Текст книги "Рогнеда. Книга 1"

Евгений Рогачев
Рогнеда. Книга 1. Борисов-град

Моей маме посвящаю эту книгу

Благодарность

Я выражаю свою благодарность всем тем, кто был рядом со мной, когда я трудился над этим романом.

Особую благодарность хочу выразить моей супруге Екатерине за ее любовь, терпение и понимание, а также дочери Елене – честному и неподкупному критику.

Также Автор выражает свою признательность Наталье Николаевне Киселевой за ее неоценимую помощь в корректировке готового материала книги.

Евгений Рогачев

Глава 1
Ханское проклятье
город Москва
1573 год от р.х

Вдоль стен стояли резные подсвечники. Пламя свечей дрожало, расплавленный воск прозрачными лавами скатывался на серебряные подставы. Было жарко и душно. Пахло ладаном и еще чем-то неуловимым, от чего слегка кружило голову.

Иван Васильевич молился истово, самозабвенно, как делал всегда, сколь себя помнил. Слова молитвы сами срывались с губ и падали в тишину кельи.

– Господи, отец мой! К тебе прибегаю и милости прошу. Яви милосердие, Господи! Дай мир моей душе, дай успокоения. Наполни мою чашу терпением, ниспошли благодать и просвети меня, Господи! Твое царство без начала и без конца, а держава неприкладна, и на тебя одного лишь уповаю…

От долгого стояния на коленях у Ивана Васильевича затекла спина. Закончив молитву, он с трудом поднялся, взял прислоненный к стене посох, последний раз взглянул на Спасителя, троекратно перекрестился. Как всегда после молитвы стало легко на душе и уже не так страшно, как прежде. Иван Васильевич толкнул небольшую, украшенную простым орнаментом дверь и вышел из кельи.

Переступив порог, остановился, оглядел полупустую и вмиг притихшую палату, где любил принимать ближних бояр. Стены здесь были украшены растительным орнаментом, местами – позолоченной резьбой. Вдоль стен стояли лавки, покрытые бархатными и шелковыми полавочниками[1]1
  Сукно для покрытия лавки. Сшивался из нескольких кусков ткани разного цвета: середина была одного цвета, а каймы, свисавшие с лавки, делали другого цвета. Иногда их украшали вышитыми узорами, травами, изображениями зверей и птиц.


[Закрыть]. От печей, облицованных многоцветными изразцами, шел легкий жар. Царь не любил холод, и потому печи иногда протапливали, чтоб прогнать из стен дворца застоявшуюся сырость.

При виде Ивана Васильевича все вскочили со своих мест, склонились в пояс. Повисла тишина. Опричники в черных рясах поверх золоченых кафтанов и в черных клобуках выжидательно смотрели на царя, чуть в стороне стояли притихшие бояре. Все ждали слова царя. Иван Васильевич медленно прошествовал к своему месту, сел, положил посох на колени, обвел взглядом притихших ближних бояр. По обеим сторонам трона тут же встали рынды[2]2
  Царский стражник.


[Закрыть] в белоснежных кафтанах, с золотыми цепями на груди крест-накрест, с серебряными топориками в руках и в рысьих шапках.

Царь был задумчив. Смотрел на людей и не видел. Перед взором все еще стояли глаза Спасителя, которые прожигали насквозь и выворачивали наизнанку, словно овчинный тулуп. Страшился он, что, погрязнув в грехе своем и позабыв сущность свою, может превратиться в лютого зверя. Тогда быть ему обреченным на муки вечные. Это приводило душу царя в смятение, а страх липкой лапой сдавливал грудь.

Наконец Иван Васильевич пошевелился на троне, взглянул на ближнего советника Богдана Вельского, царского оружничего[3]3
  Хранитель царского оружия. Придворный чин при Московских правителях.


[Закрыть], поманил пальцем. Тот подошел, встал перед троном, развернул пергаментный свиток.

– Говори. Что нонче у нас?

Вельский кашлянул в кулак, склонился к царю и начал докладывать о наиважнейших делах в государстве Русском. Вначале шли мелкие делишки, не требующие особого внимания царя. Он и отмахивался от них, как от надоевших своим жужжанием насекомых. Знал Вельский, как преподносить вести царю, чтобы не вызвать неудовольствия. Оттого и состоял столь много времени в чести у грозного владыки.

Когда с мелкими делами покончили, оружничий приступил к главному.

– Прости, великий государь, но крымский хан послов прислал. Просит он, окаянный, окромя Астрахани, что отдана была ему, так еще и Казань обратно. А также две тысячи рублей дани. Иначе грозит новым походом. Послы ведут себя предерзостно. Кричат оскорбления всяческие, а верные люди сказывали, что обещают в скором времени пировать в Кремле. Кричат-де, хан их великий и непобедимый, и нет ему по силе и храбрости другого такого владыки.

