Текст книги "Волчья каторга"

Глава 7
Рудник «Надежда», или Жорка Сухорукий

Зарентуйская каторжная тюрьма – центральная тюрьма Первого разряда Нерчинской каторги, созданная специально для отбытия наказания за особо тяжкие преступления. А что значит крытка первого разряда? На сей вопрос бывалые бродяги ответят одним словом: «злющая»!

Более полутораста лет добывается в здешних штольнях свинец и серебро, что накипели в недрах земных за сотни тысяч лет, и конца-края этой добыче не видно. Похоже, что большая жила здесь залегает, ежели столько годков усиленно богатую руду выбирают, да все выбрать никак не могут. Верно, горы Нерчинского края наполнены серебром, свинцом и оловом по самую макушку. А олово в Нерчинском горном округе – единственное место в империи, где оно есть в промышленном масштабе. Да и золотишка хватает, поскольку Горный Зарентуй также показал при шурфовках благонадежные золотоносные признаки. Но золото в основном на Нерче и Каре, а здесь главный добываемый металл – серебро. Поскольку же работать в шахте в столь забытый богом край поедет далеко не всякий, даже за хорошее жалованье, а серебро, свинец и олово державе ой как нужны (без преувеличения, каждый день), то труд арестантов приходится как нельзя кстати. И платить им практически не надо, ибо одна десятая от заработанных денег, что причитается каторжанам по закону, – капля затрат в море прибытка…

Зарентуйская каторжная тюрьма рассчитана на триста человек – на каждый этаж по сотне человек. А наказание отбывают в ней около пятисот арестантов. Камеры-казармы переполнены, воздух в них спертый и вонючий, на деревянных нарах матрасы сплющенные, как блин. Надзиратели все, как на подбор, злющие, жалости не ведающие, – сущий ад! Ан нет, это еще не ад. Ад – в штольнях. Это Георгий понял, когда их сводили, как выразился помощник начальника тюрьмы Мозолевский, «на экскурсию».

Штольня, в которую повели Деда, Георгия и Сявого, звалась «Надежда»… К чему было придумано такое название? Может, к тому, что ежели забьет каторжного при взрыве буровой скважины насмерть осколками камней, кончатся его мучения на этом свете? В этом и есть надежда на избавление от мук каторжных?

Или придавит горой, когда отломится отбитая порода?

А может, надежда в том, что получит он скорое увечье и будет освобожден тюремным врачом от тяжкого труда?

Может, еще для чего придумано. Но явно не для веселого.

Из тюрьмы их вывела конвойная стража. Тюремные надзиратели, кто дежурил в эти сутки, тоже были здесь: при шашках и винтовках. Инструкция у охраны простая: привести заключенных к месту работы, охранять во время работы, увести обратно в тюрьму, а при попытке бегства поймать или застрелить. Просто, как дважды два…

Штольня «Надежда» начиналась бревенчатым сарайчиком, что стоял у самой подошвы горы и примыкал к ней своей тыльной частью. Это было преддверие ада, в котором надлежало очутиться через минуту Георгию и Сявому. Деда Мозоль, как звали заключенные помощника тюрьмы Мозолевского, «в гору» не взял, оставил снаружи: по возрасту ему должны были найтись работы наверху.

В сарай вошли через воротца. Тотчас пыхнуло теплом, словно вошли в предбанник.

– Зипуны снять, – скомандовал Мозоль.

Георгий, Сявый и еще семеро каторжных разделись. Стражники достали из мешка плоские фонари, зажгли в них свечи и раздали их заключенным.

– Добро пожаловать в чистилище, – усмехнулся Мозоль и растворил деревянную дверь, что была в горе. Рудник «Надежда» встретил заключенных темнотою бездны. «Оставь надежду, всяк сюда входящий», – процитировал строки из «Божественной комедии» Данте Мозолевский и первым шагнул в темень…

Чувство боязни редко посещало Георгия. Он гнал его от себя прочь, и это у него получалось. Но когда он вслед за Мозолевским, Сявым и Харей ступил в рудник, им овладел какой-то бессознательный страх, будто не было никого рядом и ему одному необходимо было идти в непроглядную темень, освещаемую фонариком со свечечкой менее, чем на расстояние вытянутой руки. Мрак от этого делался плотнее и гуще, чувство безысходной тоски, что едва ли не самое страшное на каторге, овладело им настолько крепко, что его зазнобило, будто от мороза, хотя из мрака веяло теплом и даже духотой. Захотелось немедленно вернуться назад, броситься на камни и завыть…

– Здесь ступени, – услышал Георгий глухой голос Мозолевского и почувствовал, что опускается. Семь или восемь ступеней круто вели вниз, а потом они пошли внутрь горы, и над ними была необъятная масса камней и скал, что угнетало и давило.

