Текст книги "Замануха для фраера"

ГЛАВА 5
ИЮЛЬ 1949 ГОДА

Когда лодка с рыбаком и белобрысым спасателем причалила к берегу, немолодой человек в шляпе и коричневых полуботинках с дырочками, что сверлил до того взглядом спину Степана, спустился с моста и пошел в сторону сельца Бутырки, уже довольно давно входившего в городскую черту.

От прежних времен здесь осталось здание церквушки, из которого районное начальство сотворило бакалейный магазин, заведующим которым и был человек в шляпе и светло-серых штиблетах с дырочками.

Вечер уже полностью вступил в свои права: солнце закатилось за лесопосадки, закат отгорел последними красными всполохами, и зачвыркали в своих потаенных местах местные назойливые сверчки.

Человек, который по документам значился, как Филипчук Василий Степанович, пятидесяти четырех лет от роду, украинец, прошел Бутырской улицей в самый ее конец, откинул с тыльной стороны калиточки крашенного в зеленый цвет палисадника железный крючочек и вошел во двор небольшого одноэтажного домика с цветастыми занавесками на окнах. Пройдя по-хозяйски часть двора перед домом, Василий Степанович открыл ключом входную дверь и вошел в сени. Неторопливо разувшись, сунул ноги в мягкие тапки без задника и прошел в комнату, пол которой был устлан ковровой дорожкой; после чего снял шляпу, аккуратно повесил пиджак на вешалку и в глубокой задумчивости плюхнулся на диван.

По всему было видно, что он пришел к себе домой. И действительно: с тех пор, как Нюта умерла от «испанки», которую она подхватила во время страшной голодухи двадцать первого года, эта усадебка с домом и яблоневым садом принадлежала ему. Да он и сам едва не окочурился во время того ужасного голода, который выкосил треть населения Казани и едва ли не половину всей бывшей губернии. К тому времени он уже был Василием Степановичем Филипчуком, законным мужем Анны Анастасьевны Филипчук, принявшим, когда они расписывались, фамилию жены.

За три года до этого, в восемнадцатом, когда Нюта притащила его, истекающего кровью, к себе в дом, его звали иначе. В воровском мире двадцатитрехлетний немногословный парень, с которым ссориться даже по мелочам было себе дороже, носил уважительное погоняло – Яким, которое, впрочем, было и настоящим его именем. Больше о нем никто ничего не знал. Кроме Мамая, разумеется. Но этот крупнейший воровской авторитет, помогальник самого медвежатника всея Руси Савелия Родионова, был давно мертв; архивы московской уголовки сгорели еще в феврале семнадцатого, так что на всем белом свете не кто не мог знать, что Василий Филипчук, заведующий бакалейным магазином вот уже двенадцать лет, есть никто иной, как бывший боевик Мамая Яким.

Лучший его боевик…

* * *

Яким был из безродных, обыкновенный подкидыш.

Точнее, мать у него была проститутка с Хитровки, а вот отцом мог быть кто угодно, начиная хоть с тринадцатилетнего карманника Севки (приступившего блудить по мамзелькам с двенадцати лет) и заканчивая старым облезлым князем Волок-Бобруйским, любившим таскаться по всякого рода притонам и отдававшим предпочтение именно грязным шлюхам, с которыми он, садист и извращенец (в полном смысле этого слова), мог вытворять все, что ему заблагорассудится.

Родив мальчика, мать завернула его в тряпье и, положив на дно корзинки, устланной гниющей соломой, снесла в одну из сентябрьских ночей орущую ношу под дверь безымянного детского приюта близ Хитрова рынка, да и оставила на ступенях крыльца, стукнув на прощание чугунной скобой в дверь. Ретировавшись, она сожалела лишь об одном: что не успела опохмелиться. Однако кара господня не замедлила наступить. Не далее, как через неделю, проститутку зарезал по пьянке один залетный в хитровские трущобы жиган, не поделивший с ней поллитровку водки.

На судебном следствии в Окружном суде города Москвы он оправдывался тем, что зарезанная им проститутка мало того, что спросила за удовольствие на семь копеек больше сверх обычных трех гривен, так еще и выпила на целых два стопаря померанцевой больше, чем он.

