Текст книги "Философия поэзии, поэзия философии"

«Я люблю Твой замысел упрямый…»

Время подвести некоторые теоретические итоги.

Итак, поэт не властвует над мipoм, не повелевает мipoм, но соучаствует и бытийствует в мipe и вместе с мipoм. И тем самым непринудительно способствует его собиранию, просветлению, ис-целению.

Об этом аспекте поэтического логоса Пастернака писал датский философ Петер Альберг Иенсен. По словам Иенсена, если следовать поэтическому и духовному опыту Пастернака, основу пастернаковской поэтологии можно было бы описать так.

Поэт не может выбирать начальные внешние обстоятельства и предпосылки своего существования и творчества. Однако в скрещения этих предпосылок и обстоятельств он вольно или невольно выбирает самого себя и уже через свой творческий выбор, через реализацию этого выбора в поэтическом слове тем самым зачинает новые предпосылки и обстоятельства как своей собственной, так и всечеловеческой жизни[166]166
  См.: Р.А. Jensen. Boris Pasternak als Aesthetiker in Sinne Soren Kierkegaards // Wiener slawische Almanach. Sonderband 31. – Miinchen, 1992, s. 399–437.


[Закрыть].

Осмысливая польские культурные традиции, переводя Словацкого, Лесьмяна[167]167
  Единственный пастернаковский перевод из Болеслава Лесьмяна (1877–1937) – стихотворение «Сестре» (“Dosiostry”) – увидело свет опять-таки лишь после смерти Пастернака, в 1963 г. на страницах литературной вкладки в № 4 журнала «Польша».


[Закрыть], Броневского, вникая в ритмы и смыслы польской романтической культуры, Пастернак не ставил перед собой никаких исследовательских, интерпретаторских или антологических задач[168]168
  Из русских поэтов наибольшую страсть к созданию больших переводных поэтических антологий проявил, пожалуй, Валерий Яковлевич Брюсов.
  Объем пастернаковских переводных «антологий» – от Шекспира до грузинских поэтов-современников – весьма велик, но переводческий подвиг Пастернака был следствием необходимости содержать семью и помогать многочисленным друзьям, ставшим жертвами сталинского террора. В числе последних можно упомянуть Анастасию Цветаеву, Ариадну Эфрон, Нину Табидзе. А среди тех, кому Пастернак смог уделить немалую чисто моральную поддержку, можно вспомнить Надежду Мандельштам, Варлама Шаламова, Кайсына Кулиева…


[Закрыть]. Поэтический логос Пастернака вполне самостоятелен. Осознанно самостоятелен. И польские штудии были для Пастернака, по словам Северина Полляка, лишь «трамплином для собственного мipопонимания»[169]169
  S. Poliak, указ соч., с. 481–482.


[Закрыть].

И здесь, в этой связи, самое время сказать несколько слов не только о логосе пастернаковской поэзии, но и о макроисторическом и – шире – общечеловеческом, кафолическом, powszechnym, смысле поэзии вообще.

Поэзия – не только акт и результат спонтанного и в то же время отчасти даже осознанного самовыражения и самоосуществления человеческой личности, но – именно благодаря этому свойству сочетания осознанности и спонтанности в работе над ритмически упорядоченным речевым потоком – часть объективной стратегии сохранения и развития человеческой личности, народа, общества, мipa. Поэзия – если вспомнить заключительную строфу в оригинале “Testamentu” Словацкого – имеет свойство превращать человека в нечто большее, чем он есть на самом деле.

Это знали великие польские романтики – поэты, музыканты, философы, – для которых поэтическое слово, вбирающее в себя не только лингвистический и исторический опыт, но и ритмы польского мелоса[170]170
  Вспомним описание ликующего янкелева полонеза, этого воспевающего польскую вольность «всем концертам концерта» (“koncertu nad koncertami”) из 12 книги «Пана Тадеуша»; вспомним также и столь важный для поэтики «Пана Тадеуша» контраст этого эйфорического описания с надрывными строфами Эпилога об отчаянии и ожесточении человека, утратившего родину и ее звуки.