Иван Васильевич почувствовал, как изнутри поднимается бешенство. Дикое, страшное, неуправляемое. Побелевшие пальцы обхватили посох и сжали так, что на ладонях выступили капельки крови.

– Послов заковать в железа! Немедля! Пытать страшно. Огнем и мечом. А потом расчленить и скормить собакам, – выдохнул на одном дыхании, дико вращая глазами. Даже Вельский, видавший всякое, и тот испугался, сделал шаг назад. Царь в гневе мог и посохом ненароком прибить.

Опричники, гремя амуницией, ринулись вон из полатей. На дворе вскочили на коней и понеслись в сторону Посольского приказа.

Иван Васильевич прислушался, как вдали стих дробный перестук лошадиных копыт. Все еще тяжело дыша, но, уже успокаиваясь, велел:

– Вели воеводам Воротынскому и Хворостину[4]4
  В битве при Молодях 60 000 войско под предводительством воевод М. Воротынского и Д. Хворостинина наголову разгромили 120 000 крымско-турецкую орду Обратно в Крым смогло вернуться только 5 000 человек. Это положило предел турецко-татарской экспансии в Восточной Европе. Воевода Воротынский уже через год по доносу своих холопов был обвинён в намерение околдовать царя и во время пыток умер. Причём царь сам, своим посохом подгребал угли и советовал палачам как ловчее пытать изменника.


[Закрыть] собирать полки. Пора наказать Гирейку[5]5
  Девлет I Гирей. Хан Крымской орды (1512–1577) хан Крыма в 1551–1577 годах из рода Гиреев. Известен многочисленными военными походами, в основном войнами с Московским государством. Добивался восстановления независимости Казанского и Астраханского ханств, завоёванных Иваном Грозным.


[Закрыть].

– Исполню, государь.

Прав Вельский, давно назрел момент для обуздания крымчаков. А то и вовсе обнаглели. Когда Иван Васильевич с божьей помощью присоединил к Московскому царству Казанское ханство и иже с ним Астраханское, то крымчаки, вкупе с татарами и присоединившимися к ним польскими силами, двинулись на Москву. Тяжко тогда пришлось. Все южные порубежные земли были разорены, а жители, – кто не успел убечь вглубь страны, частью порублены, а частью уведены в полон. И Москва, окромя Кремля каменного, вся была сожжена. Пришлось тогда, чтобы усмирить врагов, пожертвовать Астраханью. Сам царь вышел к послам татарским в сермяге, показывая, что хан лишил его всего, что имел он до этого. Враг схлынул с Руси, но чувствовалось – ненадолго это. В разоренной и униженной Руси подняли голову внутренние враги. Иван Васильевич метался из Серпухова в Бронницы, оттуда – в Александровскую слободу, а затем в Ростов и везде железной рукой наводил порядок. Кого казнил, кого миловал, кого возвышал, а кого и отдавал на потеху опричникам. И враги притихли, уползли в щели и затаились.

И вот новая напасть.

Настроение, такое благостное с утра, испортилось, и Иван Васильевич недовольно покосился на Вельского. Только ему он дозволял говорить обо всем без утайки. За то и ценил. Его да Малюту, личного своего заплечных дел мастера. Ценил за то, что страха не ведали. Не перед ворогами, где каждый воин не должен спину гнуть, а именно перед ним, своим государем.

Вельский говорил еще что-то, но Иван Васильевич не слушал. Память увлекла в прошлое. Вспомнился случай из того времени, когда ему исполнилось двадцать лет, и он только начинал царствовать. Смутное было время, неспокойное. Ближние бояре не принимали юного царя всерьез, за спиной творили темные делишки, нисколь с ним не советуясь. Он видел их гнусные улыбки, насмешливые глаза и громкий, непочтительный говор в его присутствии. Будто и не царь он вовсе, а так, дитя неразумное. В боярской думе да на совете все кричали, орали, не обращая внимания на помазанника божьего. Тогда и родилась эта злоба и бешенство против спесивых, толстых, обрюзгших бояр. Вскоре они умылись кровавыми слезами, но все это началось не враз.

