Текст книги "Встречи на перекрестках"

Другим направлением этого активного мероприятия – возможно, даже первым – была Индия, и здесь Исламабад, очевидно, действовал уже не в одиночку. Речь шла о попытке нанести серьезный урон российско-индийскому военно-техническому сотрудничеству.

Для того чтобы доложить политическому руководству России ситуацию в полном виде, пакистанцам по линии спецслужб был задан вопрос: обладают ли они необходимыми наличными средствами для закупки самолетов?

«Мы получили большой кредит из Саудовской Аравии», – последовал ответ.

Экономическое подразделение СВР проверило эту информацию и выявило, что никаких займов или кредитов Пакистан из Саудовской Аравии на эти цели не получал.

Может ли быть внешняя разведка идеологизированной? Однозначного ответа на этот вопрос, очевидно, не существует. Особенно если рассматривать практику разведки ретроспективно.

Я был знаком, даже находился в приятельских отношениях с Дональдом Макклейном – одним из представителей блистательной «кембриджской пятерки», которой, наверное, нет равных в истории мировой разведки. Будучи заместителем директора Института мировой экономики и международных отношений, я много часов провел с этим незаурядным, талантливым человеком, который значился в институте как Марк Фрейзер, а после двадцатилетнего периода, отделявшего от появления в СССР, – он и его семья были вывезены из-под носа у английской контрразведки, которая напала на след высокопоставленного сотрудника Форин Офис, работавшего на Москву, – он снова стал Дональдом Макклейном, точнее, Дональдом Дональдовичем Макклейном, как его величали в ИМЭМО.

Шотландский лорд, он ни за какие деньги не связал бы свою судьбу с советской разведкой. Собственно, те средства, которыми он располагал, по-видимому, были бы достаточны для того, чтобы содержать внешнюю разведку СССР. Но Макклейн стал работать с ней из идеологических соображений. Я помню, как в ИМЭМО Дональд Дональдович выступал на ситуационных анализах – доктор исторических наук Макклейн, будучи одним из самых эрудированных сотрудников института, привлекался к обсуждению наиболее острых внешнеполитических вопросов, – говорил чисто по-русски, но с «неизлечимым» английским акцентом: «В интересах нашего государства» (то есть СССР) следовало бы сделать то-то и то-то.

Нельзя сказать, что Макклейн не любил Британию, особенно Шотландию. Но он был патриотом Советского Союза исходя из идеологических соображений. Однако не хотел бы упрощать Дональда Дональдовича. Вместе с нами он переживал драму развенчания Сталина, раскрытия преступлений, никоим образом не совместимых с идеологически чистым социализмом, в который он свято верил. Мы много говорили с ним на эту тему.

Неизлечимая болезнь, а Макклейн ей мужественно сопротивлялся, конечно не без помощи врачей, целое десятилетие, в конце концов увела этого замечательного человека из жизни. Весь институт, все его коллеги по внешней разведке провожали Макклейна в последний путь.

В ИМЭМО работал и продолжает работать научным сотрудником другой известнейший разведчик, Джордж Блейк. Я был причастен к тому, что он был принят на работу в наш институт. Дональд Дональдович как-то сказал мне, что к нам очень хотел бы прийти бежавший из лондонской тюрьмы, где он должен был отбывать длительный срок за связь с советской разведкой, и «очутившийся» в Москве знаменитый Блейк – тот самый, который передал нам чертежи тоннеля, прорытого в Берлине к кабелям секретной связи нашего военного командования, и сведения о том, как американцы прослушивают все разговоры, ведущиеся по этой связи. Узнав об этом, мы вели разговоры направленно, и, я думаю, нам удавалось длительное время дезинформировать тогдашних наших противников. У Джорджа Блейка были и другие заслуги перед советской разведкой. Ходатайствуя за своего друга, Макклейн сказал, прищурившись: «Поверьте, хоть Блейк и контрразведчик, но он – умный». И в Великобритании разведчики, считающие себя в высшей степени интеллектуалами, любят подшучивать над своими коллегами из контрразведки.

