Текст книги "Влюбленный злодей"

Картинка разговора директора кадетского корпуса генерала Борковского с поручиком Депрейсом исчезла, и предо мной снова предстали сухие протокольные строчки…

После состоявшегося разговора с генералом, поручик Анатолий Депрейс получил письмо, подписанное инициалами «В. И. С.». В письме имелись следующие строки:

«…Вы не представляете себе, насколько скоро эта вздорная юная особа предстанет во мнении окружающих бедным, униженным и опозоренным существом без будущего. Я сполна отомщу ей за ее любовь к Вам и за презрение ко мне. Тогда моя ненависть, наконец, будет удовлетворена. Если Вы пожелаете, то после исполнения моего замысла ее охотно отдадут в Ваши объятия, чего никогда бы не случилось, если бы не произошло то, что мною задумано и вот-вот будет исполнено…»

По получении сего письма поручик Депрейс снова воспылал жаждой мести, однако вспомнил свое обещание, данное своему начальнику, генералу Борковскому, и не стал вызывать Скарабеева на дуэль.

Двадцать пятого июля, в субботу, генерал-майор Александр Юльевич Борковский по своему обыкновению вновь собрал всех офицеров корпуса у себя. Был приглашен и поручик Скарабеев. Буквально через несколько минут после его прихода к Виталию Ильичу подошла горничная генерала и сказала, что с ним как можно скорее желает переговорить «его сиятельство господин граф».

Скарабеев кивнул и пошел за горничной. Директора кадетского корпуса генерал-майора Борковского Виталий Ильич застал в столовой. Александр Юльевич стоял с одним из ротных командиров капитаном Сургучевым и двумя дамами и о чем-то беседовал.

– Вы хотели переговорить со мной? – спросил поручик Скарабеев Александра Юльевича.

– Да, – последовал ответ генерала. – По соображениям не служебным, но личного свойства, я прошу вас, поручик, не посещать более моего дома и удалиться немедля.

Скарабеев ничего на это не ответил, молча поклонился, по-военному развернулся и ушел, глядя прямо перед собой. То, что поручик не возмутился и даже не попытался выяснить подоплеки такового с ним обращения, явно походило на признание какой-то вины.

Этим уходом поручик Скарабеев вызвал еще большее негодование Александра Юльевича. Как было записано в его показаниях: «Скарабеев попросту развернулся и ушел… Каково! Ему прилюдно отказывают от дома, а он и ухом не ведет. Не протестует, не требует объяснений и не выясняет причин, что сделал бы на его месте даже самый последний лакей. Он просто уходит. Молча и без каких-либо возражений. Стало быть, ведает кошка, чье мясо съела… Уже один этот его спокойный уход после открытого оскорбления, нанесенного ему мною в присутствии посторонних лиц, говорит о том, что именно поручик Скарабеев писал эти гадкие письма…»

Конечно, униженный отказом от дома Виталий Скарабеев пытался выяснить причины случившегося. Уже на следующий день он спросил об этом капитана Сургучева, присутствовавшего во время неприятной сцены.

– Я не посвящен в ваши отношения с господином генералом, – сухо ответил капитан Сургучев.

– Но должны же быть какие-то основания для того, что произошло вчера в доме генерала? – продолжал настаивать Скарабеев.

– А их разве мало? – Кажется, капитан Сургучев был в значительной степени возмущен. – Ваши долги, ваша открытая связь с этой дамой полусвета Кипренской. И главное: вам приписываются анонимные письма, которые со времени вашего появления в кадетском корпусе буквально затопили семейство генерала.

– Я не намерен более выслушивать подобные подозрения, – в дерзком тоне ответил своему ротному командиру поручик Скарабеев. А потом, следуя показаниям капитана Сургучева, добавил: – Я не обязан ни перед кем отчитываться, с кем я живу и к кому испытываю симпатию. И долги – также мое личное дело. Что же касается анонимных писем, то я не способен на такую подлость.