Душа его находилась в смятении, он искал способы повелевать и искал совета. Много мест посетил, прежде чем однажды оказался в Песношском монастыре. Там за крепкими стенами не первый год томился бывший Коломенский епископ Вассиан Топорков. Ранее был тот любимцем великого князя Василия Ивановича, отца Ивана, но впал в опалу. Любопытства ради решил посетить юный царь узника, на веки вечные заточенного в монастыре. Старик был совсем седым, с бородой ниже пояса и проницательными глазами, в которых, несмотря на преклонные годы и долгое заточение, не потух свет. Он спросил его тогда: «Как я должен царствовать, чтоб вельмож своих держать в послушании и повиновении?» Старик долго молчал, потом поманил царя к себе пальцем и прошептал на самое ухо: «Если хочешь быть самодержцем, не держи при себе ни одного советника, который был бы умнее тебя, потому что ты лучше всех. Если будешь так поступать, то будешь тверд на царстве и все будешь иметь в руках своих. Если же будешь иметь при себе людей умнее себя, то по необходимости будешь послушен им». Понял Иван, что нашел то, что искал. Он растрогался, поцеловал старца в щеку и сказал: «Если бы отец мой и был бы жив, то и он такого совета мне не подал бы!»[6]6
  Из воспоминаний Андрея Курбского, в начале правления Ивана Грозного ближайшего его советника. Курбский считал, что именно от сатанинского силлогизма Топоркова произошли все последующие беды.


[Закрыть]

С тех пор прошло много лет, но слова эти Иван Васильевич запомнил. Истину изрекли уста заточенного старика, и не единожды он убеждался в этом. Со временем смог он примучить бояр. Кого отдал псарям, кого порубили охочие до всяких забав опричники, кто – как Ванька Курбский – сбежал в заморские земли. Ну, а те, кто остались, теперь со страхом смотрят на него и во всем послушны. Прав был Вассиан Топорков! Прав!!!

Вернувшись из воспоминаний, Иван Васильевич перебил неторопливую речь Вельского:

– Еще что?

Вельский, запнувшись, замолк на полуслове, но тут же изрек:

– Васька Колычев до тебя государь просится. Речет, что слово имеет.

Иван Васильевич память имел цепкую и поименно знал почти все боярские роды. Даже тех, чьи кости давно уже сгнили. Поэтому вспомнил враз.

– Это который? Не из Борисова ли?

– Он, государь.

– Чего ему надобно? Прознали?

– Уличен в измене. – Вельский склонился к голове царя. – Донесли, что тайно сносился с ляшскими послами. Хотели схватить, да оплошали – в бега подался Васька. А не далее, как пару ден назад, был опознан в Москве. Гришка, холоп его беглый, и опознал хозяина своего. Шепнул словцо дьякам Разбойного приказа. Ну, а те теперь уж не оплошали. Ваську тут же схватили и в холодную. Но успел он крикнуть слугам твоим верным, что имеет слово тайное для государя. Потому и не бит пока батогами… Твоего решения ждем, государь.

– Кто донес, что зло умышлял?

– Подьячий Гришка Колыванов. Слышал-де он разговор случайный. Якобы двое послов ляшского короля Сигизмунда склоняли боярина одного к измене. Хотели они, чтобы тот вражьими тропами провел воинство их под самые стены Коломны. А они, под покровом ночи, тот город возьмут, пожгут да пограбят. Людишек, ежели успеют, кого в полон уведут, а кого и посекут. Васька этот якобы согласие дал то злодейство свершить.

– Как прознали, что Васька это, а не шпынь подосланный? – заинтересованно спросил Иван Васильевич. Любил он, когда подобных злодеев, коих на Руси от века в век хватало, ловили. Измена везде и, стоит глаз опустить, не доглядеть – и очутишься брошенным на поругание озверевшим злыдням. Оттого и окружил себя непобедимым опричным воинством.

– Так Гришка и указал. Любопытство его взыграло, он возьми да и выгляни из-за угла. Ваську-то и признал. Видал он его единожды в приказе. Признал и нам шепнул. Мы за ним, а тот в бега. А вот сейчас, хвала Господу, словили.

– Подьячего допросили?

– Как и положено, государь. Под батогами от слова своего не отступился, все как есть рассказал. Он, дескать, это. Васька. Родовитый боярин Колычев.

– А что ляхи?

– Посекли их, когда была послана за ними вдогон сотня детей боярских. Не хотели сдаваться и полегли все до последнего.

– То ладно! – Царь остался доволен. Хотя и дали промашку в первый раз, зато вдругоряд поймали. Главное – злыдню утечь не дали. – Хвалю. А что холоп?

– Сидит, награды дожидается. За то, что выдал беглого преступника… Как поступить прикажешь?

Иван Васильевич устремил взор на окно, забранное венецианским стеклом. Там, за стенами, шумел город – непокорный, буйный, требующий постоянного его, царского, пригляда.

– Гришку заковать в железа. Это вместо награды ему будет. Неча бегать от хозяев… И так беглых хватает на Руси-матушке! Ваську отдай Малюте. Мне до него дела нет. Пусть вызнает все и, если правда то окажется, что зло умышлял, тогда на дыбу его.