После на теле проститутки судебные медики насчитали двадцать шесть колото-резаных ранений, три из которых были смертельными. Ухарь-жиган отправился на бессрочную каторгу, а проститутку схоронили за счет средств городской Думы, поставив на ее могиле наспех сколоченный березовый крест, который она не заслуживала даже после такой ужасной кончины.

Что касается подброшенного ею мальчишки, то он провалялся в корзине до утра, так как ночного стука скобы никто не расслышал. А утром подошедший молочник заметил посиневшего от холода подкидыша.

Мальчику тотчас определили мамку-няньку и, накормив, нарекли в честь святого Иоакима богоотца – Якимом, чей день в месяцеслове приходился как раз на 9 сентября, записав оное событие в метрическую книгу.

А далее все шло по установленному жизнью и стезей порядку: детство, отрочество, юность.

Жизнь в приюте была сходна с казарменной: в одно время для всех подъем, потом приведение себя в порядок, завтрак, классы, молитва, обед, снова занятия, прогулка в приютском саду, ужин, немного личного времени, а там и отбой. Распорядок, дисциплина и одинаковое для всех серенькое платье накладывали отпечаток на характеры воспитанников приюта: большинство из них делалось на всю жизнь послушными и больше всего желающими, чтобы сегодняшний день был похож на вчерашний, а завтрашний на сегодняшний, и только единицы жаждали поскорее вырваться из этого серого мира и считали дни, когда это случится.

Яким был из этих немногих.

По выпуску из приюта выбор был не широк: либо идти в фабричные и далее всю жизнь проживать в рабочих казармах, проводя воскресные и праздничные дни в кабаках и «веселых домах», либо, отказывая во всем себе, копить на собственный домик и, купив его на закате жизни, загнуться в скором времени на лавочке в собственном яблоневом садике, так и не сумев ответить на вопрос «зачем я жил». Яким поначалу выбрал путь первый: поступил на мыловаренную фабрику в Покровской части недалеко от Екатерининской богадельни, по выходным пил с такими же, как он, фабричными парнями водку, после чего отправлялся к девкам в один развеселый дом в трех кварталах от фабрики.

Из-за собственной беспечности дважды переболел триппером, несколько раз участвовал в драках за девок, к которым в воскресные дни выстраивалась очередь, весьма похожая на очередь в кассу за получением жалованья, а однажды ему даже проломили в крепкой потасовке башку, и он был вынужден проваляться четыре дня в Екатерининской больнице, покуда ему залечивали раны и зашивали кожу.

Однажды он сильно повздорил с мастером, неправильно, на его взгляд, закрывшим ему рабочий наряд. Мастер, недолго думая, послал Якима по матушке, после чего тот вмазал ему так, что мастер отлетел в угол и затих, закатив глаза. Рука у Якима была тяжелая, как потом оказалось, он что-то ему повредил, и мастер напрочь оглох. Дело грозило кончиться острогом, и Яким, не желая испытывать судьбу, больше на фабрике не появился. А куда податься бывшему фабричному без копья в кармане? Разумеется, что на Сухаревку или Хитровку! Там таких, как он, в ночлежных домах – пруд пруди.

Парень Яким был здоровый, к водке охоч не шибко и скоро в нумер, где он проживал с такими же, как он, мужиками, пробавляющимися случайными заработками, заявился в один из тоскливых вечеров одна тысяча девятьсот четырнадцатого года парень, которого звали Серый. Был он всего-то на года два постарше Якима, но уже имел немалый вес в воровском мире и работал с самим Мамаем, которого на Хитровке и Сухаревке знали все – от держателей ночлежек и заканчивая самым последним шелудивым псом. Серый, коротко зыркнув на притихших мужиков, приказал им свалить на время из нумера, дабы не мешали приватному разговору с Якимом.

– Ну, чо? – начал беседу Серый, глядя в упор на Якима. – Как проистекает жисть?

– Хреново проистекает, – ответил Яким, насторожившись.