Блейк действительно оказался очень умным, способным и обаятельным человеком. Он был прекрасно принят в ИМЭМО. Перейдя в разведку, я продолжал дружить с Георгием Ивановичем, так мы его называли. На всех торжествах в СВР Д. Блейк всегда был одним из самых желанных гостей. Да, собственно, о каких гостях может идти речь – он был плоть от плоти свой, и говорю об этом абсолютно без всяких натяжек.

Помню выступление Блейка перед командным составом СВР. Он сказал: «Если бы жизнь начинал снова, то хотел бы, чтобы она была той, которую прожил. Да, я верил в коммунистические принципы, хотя и отлично теперь понимаю, что, с одной стороны, это далеко не во всем то, что закладывалось на практике, и, с другой – очевидно, психологически человечество не доросло и еще долго не соединится с этими принципами».

Можно разделять или не разделять эту точку зрения, но совершенно ясно, что причина прихода Джорджа Блейка к сотрудничеству с советской разведкой была идеологической.

А как стало сейчас? Можно ли сказать, что после деидеологизации международных отношений единственной основой для привлечения иностранцев или сохранения их в качестве источников СВР является материальная заинтересованность? Отрицательный ответ на этот вопрос дала жизнь.

Как-то мне доложили: наш источник, работающий весьма длительное время в одной из европейских стран, передал в Центр, что в связи с отказом России от коммунистической идеологии он не находит больше смысла продолжать свою работу на нашу разведку. Источник был ценный. К тому же, судя по характеру его обращения, это был человек несомненно честный. В аналогичных случаях отказа от работы обычно связи незамедлительно замораживаются, проводится многосторонний анализ всего периода сотрудничества и «подавшее на развод» лицо исключается из агентурной сети.

Я попросил не спешить. Продиктовал ему письмо, в котором попытался показать, насколько и в новых условиях важна для стабильности в мире сильная Россия и как этого не хотят некоторые круги, работающие в защиту тех интересов, которые не имеют ничего общего ни со стабильностью, ни с установлением справедливого миропорядка.

Ответ пришел не сразу. Его автор сообщил, что готов продолжать сотрудничество, и еще в течение многих лет, как я знаю, делал очень важную для нас работу. Правда, после своего ответа он 7 ноября поздравил сотрудников разведки с годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Затем такие поздравления прекратились…

Вообще история разведки свидетельствует о том, что «идейная» основа работы с источниками никогда не была «исключительно чистой», не сводилась лишь к одной коммунистической идеологии и всегда содержала в себе политический элемент. В различные годы нам предлагали свою помощь люди, движимые, например, ненавистью к фашизму или стремлением сохранить мир. Да и сейчас многие не хотят жить в однополярном мире, испытывать на себе никем не «сбалансированный» односторонний диктат. Нас поддерживают и в стремлении найти политические решения урегулирования кризисных ситуаций, с симпатией относятся к российской политике противодействия терроризму, экстремизму, религиозному фанатизму в целом.

А теперь другой вопрос: может ли внешняя разведка участвовать во внутриполитических процессах в своей стране? Категорически уверен, что не должна этого делать. Речь при этом идет в первую очередь о невозможности для разведчика принадлежать к той или иной партии, политической структуре – даже во «внеслужебное время». Жизнь показывает, что бывает абсолютно невозможно отделить внеслужебное времяпрепровождение от реальных рабочих дел.

Собственно, это даже не российская специфика. Известно, например, что при правительстве Г. Коля БНД возглавлял человек, ранее принадлежавший к социал-демократической партии. Это ему нисколько не мешало служить государственным интересам (естественно, как он их понимал) и, во всяком случае, не расходиться с федеральным канцлером в его видении задач германской внешней разведки. Не думаю, что и в ЦРУ нет людей, внутренне симпатизирующих республиканцам, когда у власти находятся демократы, и наоборот. Но это тоже не приводит их к внутрипартийному соперничеству, которое особенно остро проявляется во время предвыборной кампании.