Вельский склонился еще ниже, прошептал почти в самое ухо:

– Прости меня, государь. Но мнится мне, что оболган Васька этот. Потому и хочет просить милости твоей.

– Крутишь ты что-то, Богданка! – Царь сдвинул брови. – Ты ж только мне толковал, что подьячий правдивость свою под пыткой доказал! А теперь сомнения имеешь?

Опричники вмиг напряглись, смотрели зло, с ненавистью, готовые по первому слову государя кинуться вперед и рвать на части бывшего царского любимчика. Бояре, кто был рядом, потупили глаза, пряча злорадствующие ухмылки.

Вельский легко предугадывал настроение царя. Знал когда обратиться с просьбой, а когда лучше держаться подальше, чтоб не навредить себе. Потому и держался столько лет возле государя. Сейчас он понял, угадал, что гнев царя напускной, показушный. Сегодня царь не склонен проливать кровь, и Вельский как никто другой знал это.

Оттого и решил он сказать ему про Ваську Колычева. Да и что греха таить, не бескорыстно. Успел тот сунуть ему перстень красоты неописуемой, красовавшийся сейчас на большом пальце ближнего боярина. И шепнул, что отблагодарит достойно, если удастся выйти из Разбойного приказа. Виновен Васька, аль нет – жизнь покажет. Куда ему деваться от верных слуг царевых? Надобность будет, везде сыщем – нигде ему не укрыться. Но почему-то думал Богдан Яковлевич, что и действительно – оболгали завистники Ваську, оттого и попал тот в застенок пыточный.

– Милости он твоей просит. – Вельский склонил голову еще ниже. – Прости никчемного раба своего, что взял на себя смелость помыслить о недостойном. Тебе решать государь, прав он или нет.

– Милость моя всем нужна, – проворчал Иван Васильевич, успокаиваясь. – Да только меня кто помилует?.. Один лишь только Господь, если будет на то его воля… Настырен ты, Богданка. Ну, да ладно, зови Ваську! Послухаем, как тот будет изворачиваться.

Ваську ввели, бросили на колени перед царем. Тот сделал попытку приблизиться, но один из опричников наступил на полу запыленного кафтана. Затрещала когда-то дорогая материя.

– Оставь! – Иван Васильевич шевельнул пальцем, и опричник отошел, не сводя настороженного взгляда с преступника. Кто знает, что у того на уме. А ну как – кинется на царя? Охрани Господь от такой напасти!

Васька подполз, прикоснулся губами к царевой золоченой туфле.

– Не вели казнить, государь. – Побелевшие губы дрожали, по щекам текли слезы. – Проклятые ляхи возвели хулу на верного раба твоего. Хотели извести меня и весь род наш.

– Хулу, говоришь? – Иван Васильевич нагнулся, схватил Ваську за волосы, прошипел, сузив глаза от бешенства: – А с ляхами кто сносился? Кто хотел ворогов привести под город Коломну? Почто такое удумал? Ну!!! Говори, смерд, а то велю собакам скормить.

– Не… Не… Го… Го… – Слова застревали в горле.

– Что мычишь, непотребный? Али язык проглотил? – Иван Васильевич отпустил Ваську, откинулся на троне.

Бывший боярин, а ныне смерд, преступник, тать, попытался подняться, но сила в руках иссякла. Ослабли они то ли от страха, то ли от бессилия. Зато вернулся голос. И он заголосил – быстро, сбивчиво, боясь, что царь не выслушает до конца и велит тащить вон из полатей:

– Государь, невиновен я!!! Ляхи проклятущие зло на меня поимели за то, что обозы мои да караваны с разным товаром, по твоему царскому повелению, в обход ляшской стороны торговать пошли. В Свитьод[7]7
  В средние века название Швеции.


[Закрыть] и далее – в полуночные страны. От того они большой убыток стали терпеть, а на меня зло копить… Не единожды я получал от них подметные грамоты, чтобы отступился от царского поручения. Но я на своем стоял твердо и за то великое поругание имел, – Васька всхлипнул. – Батюшка мой хворый лежит, того и гляди – помереть может со дня на день. А меня как последнего раба кинули в застенок… За что, государь?

Васька замолчал, рукавом вытирая катившиеся слезы.

Иван Васильевич взглянул на Вельского. Тот кивнул, добавив:

– Отец его, Твердислав, три года назад грамоту получил. Велено ему было караваны и иные какие товары в ляшской земле не торговать, а вести дальше. Распорядился ты, государь, сделать это оттого, что купцов наших и торговых людей там всячески притесняли и обижали.

Иван Васильевич смотрел на распростертого человека. Пока Вельский говорил, в голове неторопливо ворочались мысли. Васька перестал елозить рукавом по мокрому лицу, выжидательно смотрел на царя. Понимал, что сейчас решается его судьба.