– Так это не вы пишете эти оскорбительные для семьи генерала письма? – недоверчиво переспросил капитан Сургучев.

– Нет, не я, – ответил Виталий Скарабеев. – Я просто подавлен такой несправедливостью. И очень удручен, что генерал столь дурно думает про меня. – После чего спросил ротного командира: – А вы как бы поступили на моем месте, дабы развеять ложные подозрения?

– Если вы невиновны, есть очень простое и действенное средство, чтобы снять с себя всяческие подозрения, – ответил капитан Сургучев. – Подавайте в суд за клевету и тем самым привлеките к ответственности истинных авторов подметных писем.

Как видно из показаний капитана Сургучева, поручик Скарабеев обещал подумать. Но вместо того, чтобы последовать советам своего командира, поручик предпринял иные действия, решив привести в исполнение угрозы, заявленные в письмах.

4. Бедняжка Юлия

Надо полагать, директор кадетского корпуса генерал-майор Борковский мог себе позволить занять великолепные апартаменты в самом трехэтажном здании кадетского корпуса в Нижегородском кремле. Однако его сиятельство граф Александр Юльевич предпочел занять принадлежащий городу небольшой симпатичный особняк с мансардой, расположенный на набережной Оки. На первом этаже дома проживали сам генерал с супругой Амалией Романовной, там же находились зала, столовая и девичья комната. Второй этаж занимали Юлия и ее горничная Евпраксия Архипова. Окна из комнат выходили на набережную. В мансарде жил лакей Борковских Григорий Померанцев.

Правда, жил – это громко сказано. В мансарду он приходил только спать.

Двадцать восьмого июля Александр Юльевич и Амалия Романовна, вернувшись из театра, где давали оперу Бизе «Кармен» с участием гастролирующих солистов Его Величества четы Фигнер, попили чаю и в первом часу ночи улеглись спать. Следом за ними, заперев двери коридора, легла горничная Евпраксия, убедившись, что Юлия Александровна тоже легла почивать, а стало быть, более никаких распоряжений от нее не последует.

То, что случилось далее, известно со слов потерпевшей и (частично) из показаний свидетельницы Евпраксии Архиповой.

Во втором часу ночи чутко спящая Юлия услышала звук выдавленного стекла. Приподнявшись на своей постели, она увидела при лунном свете, как в разбитое окно просунулась рука и отодвинула оконную задвижку. Затем окно распахнулось, и в комнату влез некто в плаще, с повязанным вокруг шеи платком, закрывающим лицо до носа и ушей.

Оказавшись в комнате, незнакомец заслонил собою дверь, ведущую в комнату горничной Архиповой, затем быстро обернулся и накинул на дверь крючок. Этого времени хватило, чтобы Юлия вскочила с кровати, схватила стул и заслонилась им, как щитом. Девушка не закричала, не стала звать на помощь, очевидно, от увиденного зрелища ее просто парализовал страх. В минуты наивысшего потрясения такое случается.

Тем временем незнакомец с угрожающим видом стал наступать на Юлию, затем глухо произнес:

– Я пришел отомстить!

После этой фразы незваный ночной гость бешеным зверем бросился на бедную девушку, вырвал у нее из рук стул, которым она пыталась защититься, повалил на пол, придавив своим телом, и стал ожесточенно срывать с нее ночную сорочку.

Юлия как могла сопротивлялась, но силы были слишком неравные. Незнакомец достал из кармана плаща платок и обвязал его вокруг шеи девушки настолько сильно, что лишил ее возможности не только кричать, но даже издавать какие-либо звуки. После чего стал наносить Юлии удары по груди, животу, по ногам и рукам, даже укусил за кисть правой руки.

Как раз в этот момент полы плаща распахнулись, и Юлия заметила темно-зеленый военный мундир.

– Я поклялся, что отомщу! Ваш отец позволил себе обращаться со мною, как с лакеем. Что ж, теперь я с вами буду обращаться, как лакей…

После этих слов незнакомец впал в крайнюю ярость, достал из кармана что-то похожее на нож и нанес им несколько ударов по ногам и бедрам девушки.