Невольно Георгий вытянул руку вперед и вбок и коснулся дощатых стен. Они были мокрыми. Через дощатый потолок тоже капало…

Когда глаза приноровились к темноте, можно было уже различать коридор, узкий, длинный, тянущийся вдаль. Сажень. Еще сажень, еще одна… Верно, два десятка саженей пройдены. Какая-то дверь. Что за ней? Скорее всего, такая же безысходность.

Мозоль открыл эту дверь. За ней мрак был еще гуще. Это штольня, где велись работы.

Идти становилось все труднее, поскольку под ногами рытвины и камни. Посередине коридора – желоб, по которому сочилась вода. Он был закрыт досками, чтобы удобнее ходить, а, главное, катить тачку. Говорят, раньше каторжному первого разряда за бузу и неподчинение начальству или попытку к побегу приковывали тачку к рукам. Так он с ней и ходил: в штольню, на обед, в нужник, в казарму или камеру-одиночку. И спал так же, прикованный к этой тачке. Наказание это вроде отменили, но кто помешает применить его к особо провинившемуся колоднику и ныне?

Стены штольни представляли собой каменные глыбы разной формы, осклизлые, холодные, ржавые и сырые на ощупь. Фонарная свечечка едва освещала спину идущего впереди Хари. Его рубаха вспотела у шеи и под мышками….

– Это пошла подпорода: известняк, сланец, – словно из бочки или дна колодца доносился до Георгия голос помощника смотрителя тюрьмы Мозолевского. – А за ней – идет порода…

Начали встречаться люди. Одни в рубахах, а кто вообще по пояс голые. Духота, как в бане. Из-за пара, образованного от духоты, в штольне стоял густой туман. Ад, сущий ад…

Или это только кажется? Ведь такого, что сейчас видели в неясном свете фонарной свечечки Георгий и еще восемь каторжан, для кого и была устроена Мозолевским эта «экскурсия», нельзя было себе представить и в кошмарном сне…

Люди «рубили породу», то есть отбивали молотами подпороду, обнажая породистую глыбу, а потом, по указке распорядителя работ из вольных, который здесь наблюдает за работами, «брали ее на лом», а иными словами, вынимали ломами эту глыбу из своего места. Она падала под ноги – надо было успеть отскочить, дабы она не раздавила ступни, – и другие каторжане клали ее на носилки или в тачки. Порода складывалась в бадью, что стояла возле шахты, – вот она, отвесная труба, идущая от вершины горы и до самой ее подошвы. Без нее каторжане, работающие в штольнях, задохнулись бы, хотя воздух, поступающий через шахту в штольни, это капля в море.

– Давай! – задрав голову вверх, заорал каторжанин в драной исподней рубахе, что нагружал бадью, и она начала подниматься по шахте вверх посредством ворота, что крутили заключенные наверху. Очевидно, Деда, которого не взяли в штольни, поставят на верх горы поднимать породу, выпоражнивать бадьи и складывать породу в кучи для дальнейшей сортировки…

– Ну, что, все понятно? – спросил Мозоль, прокашлявшись в кулак. Очевидно, ему пребывание в штольне тоже не в особую радость, и он желал поскорее отсюда выбраться на свет божий.

– Ясно, начальник, – ответил кто-то из каторжан.

Глухой и сильный удар сотряс вдруг всю штольню без отголоска и быстро потух. Затем еще удар и еще. Стены и пол дрожали…

– Мама родная, – в ужасе шептал Харя и инстинктивно жался к стене. То же проделывали и остальные, включая Мозолевского.

– Что это? – услышал Георгий чей-то глухой голос. Оказывается, это его голос…

– Это взрывы, – ответил, не оборачиваясь, Мозолевский. – Новые забои в жиле делают. И желоба для стока воды. Иначе вода зальет весь рудник. Вместе с людьми. Такие случаи бывали…

Вода и правда сочилась меж камней стены и потолка, спускалась к желобу посередине штольни и неизвестно куда текла. Главное – текла…

– Ну, коли все ясно, то на выход, – говорит Мозоль.

Но «экскурсия», вместо того чтобы повернуть назад, пошла вперед. Время от времени фонари выхватывали из темноты боковые коридоры-лихтлоги, как пояснял по ходу движения заключенных Мозоль. Мрак в них был еще гуще и тяжелее, поскольку заканчивались эти лихтлоги тупиком. Это тоже были выработанные штольни, как и коридор, обшитый гнилыми досками, по которому началось их движение внутрь горы.