[Закрыть], становились необходимой заменою утрачиваемой государственности, семейных и земляческих связей, да и самой земли. И возможно – в надежде на восстановление.

Труды многих нынешних нейрофизиологов, психологов, педагогов, историков, философов обращают наше внимание на это свойство поэзии и – шире – искусства обретать, сохранять и развивать наш мip в нас самих и через нас самих. Это познание заново, начинающееся в творческом акте художника или поэта[171]171
  Вспомним: Шопен как бы переоткрывает и заново познает свою родину в собственном третьем, ми мажорном этюде, опус 10 (См.: Б.Л. Пастернак. Шопен. – Полн. собр. соч. Т. 5, с. 63), а Пастернак – «красу» России на страницах собственного романа, о чем и говорится в стихотворении «Нобелевская премия»:
Что же сделал я за пакость,Я, убийца и злодей?Я весь мир заставил плакатьНад красой земли моей  (Полн. собр. соч. Т. 2, с. 195).


[Закрыть] и входящее в широкий круг человеческой коммуникации, является неотъемлемой частью национальной и общечеловеческой духовной ойкономии. Поэзия возвращает нам утрачиваемое время, утрачиваемое Бытие. Возвращает нам самих себя. Возвращает и приумножает.

Вот таков, на мой взгляд, важнейший полонистический урок поэтического логоса Бориса Пастернака.

* * *

Last, but not least. Времена панславистских идеологий позапрошлого и прошлого столетий (полоноцентричных, российско-центричных, австрославистских, юго-славистских, католических, православных, консервативных, революционных, социалистических, посткоммунистических и прочих) благоуспешно исчерпали свой исторический потенциал[172]172
  См.: A. Walicki. Russia, Poland, and Universal Regeneration. Studies on Russian and Polish Thought of the Romantic Epoch. – Notre Dame – L.: Notre Dame Univ. Press, 1991.


[Закрыть].

Однако же проблема взаимосвязи и взаимозависимости культур России и славянских народов как была, так и остается непреложной. Их столь сродные друг с другом и столь непохожие друг на друга исторические воспоминания, языки, поэтики, элементы художественных традиций были, есть и будут как бы присуждены к непрерывному творческому взаимодействию[173]173
  См.: A.V. Lipatow. Rosja i Polska: konfrontacja i grawitacja. Historia. Kultura. Literatura. Polityka. – Torun: A. Marszalek, 2003.


[Закрыть] А судьба российского поэта XX века Бориса Пастернака – вслед за судьбами Пушкина и Мицкевича – лишний повод для размышлений на эту тему.

Часть Вторая
К постижению истории

Шифрограмма истории к востоковедному прочтению ветхозаветных текстов

 
Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.
 

Борис Пастернак.

Одно из «волшебств» востоковедной науки как одной из неотъемлемых основ исторического познания – умение объемного, «голографического», или же «двуполушарного», видения и понимания истории. С одной стороны, как бы левым полушарием, воспринимать мip в его относительной законосообразности и предсказуемости, в четко обозначенной специфике и, стало быть, в относительной замкнутости, неконвертируемости и потому временной обреченности социальных укладов, верований, ментальных структур, институтов. Но – с другой стороны – как бы правым полушарием, вслед за мистиками, пророками, поэтами, философами, путешественниками, а позднее – за великими политэкономами Нового времени, развивать в себе и сообщать другим некую культуру видения мipa в непреложном контекстуальном единстве, в неотступности и насущности общих человеческих проблем.

В нынешний отрезок времени словосочетания «общечеловеческие проблемы», «общечеловеческие ценности» подчас способны вызвать лишь снисходительную, спесивую ухмылку, как если бы коренные темы индивидуального и группового существования людей – темы любви, одиночества, власти, жертвы, нищеты, смерти, надежды, ревности, отчаяния, встречи – подлежали бы «разнесению»[174]174
  Так покойный русский философ и филолог В.В. Бибихин переводил введенную Жаком Дерридой категорию “la difference”.


[Закрыть] по жестким формационным, цивилизационным, национальным, субкультурным или Бог весть еще по каким рубрикам.

