Текст книги "Всё ничего"

Апрель 2014

Покидал частную практику я без особых сожалений. Дэвид навсегда стал мне близким другом, Марк был отличным доктором и человеком, который многому научил, да и Стю оказался неплохим местами начальником. Но сам принцип работы частных практик мне казался чрезвычайно обременительным: главным для функционирования практики было заполучить новых пациентов, к чему все так стремились. В какой-то момент мы подключили к борьбе за ресурс современные технологии. Стю зарегистрировал меня и Дэвида на сайте «Зокдок». В связи с расширением возможностей телефонов, каждый из которых, если верить директору Нью-Йоркского планетария Нилу Деграссу Тайсону, умел больше, чем все компьютеры вместе взятые, запустившие Нила Армстронга на Луну, ньюйоркцы теперь могли находить и ставить оценку не только близлежащему ресторану или парикмахерской, но и врачу. Сводничеством между невротичными горожанами и охотящимися за пациентами практиками как раз и занялась компания «Зокдок».

Мрачный и, вероятно, похмельный фотограф пришел сфотографировать нас с Дэвидом для «Зокдока». Я, как обычно, не был готов к съемке. Больничная прачечная в семь утра была закрыта и чистый халат забрать у меня не получилось. Как и приличные рубашки. Оставалась зеленая. С грязным халатом она смотрелась не очень. Как, собственно, и с чистым. Галстук я не носил уже довольно давно. Я говорил, что исключительно из соображений гигиены, так как галстуки – прекрасный разносчик бактерий. Но на самом деле просто не умел их завязывать, а просить кого-то стеснялся. Сносив галстуки, которые я купил, готовясь к резидентуре, оставил один заботливо завязанный папой для будущих собеседований и перестал покупать новые. Парикмахерскую я не посещал уже довольно давно. Что уж говорить о бритье. В общем, на «алтарь» в моей комнате фотография бы не пошла. Снимок Дэвида получился куда лучше.

После фотосессии и регистрации на сайте в нашей с Дэвидом жизни появился еженедельный «Зокдок-день». Видимо, наши фотографии стали определяющим фактором для пациентов. Благодаря «Зокдоку», Дэвида начали посещать невероятно похожие друг на друга худые кхекающие женщины от шестидесяти лет. Пообщавшись с ними, Дэвид пришел к выводу, что нетуберкулезный микобактериальный комплекс, который он подозревал у всех этих наследниц леди Уиндермир[53]53
  Диссеминированное поражение легких при нетуберкулезном микобактериозе («синдром леди Уиндермир»). Назван в честь персонажа пьесы Оскара Уайльда «Веер Леди Уиндермир».


[Закрыть], скорее всего, приводит, помимо кашля и потери веса, к странным изменениям голоса, меняя тембр и делая его скрипучим и одинаковым для всех – особенность, страшно его раздражающая при разговорах с пациентками по телефону. Я же благодаря своей растрепанной физиономии на фотографии превратился в магнит для всех молодых ипохондриков города. Каждый «Зокдок-день» мне приходилось объяснять нескольким молодым людям принципы функциональной диагностики легких. Ни одного пациента с отклонением от нормы в этом исследовании мне так и не попалось. Что меня невероятно удивляло, пациенты своим идеальным легочным здоровьем удовлетворены не были, так что многих мне приходилось отправлять еще и на рентген. Обычно, получив по телефону заверения, что и рентген показал, что всё у них в полном порядке, они со мной расставались. Оценку мне так никто и не поставил.

В больнице работать тем не менее всё еще было интересно, но атмосфера стала ухудшаться. После «Сэнди» Стю административным решением урезал нам зарплату в два раза. Он всё время заламывал руки, придумывал всё более сложные схемы охоты за пациентами и причитал. Пациенты возвращались, и работы становилось всё больше, но было ощущение, что ураган сдул всю коллегиальность. Когда Дэвид ушел из практики, я понял, что тоже готов сменить обстановку. Работа нашлась очень быстро, и уже в апреле, проехав с другом на машине от Большого Каньона до Сан-Франциско, я оказался в своем новом пристанище в Бронксе.