Внешняя разведка и как организация, как ведомство не должна принимать участие во внутриполитических делах. Но это можно обеспечить лишь в одном случае: если она не является частью любого правоохранительного органа, который в силу своих функций не может не вовлекаться во внутриполитические коллизии. Именно выделение СВР из КГБ привело к тому, что события октября 1993 года, вылившиеся в прямое столкновение парламента с президентом, задели «Ясенево» лишь «по касательной». Естественно, мы не затыкали уши ватой, следили за происходившим не как посторонние наблюдатели, но не вмешивались в события. Я не собирал директорат для вынесения политических вердиктов. Созвал лишь совещание руководителей подразделений СВР, дав указание усилить охрану территории штаб-квартиры, а офицерам не выходить в город с табельным оружием. Любая политическая заангажированность в тот момент нам дорого стоила бы – мы могли потерять значительную часть своего агентурного аппарата.

Такую позицию понимал президент. Кстати, СВР была единственной спецслужбой, куда он во время разворота событий ни разу не позвонил.

Это, еще раз повторяю, не имело ничего общего с сознательным «уходом в кусты». Накануне событий, как известно, президент подписал Указ № 1400 о роспуске парламента. Я узнал об этом за несколько часов до встречи с друзьями в клинике Владимира Ивановича Бураковского – блестящего хирурга-кардиолога, поистине большого человека, которого все мы очень любили и часто собирались у него после работы. Ехал к нему по Ленинскому проспекту, когда в машину позвонил Ельцин.

– Как вы относитесь к моему указу? – спросил президент.

– Мне кажется, что он не до конца продуман.

– Я ожидал другого ответа от директора Службы внешней разведки.

– Я сказал вам так, как думаю. Было бы гораздо хуже, если бы руководитель Службы внешней разведки говорил неправду своему президенту. Но мое отношение к указу – это мое личное отношение. И я уверен, что вы не заподозрите СВР в антипрезидентских настроениях.

Ельцин положил трубку и больше ни разу не возвращался к этому телефонному разговору.

То, что внешняя разведка не принадлежит к правоохранительным органам, ее полная самостоятельность важны еще и тем, что это дает ей возможность без всякой корректировки доводить свою точку зрения до политического руководства страны. Когда я был кандидатом в члены политбюро и, позже, членом Президентского совета и Совета безопасности, мне не раз приходилось читать закрытые сообщения КГБ о внешнеполитической ситуации. Во многом они не имели ничего общего с той информацией, которую передавало ПГУ, не обладая правом прямого выхода на руководство страны, минуя руководителей Комитета госбезопасности. И этим подчас пользовались те, кто в своих внутриполитических целях хотел представить положение в ракурсе, не отвечающем действительности. Сколько, например, наделали шума заявления о том, что ЦРУ имело в лице некоторых «перестроечных руководителей» своих «агентов влияния». Будучи директором СВР, я, отвечая на вопрос Генпрокуратуры РФ, дал задание тем подразделениям разведки, которые могли бы иметь подобные данные, тщательно проверить все материалы на этот счет. Ответ был однозначный – никаких данных такого рода не было и нет. А ведь ссылались на разведку.

До какой степени разведка должна быть открытой или, иными словами, где пределы гласности в ее работе? Строгое соблюдение секретности, конечно, необходимо для разведки. Критерием определения предела гласности было и остается ненанесение ущерба оперативной работе и людям, в нее вовлекавшимся или вовлеченным, их семьям, друзьям, окружению.

Исходя из этого, мы в 90-х годах начали по-новому относиться к архивам СВР. Специальное подразделение отфильтровывает и обнародует многие из закрытых ранее эпизодов жизни внешней разведки, показывает ее положительную роль, особенно в переломные моменты развития международной обстановки, возвращает истории неизвестные до настоящего времени имена разведчиков – самоотверженных борцов за интересы своего народа. Начался выпуск и многотомных очерков по истории разведки России.