– А чо дальше кумекаешь делать? – поинтересовался Серый. – Мысли какие-нибудь есть?

– Нет покудова, – просто сказал Яким.

– Зато у меня имеются, – буркнул Серый и, понизив голос, произнес: – Слушай сюда…

Толковали они недолго, с четверть часа. О чем, никто, кроме них двоих, не знал. Когда разговор закончился, Яким ушел из ночлежки вместе с Серым…

Яким, то бишь Василий Степанович Филипчук, встал с дивана, прошел на кухню, отодвинул ногой коврик и, наклонившись, потянул за медное колечко, лежащее в углублении пола. Скрипнув петлями, дверца погреба открылась, пахнув сырой прохладой, и показалась деревянная лестница, ведущая в темноту. Филипчук начал спускаться вниз, затем, коснувшись ногой пола, нащупал где-то сбоку выключатель. Под потолком загорелась лампочка, осветив небольшую камору с деревянным коробом, наполненным картошкой. По стенам стояли на полках в несколько рядов банки с маринованными огурцами и помидорами, в углу – небольшой бочонок с квашеной капустой и рядом – коробки с видневшимися из них горлышками бутылок. Меж коробками стояло несколько бутылок «Московской» с запечатанными сургучом пробками.

Филипчук, то бишь Яким, сунул одну бутылку в карман, зачерпнул из бочки ковш квашеной капусты и, схватив первую попавшуюся банку с огурцами, поднялся на две ступеньки и выставил все это на пол кухни. Потом, опустившись снова, прошел в дальний угол каморы и, привстав на корточки, выдвинул из цельной, на первый взгляд, стены потаенный ящичек. Достав из него что-то, завернутое в тряпицу, выпрямился, погасил в погребе свет и выбрался наружу. Закрыл дверцу, утопил медное кольцо в нишу пола и определил коврик на прежнее место. Затем, поставив ковш с капустой на стол, он достал из посудного шкафчика чайный стакан, нарезал хлеб, открыл банку с огурцами, вывалил их в миску и сорвал с водки пробку. Сверток он положил на стол сбоку от себя и время от времени поглядывал на него, словно решая, как с ним быть. Сел, налил в стакан водки на две трети, перекрестился и выпил его до дна. Крякнув, захватил пальцами шматок квашеной капусты и отправил в рот. Потом откусил хлеб, взял из миски огурец и принялся жевать, не сводя взгляда со свертка…

Серый привел его к Мамаю сразу, как только они покинули ночлежку. Яким кое-что слышал об этом человеке. По Хитровке о Мамае ходили настоящие легенды, и сказывали, что был он правой рукой самого Севы Родионова, неуловимого и везучего медвежатника и приемного сынка самого первейшего хитровского туза Парамона Мироновича. Все, что он слышал о Мамае, начиналось словами:

«Мамай был таким же сиротой, как и мы с тобой…»

Настоящего имени его никто не знал. Это уж позже, когда Мамай возьмет его в свою команду, Яким узнает его имя: Бадретдин Шакиров. Он был и правда сирота, и воспитывался в приюте для бездомных инородцев. Потом, когда ему исполнилось четырнадцать лет, его оставили при приюте помощником повара: носил для кухни воду, выносил объедки и мусор и получал за это от повара тарелку лапши и горсть оплеух и подзатыльников. У повара состоял в приятелях замоскворецкий имам Зинатулла, который нуждался в прислужниках-соплеменниках. Он выпросил Бадретдина из приюта, и тот какое-то время жил у имама, как у Аллаха за пазухой, кушал вместе с имамом сладкий щербет и пил медовый айран, раздевая имама и щекоча ему пятки на ночь гусиным перышком.

Однако оказалось, что имаму молодой татарчонок был нужен не только в качестве лакея-прислужника. Однажды имам приказал Бадретдину сделать ему на ночь нечто более приятное, чем щекотание пяток, и бессловесный до того прислужник послал имама по-русски столь далеко, что тотчас сам пробкой вылетел из ковровых покоев служителя Всевышнего на улицу.