Его отделяет от Манхэттена крохотная речушка. Это самый зеленый район города. К сожалению, он серьезно пострадал в 1950-е, 1960-е и 1970-е годы. Глава дорожно-парковой службы города, неутомимый борец за светлое шоссейно-парковочное будущее Роберт Мозес решил, что нужно срочно построить шоссе, соединяющее Новую Англию и Нью-Джерси. Инновация эта прошла катком по историческим районам Бронкса, трогательно описанным Эдгаром Доктороу во «Всемирной выставке». Мозес пытался соединить еще и Бруклин с Нью-Джерси, пройдя освободившимся из Бронкса катком по историческим районам Нижнего Манхэттена, но получил жесткий отпор местных жителей, напуганных произошедшим в Бронксе кошмаром. В Бронксе же мечты Мозеса о хайвеях и парковках неожиданно реализовались в виде Кросс-Бронкс Экспрессвэй, который большую часть дня как раз и представляет собой парковку на скоростном шоссе.

Бронкс превратился в не самый благополучный район. Тот же Роберт Мозес поспособствовал переселению туда части жителей Хеллс Китчен сразу после постановки происходившей в этих краях «Вестсайдской истории». Жители сильно мешали строительству «Линкольн-центра», частью которого, Нью-Йоркской филармонией, начал руководить как раз создатель «Вестсайдской истории» Леонард Бернстайн. Такой порочный круг. В итоге большая часть Бронкса весьма небезопасна, но на севере, ближе к вест– и истчестерским пригородам, ситуация улучшается. Именно там находится конгломерат больниц медицинского факультета университета-ешивы имени Альберта Эйнштейна – парадоксальное смешение науки с религией. Медицинский центр имени доктора Джакоби был частью этой системы. Туда, пользуясь словами баскетболиста Леброна Джеймса, я и перевез свои таланты.

Теперь вместо журналистов, писателей, теле– и киноактеров, бизнесменов и хасидов моими пациентами стали легальные и не очень эмигранты со всего света, бедные работяги, местные люмпены и алкоголики. Атмосфера там была чудесной, управление грамотным – в общем, работа была в радость. Единственным фактором, вызывающим мое неудовольствие, стало первое столкновение с нью-йоркским метрополитеном на постоянной основе. У транспортной администрации явно были какие-то затаенные предрассудки против Бронкса и его жителей. Постоянные задержки поездов, смены маршрутов во время движения, сюрреалистические изменения расписания. Например, такое объявление: «В связи с ремонтом, проводимым министерством путей сообщения, поезд номер 5 едет по маршруту поезда номер 2 от 180-й улицы. Поезд номер 2 в связи с этим будет ездить по маршруту поезда номер 5». Понять из этого, что конкретно пыталось отремонтировать министерство путей сообщения, было невозможно, и логистика передвижения для местных жителей становилась весьма нетривиальной.

В Бронксе я вспомнил все свои навыки лечения токсических состояний. Белые горячки, передозировки, отравление антифризом – всё это было большой редкостью в моей предыдущей практике. Работая в Бронксе, я страшно уставал из-за поездок и запомнил не так много. Хотя вот, например, такая история.

Педро я встретил, придя вечером на обычное дежурство. Стандартный рассказ во время сдачи смены звучит примерно так: «Там Педро, не помню фамилию, в приемнике, записей о нем нет, пьет много, семьи, кажется, нет. Вроде бы в белой горячке. У нас есть для него койка». Обычно этого бывало достаточно, чтобы, осмотрев, спокойно перепоручить Педро резиденту третьего года и внутривенному валиуму и пойти читать в ожидании новых пациентов и неприятностей. Но этот Педро вел себя как-то не так. То есть потел и дрожал он для белой горячки более чем убедительно, да и частота сердечных сокращений была под 150, но давление не зашкаливало, как положено при этом состоянии, а ровно наоборот, требовало различных вливаний для поддержки самого себя. Дышал он тоже как-то интересно, часто и тяжело. Это мне не понравилось, и я на всякий случай решил его интубировать.