Причем такой «луч гласности» был направлен не только в прошлое. Было создано Бюро СВР по связи с общественностью. Оно установило тесный контакт с журналистами, пишущими или снимающими фильмы о внешней разведке.

Но такие новшества не имели и не имеют ничего общего, я бы сказал, с аморальной «экзальтацией», даже обращенной в прошлое. Некоторые сотрудники упомянутого бюро многократно обращались ко мне с просьбой признать факт работы на КГБ известных по делу о так называемом «атомном шпионаже» супругов Розенберг, ссылаясь на такой, с позволения сказать, довод – «да об этом все пишут». Что ж… Супруги Розенберг действительно опасались, что одностороннее владение США атомной бомбой может вовлечь все человечество в новую бойню. Но супруги Розенберг при этом даже ценой своей жизни категорически отвергли обвинения в том, что они «агенты КГБ». И погибли на электрическом стуле. В таких условиях никто, тем более российская разведка, не имеет морального права разглагольствовать о принадлежности супругов Розенберг к КГБ. Ни я, ни мои, уверен, преемники никогда не поступят таким образом.

В 1992 году внешняя разведка России приобрела легальный статус. Был принят Закон о внешней разведке, который вместе с поправками к нему, одобренными Государственной думой, создал правовую регламентацию деятельности СВР. С одной стороны, закон зафиксировал, что разведка действует на правовом поле и это дает ей определенные гарантии и права. С другой – по закону разведка подконтрольна парламенту. Это был еще один шаг, и немалый, создающий необходимые общественные условия работы такого непростого организма, как Служба внешней разведки.

Вереница лиц

За время пребывания в СВР у меня бывали закрытые или полуоткрытые поездки за рубеж. Эти поездки способствовали решению самых серьезных проблем. Не обо всех я могу рассказать в этой книге. Но самым большим впечатлением от этих поездок были встречи с выдающимися людьми. Со многими из них я подружился.

Мой переход в разведку совпал с набиравшим силу и калейдоскопически менявшим контуры конфликтом в Югославии, а после 1991 года – бывшей Югославии. Скажу несколько слов о том, что определило отношение к конфликту со стороны США и ряда европейских стран.

В 1990 году в Югославии впервые за послевоенный период были проведены выборы на многопартийной основе. В Словении, Хорватии, Македонии, Боснии и Герцеговине Союз коммунистов Югославии потерпел поражение. Коммунисты сохранили власть лишь на оставшейся территории бывшей Югославии – в Сербии и небольшой Черногории. В 1991 году из СФРЮ вышли и заявили о своей самостоятельности Словения, Хорватия, а несколько позже Македония и Босния и Герцеговина – здесь коммунисты проиграли выборы.

Таким образом, руководитель Сербии Слободан Милошевич приобретал для многих на Западе чисто идеологическую «окраску». «Идеологический подход» к нему со стороны руководителей США и некоторых западноевропейских стран стал еще более контрастным, когда Милошевич возглавил Социалистическую партию Сербии, которая считается преемницей Союза коммунистов Югославии.

Настроения против Милошевича на Западе еще более усилились, когда Сербия проявила стремление удержать откалывающиеся части Югославии в лоне общего государства. Сначала произошли столкновения Югославской народной армии (ЮНА) с войсками словенской территориальной обороны; еще более жестоким и продолжительным оказался конфликт между ЮНА и хорватскими вооруженными формированиями. 10 тысяч человек были убиты, среди них несколько тысяч мирных граждан. Более 700 тысяч человек превратились в беженцев. Лишь вмешательство 14-тысячного контингента сил ООН позволило приостановить военные действия.

К середине 1992 года обострение югославского кризиса оказалось связанным с обстановкой в Боснии и Герцеговине (БиГ). Сербы, населявшие БиГ, отказались весной 1992 года принять участие в референдуме, в результате которого большинство проголосовало за создание независимого государства на всей территории Боснии и Герцеговины. Вместо этого сербы провозгласили создание своего государства – Республики Сербской, естественно тесно связанной с Белградом, руководимым Милошевичем. В БиГ начались кровавые столкновения, которые привели к беспрецедентной эскалации насилия. 70 процентов территории БиГ оказалось в руках сербов, что также непосредственно связывалось с политикой Милошевича.