Библейские занятия, в частности, и занятия Ветхим Заветом[175]175
  Nota bene. Ветхий Завет – понятие, вошедшее в мipoвую культуру и науку из христианской, Новозаветной традиции. В традиции же иудаизма древнееврейский канон Священного Писания обозначается аббревиатурным понятием ТаНаХ: Тора + Невиим + Ктувим (Хтувим) – Закон, Пророки, Писания.


[Закрыть] – здесь я солидарен с покойным Тойнби периода расцвета его творчества – есть

одна из важнейших и всегда насущных востоковедных эвристик. И мой собственный внутренний опыт – опыт историка, вынужденного стечением личных обстоятельств по сей день параллельно заниматься библейскими, современно-востоковедными и славяно-российскими исследованиями, – чем дольше живу, тем более укрепляет меня в убеждении, что библейские занятия, как часть более широких востоковедных занятий, учат понимать историю в ее человеческой диалектике единства и дискретности, преемственности и возмущений, взрывов и восстановлений. Но, увы, зачастую под знаком людских поражений[176]176
  См.: Р. Ricoeur. Temps biblique. – “Archivio di filosofia”, Padova, 1985, anno 53,# 1.


[Закрыть]. Воистину -

 
Всему свое время и всякой вещи под небесами /…/ —
время рыдать и время смеяться,
время сокрушаться и время плясать,
время разбрасывать камни и время собирать камни,
время обнимать и время прочь уходить от объятий,
время искать и время терять,
время беречь и время бросать,
время рвать и время сшивать,
время молчать и время говорить /…/ [177]177
  Эккл. / Кохелет 3:1, 4–7. Библейские цитаты даю в своих переводах.


[Закрыть]
 

Но что есть история, как не странное созвучное единство рыданий и смеха, поисков и потерь, речи и молчания?

Мы прорастаем сквозь тысячелетия и тысячелетия прорастают сквозь-нас. И если всматриваться в историю своих собственных семейств, своих собственных местностей (да к тому же еще – в контексте турбулентной истории нашей собственной страны), то каждый из нас – как бы случайно выживший человек, survivor. За каждым из нас – в ретроспективе поколений – история обреченных человеческих массивов, субкультур, этносов и классов, обреченных человеческих поселений и ландшафтов. В этом смысле, каждый, по определению, уцелевший человек – живой памятник трагической дискретности и в то же время – континуальности истории, а тот, у кого хватает мысли и воображения задуматься о предпосылках и перипетиях своей судьбы – свидетель и осмысленный участник истории.

Итак, мы живем в истории, и история живет через нас. Эта почти что журденовская констатация отчасти и позволяет нам осмыслить тексты Ветхозаветного канона – при тысячелетиях их предыстории и исторического сложения, при всей хронологической растянутости, лингвистической сложности и при всём жанровом разнообразии библейских нарративов – как особый пласт общечеловеческого историографического наследия[178]178
  Одно из самых доказательных обоснований статуса Ветхозаветного канона как одного из памятников мipoвой историографии см.: И.П. Вейнберг. Историческая мысль на Ближнем Востоке I тысячелетия до н. э. – М.: Еврейский унив. в Москве / Наука-ВЛ, 1993.


[Закрыть]. Прообразы ветхозаветных мифологем, сюжетов, идей и отдельных речений в древней словесности Месопотамии, Египта, хеттов, Ханаана, Ирана – тема, особо любимая историками Древнего Востока; парадоксальные предпосылки своеобразного историзма Ветхого Завета в архаичном своеобразии и структурах афразийских языков усматриваются в нынешних трудах по исторической лингвистике[179]179
  См.: Л.Ю. Милитарев. Принципы семитской праязыковой реконструкции, этимологии и генетической классификации. Автореф…д. филол.н. – М., 2001; см. также: А.Ю. Милитарев. Воплощенный миф. «Еврейская идея» в цивилизации. – М.: Наталис, 2003.


[Закрыть].