Постинтубационный рентгеновский снимок, который в связи со сменой персонала приемного отделения и реанимации оказался еще и первым с момента его поступления в больницу, не только убедил меня, что я еще умею интубировать, но и показал красивую и большую пневмонию слева. Не то чтобы это было удивительно. Алкоголизм и пневмонии, к сожалению, очень часто соседствуют. Мы дали Педро антибиотики, послали мокроту на микробиологические посевы и на третий день узнали, что все беды устроил пневмококк. Вел себя Педро всё это время хуже некуда. Давление постоянно падало, но стоило остановить седативы, как оно поднималось выше крыши. Получив немного искусственно насыщенной кислородом крови в мозг, Педро просыпался и начинал бузить. Разумными эти действия назвать было никак нельзя, на мои испаноязычные просьбы пожать мне руку и проявить сознательность он не отвечал. После двух недель этого мучения я начал задумываться о трахеостомии, но как-то утром Педро выдернул трубку сам и делом доказал, что вполне себе способен дышать. Антибиотики после третьей смены блюд инфекционистом наконец заработали. Состояние Педро стремительно улучшалось, и он был отправлен из интенсивной терапии в реабилитационное путешествие.

Амбулатория всегда была для меня тяжелой обязанностью. Я всё-таки больше интенсивный терапевт, а ожидание эффекта после назначенной терапии месяцами и хныканье пациентов с просьбами дать справку на работу меня чрезвычайно утомляют. Но это было неизбежным злом. Как-то раз, принимая пациентов в амбулатории, я получил талон с именем Педро. Не то что меня удивишь Педро Суаресом в Бронксе, но, почитав имеющиеся записи, я вынужден был признать, что это тот самый мой старый знакомец, судя по всему вполне оправившийся. Я позвонил переводчику и пригласил сеньора в офис. Педро был бодр, но невесел. После расспросов выяснилось, что со времени выписки он не пьет, одышка почти прошла, но иногда дает о себе знать. Однако же самое главное – он решил изменить свой образ жизни и всерьез заняться своим здоровьем. Серьезность свою он показал, забросав меня жалобами о каких-то почесываниях в области позвоночника, нытье в ногтях и другими странными вопросами, которые у меня ассоциировались с ипохондрическими домохозяйками за пятьдесят.

На секунду надо отвлечься и рассказать об устройстве моей приемной в амбулатории. Она крайне тесна. В маленькой комнатке находится стол с компьютером и телефоном, рядом – стул; огромный смотровой стол ненавязчиво стоит в центре, оставляя где-то по полметра между собой и раковиной и собой же и столиком со всякими острыми предметами, если на приеме у меня вдруг возникнет желание колоть пациента иголками. Ровно перед Педро я принял семью из мамы, папы и пары детей-подростков, которые отлично сгодились для перевода с бенгальского. Кто из них был пациент, я так и не разобрался, так как говорили они все сразу и жалобы нашлись у каждого, но ушли они вполне довольные, хотя осмотрел я только маму, решив почему-то, что имя на квитке женское. Чтобы разместить их всех, я притащил в комнату еще два стула, передвинул огромную урну поближе к двери (это всё важные подробности), а отправив их домой, позвал Педро, не потрудившись расставить все обратно по местам.

Ответив на все жалобы Педро и внимательно его осмотрев, я назначил несколько лабораторных исследований и начал прощаться. Педро всё так же мрачно и вяло поблагодарил. Нехватка алкоголя явно негативно сказывалась на его жизнелюбии. Провожая Педро к выходу из комнатки, я положил руку на так удачно оказавшуюся около двери здоровенную урну, гостеприимно распахнул дверь и со всей силы двинул ею себя по руке.

– Ой-ой-ой! Фак, матка боска, мердэ! – интеллигентно закричал я. Было и правда очень больно. Тут Педро в первый раз за сорок минут, проведенные нами в тесном помещении, улыбнулся, а потом и засмеялся. Уходил он очень довольный. Больше я его в своей клинике не видел, так что записал этот эпизод в полный провал взаимоотношений врача и пациента. А ведь это могло быть началом прекрасной дружбы.