– На тебе, на! – в запале несколько раз повторил он.

При этом ткань, закрывающая половину лица злоумышленника, сползла на его подбородок, и Юлия узнала злобно оскалившегося поручика Скарабеева. Платок на шее барышни немного ослаб и позволил ей завопить.

Тотчас после крика в дверь, соединяющую ее комнату с комнатой горничной, постучали, и раздался голос Евпраксии:

– Барышня, барышня, что с вами?

– Помогите! – снова получилось крикнуть у Юлии.

Горничная стала ломиться в дверь, одна из петель запора вот-вот готова была отлететь. Увидев это, поручик Скарабеев, поправивший к тому времени платок на лице, произнес:

– Покуда с вас довольно.

После чего положил на комод письмо и вылез в окно, крикнув кому-то, верно, своему сообщнику:

– Держи!

Когда Евпраксия, сорвав петлю, что держала крючок, наконец ворвалась в комнату Юлии, она увидела, что барышня лежит на полу без сознания.

«Она была вся такая… безжизненная, – показывала на допросе горничная Архипова. – Мне даже показалось поначалу, что она не дышит. Ночная рубашка порвана, пятна крови на ней и на полу. Шея вокруг туго обвязана платком… Но нет, она дышала. Мелко так, почти незаметно. Потом я принялась ее сильно тормошить, что оказалось бесполезным: барышня продолжала лежать без чувств. Тогда я сбегала за уксусом и дала ей понюхать. Она вздохнула, поморщилась и пришла в себя…»

Бедная, несчастная девушка. Поначалу она не могла говорить: спазмы еще держали ее за горло. Когда горничная предложила позвать родителей, Юлия отрицательно покачала головой, после чего тихо и с видимым усилием произнесла:

– Не стоит их будить. Утром я им все расскажу сама.

– А мне вы расскажете, что с вами произошло? – спросила Евпраксия Архипова.

– Да. Ты ведь моя спасительница, – ответила Юлия благодарно. – Если бы не ты, он бы обесчестил меня или даже убил…

«Когда она произнесла эти слова, так слезы ручьем потекли из ее глаз. Барышня закрыла лицо руками и с полминуты просидела в таком положении. Потом поднялась с пола, присела на кровать и рассказала мне все, что произошло… Это было ужасно», – показывала на допросе Евпраксия Архипова.

Горничная обработала раны Юлии и уложила ее в постель. Но уснуть девушке так и не удалось: пережитое этой ночью не давало покоя…

Утром горничная обо всем рассказала родителями Юлии. Встревоженные, они устремились в ее комнату и застали дочь в разорванной рубашке стоящей у окна. На набережной она увидела прогуливающегося поручика Скарабеева, поглядывающего на ее окна со зловещей улыбкой. Злоумышленник даже насмешливо поклонился, заприметив ее в оконном проеме. Девушка в страхе отпрянула от окна.

– Он там, там! – нервически воскликнула Юлия, указывая на окно.

Но когда генерал Борковский подошел к окну, набережная была уже пуста. Александр Юльевич и Амалия Романовна были очень обеспокоены состоянием дочери и не очень удивились, узнав, что виновником столь гнусного и омерзительного преступления явился поручик Скарабеев. Однако на семейном совете решили не предавать огласке произошедшее. Поведение родителей было вполне объяснимо – существовали светские условности, которые могли бросить тень на репутацию девушки, что в дальнейшем лишило бы ее выгодной партии.

Тут Юлия вспомнила о письме, оставленном Скарабеевым. Оно так и лежало на комоде. Адресовано оно было Амалии Романовне.

«Сударыня!

Это Вы являетесь истинной виновницей преступления, свершившегося этой ночью в комнате Вашей дочери. Преступления, назначенного осквернить самое чистое, самое невинное существо на всем свете. Я Вас любил, сударыня. Я Вас боготворил, а что получил взамен своим чувствам? Ваше презрение. Теперь и я Вас ненавижу и предоставляю Вам, в свою очередь, право на ненависть.