Здесь я не буду повторять свое обоснование и определение понятия историографии: эта работа проведена во вводном очерке одной из последних моих книг[180]180
  Е.Б. Рашковский. Профессия – историограф. Материалы к истории российской мысли и культуры XX столетия. – Новосибирск: Сибирский хронограф, 2001, с. 4–20.


[Закрыть]. Если резюмировать это разыскание самым кратким образом, то историография – в одном из проверенных веками и едва ли не самом благородном значении этого слова – есть внутренне необходимая форма мыслительной деятельности человека, которая пытается описать и понять не только (и подчас даже не столько) временную последовательность фактов, событий, навыков, структур, институтов, сколько действующие во времени противоречивые процессы духовной сообщенности людей. Ныне, на новом уровне социально-экономического, технологического и интеллектуального опыта, мы возвращаемся к историографическим интуициям таких европейских мыслителей, как Гердер, Гегель, Чаадаев, Вл. Соловьев или Кроче, но уже интерпретируем их прежний философский идеализм не в былых терминах диалектической филиации идей, но, скорее, в терминах пульсации человеческих смыслов и взаимодействия структур в истории.

И вот в свете всего сказанного Ветхозаветный канон предстает нам как один из великих и определяющих историографических сводов в соборной памяти человечества – сводов, где постигаются (именно в модусе осмысляемого исторического времени) проблемы

сакрального и профанного,

малого и массовидного,

рабства и свободы,

солидарности и индивидуализации,

партикулярного и общечеловеческого…

Эту тематизацию ветхозаветного канона именно как историографического свода можно было бы продолжить до бесконечности. Но – при всём при этом – нельзя не отметить, что тексты Ветхого Завета, этого раннего основополагающего свода как иудейского, так и христианского канона священных текстов – не только «отражение», но и один из конституирующих моментов общечеловеческой истории. Это определило судьбы многих и многих народов всех континентов Старого и Нового Света, в той или иной мере усвоивших элементы священных библейских текстов и закрепивших их в своем культурном наследии.

Для того, чтобы нагляднее представить себе Ветхозаветный канон как фактор до сих пор еще толком не осознанной преемственной связи между нынешним человечеством и древними цивилизационно-культурными мipами Востока, построим некий условный зрительный образ.

Представим себе Ветхозаветный текстовой комплекс – во всём многообразии его временных, жанровых и смысловых пластов – в виде некоей сферы, объемлющей общую вершину двух переходящих друг в друга конусов: конуса предшествующей, добиблейской, и конуса последующей, постбиблейской истории человечества. Содержание и общий хронотоп Ветхозаветного канона подсказали этот схематический образ.

Хронотоп общей суммы повествований Ветхозаветного канона – вселенское время-пространство (иврит – олам, греч. – эон). Или, точнее, пространственно-временной континуум той самой Вселенной – взрывообразной Вселенной, в контексте которой сподобился жить человек[181]181
  М.О. Гершензон. Ключ веры. – Избранное. Т. 4. – М.: Университетская книга / Иерусалим: Gesharim, 2000.


[Закрыть]. Существовали ли и продолжают ли существовать иные времена-пространства, иные Оламы, или Эоны, до или же параллельно нашей Вселенной, – Канон об этом напрямую ничего не говорит, оставляя нам весьма широкую и опасную свободу собственных домыслов и исканий.

Но есть, согласно Канону, области Собственно-Божественной Жизни[182]182
  Каббалистические воззрения на эти области, которые превыше всяких проявленных Сфер Божественной Жизни, – тема особого разговора, не входящая в это наше исследование.


[Закрыть], области предмipные и надмipные, надвселенские, которые пронизывают собой и корректируют наш Эон. Они – по ту сторону данных нам пространственно-временных отношений, которые могут трактоваться как частная и несовершенная периферия этих вышних областей. Нашему же Оламу, имевшему начало в акте Божественного творения, надлежит и конец, связанный с чаемым Мессианским преображением, с пресуществлением в эти вышние области, именуемые в Книге пророка Даниила Веком веков, Эоном эонов – алая алмийя[183]183
  7:18. Слова «олам оламов» даются в Книге Даниила в арамейской форме.