Дэвид тоже быстро нашел работу. Я пошел по традиционному пути, а Дэвид слишком устал от постоянной работы в одной больнице и решил стать интенсивистом по вызову. С нашей областью медицины случилась интересная штука. Мы оказались одними из самых востребованных специалистов. Но, как почти со всем в медицине, разумного баланса не получилось. Востребованные профессионалы оседают в определенных желанных местах, оставляя огромные просторы страны не покрытыми своими навыками. Из положения на этих просторах выходят по-разному. Например, доверяют вести блок интенсивной терапии врачам-интернистам. Или используют телемедицину: врач-реаниматолог сидит в бункере по месту жительства (бывает даже в другой стране) и следит за десятками мониторов, а на местах работу выполняют фельдшеры. Году в 2010-м кому-то в голову пришла прекрасная идея – нанимать реаниматологов и отправлять их на неделю в места, где есть спрос. Остальное время можно делать всё что угодно. Дэвид самозабвенно занимался спортом, прошел несколько непроходимых компьютерных игр и начал писать детскую книгу, сделав свою собаку главной героиней.

Мы встретились в пабе через несколько месяцев после смены работы. Естественно, обменялись историями. Рабочая неделя Дэвида начинается с того, что он садится на поезд, уезжает в глушь на севере штата Нью-Йорк или Пенсильвании, поселяется в больнице или отеле и работает неделю с небольшими передышками. Глушь – относительная: там даже кардиохирург есть, пациенты которого неминуемо попадают в интенсивную терапию. Кардиохирург старой закалки. Он назначает «почечную» дозу допамина[54]54
  Старая и плохо доказанная информация о том, что допамин в разных дозах влияет на разные органы. Использование почечной дозы – признак некоторой ретроградности.


[Закрыть] и сразу лезет в бутылку, если кто-то пытается ее поменять. По наблюдениям Дэвида, хирургом он был тем не менее вполне неплохим. Да и не было другого на много сотен миль вокруг, так что работай с тем, кого дали.

Дэвид рассказал, что в один из своих рабочих вечеров он пришел в послеоперационное отделение осматривать и забирать пациента. Он очень внимательный врач и проверил больного с ног до головы. Помимо ожидаемых дренажей и швов он нашел небольшую ранку на носу. Плановая замена аортального клапана достаточно неплохо описана, и рана на носу не является стандартной находкой при осмотре такого пациента. Ранка была крохотной и неопасной на вид, но Дэвид решил провести расследование. «Зажим», – коротко ответила медсестра на его вопрос, но углубляться в детали не стала. Дэвид предположил, что хирург кинул зажим в анестезиолога и промазал. Дальше было логично спросить анестезиолога. «Зажим», – ответил тот, но всё-таки добавил: «Знаешь, когда готовят операционное поле, пациента покрывают стерильными салфетками и закрепляют их зажимами. Вот доктор Икс поставил один зажим к одной стойке операционного стола, второй к другой, а третий посередине, на носу пациента. Так и держалось всю операцию».

Недавно выяснилось, что этот хирург в свободное время, в отличие от местных жителей, не охотится на многочисленных в тех краях диких животных и не наслаждается всеми четырьмя сезонами тамошнего климата[55]55
  Фраза про четыре сезона – стандартный слоган медицинских хедхантеров. Обычно предполагает удаленное от цивилизации место.


[Закрыть], а пишет пьесы. Узнал Дэвид об этом случайно, когда его пригласили на премьеру второй пьесы хирурга в маленьком театре в Нью-Йорке. Естественно, Дэвид тут же начал выяснять подробности. Об ожидаемой премьере никто ничего рассказать не смог, но о первой пьесе, которая долгое время не сходила с подмостков крохотного театра в Ист-Виллидже[56]56
  Район, известный контр-культурными заведениями.