Улица, как известно, суровая школа жизни, и однажды его со сведенным от голода животом приветили фартовые, промышляющие гоп-стопом и квартирными кражами. Карьеру он начинал с того, что стоял на шухере, и не раз его гортанный «Атас!» выручал фартовых от ареста, а то и от полицейской пули. После удачного дела его грузили ворованным барахлом и отправляли к барыге на Хитров рынок. Самим фартовым ходить к барыге и торговаться из-за цены было западло.

Они научили его стоять за себя, примечать слежку и уходить от нее, правильно балакать с лягавыми, ничего не бояться и владеть финским ножом, с коих пор это оружие он всегда носил при себе и предпочитал любому другому.

В шестнадцать лет ему поручили первое самостоятельное дело: подломить галантерейную лавку на Солянке, – парню пора было вырастать из коротких штанишек стремного, а, кроме того, надлежало проверить его на настоящем деле. Не запалится ли? Солянка являлась купеческой улицей с почти сплошь двухэтажными домами, первые этажи которых были заняты под лаки и магазины, а на вторых проживали хозяева со своими семьями. Словом, дело было опасным, но фартовые решили просто, как собачники, которые учат щенят плавать: выплывет – ну, и слава богу, а коль не выплывет, стало быть, такова судьба. Лавку с галантереей фартовые пасли уже давно и знали, где у купца-хозяина схрон с кассой.

Бадретдин кассу взял.

Однако разбудил хозяина лавки и в завязавшейся драке случайно его убил. Когда фартовые вошли в лавку, там был такой разгром, словно «Мамай прошел». С тех пор и прилепилось к Бадретдину погоняло Мамай, заставившее и его самого забыть настоящее имя.

О том, что татарчонок сумел завалить здоровенного купчину и прийти с товаром, прознал через своих «валетов» хитровский «туз» Парамон Миронович. И пожелал самолично глянуть на вновь испеченного фартового.

Глянул. Оценил. И принял в личное услужение.

Это была несказанная милость. Минуя всяческие промежуточные чины воровской иерархии, стать адъютантом и особым порученцем самого короля Хитровки дорогого стоило.

Что это были за поручения, знали немногие, и те предпочитали помалкивать. Потому как особые поручения Парамона Мироновича, любой степени сложности и опасности, которые с точностью швейцарского хронометра исполнял Мамай, были не чем иным, как физическим устранением неугодных хитровскому властителю людей.

Мамай мог недрогнувшей рукой всадить свой неизменный финский нож точно в сердце указанному Парамоном Мироновичем фигуранту. Без всяческого сомнения и душевных терзаний мог приложить обухом топора по темечку того, на кого показал указующий перст воровского туза, или вырвать кадык зубами у не угодного Парамону человека, что однажды и случилось, когда один из претендентов в хитровские тузы оказал Мамаю отчаянное сопротивление.

По иному, Мамай был цепной пес, преданный своему хозяину не меньше, чем Малюта Скуратов самодержцу Ивану Грозному.

До последнего вздоха. До последней секунды.

Когда в доме Парамона появился Савушка Родионов, Мамай стал мальчику наставником и дядькой. Таков был приказ хозяина. Позже, по мере подрастания Савелия, Мамай все чаще стал оказываться у него в услужении, исполняя роль телохранителя и правой руки, на которого можно было бы без сомнения положиться. А после гибели хитровского туза, пришитого заезжими елдашами, Мамай полностью перешел в распоряжение Родионова. Не единожды вместе с ним Родионов подламывал торговые биржи, вскрывал сейфы кажущихся неприступными на первый взгляд банков, а в девятьсот девятом они взяли из хранилища отделения Государственного банка в Казани алмазную корону императрицы Великой, что было самым громким делом того года во всей Российской империи.

Вот к какому человеку привел Якима Серый. И вот какого авторитета воочию увидел Яким.

Собственно, в облике Мамая не было ничего ужасающего. Голый череп с тюбетейкой на темени, плоское татарское лицо в оспинах и сеткой морщин возле глаз, мясистый нос и тонкие бесцветные губы. Многие дворники-татары, коих на Москве обреталось весьма значительное количество, были намного страшнее. Особенно дворник их приюта Мухамметдин, которого лишь стоило назвать Мухой, как он мгновенно выходил из себя и начинал гоняться за ребятней, дико вращая глазами и ругаясь на чем свет стоит.