– Поднимите его!

Двое опричников подхватили Ваську под руки, подняли. Тот, не в силах стоять, обвис, словно куль на руках стражников. Они его встряхнули, да так, что голова Васьки мотнулась из стороны в сторону, и оставили стоять на дрожащих ногах.

– Говоришь, хворает отец? – неожиданно спросил Иван Васильевич.

– Хворает батюшка, хворает! – Васька поймал цареву руку, облобызал. – Стар стал, немощен. По дому без чужой помощи почти и не передвигается. Только если холопья поддерживают.

– Я тоже хвораю, – негромко произнес Иван Васильевич. – Но молюсь, денно и нощно, оттого и живой пока. Потому что молитва излечивает почище иных лекарей и знахарей.

– Истинно, государь. Истинно! – залепетал Васька, пробуждаясь к жизни.

Боярин чувствовал себя словно на угольях. Знал, что царево настроение переменчиво, как ветер в знойной пустыне, и он молил Бога, чтобы поскорее оказаться подальше от этих полатей.

– Не знаю почему, но Бог подсказывает мне, что и вправду оболган ты… – Иван Васильевич задумчиво теребил маленькую, клинышком, бородку, не спуская горячего взгляда с Васьки. Тому опять стало худо, да так сильно, что свело низ живота. – Надо бы тебя, конечно, в железа заковать, чтобы впредь не бегал от моих слуг. Ну, да ладно… Прощаю… От притеснения ляхов ты будешь освобожден. А за верность – вознагражден! – Царь стянул с безымянного пальца рубиновый перстень.

Тот вздрогнул, еще не до конца веря, что царь сменил гнев на милость. Хотел опять бухнуться на колени, но царь схватил сильными пальцами за плечо, притянул к себе.

– Впредь служи верно. Тогда и ты, и весь род твой в достатке будет и в довольстве… Теперь ступай.

Васька поднялся, еще раз поклонился царю и несмело, пятясь задом, выскользнул из полатей. Вельский проводил его внимательным взглядом. Подумал, что повезло Ваське, он и не предвидел такого, на что уж хорошо царя знал. Государь становится все более непредсказуем и… опасен. Надо держать ухо востро. Иначе и уши потеряешь, и голову.

Иван Васильевич расстегнул ворох рубахи.

– Что-то душно здесь. Дышать нечем. Богдан, вели запрягать, поедем в Ростов. Устал я, отдохнуть хочу.

Через мгновение весь дворец наполнился шумом и гамом, напомнив потревоженный улей. Забегали холопы, таская съестные припасы и нагружая телеги; конюхи выводили всхрапывающих, бьющих от нетерпения копытом коней; тут же псари едва сдерживали на длинных поводках гончих псов с вытянутыми мордами и тонкими, но мускулистыми ногами. Боярские дети в алых, расшитых золотом кафтанах садились на коней, весело перекидываясь озорным словцом. Отдельной сотней выстроились опричники – личная гвардия царя. На поясе у каждого с одной стороны висела метла, а с другой оскаленная собачья морда – символы опричной власти. В расписную, запряженную тройкой лошадей повозку шумной гурьбой садились разбитные девицы, призванные развлекать царя и его ближних людей.

Все были возбуждены и горели желанием поскорее вырваться из шумного города. Туда, на волю, где ждут утехи и развлечения, на которые так горазд государь.

Василий на все на это смотрел со стороны, пробираясь, словно тать, к воротам. Палец жег царев подарок, но снимать его не решался, а руку от греха спрятал за пазуху. У самых ворот услышал строгий окрик:

– Куда прешь, харя немытая?

Молодой безусый опричник остановил разгоряченного коня и уже поднял, было, плеть, собираясь огреть Василия. Тот аж задохнулся от такой наглости, даже страх на время пропал. Да как он смеет оскорблять непотребными словами его, родовитого боярина? Ведущего род чуть ли не от Свениуса, брата Рюрика? Но, увидев злой взгляд голубых глаз – осекся. Памятен еще был Грозный-царь и эти молодые вой, чья нонче власть на Руси. Потому и смолчал, умерив гордыню.

– Оставь его, Николка, – окрикнул другой воин, седлавший коня. – Отпустил его царь. Даровал свободу и жизнь. Пусть свечку ставит Николаю Угоднику.

– Вона как… – Молодой опустил плеть. – Тады ладно, пущай живет да благословляет царя-батюшку.