[Закрыть], знала вся больница. Изначально пьеса называлась «Пришей мне член» (Add a dick to me), но в дело вмешалась жесткая цензура, и пьесу переименовали в «Переходы» (Transitions). В шуме пятничного паба первое название послышалось мне какой-то хирургической процедурой. Адедиктомия. Сюжет, поверхностно описанный знакомыми Дэвида, был незамысловат. Жизнь счастливой пары двух лесбиянок осложняется желанием одной из них сменить пол. Буквально провести обратную адедиктомию[57]57
  Эктомия – удаление, отсечение.


[Закрыть]. Из этого можно было создать множество сюжетов – автор предпочел драму. Возможно, не обошлось без послеоперационной инфекции.

У пьесы оказалась сложная прокатная судьба, но какое-то время она держалась на сцене. Как раз в это время автор озаботился культурным уровнем домов престарелых региона. Обзвонив несколько заведений, он узнал, что иногда подвижных жителей выводят в кино и местный ресторан и что раз в неделю приезжает микроавтобус с книгами из библиотеки. Такой небольшой выбор культурных развлечений показался начинающему драматургу неприемлемым. На собственные деньги он нанял автобус, собрал недостаточно быстро передвигающихся, чтобы сбежать от этой радости, бабушек и дедушек и повез их в Нью-Йорк в театр. Шесть часов в один конец на семичасовую постановку «Адедиктомии». В десять вечера бабушек и дедушек загрузили обратно в автобус и повезли домой. Всё те же шесть часов. Надо отметить, что, помимо природы, регион, в котором находятся эти дома престарелых, славен своей сталелитейной промышленностью и станкостроением, так что большинство жителей связаны с этими отраслями народного хозяйства. Немного, конечно, странный выбор целевой аудитории для пьесы о страданиях двух лесбиянок и смене пола.

Июнь 2014. Лёва

Во время моей работы в Бронксе и случилось самое главное событие в моей жизни – мы всей семьей испытали на себе американскую систему здравоохранения. До этого я пару раз посещал врачей, находя у себя в приступе ипохондрии неизлечимые заболевания. Я уходил от озадаченных моими симптомами коллег, не до конца поверив, что со мной всё в порядке, но, так как я не умирал в положенный самодиагностированной болячке срок, признавал правоту эскулапов. А так – мы все вполне здоровы. Потому и решили размножиться. Рожают детей везде, но мы этим занялись в Нью-Йорке, а потому пришлось соответствовать.

Я особо не задумывался, где появится мое первое чадо. Зависнув на три года где-то между Вашингтоном и Балтимором, а потом еще на три между Ньюарком и Нью-Йорком, я не думал о «где», больше думал о «когда». Мнения на этот счет у нас в семье некоторое время не сходились, а когда сошлись, мы уже жили в крохотной студии, из которой каким-то образом создали трехкомнатную квартиру с видом на паб с вечно пьяными громкими фанатами хоккейного клуба «Нью-Йорк Рэйнджерс». Тут уж ждать было нельзя. Как говорила одна моя подруга, «с трехкомнатной квартирой детей сам Бог велел».

Казалось бы, какая разница, где и когда рожаешь? Рожали во все времена, часто прямо в поле, нередко продолжая там же и работать сразу после родов. Человечество при этом продолжало множиться, невзирая на бесчисленное количество попыток самоаннигиляции. Но оказалось, что время и место влияют хоть и не на физиологию процесса, но на сопутствующие ритуалы точно. Так как мы прожили в городе уже два года, а в окрестностях его – и вовсе пять лет, то решили с точностью до знака препинания соответствовать обычаям Нью-Йорка.

К процессу размножения мы подошли со всей серьезностью. Я перестал пить и в течение нескольких недель занимался спортом, но потом, прочитав в забытом с института учебнике о цикле развития сперматозоидов, понял, что два месяца не пить совсем, а тем более во время хоккейного сезона – издевательство. Естественно, атаковать акушеров-гинекологов мы начали задолго до зачатия. Акушеры вежливо терпели наивные, а порой и просто нелепые вопросы и рекомендовали сначала попробовать несколько месяцев хоть кого-нибудь зачать и потом уже, доказав свою состоятельность, мешать людям работать. После второго неудачного месяца я в приступе паники, свойственной мне в отношении своего здоровья, сходил в какое-то мрачное место с дверью без вывески и старой порнографией на видеокассетах. Как выяснилось, здоровья у нас обоих было хоть отбавляй, и в какой-то момент мне пришло текстовое сообщение с фотографией двух полосок и обещанием убить, если я кому скажу раньше времени. Так всё и началось.

