотя воздух и без того перенасыщен влагой.

…выбрали трал: аргентина, парочка омаров (их сразу – в котёл) и кальмары. Всего кг 500. А по радио американский джаз наяривал «Подмосковные вечера». Жека время от времени появляется на ботдеке, озирает горизонт и снова исчезает в недрах. Он мудрит с эскизом. Дорабатывает картину «Браво, Пушкин!». Наша возня ему по фигу.

21 июня. 06.30. Туман. Мерзость. Вой сирены. Идём на сближение с коллективом. Часы перевели ещё на час. 13.00. Туман по-прежнему как молоко. Вернее, простокваша. В 12.00. мы сменились, успев за вахту отдать и выбрать один трал. Взяли тонн 6 хека. Сделал несколько набросков (сие уже вошло в привычку). Сейчас пойду ещё порисовать. Вот только погода! Вода капает отовсюду – со шкентелей, со стрел, с оттяжек. И всё это – на бумагу. А воздух настолько влажен, что капельки воды в нём видны глазом. 17.30. Только что вычистил палитру и помыл кисти. 2-я бригада выбрала трал, а в нём оказался красавец-омар с огромными клешнями, вот я и разразился живописным опусом, несмотря на туман и изморось. Устроился на правом борту под помостом «своей» лебёдки. Бросил на бочки изрядный кусок дели, на ней и обосновал натюрморт с хеком и раком. Писал, правда, всего час с небольшим. Сверху мне и до этого капало на картон и палитру, но вдруг ударила гроза – во мраке молнии блистали и беспрерывно гром гремел и… Ливень, будь он неладен! Сверху хлынул поток (через отверстия для э/кабелей), при каждом крене на правый борт на меня через бортик помоста обрушивался водопад – пришлось ретироваться. Жека дважды приходил полюбоваться моим «подвигом во имя искусства», а я торчал перед ним, как мокрая курица: ватник, брюки – насквозь, даже в сапогах хлюпало. Ребят попросил не слопать натюрморт и поберечь до завтра. Сменюсь в 04.00 и продолжу.

22 июня. 04.00. Сменились с вахты; а когда-то в этот час началась война. Всегда и обязательно она вспоминается в этот день. И отец. Когда он ушёл на фронт, то первое время был под Петропавловском. Даже мама с крохой-братишкой ездили к нему в лагерь. И он приезжал однажды: в шинели, пилотке, с винтовкой – совсем иной, из другой жизни. И вернулся почти таким же. Только вместо винтовки – сидор, на ногах короткие немецкие сапоги вместо обмоток, да на плечах сержантские погоны со скрещёнными стволами пушек: артиллеристы, Сталин дал приказ! Н-да… А минувшая вахта проползла с горем пополам. В основном, таскали пустые тралы. Я в эту ночь дежурил на лебёдке, а парни дрыхли в сетевом трюме. Они спали, а я созерцал, как над палубой, освещённой прожекторами, клубится туман, как бегут под траловый мостик в черноту ночи белые нитки ваеров, как за слипом белой пеной вспучивается океан. Сижу я в гамачке из дели, клонит меня в сон, а кругом, как недоеные коровы, ревут сирены пароходов. Один корвет прошёл совсем близко, но различить можно было лишь расплывчатые огни на мачтах и кормовой палубе. 07.00. Прикемарил пару часов, а выглянул на палубу – благодать! Штиль. Даже солнце проглядывает. А кругом утюжат море БМРТ. Мой натюрморт был ещё жив. Большими клешнями уже не шевелил, а мелкие ещё вздрагивали. И на морде что-то шевелилось. 20.15. Этюд я почти закончил. Работалось оченно хорошо, но здорово устал, а через пару часов – снова на смену. Надо спать, а то быстро выложусь. Конечно, я и рассчитывал на первые недели рейса: пока свеж, пока есть силы, надо ловить мгновенье, коли оно выглядит прекрасно. Пройдёт месяц-другой – и обязательно скисну. Всё! Отбой.

23 июня. Джорджес—банка. День великолепный. Штиль и солнце. Писал этюд, но неудачно. Жека фыркал, глядючи. Он тоже что-то малюет, но предпочитает закаты и восходы, когда позволяет погода, а она не балует. Надо поспать, а то скоро заступать на смену, и получится, что я снова сутки не спавши. 23.30. Повезло: только заступили на вахту и выбрали трал, как чиф объявил, что сегодня больше тралить не будем. Хорошо! Я эту смену с 20.00 до 04.00. больше всего не люблю. А тут ещё снова туман и сырость».

Присутствие Лаврентьева подхлёстывало и звало к новым «подвигам», однако всё, что было сделано, оказалось сделано, так сказать, на бегу. Впрочем, выбора не было. Приходилось довольствоваться тем, что есть, и Жека с любопытством следил за моими потугами. Я обратил внимание, что его запас картона и красок был невелик. Он же и объяснил мне, что взял лишь необходимый минимум на тот случай, «если его приспичит». Мол, не зная реалий, трудно строить далеко идущие планы. И вообще, «эта поездка» была для него только ознакомительной экскурсией. Старпому он дал такое же объяснение. Я присутствовал при их разговоре, поэтому могу передать суть разговора, не привлекая друга к очередной «реконструкции».