[Закрыть].

Как вероятно, догадался читатель, общий хронотоп библейского Олама, библейского подвижного Времени-Пространства совпадает с пространственно-временными рамками нашей Вселенной, которая мистически объемлется Творцом – всеобъемлющим и вседержительным, имманентным и трансцендентным.

Время и пространство в вихрях Богонаполненного и Богодвижимого Олама – динамичны и нераздельны. Но с точки зрения современного мышления, опирающегося на рациональные методологии и на фактологические приобретения последних веков, чрезвычайно важно выделить в этом мистическом и вихревом библейском Оламе его эмпирические, т. е. временные и пространственные измерения.

Я назвал бы эти измерения Большой и Малой хронологией, Большой и Малой топографией.

«Большая хронология» почти тождественна временным пределам Олама: от начала мipa (первые версеты Бытия) – до исполнения, искупления и освобождения мipa – до грядущего века (олам ха-ба), до грядущего преоборажения в божественном умиротворении – Шаломе [184]184
  Михей 5: 4–5. – См.: G. Vanoni. Shalom and the Bible. – “Theology Digest”, St. Louis, 1994, v. 41, #2.


[Закрыть].

«Малая хронология» Ветхого Завета – не космологическая, по сути дела, не мифологическая, не эсхатологическая, а, скорее, собственно историческая хронология библейских повествований: от начала бедуинских странствий Авраама до репатриации части еврейского народа из Вавилонского плена (XVIII–VI вв. до н. э).

«Большая топография» являет собой как бы пространственное измерение Олама, – но, скорее, в трехуровневом мистическом его преломлении: Небо, Земля, Преисподняя (шеол).

Что же касается «Малой», земной библейской топографии, то она центрирована Святой Землей (Ханаан, Земля Израилева, Палестина) и сопредельными ей землями. Территориальный разброс библейских повествований весьма широк: по оси Север – Юг – от Евразийской степи (скифы, Ашкеназ) до Верховьев Нила, или же Эфиопии (Куш), по оси Запад – Восток – от Испании (Таршиш) до Индии (Ходу).

Само прохождение человека сквозь времена-пространства и испытания времен описывается на страницах Ветхозаветного канона с поразительным реализмом. Персонажи ветхозаветных повествований – не героические схемы, но именно живые люди. Разумеется, у многих из них – сильная духовная и психологическая доминанта. Это – верность Богу, своему и одновременно вселенскому, хотя подчас сомневаются, ропщут и бунтуют даже лучшие из них. В своих поступках они могут руководствоваться не только духовно-нравственными внутренними велениями, но и личными похотями и амбициями, чувствами мести, соблазнами чисто ориентального коварства. И – напротив – нечто человеческое и достойное сострадания библейский нарратив описывает в тех, кто не прав, отвергнут, обречен… Но, во всяком случае, библейский реализм учит нас, что историю «населяют» не идеализированные схемы, но живые люди из плоти и крови, с уникальными страстями и типовыми человеческими срывами.

Если бы мне задали вопрос, каков сверхсюжетный и сверхжанровый стержень ветхозаветных повествований, то я бы ответил так. Этот стержень есть поставленная в духовный контекст древнееврейского «этического монотеизма»[185]185
  Категория, введенная для обозначения сути библейского сознания философом-неокантианцем Германом Когеном (1842–1918).


[Закрыть] сквозная сага, т. е. история собственно семьи (семьи-клана), народа как семьи, человечества как семьи, или совокупности семей[186]186
  «Вот семьи сынов Ноевых (эле мишпахот бней-Ноах)…» – Быт. / Бе-решит 10:32.


[Закрыть]. Сквозная сага начинается от супружества Адама и Евы, возобновляется от семьи Ноя – прародителя послепотопного человечества, возобновляется от Авраама, исшедшего со своей семьей из распадающегося Шумеро-аккадского мipa, – до самой истории некоего санкционированного Ахеменидской империей, условно говоря, «первого сионизма»: истории возвратившейся из Вавилонского плена группы израильтян, сознательно и вопреки нападениям «террористов» восстановивших Иерусалимский Храм, а с ним и через него – древнееврейскую этноконфессию. Хотя процессы становления и канонизации Ветхозаветных текстов «зашкаливают» чуть ли не до первых веков нашей эры.