Мамай, когда Серый представил ему Якима, коротко и остро глянул на него и бросил:

– Обущить. Научить дыраца и сытырелять. Пыраверить вы деле…

Обучать драться Якима не было необходимости. Приют обучил его этому с пеленок.

Обучать стрелять тоже долго не пришлось. Глаз у Якима был зоркий, парень он был смекалистый, и в скором времени он владел подаренным Сергеем «наганом» как заправский стрелок.

Ну а проверить в деле… Скоро представилась и такая возможность.

Потом было еще дело. И еще…

А вскоре они с Серым попали в засаду. Брали на гоп-стоп одного заезжего «купца», про которого фраера им накололи, что тот поедет обратно к себе в Питер с большой мошной. Оказалось – полицейская подстава. Его с Серым повязали на деле с поличным.

Центральная московская тюрьма приняла непутевых сыновей равнодушно, на своем долгом веку она повидало и не такое.

 
Централка – и ночи, полныя огня,
централка – зачем сгубила ты меня?
 

Следствие по их делу заканчивалось, ведь у следаков с доказательствами был полный ажур. Прокурорские потирали руки – взять двух весовых фартовых на гоп-стопе и пришить обоим разбой было делом не частым. На горизонте уже маячила сессия Окружного суда и хороший срок лет в восемь-десять лет каторжных работ.

 
Централка – я твой бессменный арестант,
погибли юность и талант…
 

А потом грянула февральская революция. Пришла свобода, ввергнувшая страну в хаос, и как следствие того, была объявлена амнистия. Поначалу власти выпускали заключенных осторожно, лишь мошенников с карманниками, а потом из острога стала выплывать рыба и покрупнее – жиганы с уркаганами. Своего часа терпеливо дожидались Серый с Якимом, зная, что за той стороной забора Мамай не бездействует.

В начале марта выпустили политических.

А потом в Московской уголовке случился пожар. Сгорели дела многих московских уркачей, в том числе и Якима с Серым. Мамай, воспользовавшись случаем, нанял ушлых присяжных поверенных и добился пересмотра дела Серого и Якима. И в августе семнадцатого друзья сделали Московскому централу ручкой.

Мамай приказал покуда затихариться. А то, что сказал Мамай – закон!

Промышляли по малому, баловство одно: чистили квартиры съехавших за границу буржуев, ходили с Мамаем на толковища, выполняли разные его поручения, трясли должников…

А потом Мамай получил маляву из Казани. То бишь, телеграмму. В ней было написано:

Мама доехал благополучно обстоятельства вынуждают пробыть здесь еще три-четыре дня Александр.

Телеграмма была от самого Савелия Родионова, а это означило, что их ожидало новое дело.

Яким еще налил полстакана водки, выпил с аппетитом и захрустел огурцом, продолжая поглядывать на сверток.

Да, участие в деле, которое им с Серым предложил Мамай, могло принести в случае фарта славу и несомненный авторитет в воровском мире. Шутка ли: вскрыть Государственный банк, в котором скопилось золото бывшей империи. Им с Серым отводилась роль боевиков, а Мамай занялся привлечением специалистов. И он нашел их, лучших, с которыми, по его словам, можно было провернуть «итэ ниболшое дилцэ».

Первым был прибившийся к фартовым года два назад бывший адъюнкт-профессор химического факультета Московского университета Ленчик, разбитной веселый парень, которому отводилась, судя по всему, какая-то очень важная роль.

Вторым был специалист по электричеству и оператор плавильного аппарата Гриша, худющий мужик лет сорока с козлиной татарской бородой и в старорежимном пенсне. Помнится, он тогда смолил дешевые папиросы «Друг», буквально одну за другой. Ему тоже, наряду с Ленчиком и самим Савелием Николаевичем Родионовым, отводилась важная роль в задуманном деле. А они с Серым должны были, при надобности, прикрывать обоих спецов, Мамая и патрона, дать им возможность спокойно выполнить «работу».