Конечно, для этого были определенные основания. Но вместе с тем западные СМИ, односторонне показывая события, настраивали мировую общественность против сербов и в конечном счете против «коммуниста Милошевича». Несколько примеров. Правду об убийстве мусульманскими боевиками свыше 20 жителей Сараева, стоявших в очереди за хлебом, объявили лишь через несколько дней, когда уже за это преступление были осуждены сербы. По западным телевизионным каналам в декабре 1992 года передавался репортаж о похоронах мусульман – «жертв сербского геноцида». Но похоронную процессию возглавляли православные священники. Потом извинились за неточность.

27 апреля 1992 года Сербия и Черногория учредили в своем составе Союзную Республику Югославию (СРЮ), приняв новую Конституцию страны. СРЮ буквально сразу же была подвергнута санкциям (май 1992 г.) по решению Совета Безопасности ООН.

20 декабря 1992 года в Сербии и Черногории состоялись многопартийные выборы депутатов республиканских и федерального парламентов. Одновременно избирались президенты двух республик. Особое внимание было приковано, естественно, к выборам президента Сербии – фигуре, определяющей политику новой федерации. За выборами следили 175 наблюдателей из различных международных организаций и 20 стран. Победила Социалистическая партия Сербии. Президентом Сербии был избран Милошевич.

Накануне выборов в Брюсселе состоялась сессия Совета НАТО, на которой раздались призывы применить против сербов силу. Многие связывали это с предстоящим голосованием, с попыткой оказать влияние на выборы. Но это была не просто пропагандистская акция. СВР имела основания считать, что с приходом в Белый дом демократов позиция США ужесточается в отношении СРЮ, а это, несомненно, сказывается на позиции НАТО.

В таких условиях следовало попытаться переломить ситуацию. Определенные шансы на это давал план урегулирования в БиГ, выдвинутый 2 января 1993 года сопредседателями конференции по бывшей Югославии С. Вэнсом и Д. Оуэном. Первый представлял ООН, второй – Европейское сообщество. В Женеву на переговоры были приглашены делегации трех конфликтующих сторон – мусульманской, хорватской и сербской.

4 января 1993 года я направил президенту Ельцину записку, в которой поставил вопрос о поездке директора службы или его заместителя в Белград для встречи с президентом Сербии Милошевичем. В записке, в частности, говорилось:

«На основе имеющихся данных С. Милошевичу можно было бы показать реальность силовой крупномасштабной акции против Сербии и ее последствия. Ему следовало бы также предложить осуществить значимые политические шаги, призванные разрядить обстановку.

Конструктивная позиция по политическому урегулированию, активно занятая президентом Сербии, может облегчить нашу деятельность в ООН по справедливому урегулированию в БиГ.

Такой разговор с С. Милошевичем представляется желательным и с точки зрения внутриполитической обстановки в России. Президент РФ должен иметь возможность сказать, что сделал все, чтобы предотвратить удар по Сербии».

Согласие Б.Н. Ельцина было получено на следующий день, 5 января.

В результате переписки по спецканалу договорились, что встреча с Милошевичем состоится в Белграде 8 января в 20.00, через час после посадки самолета. Югославы подчеркнули, что время беседы не ограничивается. Но такая договоренность свидетельствовала о том, что сделано лишь полдела. Аэропорт в Белграде был закрыт, так как действовали санкции против Югославии. Запросили специальный комитет ООН по санкциям о разрешении полета. Пришел встречный вопрос: кто летит? Ответили: группа российских дипломатов. Опять вопрос: кто поименно? Ответили, что не считаем обязательным перечислять все фамилии – это не предусмотрено никакими правилами. Тогда нам передали: полет не запрещен, но учтите, что аэродром Сурчин (Белград) давно не принимает самолеты.