Седоусый стражник отворял ворота. Петли заскрипели, выпуская Василия за стены Кремля. Оказавшись на шумной улице, он быстро, не оглядываясь, пошел, а потом побежал, куда глаза глядят. Остановился только тогда, когда уперся в храм Василия Блаженного. Как раз звонили к обедне, и колокола разносили мелодичный звон на всю округу. Рядом, толкая Василия и поругиваясь, спешил в церковь народ. На него внимания никто не обращал. А он стоял столбом, устремив взор на золоченые купола. Прошептал, перекрестившись:

– Господи!!! Спасибо тебе, что уберег и не дал сгинуть от навета злого и неправедного!

Троекратно осенил себя крестным знамением, трижды поклонился и побрел дальше.

На углу одной из улиц, привалившись к дощатому забору, достал руку с нанизанным перстнем. Камень сиял, отражая солнечные лучи, переливаясь и искря. Глаз оторвать от него было невозможно, и Василий стоял и смотрел до тех пор, пока не заметил рядом подозрительного мужичка.

– Чего уставился? Пошел вон!!! А не то кликну стражу и получишь плетей!!!

Мужичонка потупил взор и пошел прочь. Василий оглянулся, стянул с пальца камень и спрятал в самое потаенное место, какое только мог найти. Оглядел себя с головы до ног. В запыленном, местами порванном кафтане, в шароварах, которые из алых стали серыми, с лицом, на котором лежала печать всего пережитого, он мало чем отличался от снующих вокруг простолюдинов. И не скажет кто, что это боярин, владевший многими селами и деревеньками.

Дворня, когда увидела своего барина – диву далась. Они и не чаяли уже увидеть его в живых, а он – вот, явился, можно сказать, с того света. Не слушая горестные причитания баб, коротко приказал срочно топить баню, да пожарче: с хмельным квасом да березовыми вениками. Затем взбежал по ступеням на высокое крыльцо и принялся скидывать с себя опостылевшую одежонку. Когда все было готово, зазвал двух девок, и они долго терли хозяина, смывая с него пыль и грязь, а главное – страх, владевший им до сего момента.

Потом как следует перекусил, и вот теперь сидел за полупустым столом, не сводя глаз с царева подарка, водруженного аккурат посередине стола. Кроме двух свечей да жбана с квасом на нем ничего не было. Хмельные напитки Василий не уважал. Помнил, как еще юнцом совсем перебрал однажды хмельной браги и на следующий день не мог вспомнить, что творил накануне. С того момента хмель в рот не брал. Знал, что напиток сей, подобно чарам злой колдуньи, мог превратить человека в невесть что. Человек уже становился не волен управлять своими поступками, превращаясь в бессловесное животное.

Налил кваса, выпил.

– Бог помог, не иначе. Потому и пронесло мимо кары государевой. А ведь могло все статься и по-другому. Висел бы сейчас на дыбе, умоляя о пощаде… Бр-р! Кто ж выдал меня? Не иначе Гришка, подьячий этот. Видел мельком я харю его мерзостную да глаза бегающие. Он, он – более некому. Помнил, злыдень, как выбивал с меня деньгу лишнюю, а я возьми да откажи. С тех пор и затаил злобу, искал случая, чтоб сковырнуть меня, извести. Искал и нашел. Убег я тогда. Повезло, Хвала Господу. Так вдругоряд поймали. И дернула меня нечистая явиться в стольный град. Думал, утихло все. Ан, нет! Вспомнили. Споймали… Нечо! Найду я его! Верные людишки имеются для этого – не дадут утечь пакостнику… А я молодец, не растерялся – наплел царю невесть что, хотя уже и чувствовал на шее веревку пеньковую…

Василий вздрогнул, пошарил глазами по темным углам, ища подслушников, торопливо перекрестился. Никого не найдя – успокоился. Внутренне посмеялся над своими страхами. Налил еще квасу, выпил, обтер тыльной стороной ладони губы.

«Царев застенок на пользу мне должен пойти и наукой быть впредь… Ну, да ладно, что о пустом гадать. Спасся, и хвала Господу. Да не просто спасся, а с подарком. Вон, сияет как, аж глазам больно!»

Мысли Василия потекли в ином направлении. Если бы кто узрел их ненароком, то подивился бы их черноте. Но они были надежно спрятаны и укрыты от посторонних глаз. Лишь хозяин один ведал о них.

А думал Василий, сын Твердислава, из рода Колычевых, вот о чем.

Уже не первый год не давал ему покоя золотой схрон, который отец показал ему как единственному сыну и наследнику. Показал, и пропал с той поры покой у Василия. Не иначе, как какая-то колдовская сила была в том кладе сохранена. До сих пор он помнит тот день, когда отец решил ему открыться, поведав древнюю тайну. Случилось это два лета назад. Однажды на охоте отец чуть не погиб. Лошадь понесла, он не удержался в седле и свалился под ноги коню. Хорошо, тот не затоптал его. Василий рядом был, но помочь отцу не поспел. Привезли Твердислава домой еле живого. Знахари стали лечить боярина травами да корешками разными. Кровь пускали, а, когда немного окреп, стали водить по утренней холодной росе. Чтоб земля-матушка передала ему свою силу. И чудо свершилось – стал поправляться Твердислав.