Надо сказать, начало было достаточно мирным. Жена стала составлять списки того, что надо было сделать и купить, а доктор показала нам первый снимок моментально располагающего к себе набора клеток. Я в это время не делал ничего полезного. Списки, подготовленные всегда прилежной женой, были устрашающей длины, а акушерка, узнав, что связалась с двумя евреями-ашкеназами, нахмурилась и послала пол-литра крови на практически не встречающиеся у неашкеназских людей генетические патологии[58]58
  В связи с жизнью многих поколений ашкеназов в гетто у нас накопились гены, вызывающие редкие в других популяциях аутосомно-рецессивные заболевания.


[Закрыть]. Но, к счастью, всё было в порядке, и на втором ультразвуке нам показали руки и ноги. На третьем добавилось множество дополнительных органов, и мы узнали, что с именем Ноэми, которое мы уже выбрали, этот ребенок, вероятно, намучается, а мальчишеского у нас в запасе не было.

Современные технологии помогали следить за развитием наследника. Мы нашли сайты, еженедельно сообщающие о переходе будущего младенца из чернички в кумкват, потом в киви, кокос и прочую брюссельскую капусту. Мы с женой подписались на два разных сайта и каждый понедельник с удовольствием сравнивали наши фрукты и овощи. Подготовку к родам начали с просмотра документального фильма, где рассказывалось об ужасах родов в больнице, эпидуральной анестезии и лекарствах, лишних, по мнению создателей фильма, как для матери, так и для ребенка. Зрителям ненавязчиво объяснялось, что среди врачей – немало негодяев и что роды наши они попытаются провести побыстрее, чтобы успеть домой к обеду, поспать и поиграть в гольф одновременно. По версии создателей фильма, именно поэтому множество кесаревых сечений приходится на время весеннего равноденствия, обеда, начала сезона в опере и когда открываются площадки для гольфа. Создатели фильма не ударились в радикализм и не стали рекомендовать рожать в упомянутом ранее поле, но советовали обзавестись повитухой или доулой. Последнее неизвестное науке и русскому языку создание является наемной подругой роженицы, способной с успехом заменить мужа на время родов. Так как ни одному из нас не хотелось видеть меня на родах, доула представляла собой оптимальную фигуру. Мы провели опрос среди знакомых. Моя теща посчитала, что доула – это клизма, а подруга жены записала ее в список неизвестных наркотиков.

Представление о родах и предродовом периоде мне было навязано главным образом московской 29-й больницей, где я провел счастливых два дня, пытаясь деревянной слушалкой услышать сердцебиение плодов в пузах благодушных мамаш. На третий день меня взяли на сами роды, и интерес к благородной специальности акушера пропал у меня навсегда. Это еще одна причина, почему доула оказывается весьма кстати. Знают они о родах довольно много и могут растолковать большинство деталей более чем подробно.

Нам повезло, так как хорошие друзья решили разродиться примерно в одно с нами время. Это позволило нам сэкономить и приятно провести время. Мы купили ознакомительное занятие с доулой на две семьи. Нашей учительницей оказалась строгая немецкая женщина, при виде которой хотелось выпрямить спину и встать смирно. Она бодро оттарабанила теорию родов, которую я полностью забыл со времен института. После этого мы приступили к обсуждению и часто задаваемым вопросам. Перво-наперво она сообщила, что у каждого должен быть план родов, расписанный по часам и предусматривающий разные случайности. Акушеров она не представляла совсем уж злейшими врагами человечества, но в то же время объясняла, что от них стоит ждать предательства, еще больше пугая и без того уже запуганных рожениц. Оказалось также, что родами ее роль не ограничивается. Начали говорить о кормлении, и она порекомендовала специалиста по этому важному делу. Потом она спросила о наших финансовых планах. Вопрос был достаточно бестактный, но, как выяснилось, не праздный. Из огромной папки появилась бумажка с фотографией дружелюбного мужика, который предлагал срочно отдать ему деньги для организации фонда поддержки образования. Ну или просто так отдать ему деньги. К мужику добавилась пара бумажек, предлагающих информацию о частных школах. Это для нерожденного еще ребенка.