Однажды я попросил Вас о встрече. Но Вы не соизволили откликнуться на мой призыв, предпочтя на весь день запереться в своей комнате. Как видите, благодаря моим осведомителям я все знаю про Вас, равно как и про то, что творится в Вашем доме. Вам не скрыться от меня. Как и Вашей дочери, о бесчестии которой скоро узнают все.

Виталий С.»

Не было никаких сомнений, что письмо написал именно тот, кто совсем недавно измывался над Юлией… Иначе – поручик Скарабеев. Только какая ему надобность так по-глупому выдавать себя?

На следующий день поручик Депрейс получает от Скарабеева письмо с явным вызовом:

«Вы совершенный негодяй, поручик, – говорилось в письме. – Другой бы на вашем месте предпочел немедля смыть полученные обиды кровью. Вы же предпочли вымарать меня гнусной ложью перед генералом. Так мог поступить только трус. Знайте, поручик: при первой же нашей встрече я буду вынужден дать вам пощечину. Посмотрим, как вы поступите далее…»

Разумеется, после получения письма, оскорбляющего лично его, Анатолий Владимирович посчитал себя свободным от данного генералу Борковскому обещания и принял вызов Скарабеева.

Секунданты Депрейса и Скарабеева предприняли попытку их примирить, но из этого ничего не вышло. Поручик Депрейс негодовал от полученных оскорблений и жаждал мщения, Скарабеев же отказаться от дуэли попросту не мог, поскольку являлся ее инициатором. Он только попросил Депрейса показать ему письмо, им написанное. Когда Анатолий Владимирович дал Скарабееву письмо, тот стал читать его вслух, запинаясь, что вызвало смех Депрейса и его язвительное замечание:

– Что, поручик, не узнаете свою руку? Да будет вам тут перед нами комедию ломать…

– Это письмо писал не я, – заявил Скарабеев и быстро добавил, чтобы его не поняли превратно: – Но это отнюдь не означает, что я прошу о примирении…

В какой-то момент я почувствовал усталость. Дело представлялось мне крайне запутанным, – ниточка находилась где-то в середине клубка, ухватить ее не было возможности.

Отвлекшись от чтения, я снова поднял глаза на сидящего в кресле судебного следователя Горемыкина:

– Как вы думаете, зачем Скарабеев перед дуэлью просил Депрейса показать ему письмо? И почему заявил, что он не писал его?

– Полагаю, что это был такой хитрый ход, – не сразу ответил старый служака. – Мол, я ни в чем не виноват и никакого оскорбительного письма, являющегося практически вызовом на дуэль, не присылал, но как человек чести принужден следовать сложившимся обстоятельствам.

– Но все это… слишком уж как-то… театрально, вы не находите? – поинтересовался я.

– Нахожу, – чуть подумав, ответил Николай Хрисанфович. И добавил: – Вообще, в этом деле, как вы верно заметили, имеется некая театральность. Игра на публику. Водевиль, если хотите! И привносит ее именно Виталий Ильич Скарабеев.

– Зачем, как вы думаете? – посмотрел я на орденоносного судебного следователя.

– Полагаю, в ваши намерения входит допрос Скарабеева? – вопросом на вопрос ответил Горемыкин.

– Входит, – констатировал я.

– Ну вот у него и спросите…

Дуэль состоялась на следующий день после получения поручиком Депрейсом оскорбительного письма, подписанного «В. И. С.». Анатолию Депрейсу не повезло: Скарабеев прострелил ему плечо. Уже раненный, морщась от боли, Депрейс попросил Скарабеева признаться, что оскорбительное письмо ему и все письма семейству Борковских писал именно он.

– И тогда все будет забыто, – добавил Депрейс.

На что Скарабеев холодно ответил:

– Никогда!