Как-то призвал он Василия к себе.

У Василия до сих пор в памяти тот давний разговор. Хоть и времени прошло немало и одни события заслонили собой другие, но помнил все слово в слово.

Отец тогда сидел за столом в одной нательной рубахе и задумчиво смотрел на сына. Молча кивнул на лавку и без долгих предисловий начал.

– Послушай историю одну. Давно это случилось, еще в те времена, когда татарва хозяйничала на Руси, примучивая русский народ. Предок твой, его Афанасием звали, жил в Рязанском княжестве. Это уже потом мы сюда перебрались, а корни наши там, на рязанщине. Так вот, в 1350 случился большой ордынский набег на Рязань. Город пожгли и многих людей в полон увели. Попал в рабство и предок твой, Афанасий. Все, что тебе сейчас поведаю, знаю я со слов отца своего, а тот, значит, от своего отца. Так из века в век и передается эта история, случившаяся с нашим пращуром… После долгих мытарств оказался он в городе Каффе[8]8
  Современная Феодосия.


[Закрыть], на невольничьем рынке. Басурмане их всех туда пригнали и скопом местным торговцам сдали. Ну, а те продавали христиан, словно баранов. Прости меня, Господи! Афанасий о ту пору был не стар еще и крепок, и силушку к тому же имел немалую, потому и недолго под палящим солнцем простоял. Оказался он в доме купца Махмуда, где приставлен был таскать тяжести разные. Три года томился Афанасий в неволе, все время поглядывая в сторону земли русской. Уж больно сердце его тосковало, а убечь случая все не приходилось. Местные знали, что русичи часто бегают из неволи, потому и сторожили их пуще остальных невольников. Не был исключением и Махмуд. Но однажды случилось нечто такое, что ускорило возвращение Афанасия на родную землю. Как гласит легенда эта, однажды Афанасия призвал к себе Махмуд и велел сбираться в дорогу дальнюю. Поедет он с ним в город Солдайю[9]9
  Современный Судак.


[Закрыть] и будет толмачить, переводить то есть с русского языка на их, басурманский. Свой толмач у него имелся, но незадолго до этого за какие-то грехи отдали того в руки палачу. Надо сказать, что предок наш к тому времени язык басурманский понимал неплохо и изъясняться тож умел сносно. Махмуд, заметив, как заблестели глаза у русича, сказал, мол, ежели исполнит все как велено, то отпустит он его на волю и грамоту даст, чтобы не чинили препятствий, когда будет добираться он до земли родной. Решил тогда поверить Афанасий Махмуду и не убегать по дороге, как вначале думал. Стало быть, поехал он в город этот. Кроме него с Махмудом было еще три человека. Молчаливые, свирепого вида арабы и оружные все. Словно не купца сопровождают, а начальника большого. То вначале удивило Афанасий, но вида он не показал. Решил, что не его то дело. Купцами оказалось двое стариков. Во время разговора они недобро поглядывали на Афанасия, а он знай себе переводит и все. Потом один напрямик спросил – надежен ли, мол, человек этот, не имеет ли длинный язык. Махмуд ответил, что нет, не продаст, польстившись на пару золотых монет. Потому как обещана ему свобода и воля вольная. Что для раба может быть краше? Уловил тут в его словах Афанасий зло потаенное и смекнул, что никакой вольной грамоты Махмуд ему не даст. А похоронит, скорее всего, тут же, в незнаемом генуэзском граде. Скинут в воду с камнем на шее и все. Крепко задумался Афанасий и не стал дожидаться, когда Махмуд отдаст его в руки своим головорезам. Ночью решился он на побег. И только собрался сигануть за борт, как увидел, что сбоку подплывает небольшая фелюга. Когда встала она борт о борт с кораблем Махмуда, арабы принялись перетаскивать туда какие-то ящики. Много их было и тяжелые видно – арабы аж вспотели все. Напослях Махмуд приказал им отправить русича на корм рыбам. Сделал свое дело и пусть себе покоится на дне морском во славу Аллаха. Услышав это, уверился Афанасий в правоте своей и такое зло его взяло! Пока басурмане пробирались по темному кораблю, он их одного за одним отправил к их Богу. Не помогла им ни их хитрость звериная, ни сила, ни оружие острое. Ну, а Афанасию, я так думаю, помогли наши славянские боги. Не дали сгинуть на чужой стороне и вложили в руки твердость, а в голову разум… Вот значит как… Скинул он затем охальников этих в темные воды, а сам явился перед очи купца Махмуда. Тот как увидел Афанасия с окровавленным мечом, аж затрясся весь от страха. Понял, что жизнь его висит на острие того самого кинжала, который сжимает в руке проклятый славянин. Совсем, видно, потеряв разум от страха, стал он срывать крышки с ящиков, которых был полон трюм. Заискрило в глазах у предка нашего от увиденного, заблестело. Чего там только не было: золотые и серебрянные монеты, диковинные украшения, камни драгоценные, рубины, яхонты, алмазы. Да много чего еще. Откуда такое богатство у Махмуда, Афанасий и не прознал никогда. Пока он любовался золотом, Махмуд ринулся из каюты. Афанасий оказался быстрее и, изловчившись, поразил Махмуда. Но тот умер не сразу, а успел перед смертью сказать несколько слов: «Проклятье хана висит над этим золотом. Всякий, кто обретет его, потеряет покой и найдет смерть свою…» Вот, значит, какие слова сказал перед смертью купец Махмуд. Сказал и испустил дух. Так Афанасий оказался один на корабле, но с золотом, которое делало его богаче иного князя. Стал он думать-гадать, что далее делать. Команды-то на фелюге[10]10
  Небольшое парусное судно с косым четырёхугольным парусом.