Ехали они в Казань по железке. Мамай был всю дорогу мрачен, говорил мало и без конца пялился в окно. Где было тогда понять Якиму, что глодали воровского авторитета предчувствия, и как позже оказалось, совсем не случайно…

Яким еще плеснул горькой в стакан, выпил одним глотком, зацепил пятерней капустки.

Нет на этой земле могилы Мамая. Разметало его тело ошметками после взрыва поезда так, что даже если кто-нибудь и задался бы целью собрать Мамая воедино, то не досчитался бы многих его частей. А тогда, летом восемнадцатого, они ехали в поезде и тоже почти безотрывно смотрели в окно. Дело, которое им предстояло «сработать», было из ряда вон, как определил его неунывающий Ленчик.

– Если все получится, мы войдем в историю, – втолковывал он электрических и плавильных дел мастеру и энергично хлопал его по костлявому плечу. – Нам будет посвящена целая глава в учебниках по криминалистике. Выпотрошить Государственный банк России с золотым запасом всей страны – это вам не комар чихнул.

– Помолчи, помело, – беззлобно увещевал его плавильный и электрический мастер Гриша, однако в душе тоже гордился, что на такое дело Мамай позвал именно его. В специально сколоченном фанерном сундуке он вез плавильный агрегат, который мог посредством специального газа расплавить любую металлическую дверь и замок несгораемого шкафа или бронированного сейфа. В специальном отделе сундука лежали газовые баллоны к агрегату, который без них был бы совершенно бесполезен.

Ленчик имел небольшой фибровый чемодан, где в специальных мешочках находились ядовитые порошки, которые при сжигании выделяли усыпляющий, парализующий или вовсе смертельный для человека газ, а баночка из-под монпансье содержала в себе смертельный яд. Таким ядом Мамай однажды прикончил одного дерзкого авторитета, копающего под Парамона Мироновича, и уж слишком ретиво претендовавшего в тузы Хитровки.

Мамай проделал это очень просто и быстро: намазал ядом одну сторону ножа, потом разрезал пополам яблоко и угостил уркача той половиной, на которую попал от ножа яд. Вторую половину яблока Мамай взял себе и первый откусил от нее, как бы убеждая авторитета, что опасаться нечего. Вслед за Мамаем откусил от яблока и дерзкий претендент, после чего закатил глаза, пустил пену изо рта и дал дуба после недолгих конвульсий.

Помимо Гришиного сундука и фибрового чемодана Ленчика, пятеро мужчин везли с собой еще два чемодана с разными воровскими инструментами и флаконами сильно действующих кислот, прожигающих менее чем за час любое твердое тело. Кроме того, в специальных отделениях чемоданов находились три карманных фонарика, шесть противогазовых масок, театральный грим, фальшивые усы и две фальшивые бороды, серая и черная. Сам Мамай вез пузатый саквояж Савелия Николаевича, в котором находился полный и новейший инструментарий для вскрытия несгораемых шкафов и сейфов.

Казань показалась Якиму уменьшенным слепком с Москвы. Те же монастыри и церкви, только пониже колокольнями и потоньше стенами, те же пыльные мощеные улицы, правда, короче и у+же, те же купеческие особняки с магазинами-лавками на первых этажах, только выбор товаров хлипче и приказчики менее наглы. Да и голосами будут пожиже.

Остановились они в нумерах «Франция» на Воскресенской улице, кажется, самой главной в городе. Там же, только в нумере люкс, то бишь, с ванной и телефоном, жил Савелий Николаевич с супругой, замечательно красивой и вообще необыкновенной женщиной.

Он увидел знаменитого медвежатника близко на следующий день, когда Родионов пришел в их нумер. Это был человек чуть выше среднего роста и чуть старше средних лет, с серебряным налетом седины на висках и с глазами цвета стали. От него веяло силой и неукротимой волей, а цепкий взгляд, попеременно останавливающийся на членах команды Мамая, казалось, залезал каждому внутрь и рассматривал там то, что они сами никогда бы не показали постороннему человеку. Словом, если бы такой человек шел вам навстречу по узкой тропинке, вы, не задумываясь, первым уступили бы ему дорогу.