Сквозная библейская сага о судьбах древнего Израиля опирается на огромный пласт вовлеченных исторических источников – от мифов и устных преданий до авторских, авторизованных или вольно пересказанных личных и официальных документов[187]187
  О работе с документом как основе всякого профессионального исторического мышления см.: В. Croce. Filosofia come scienza dello spirito. IV. – Teoria e storia della storiografia. 6 ed. riv. – Bari: Giuseppe Laterza & Figli, 1948, p. 7–11. Попытки документального подхода к древнееврейскому паремиологическому наследию были предприняты мной в комментаторской части перевода Притчей (Книга Притчей Соломоновых / в помощь изучающим Священное Писание. Пер. с древнеевр., предисл. и комм. Е.Б. Рашковского. – М.: Об-во друзей Священного Писания, 1999).


[Закрыть]. А уж поэзия, назидания, паремиология – всё то, что обобщает и развивает традиции древней словесности

Ближнего Востока в духе «этического монотеизма» и в лингвистическом контексте древнего иврита (как сейчас говорят, «библита») невольно приобретает для исследователя статус документального свидетельства.

Так что история человека в контексте истории космоса, истории социальности, истории этнокультурных потоков, истории его ближайшего окружения[188]188
  Наши слова – «ближний» и «сосед» – используются для перевода одного и того же древнееврейского слова – реэ (см., напр.: Исх. / Шмот 2:13). Что небезынтересно для последующего нашего разговора, – корнесловие реш-айн-хе связано с кластором понятий, обозначающих и питание, и пастьбу, и труд пастуха-пастыря.


[Закрыть] – это и есть тема ветхозаветной сквозной саги. Увиденная и воспринятая напрямую соотнесенность человеческих судеб с их сложным теокосмо-историческим контекстом[189]189
  Идею истории как осмысленного в модусе времени и внутренне пережитого человеком сквозного тео-космо-социального процесса я заимствую из трудов испано-индийского католического мыслителя Раймундо Паниккара.


[Закрыть] – непременная и важнейшая характеристика любого из разделов, любой из книг Ветхого Завета[190]190
  См.: Я. Langkammer, OFM. Stary Testament odczytany na nowo. – Lublin: KUL, 1992, s. 117.


[Закрыть].

* * *

А в заключение этого нестрогого теоретического раздела – некоторые общевостоковедные рассуждения о языке ветхозаветных текстов.

Исторические пласты, историческая динамика «библита», нарастание в нем арамейских заимствований – тема особого, прежде всего профессионально-филологического разговора. Но в нашем сугубо историческом и отчасти философском рассуждении я хотел бы заметить следующее.

Для понимания традиционно-восточного мышления, в частности, и мышления библейского, важно помнить, что сложнейшие смыслы, сложнейшие виртуально-логические конструкции даются нам в формах проникновенных мифологических образов, притч, афоризмов, назидательных сопоставлений. И перед лицом всего этого архаического синкретизма перед нами встает неотступная трудность: облечение всех этих восточных «мыслеобразов» (выражение синолога Ю.К. Щуцкого) или «смыслообразов» (Я.Э. Голосовкер) в формы европейского, по существу аналитического, дискурса. Дискурса, ставшего как бы неотъемлемой частью соборной «природы» пост-традиционного человечества[191]191
  См.: Т.П. Григорьева. Японская художественная традиция. – М.: Наука-ГРВЛ, 1979, с. 122.


[Закрыть], озабоченного не только развитием собственного самосознания, но и сохранением всей глубины своей культурно-исторической преемственности. Да и сама специфическая наглядность, нетеоретичность, взрывная звукописная динамика «библита» как раз и особо ценна для нынешнего всечеловеческого культурного опыта: эти свойства древнееврейского языка акцентируют не столько предметную упорядоченность явлений, событий и чувств, сколько нечто противоположное – ощущение ценности и неповторимости происходящего, а вместе с ним – ценности и необратимости истории как таковой[192]192
  См.: R. Roberts. Old Testament Poetry: the Translationable Structure. – “PMLA”, N.Y., 1977, v. 92, # 5, p. 998–999.