[Закрыть] не было – арабы сами со всем управлялись, да Афанасий иногда им подсоблял. Окромя их, правда, был еще один малец-служка. Прислуживал он Махмуду за столом, да иные какие обязанности выполнял. Звали юнца Атий. Видел он, как страшный русич разделался со всей командой и с хозяином, и ждал, что и его постигнет та же участь. Афанасий не стал трогать Атия, а оставил при себе. Вдвоем-то сподручнее на корабле управляться. К тому же Атий неплохо знал эти места и мог в дороге пригодиться. Как оказалось впоследствии – сделал он это зря… – Отец замолчал, покачал головой. После паузы продолжил: – Но это он потом понял, а тогда решил Афанасий пробираться на родину. По воде-то намного сподручнее было, чем посуху. Да и богатство, нежданно обретенное, бросать не хотелось. А на себе много ли унесешь? Вот и тронулись они в путь, благословясь. Плыли по ночам, а днем хоронились в укромных местах. Много опасностей пришлось им преодолеть, но Бог помогал, и они все ближе продвигались к родным берегам. Атию Афанасий пообещал, что обязательно отпустит, ежели тот поможет пригнать корабль туда, куда он укажет. Так они и двигались далее: Афанасий за штурвалом, Атий управлялся с парусами, благо ветер все время попутный дул. Каюту ту, где ящики с золотом были упрятаны, Афанасий на крепкие засовы запер и Атию до времени не показывал. Но малец шустрым оказался и в запретную каюту проник. Как ему удалось запоры снять – одним богам ведомо. Не иначе, как без нечистой силы здесь не обошлось. Афанасий узрел Атия, когда тот уже в золоте копался. Хотел он прибить мальца, но пожалел. Побоялся, что одному ему не сдюжить, а путь предстоял еще неблизкий, почитай – половину всего прошли. Одним словом, пожалел, а ночью въюнош этот кинулся на Афанасия с ножом. Видно, золото заморское затуманило ему разум и нож в руку вложило. Успел он ранить Афанасия, прежде чем тот дал отпор насильнику. Поняв, что с Афанасием ему не управиться, Атий сиганул за борт и пропал, растворился в ночи. Сколь Афанасий не вглядывался – так ничего и не увидел. Решив, что боги наказали Атия и теперь он в их владениях, Афанасий перевязал руку, перекрестился и поплыл далее. Тяжек и труден оказался путь к родным берегам. Через два дня понял он, что не доплыть ему. Или на рифы напорешься, или иную какую опасность проморгаешь. Да и рана давала о себе знать, слабел Афанасий с каждым днем все сильнее. Тогда решил он спрятать золото и дальше двигать налегке. Пристал в укромном месте, нашел пещеру тайную и целую ночь ящики туда перетаскивал. Затем в днище корабля прорубил дыры и, отогнав подальше от берега, затопил. После того, оставив одному ему понятные знаки и, захватив с собой малую толику золота и припасов, отправился далее. Долго шел. Более года ему понадобилось, чтобы вновь Рязань узреть. После набега татарвы город уже отстроился, а родовое подворье так и зияло пустырем. Некому было ставить новую избу – все в том кровавом набеге погибли. Оставшегося золота, что сберег, скитаясь по чужим местам, едва хватило на новую избу, да на снаряжение небольшого корабля. Клад он нашел нетронутым, хотя и опасался, что найдут его злые люди. Но нет, все на месте оказалось.