Разговор пошел о деле. Оказалось, Савелий Николаевич играл роль старшего фининспектора Наркомата финансов из Москвы, уже побывал в банке и осмотрел хранилище золота.

– Этих ящиков там сотни, – объявил он. – А еще мешки с золотыми монетами, которые мы можем вынести все до единого, золотые полосы и бруски, сложенные просто штабелем, как дрова. Зрелище, скажу я вам, весьма и весьма впечатляющее. Признаюсь, видеть подобного мне не приходилось. А за время своей… деятельности разного добра я повидал немало.

– Да-а, – протянул Ленчик. – Прямо Клондайк какой-то!

– И сколько того золота будет на деньги? – спросил Гриша, по своему обыкновению курящий одну папиросу за другой.

Яким помнил все до мелочей. Родионов обернулся к плавильному мастеру и, выдержав небольшую паузу, верно, для придания большего эффекта следующим словам, тихо произнес:

– Шесть с половиной миллиардов рублей, – он выдержал новую паузу и добавил: – И еще сто одиннадцать миллионов рублей ценными бумагами и векселями.

Мамай, выпучив глаза, закашлялся.

У Гриши свалилось с носа пенсне, и он прикурил новую папиросу от еще не потухшей старой.

А у Ленчика, верно, неожиданно ослабли ноги в коленках, и он плюхнулся задницей прямо на пол.

Все долго приходили в себя. Молчание продолжалось бы, наверное, еще, но его нарушила Елизавета Петровна, супруга Родионова.

– Может, вы не все золото будете… изымать и все-таки оставите им немного? – спросила она.

– Конечно, оставим, – ответил за всех Родионов. – Хотя бы даже потому, что вынести оттуда все золото у нас просто не хватит сил. Да и во времени мы ограничены.

Потом они обсуждали детали «операции» (именно такое слово подобрал Родионов для предстоящего дела), и Серый спросил об охране банка.

– Хороший вопрос, – повернулся к нему медвежатник. – Банк охраняют лучшие стрелки из латышского батальона. Но это не должно вас беспокоить, – добавил он.

– Почему? – спросил Серый.

В ответ Родионов указал на респираторные маски, горкой лежащие на диване:

– У нас есть вот это, – пояснил он. – А у латышей таких масок не будет. Мы зажжем волшебный порошок Ленчика, вот он, – с этими словами он достал из чемодана небольшой холщовый мешочек, – и порошок выделит усыпляющий газ. Охрана уснет и станет смотреть сладкие сны, а мы в то время проникнем в хранилище, возьмем золото, погрузим его в вагон и отбудем в направлении, одним нам известном. Транспорт на тебе…

Яким помнил, как посмотрел на него шеф после этих слов. Взгляд означал: расшибись, но сделай.

– Хорошо.

– Десять подвод, – уточнил Родионов. – Они должны ждать нас у конца узкоколейки, что идет от банка к Булаку.

Яким в то время еще не знал, что такое «Булак» и где кончается узкоколейка, но коротко ответил:

– Понял.

– Когда вы идете? – спросила супружница мужа.

– Сегодня ночью, – ответил Родионов и оглядел всех присутствующих. – Сбор вечером в десять.

Где-то далеко за Волгой раскатисто громыхнуло. Все повернулись к окну, но за ним вовсю светило солнце, а на небе не было ни облачка. Новым громовым раскатам никто не придал значения.

А зря.

* * *

Яким вылил остатки водки в стакан, принял с громким кряканьем, закусил и снова посмотрел на сверток возле локтя. Луна сегодня светила так ярко, что если бы Яким был любителем чтения, то вполне можно было читать книжку, сидя возле окна. Ночь была тихой, и время от времени до его слуха долетал перестук вагонных колес, хотя железная дорога была от Бутырок далеко, и днем, имея даже самый тонкий слух, услышать звук поезда было просто невозможно. Днем вообще многое было невозможно. К примеру, вот так сидеть за столом наедине с самим собой и вспоминать, вспоминать, вспоминать…