– Ну тогда я буду преследовать вас по суду, – пообещал поручик Депрейс. – И тогда посмотрим, насколько далеко зайдет ваша настойчивость в отрицании очевидного.

– Как вам будет угодно! – резко ответил Скарабеев и добавил: – Я буду только рад этому…

Однако Виталию Скарабееву очень не хотелось, чтобы состоялось судебное разбирательство, которое при любом раскладе затронет его честь. Клятвенное обещание, данное родителю в том, что никогда более он не опорочит своими проступками фамилию, будет нарушено.

Поручик Скарабеев был вынужден обратиться к ротному командиру капитану Сургучеву и попросить его стать посредником в переговорах между ним и поручиком Депрейсом. Капитан согласие дал и после службы немедленно отправился в лазарет, к находящемуся на излечении Анатолию Депрейсу.

Капитан передал ему слова Скарабеева:

– Поручик Скарабеев весьма сожалеет, что вы получили столь дерзкое письмо, к которому он не имеет никакого отношения.

Анатолий Депрейс от этих слов попросту отмахнулся и сказал, что судебного разбирательства не последует единственно в том случае, если «господин поручик Скарабеев найдет в себе мужество сделать письменное признание в авторстве известных ему писем».

В тот же день капитан Сургучев передал поручику Депрейсу письмо Скарабеева следующего содержания:

«Господин поручик!

В сем деле все складывается супротив меня, и имеющиеся факты совершенно меня подавят и уничтожат, если я буду привлечен Вами к суду. Во имя спокойствия своей фамилии, честь которой будет поколеблена предстоящим судебным процессом, я считаю себя обязанным признать, что являюсь автором злополучного письма, полученного Вами и вызвавшего случившийся между нами поединок. Я чистосердечно раскаиваюсь в произошедшем и отказываюсь от всех оскорбительных и поносящих Вас слов и выражений, написанных мною в Ваш адрес.

Примите уверение в искреннем к Вам уважении и позвольте надеяться на Ваше великодушное прощение и молчание обо всем произошедшем».

Однако Депрейса такое разрешение вопроса не устроило, и он, чувствуя, что инициатива (как в шахматах) теперь на его стороне, продолжил диктовать условия…

– Вы, поручик, можете надеяться на мое молчание лишь в том случае, если письменно объявите себя автором анонимных писем, адресованных генералу Борковскому, его супруге и дочери. И я требую, чтобы вы сегодня же подали рапорт об увольнении в отставку, – так ответил на письмо Скарабеева поручик Депрейс. Естественно, через капитана Сургучева, уже не единожды пожалевшего о том, что он принял на себя роль посредника меду двумя враждующими сторонами.

Выбора у Виталия Скарабеева более не оставалось, и он отписал поручику Депрейсу новое письмо…

«Господин поручик!

Я полагал, что Вы удовольствуетесь посланием, в котором я признаю авторство письма, полученного Вами перед нашим поединком. Однако Вам его показалось мало: Вы требуете от меня новых признаний, пользуясь моим безвыходным положением. Что ж, извольте: я признаю себя автором анонимных писем, адресованных господину генералу Борковскому, его жене и дочери Юлии. Кроме того, я признаю, что письмо от имени Юлии Борковской к Вам с изъявлением любовных чувств написал я. Рапорт об увольнении моем со службы уже подан».

Надо полагать, не подай поручик Скарабеев рапорт об увольнении, он, скорее всего, был бы удален за дуэль из кадетского корпуса с дальнейшим увольнением со службы решением офицерского суда чести. Так что в этом плане Скарабеев практически ничего не терял. Но вот письменное признание в авторстве анонимных писем – дело совершенно другое. Его можно было использовать как очень весомый аргумент против самого Скарабеева, что в дальнейшем и случилось. И если бы даже не было того, что произошло в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое июля в комнате Юлии Борковской, уже основываясь на одном этом признании, Виталия Скарабеева можно было заключить под стражу и в дальнейшем предать суду…

После письма, в котором Скарабеев признавался в авторстве посланий семейству Борковских и поручику Депрейсу, тот, однако, не унялся и потребовал выдать сообщников, на что Скарабеев ответил решительным отказом. После этого, в ожидании решения об отставке, закупил всяческих съестных припасов, приобрел в винной лавке двухведерный бочонок золотистой малаги и заперся в нумере меблирашек вместе с бывшей содержанкой купца Масленникова Эмилией Кипренской.