Это мы почувствовали. Садились в темноте, «на свой страх и риск». Командир корабля Ту-134 Сергей Николаевич Фифилов – прекрасный летчик, в чем я убедился не только в тот раз, вывернул самолет из снежной пелены прямо над посадочной полосой. И сели как ни в чем не бывало.

В резиденции нас уже ждал С. Милошевич. Хоть встречались мы с ним первый раз, все располагало к откровенному дружескому разговору. По дороге к Милошевичу я разговаривал с очень симпатичным коллегой – руководителем сербской разведки, который сказал, что Слободан многого ждет от этой встречи и готов к самому серьезному обмену мнениями. Бросилось в глаза отсутствие чопорного протокола, который как-то отбивает – у меня, во всяком случае, – желание сразу переходить на деловой тон с собеседником. Милошевич предложил нам отдохнуть с дороги, перекусить, но без назойливости, тем более без показного радушия. Я ответил, что сначала лучше подробно переговорить, а затем мы воспользуемся его гостеприимством.

Разговор происходил один на один через переводчика. Понравилось и то, что Милошевич не начал беседу с многочисленных приветствий в адрес руководителей нашей страны и горячей благодарности за поддержку. В некоторых восточных странах эта часть беседы иногда очень затягивается или даже становится превалирующей над всем остальным. Сдержанный, не суетливый, медленно излагающий свои мысли, умеющий внимательно выслушивать партнера – таким зафиксировался у меня в памяти Милошевич. Эта характеристика, как мне кажется, подкреплялась и его внешним обликом: спокойное лицо с высоким лбом, живые глаза, которые прямо глядели на меня, когда я говорил с ним.

Сказал Милошевичу, что, по нашему мнению, стабильное положение в Сербии может быть подвергнуто испытанию, если не найти мирного решения в Боснии и Герцеговине. Есть внешняя опасность, есть и внутренняя. Прошедшие выборы показали усиление позиции крайних националистов. Для кого-то это оказалось неожиданным – для нас нет, так как их партию подпитывают кровавые столкновения в БиГ.

Мне показалось, что Милошевичу импонировала и прямая постановка мной вопроса о необходимости перечеркнуть делом его, к сожалению, устоявшийся образ человека, далекого от миротворчества.

Спросил, собирается ли он ехать в Женеву для трехсторонних переговоров по плану Вэнса – Оуэна. Он ответил отрицательно. Я не согласился с этим, подчеркнув, что участие Милошевича будет самым заметным событием и в конечном счете решит исход переговоров.

– Но с чем ехать в Женеву, если антисербский настрой доминирует в отношении БиГ, Югославии и особенно меня?

– Вот и нужно его поколебать, – заметил я. – А с чем ехать? В своих выступлениях вы не раз упоминали правильные идеи, которые могут проложить путь к миру, но делали это разрозненно. Даже если вы отберете и объедините эти уже высказанные вами идеи в одну систему, получится единая позиция, которая, я уверен, поможет принятию плана Вэнса – Оуэна.

– Но против этого плана выступают мусульмане.

– Тем более нужна активная поддержка плана со стороны сербов. Во-первых, при обозначении на карте 10 районов БиГ по плану сербам отводится более половины территории. Во-вторых, почему сербам нужно становиться в один ряд с теми, кто хочет торпедировать проект, поддерживаемый практически всем мировым сообществом? Ведь при нынешнем отношении к сербам все скажут, что его сорвали именно они, а не кто-либо другой.

Далее разговор пошел о планах Великой Сербии. Я подчеркнул, что они в нынешних условиях абсолютно неосуществимы, даже ценой большой крови. Милошевич с этим согласился.

Я сказал Милошевичу: хочет этого кто-то или нет, но такова реальность – он является ключевой фигурой и от него во многом зависит развитие событий на всей территории бывшей Югославии, а сегодня особенно в БиГ. Однако такая реальность должна быть со знаком «плюс». Иными словами, все должны представлять себе вполне определенно, что Милошевич является ключевой фигурой при решении проблем мирного урегулирования.