Видимо, старпом приглядывался к пассажиру. Первым делом он поставил ему в заслугу то, что Жека не укачивается. Так ведь ещё не было настоящего шторма, ответил Жека, поэтому рано судить, подвержен он морской болезни или нет. Кто подвержен, тот заболеет ею и в ванне, когда воду взбаламутит струя из крана, тоном знатока заметил чиф. Этот разговор, сколь помнится, случился ещё возле Шетландских островов, а в этот раз он зашёл «по существу»: снова всплыл на поверхность пресловутый Ткаченко, о котором ни Жека, ни я слыхом не слыхивали до этого.

– Вот кто был трудолюбив, как пчела, – заявил чиф во время недавней посиделки, минуя однако рифы, колющие Жекино самолюбие.

– Сей муж и пéнитель моря, – ответил Жека, – что очевидно, истинный маринист, коли вы, Владимир Петрович, побывали с ним в двух поездках на разных кораблях. Наверное, и до вас он плавал с рыбаками. У меня это лишь первый опыт. Пока я приглядываюсь. И было бы смешно с первого раза заполнить этюдами объёмы Манежа. Ведь ещё месяца не прошло, как мы уехали из Калининграда.

– Ну да, каждый творило сходит с ума по-своему, – согласился чиф.

– С ума сходят те, у кого избыток мозгов или их недостаток. Я – среднестатистическая единица с нормальным количеством извилин. Поэтому, пока не выпимши, трезво смотрю на проблему с точки зрения принципов научного коммунизма, то есть по возможности и по потребности, – ответил Жека на этот выпад.

– До коммунизма нам топать так же далеко, как до Пекина пёхом, – возразил чиф. – А возьмите Гараева. Не обижайся, Михаил, но ты-то сидишь на двух стульях!

– Я сижу не на стульях – на лавке, а потому моя задница может не только сидеть посерёдке, но и двигаться влево и вправо! – Я всё-таки обиделся на него, ибо мигом вспомнил деда Маркела, упрекавшего меня в том же. – А ежели я что-то крашу попутно, то это – впрок. Уйду с настоящих морей, буду любоваться на те, которые повешу на стену. Я крашу для личного потребления и не в ущерб производству.

– Пусть так, – согласился чиф, – но я не закончил мысль. А хотел я сказать, Евгений Палыч, что коли вы не укачиваетесь, то из вас мог бы получиться хороший маринист. Ведь отправились с нами, надеюсь, не с бухты-барахты?

– Видите ли, Владимир Петрович, я отправился с вами из-за Гараева. Да-да! С вами или не с вами – другое дело. Захотелось посмотреть на среду обитания Михаила и, наконец, сменить хотя бы на время свою. А то кое-кто мне начал говорить, что исписался Лаврентьев! Берёзки да кочки, есенинская грусть. А когда я успел исписаться? Я только начал писать. Но освежить палитру необходимость почувствовал. И потому я здесь.

25 июня. 04.30. Сменились с «собачки». Прошла как по маслу. Отдали трал, и я завалился спать в сушилку. В 22.00 выбрали и снова отдали – я снова спать. В 02.00 вытащили авоську, а она – вдребезги: вместо рыбы в мешке огромаднейший камешек. Чинились до конца вахты. Пошёл в каюту за ножом, а на столе – РДО от подруги. Видно, Адам принёс. Настроение сразу подскочило до красной риски. А мы по-прежнему болтаемся между островом Сейбл и Джорджес-банкой. 21.00. Рыбы как не было, так и нет. 2-я бригада закончила ремонт трала, начатый нами, и снова его располосовала. Они начали его штопать, мы – закончили в 04.00, и снова он – вдребезги. Чинили до 08.00. Отдавала уже 2-я бригада. Они вытащили парочку сельдяных акул. А помпа говорит, что была уже РДО из Гаваны: когда мы придём? А на борту всего 28 тонн рыбы и 2 тонны муки. Появился уже и «Центавр», но где-то лазает. Возможно, скоро встречусь с Колей Клоповым.

26 июня. В 04.00. выползли на корму. Холодрыга. Чинили тралы. Отдали готовый и вытащили около тонны сайды – подарок Фиделю. Рыбины – одна к одной. Крупняк. Шкерили её и мы. Днём писал этюд – дрянь. Всё же 16 часов, что в сутках приходится на работу, это многовато для того, чтобы и живописи уделять толику. Жека предупреждает: «Смотри, Мишка, скопытишься!» Когда писал этюд, стороной шла такая плотная полоса тумана, что её можно было принять за берег. И вдруг из него вынырнула шлюпка с «Фурманова». Мужики тока-тока выбрались к нам за письмами. Говорят, что здесь с апреля хреновая рыбалка».

27 июня. Пустые тралы. Где же рыба? Вот уж действительно: рыбачим и рыбы не бачим, а родина ждёт трудового подвига. Фигушки ей. Первым тралом взяли 500 кг хека и кучу раков. На «собачке», если не ремонтируем авоську, сплю в сушилке. Это позволяет сократить отдых после вахты на 4 часа. В начале пятого ложусь спать, а когда по спикеру раздаётся: «Команде завтракать! Очередной смене приготовиться на вахту», – поднимаюсь. Вчера помпа говорит мне: «Неужели у вас совсем нет свободного времени? Я хочу дать вам ещё один график. Напишете? Как только освободитесь, то подойдите ко мне». Так я и подошёл! На отдых мне остаётся 8 часов от суток! Так я и разбежался к тебе, засранец.