Однако несмотря на дуэль, прошение об отставке и признание Скарабеева в авторстве анонимных писем, таковые продолжали приходить в дом генерала Борковского.

Одно из писем было адресовано лично Александру Юльевичу. Содержание его сводилось к тому, что «В. И. С.» с лихвой отомстил за свою попранную честь, и что дочь генерала получила залог несмываемого позора и бесчестия, каковые вскорости откроются для всех, имеющих глаза и уши.

Другое письмо имело адресатом госпожу Амалию Романовну…

«Я знаю все, что происходит в Вашем доме, включая обеденное меню. Любые предосторожности бесполезны, – говорилось в письме. – Я достиг своей цели: я наградил Вас тем же злом, которое Вы причинили мне. Отныне жизнь Вашей дочери будет настолько ужасна, насколько бездонна боль, причиненная Вами мне…»

Третье письмо адресовалось Юлии:

«Сударыня!

Вы самое несчастное создание на земле. Падшее настолько низко, что человек, который попытается Вас «поднять», горько за это поплатится и тоже станет несчастным. Бешеная радость овладевает мною, когда я осознаю, что все это сотворил я!

Но есть и иная радость, которой я наслаждаюсь медленно и со вкусом, смакуя ее, как гурман смакует редкое изысканное блюдо. Радость моя заключена в том, что Вы теперь всецело зависите от меня. Зловещий и чудовищный союз соединил нас: пройдет всего несколько месяцев, и Вы на коленях будете умолять меня, чтобы я дал свое имя Вам и Вашему ребенку».

Письма, как и ранее, были написаны одной и той же рукой и имели подпись либо «Виталий С.», либо «В. И. С.». Верно, терпение у генерала Борковского все же лопнуло, и он, поскольку Скарабеев вот уже несколько дней являлся штатским человеком, обратился не в военный, а в Окружной суд. Прямиком к тогдашнему прокурору Игнатию Михайловичу Золотареву, с которым был коротко знаком. И поведал ему все, с самого начала и до конца: о ночном проникновения Виталия Скарабеева в комнаты Юлии Александровны с попыткой изнасилования целомудренной девицы; о его гадких подметных письмах с клеветой и угрозами в ее адрес и адрес его, генерала Борковского, а также супруги Амалии Романовны, в чем имеется письменное признание поручика.

Окружной прокурор Игнатий Михайлович Золотарев генерала Борковского выслушал с большим сочувствием и пониманием. И истребовал, чтобы тот предоставил это самое письменное признание Скарабеева в написании подметных писем для приобщения к делу.

Вести столь щекотливое дело Золотарев поручил опытнейшему судебному следователю Окружного суда надворному советнику Николаю Хрисанфовичу Горемыкину. Затем окружной прокурор снесся с полицеймейстером бароном Александром Александровичем фон Таубе, и не позднее утра следующего дня отставной поручик Скарабеев был взят под стражу. Поместили его на время проведения следствия в одиночную камеру тюремного замка, сохраняющего в народе наименование острога. Случилось это в начале сентября.

Так что к моему приезду отставной поручик Скарабеев сидел в одиночке почти три месяца. Хотели арестовать и лакея Борковских Григория Померанцева, на которого падали многие подозрения, включая доставку подметных писем в самые разные уголки дома Борковских и участие в проникновении Скарабеева в комнату графини Юлии Александровны. Последнее доказывалось тем, что раз никаких следов деревянной лестницы ни на земле, ни под окнами спальни юной графини следствием обнаружено не было, значит, была применена веревочная лестница, верхним концом крепившаяся на мансарде, где обитал лакей Григорий Померанцев. Доказательство хоть и косвенное, но имевшее право на существование.