[Закрыть]. Что – наряду с классификационными, аналитическими и компаративными процедурами – также является непреложной потребностью нынешних наук о человеке. Само внимание к языковой, образной и повествовательной ткани Ветхого Завета вновь и вновь сталкивает нас с одной из важных и критических проблем социогуманитарного знания – с проблемой нахождения исследовательского пути между крайностями мертвяще-объективированного или же произвольно-самоцентрического восприятия текстов и смыслов истории человеческого духа[193]193
  См.: Экзистенциальное толкование Библии // А.В. Менъ. Библиологический словарь. Т. 3. – М.: Фонд им. А. Меня, 2002, с. 454–455.


[Закрыть].

Всё сказанное выше в обоснование ценности библейского мышления как неотъемлемой части «мудрости Востока» ни сном, ни духом не посягает на благоговение перед «мудростью Запада» (выражение Бертрана Рассела) – перед восходящим ко временам Пифагора и Сократа опытом проникновения мысли в самое себя, опытом познания мыслью самой себя[194]194
  См.: Г.Г. Майоров. Роль Софии-Мудрости в истории происхождения философии. – «Логос», М., 1991, № 2.


[Закрыть]. Превознесение «Иерусалима» не означает принижения «Афин». Тем паче, что сама интеллектуальная традиция Запада строилась и продолжает строиться в диалогическом взаимодействии обеих «мудростей». Ведь недаром это взаимодействие определило собой такие интеллектуальные предпосылки двух тысяч лет становления «мудрости Запада», как талмудизм, Евангелие (включая и паулинистскую его интерпретацию), патристика, средневековая философия ислама и иудаизма, схоластика, идеи Ренессанса и Реформации, спинозизм, православная рефлексия Достоевского, Соловьева и Бердяева, европейский религиозный персонализм XX столетия…

Так, мы невольно сталкиваемся с проблемой взаимной дополнительности, но при этом неразменности несхожих духовных традиций, оформляющих собой, по сути дела, одни и те же глубинные человеческие смыслы. Причем едва ли правомерно сводить все эти смысловые разломы по линиям «Запад – Восток», «Север – Юг», «алфавитный – сино-иероглифический ареалы». Как соотнести друг с другом несхожие, но в глубинах сознания взаимосвязующиеся, взаимосцепляющиеся понятия, – такие, как, скажем, Тора, Nomos, Lex, Дхарма, Дао, или же – Дерех, Халаха, Methodos, Via, Тарик, Марга и т. д.?[195]195
  См.: В. Tiliander. Christian and Hindu Terminology. A Study of Their Mutual Relations with Special Reference to the Tamil Area. – Uppsala: Almquist a. Wiksell, 1974.


[Закрыть] Однако дело не только в условности этих демаркаций. Дело также и в потребностях миллионов и миллионов людей, чьи существования строятся на рубежах и разломах несхожих языков, верований, культур и цивилизаций, если не найти, то, по крайней мере, ощутить их связь. В потребностях, о которые разбиваются все притязания гелертерского или политиканского, «классового» или «цивилизационного» абсолютизма…

Впрочем, речь у нас, повторяю, не о востоковедении как таковом, и не о Ветхом Завете как таковом, но о рискованном, но столь насущном опыте востоковедного чтения Ветхого Завета. И шире – о самосознании европейско-христианской, а с нею и российской культуры в ее связи с ее дальними иудейскими предпосылками, которые, по словам Ап. Павла – «начаток», «корень и сок» христианского древа[196]196
  Римл. 11:16–17.


[Закрыть].

А весь дальнейший наш разговор будет выстроен из заметок по трем разрозненным, хотя отчасти внутренне связанным casestudies:

Деревня – город – степь (город, естественно, будет трактоваться как древневосточный царско-храмово-караванный город),

Народы и империи,

Исход и парадигматика свободы.