Вдруг прозвучал совсем уж сшибающий с ног вопрос: «А что вы будете делать с плацентой?» Плаценту я предполагал никогда не встречать, но оказалось, что это архаика глупых, помешанных на стерильности и чистоте родителей пятидесятых годов. В нашем хипстерском раю плаценту, как утверждалось, следует съесть после родов. Нет, не в прямом эфире и не сырой, а более интеллигентно и по-хипстерски. Тут из массивной папки вылетел еще один листок с телефоном женщины, которая за жалкие триста долларов была готова превратить нашу плаценту в банку с сотней-другой пилюль, которые следовало принимать в послеродовый период. «Древние китайцы ели плаценту, все животные едят плаценту, чем вы хуже?» – вещала фрау с немецким акцентом. Женщине она рекомендовала звонить сию же минуту, спрос, мол, большой, плаценты расходятся, как горячие пирожки.

После такой интенсивной доулотерапии мы захотели выбрать кого-нибудь поспокойней. Нашли приятную женщину с семью детьми и многочисленными домашними питомцами, организовали встречу, поговорили и стали лучшими друзьями. Весь переход нашего ребенка от стадии черники до арбуза она была на связи. Успокаивала нас, терпеливо отвечала на идиотские вопросы. Например, наш сын решил внутриутробно икать. Мы в панике позвонили доуле в не очень приличное время, да к тому же в выходной, так как интернету мы не поверили и нормой икоту не посчитали. Она без единого намека на раздражение вспомнила, что наблюдала что-то подобное во время беременности второго и пятого ребенка. О пятой дочери, ввиду слишком пока недолгого наблюдения, официального мнения у доулы ещё не сформировалось, но второй ее сын очень хорошо учился в старших классах, посматривал на университеты Лиги Плюща и играл в теннис и на фортепьяно. В интернете нам такого никто не говорил.

Воды отошли в воскресенье, когда ребенок переходил из состояния арбуза в среднюю тыкву у меня и в большой арбуз из маленькой тыквы у жены. Крупные фрукты и овощи закончились на обоих ресурсах довольно быстро. Жена в это время выносила мусор. Бумажный можно было оставить под лестницей, так что на улицу ей идти не пришлось. В момент отхождения вод я как раз готовил резидентов и пациента, не говорящего по-английски, к плевральной пункции и ничего не почувствовал, как ни обидно это признавать. Жена готовила к запуску огромный проект к 145-летию Метрополитен-музея, где работала, а я только-только нашел людей, с которыми можно было пойти поиграть в футбол в ближайшую среду. В общем, момент появиться на свет наш наследник выбрал со свойственной детям заботой об удобстве родителей. На работе я давно сообщил о примерных сроках, и у меня был сменщик именно для такой ситуации. Он приехал через час, а я, закончив с плевральной пункцией, отправился домой рожать, провожаемый улыбками множества медсестер, которые шушукались, оповещая друг друга о том, что у моей жены отошли воды. Я даже приблизительно не помнил, когда успел сообщить им об этом. За час дороги домой я довел себя до состояния легкой паники. Приехав же, попытался немедленно выпить. Жена, сразу определив, что толку от меня немного, собирала вещи и сосредоточенно вела переговоры с вегетативной нервной системой на предмет начала схваток.

По дороге я прочитал, что если отошли воды, надо звонить врачу и ехать в больницу. Но при этом оставалось двадцать четыре часа, в которые было желательно разродиться. Мы решили побыть пару часов дома. Ребенок дергался, схваток особо не было, так что я сходил за мороженым жене и налил себе кофе.