Однако за несколько дней до визита к окружному прокурору Золотареву его сиятельства графа Александра Юльевича лакей Померанцев был рассчитан и с позором изгнан из дома. Где на данный момент пребывал преступный лакей, было неизвестно…

Судебный следователь Горемыкин следствие по делу отставного поручика Скарабеева вел дотошно и неторопливо, не оставляя без внимания любые неброские мелочи, каковых в следственном деле набиралось немало. А поскольку отставной поручик Скарабеев после ареста и заключения под стражу начал отказываться от авторства подметных писем, то судебный следователь по совету своего начальства привлек к делу почерковедческого эксперта из бывших учителей-педагогов, чтобы экспертным заключением доказать вину Скарабеева.

Однако, к неизбывному удивлению Николая Хрисанфовича, эксперт определил, что все четырнадцать писем, что были адресованы семейству Борковских, и фривольно-легкомысленное послание поручику Депрейсу якобы от имени госпожи Юлии Александровны были написаны одной рукой. И эта рука… не отставного поручика Скарабеева.

Я снова оторвался от чтения материалов и посмотрел на расположившегося в мягком кресле судебного следователя Горемыкина. Николай Хрисанфович, кажется, задремал, его щечки покрыл легкий старческий румянец. Будить его положительно не хотелось.

Я нерешительно кашлянул, и Горемыкин тотчас открыл глаза:

– Вы что-то хотели спросить?

– Да, – ответил я. – В деле имеется заключение эксперта, проводившего почерковедческую экспертизу, он заявляет, что подметные письма написаны не Скарабеевым. Почему все же именно ему приписывается авторство? – недоуменно спросил я и добавил без всякой задней мысли: – Может, эти письма писал кто-то из домашних? Горничная или кто-то из прислуги? Или сама Юлия Александровна? Потому-то и обнаруживались они в ее нотных тетрадях, пришпиленными к комнатным обоям в гостиной и спальнях…

– Знаете, – произнес Николай Хрисанфович после недолгого молчания, – в моей следственной практике был один весьма курьезный случай. Дело было в следующем: некто, назовем его господином Ивановым, якобы настрочил кляузу на своего начальника, обвинив его в мздоимстве, наушничестве и прочих грехах. Начальник, назовем его господином Петровым, у которого с господином Ивановым и так были натянутые отношения, подал на него в суд за наговоры и клевету. Объяснив это тем, что Иванов-де давно подсиживает его, желая занять начальническое кресло. К тому же присяжный каллиграф определил схожесть почерка Иванова с почерком, которым была написана кляуза.

Дело дошло до суда. И на судебном разбирательстве адвокат Иванова предъявил этому самому присяжному каллиграфу, то есть штатному почерковеду, два письма. Одно было написано почерком Петрова, начальника Иванова, и с этим почерком присяжный каллиграф был знаком, а другое являлось подделкой под почерк Петрова. Так вот: предъявив эксперту-почерковеду два письма, адвокат Иванова попросил определить, какое письмо подлинное, написанное рукою Петрова, а какое фальшивое. И присяжный каллиграф признал подложное письмо подлинным, а подлинное – подложным. Тем самым сведя на нет свое заключение по поводу того, что кляузное письмо писал именно Иванов.

Дело по судебному вердикту было отправлено на доследование, и позже выяснилось, что кляузное письмо на своего начальника Петрова писал вовсе не его подчиненный Иванов, а некое третье лицо. А именно – друг семьи Ивановых по фамилии, скажем, Сидоров. Который симпатизировал супруге Иванова и тщетно добивался ее расположения.