Конечно, не обошли отношения между нашими странами. Говоря об их прочном фундаменте, я заметил, что Россия вместе с тем не может автоматически следовать за кем-то – это необходимо принимать во внимание нашим партнерам, какими бы они ни были близкими.

Беседа, основную суть которой я изложил, не была, конечно, первым разговором российского представителя с Милошевичем. С ним шел интенсивный диалог по линии руководства МИДа. Но все-таки, очевидно, эта его встреча с директором СВР имела значение. Милошевич принял решение лететь в Женеву. Это сыграло решающую роль.

Р. Караджич, возглавлявший сербскую делегацию, лишь накануне отверг предлагаемые принципы конституционного устройства БиГ. В результате был практически заблокирован переход к обсуждению вопросов территориального разграничения. Положение резко изменилось после приезда в Женеву С. Милошевича. Сербская делегация приняла план конституционного устройства независимой Боснии и Герцеговины, разработанный ООН и Европейским сообществом, при условии его одобрения парламентом боснийских сербов.

С. Милошевич в интервью белградскому телевидению назвал достигнутые договоренности «очень важным и необходимым шагом по пути к миру». Он особо выделил два принципа в проекте будущего конституционного устройства БиГ: признание равноправия трех народов и решение всех важных вопросов путем консенсуса.

14 января было дано поручение представителю СВР в Белграде довести до С. Милошевича, что президент России положительно отреагировал на его позицию по вопросу урегулирования боснийской проблемы и дал указание нашим службам и ведомствам предпринять ряд мер, направленных на то, чтобы добиться отказа некоторых стран Запада и мусульманского мира от негативного отношения к Белграду. Это должно способствовать продвижению к компромиссному урегулированию в БиГ.

На следующий день С. Милошевич отправил, через представителя СВР, в Москву послание, в котором говорилось о полном совпадении его взглядов с позицией российского руководства, а также благодарность за переданные ему соображения, «важность и ценность которых подтвердил последующий ход событий». «Сербское руководство, – отмечалось в этом послании, – заинтересовано в проведении в ближайшее время встреч с руководством РФ на всех уровнях, которые приемлемы для наших друзей в Москве».

Характерно, что Милошевич сохранил свою позицию, несмотря на то что вооруженные силы Хорватии начали активные действия в Сербской Крайне. Он не отказался от своей поддержки плана Вэнса-Оуэна и после того, как в конце апреля парламент боснийских сербов отверг этот план и постановил провести референдум для окончательного решения. Правительство Сербии, назвав это постановление «актом безответственности», объявило о прекращении главных видов экономической помощи боснийским сербам.

Думаю, что поддержанию этой линии, служащей мирному выходу из кризиса в БиГ в интересах всех трех общин, способствовала и вторая, закрытая встреча в Белграде с президентом Милошевичем в марте 1993 года. Другие, уже открытые встречи с ним в моем качестве министра иностранных дел я описываю в следующем разделе книги.

Резюмируя, хотел бы сказать следующее: Россия всегда стремилась использовать свое влияние в Белграде для прекращения кровопролития и установления мира. В своих контактах на Западе мы постоянно подчеркивали возможность конструктивной договоренности с Белградом о мирном урегулировании конфликтов на территории бывшей Югославии. К сожалению, наши советы и рекомендации далеко не всегда воспринимались западными партнерами. Явно недооценили они и позитивный вклад Милошевича в выработку соглашения в Дейтоне, положившего конец кровавым столкновениям в БиГ.

Не хотел бы, чтобы создалось впечатление, будто Россия с С. Милошевичем составляют чуть ли не единое целое. Были у нас причины высказывать ему претензии, порой весьма серьезные, по поводу отдельных его действий, и мы это делали. Да и он не всегда был удовлетворен позицией России. Но главное заключается в том, что, если мы хотим стабильности на Балканах, нельзя подходить с предвзятыми мерками ни к отдельным народам, ни к их руководителям.