Потом она пошла поспать, а я начал смотреть телевизор, но получил подушкой по башке и сел играть в компьютер. Второй раз разбудила ее начальница, звонившая сообщить, что у одной из сотрудниц, также ответственной за проект века и еще сорока пяти лет, сотрясение мозга. «А я рожаю», – радостно ответила жена. Было довольно скучно, мне уже было как-то неловко перед коллегой, которого я выдернул поработать шесть часов в летнее воскресенье. Жена пошла прихорашиваться для больницы, а я включил Jethro Tull. Под песню «Aqualung», которую мы слушали на концерте с ребенком во внутриутробном состоянии клубники или кумквата, начались схватки. Услышав об этом, доула повелела дуть в больницу, мало ли как там будущий младенец. В такси схватки усилились, но при виде огромной, похожей на кёльнский собор больницы сбежали, трусливо поджав хвост.

– У вас кто-то рожает? – спросил здоровенный охранник на входе.

– Нет, нет, что вы, – засмущался я и спохватился, лишь увидев удивленное лицо жены.

Медсестра собрала анамнез; появилась резидентка-акушер и, не представившись, засунула жуткого вида гинекологический инструмент в жену. Я в страхе отвернулся, вспомнив, как единственный раз в жизни потерял сознание, наблюдая за подобной процедурой во время учебы. После несколько интимного знакомства ординатор спросила, нет ли аллергии на лекарства. За ней появилась ведущая акушерка и сказала, что раз во́ды отошли, надо начинать вводить окситоцин, а то ребенка придется класть в неонатальную реанимацию и давать антибиотики несколько дней. В фильме, просмотренном в самом начале беременности, говорилось, что окситоцин мама должна произвести собственным супраоптическим ядром гипоталамуса и выделить в кровь своим личным гипофизом. С окситоцином, сделанным бездушной фармкомпанией, настоящей близости с ребенком ей не видать. Мы начали тревожно шушукаться. Лишаться близости с ребенком еще до родов совсем не хотелось. Доктор несколько презрительно выслушала наши опасения, сказала, что это, конечно же, исключительно наше дело, но если ребенок не родится за двадцать четыре часа, то близость придется отложить до окончания курса антибиотиков. Но ей всё равно. После такого вступления было сложно отказаться от лекарства, и жене начали капать окситоцин. Сначала ничего не происходило, к нам приехала доула и включила заунывную помогающую родам музыку. Я постеснялся рассказать ей о магических свойствах Jethro Tull. Но прибытие доулы в любом случае означало, что мы начали рожать по-настоящему. Схватки были пока несильными, мы болтали и шутили. Казалось, что это будет прекрасным совместным времяпрепровождением, и мы не понимали, ради чего было так нервничать.

Часа в три ночи схватки начались всерьез. Выяснилось, что как раз это и было родами. В какой-то момент акушерка сказала, что рожать нам еще часов восемь, а то и все двенадцать. Наука умеет много гитик. Я услышал в этом сообщении разрешение пойти купить бутерброд в буфете, а жена услышала, что ей еще восемь часов терпеть дикую боль. При этом она почему-то выгнала меня домой кормить себя и котов. Доехав до дома, я получил сообщение от доулы, что жене сейчас будут делать эпидуральную анестезию – процедуру, от которой она всю беременность безапелляционно желала отказаться. Оставив котам свои недоеденные сосиски, я помчался назад под проливным дождем. Спрашиваю жену, чего это вдруг она изменила свое мнение. Она говорит, что не готова терпеть это следующие восемь часов и что к ней заходила резидентка, которая, по привычке не представившись, сказала, что можно сделать анестезию и расслабиться. Посовещавшись, мы всё-таки решили отказаться. Особенно когда к нам в палату завезли процедурную тележку с жуткого вида трубками и иглами для другой пациентки. «Просто перепутали», – объяснили нам, что вообще не добавило спокойствия. Я на всякий случай больше не уходил, полностью нарушив свой же план родов с доулой и без меня. Ребенок родился через четыре часа вместо восьми или двенадцати, как нам говорили раньше. Как я ни силился ничего не пропустить, момента надевания на него хлопковой шапочки не заметил. Видимо, он в ней и родился. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что это Лёва.