Написав кляузное письмо, подделав почерк Иванова, Сидоров надеялся, что суд накажет Иванова за оговор Петрова и клевету с обвинением в мздоимстве как минимум на год пребывания в исправительном арестантском отделении с лишением особых прав и преимуществ. А этого срока, как думал Сидоров, ему вполне хватит для полного охмурения супруги Иванова… – После этих слов Николай Хрисанфович поднял на меня глаза и добавил: – Представляете последствия, если бы суд принял за доказанный факт первоначальный результат почерковедческой экспертизы присяжного каллиграфа? Иванов был бы изгнан с места службы, осужден и оторван от семьи. Истинный же виновник кляузного письма остался бы пребывать на свободе и охаживать жену Иванова. Возможно, это у него и получилось бы. В результате: крах некогда крепкой и благополучной семьи, позор соблазненной замужней женщины, отданные в приют без вины виноватые дети и торжество лжи и порока. Вот, господин Воловцов, каковы могут быть последствия подобных сомнительных экспертиз.

Признаться, Горемыкин был весьма убедителен, но я все же задал ему уточняющий вопрос:

– Резюме всему сказанному вами: вы не верите экспертам-почерковедам. Так?

– Полагаю, что такие почерковедческие штучки вместе с новоявленными графологическими исследованиями, – Горемыкин выделил саркастической интонацией последние два слова, – весьма схожи с искусством ворожей и гадалок. Иногда они говорят правду, однако ни тем, ни другим я решительно не доверяю… Нужно относиться к таким исследованиям со значительной долей скепсиса. – Николай Хрисанфович немного помолчал и продолжил: – Это относительно экспертного заключения о том, что Скарабеев якобы не писал подметных писем поручику Анатолию Депрейсу и семье генерала Борковского…

Что же касается вашего предположения о том, что письма мог написать кто-либо из домашних генерала, горничная или кто-то из прислуги, или даже сама Юлия Александровна… – Здесь Николай Хрисанфович снова немного помолчал. – Так вот, отвечу вам с полной уверенностью: это решительно невозможно. Ни горничные семьи генерала Борковского, ни кухарка, ни лакей так написать не сумеют ввиду недостаточного образования. Я, кстати, – тут судебный следователь Горемыкин кинул быстрый взор на меня, верно, для того, чтобы я оценил его скрупулезное отношение к делу, – это проверял. Так что мое утверждение не является голословным. Что же касается графини Юлии Александровны, – продолжил Николай Хрисанфович, – не забывайте: она в этом деле лицо потерпевшее. Это во-первых. Кроме того, стиль писем и их словесная… распущенность и даже вульгарность, – с трудом подобрал нужные слова Горемыкин, – ни в коей мере не позволяют приписать их юной шестнадцатилетней особе, воспитанной в любящем семейном кругу в строгих правилах нравственности и религиозной заботливости. Это во-вторых, – добавил Николай Хрисанфович со значением.

– Знаете, – в задумчивости произнес я. – Вы мне рассказали про курьезный случай из вашей следственной практики. Позвольте я расскажу вам парочку случаев из моей следственной практики. Но не курьезных, а, скорее, поучительных…

В бытность мою судебным следователем Рязанского Окружного суда одна потерпевшая, молодая женщина лет под тридцать, обвиняла свою горничную, мужа и его тетку в отравлении, приведшем ее в якобы хроническое болезненное состояние, не подлежащее излечению.

Зал судебных заседаний был набит битком. Дело было громким. Судебное расследование длилось несколько дней из-за нескончаемых прений обвинителя и защиты. Наконец, вина обвиняемых была доказана, а зачинщица отравления, горничная потерпевшей, получила наказание в виде бессрочной каторги. На счастье горничной, ее защитник не успокоился и нашел какие-то новые обстоятельства, доказывающие ее невиновность, дошел до самого Правительствующего Сената и инициировал новое расследование.

Оно выяснило невиновность горничной, а также мужа молодой барыни и его тетки и уличило во лжи молодую барыню. Приговор в отношении горничной был отменен, а вот над молодой барыней состоялся суд за ложный донос. Оказалось, что она сама привязала себя к кровати, пролила на себя яд, вымазала смолою губы и грудь и начала симулировать неизлечимую болезнь…