Впереди вдруг стало светлее. Свет падал откуда-то сверху. А вот и еще одна шахта. Свет фонарной свечечки поблек, она была уже не нужна. Все «экскурсанты» задрали головы вверх и увидели кусок неба. Оно казалось столь недосягаемым, как и линия горизонта. Или счастье, которого нет в жизни. Послышался протяжный и шумный вздох. Харя и Сявый, что шли впереди Георгия, обернулись. Недовольно покосился в сторону Георгия и Мозолевский. Оказывается, это вздохнул снова он, Георгий. Безотчетно. Как-то само собой. И вообще все, что сейчас с ним происходило, – это сон. Так ему казалось. Так хотелось думать. А во сне контролировать себя человек не может.

Деревянная лестница круто взяла вверх, к этому самому куску неба, что закрывал верхушку шахты. Сама лестница была крепко приделана к каменным стенам железными закрепами, но вот ее перила шатались, так что сильно опираться на них не стоило: не ровен час, можно кувыркнуться вниз, на каменное дно шахты. А может, это единственный выход? Может, это и есть та самая «надежда», которая отведет от телесной боли и душевных мук неволи? Нет, должен же быть еще какой-то выход. Даже у этого рудника два выхода: первый, которым они вошли, и второй – вот эта лестница к небу.

Бежать! Непременно бежать. Это с этапа бежать нельзя, и вся артель против побега. А с каторги бежать – святое дело. Так, если не говорят вслух, то думают многие каторжане…

Георгий уперся взглядом в потную рубаху Хари, увлеченный пришедшими мыслями.

Непременно бежать! Наверняка были уже побеги, и удачные… Надо будет поспрашивать Деда. Он тертый калач, был на Нерчинских Петровских заводах, тоже возил тачку с рудой в штольнях. Верно, подскажет что-нибудь дельное. А может, и вместе рванем в бега…

Взошли на первую площадку. От нее в разные стороны тянулись коридоры-лихтлоги, параллельные нижней штольне и как бы составляющие второй этаж серебряного рудника «Надежда». Передохнув, снова потопали по крутым и широким ступеням наверх, к самому небу. Вторая площадка оказалась уже в нескольких саженях от верхушки шахты. Уже не до отдыха: скорее наверх, к свету, воздуху, жизни.

Ад оставался где-то позади. Вниз лучше не смотреть.

Вдох полный, глубокий… Небо над головою серое, а вовсе не голубое, как виделось со дна шахты. Ничего, и под серым небом люди живут. Главное – жить под небом, а не под каменными глыбами штольни. И он будет жить под небом, а иначе лучше и не жить вовсе. Ведь если в жизни мучений и горя больше, нежели покоя и радости, то на кой ляд такая жизнь!

Бежать, бежать отсюда, любыми способами…

А покудова – освободиться от работ в штольне. Пусть Дед научит, как это сделать. Иначе не останется сил на побег.

Бежать, бежать…

– Ну, как экскурсия, паря? – хмыкнул Дед и остро посмотрел прямо в глаза Георгию. – Понравилась?

– Несказанно понравилась, – ответил Полянский и впал в задумчивость. А потом медленно произнес: – Только работать в штольне я не буду.

– Как так? Откажешься, что ли? – не отводил взгляда от парня старый бродяга. – Тогда тебя, как «отпетого», в одиночку посадят и на цепь к стене прикуют.

– Нет, напрямую-то не откажусь, – сказал Георгий, продолжая смотреть в глаза Деду.

– А как тогда? – спросил тот.

– А вот ты меня и научишь, как от штольни отнекаться и одиночки избежать.

– Наука денег стоит, – скосил глаза в сторону Дед, удостоверяясь, не слушает ли их кто. Но до них никому не было дела. Те, кто был на «экскурсии», сидели смурные, уперев взгляд в одну точку, а остальные, что отдыхали от работ, кидали кости, посматривая время от времени на дверь казармы и колодника, стоящего возле нее «на стреме».

– Есть у меня деньги, – ответил Жора, тоже незаметно оглядываясь вокруг. – Ты же знаешь. Должен знать! Научишь, как отсюда выбраться?

– Бежать, что ли? – поднял брови Дед.

– Сначала от штольни освободиться, а потом и бежать.

– Ну, чтобы «дать винта»[2]2
  Дать винта – сбежать (жарг.).


[Закрыть] молодому да зеленому в одиночку – ты и думать забудь, паря, – нахмурившись, ответил Дед. – Пропадешь непременно. И косточки твои лесные звери обглодают…

– Ну, тогда давай вместе сбежим, – предложил Георгий. – Ты что, на каторге и помереть хочешь?

– Нет, помереть я желаю на воле, – возразил Дед. – Но про побег ты покуда и не помышляй. К нему, паря, готовиться долгонько надобно. Может, год. А то и все два.

– Так, давай сегодня и начнем, – сказал Георгий.

– Что начнем? – не сразу понял Дед.

– К побегу готовиться… – Полянский снова уперся в него взглядом: – Ну, что скажешь?

– Добро, – не сразу ответил Дед. – Только о том, паря, что мы с тобой сейчас порешили, ты помалкивай. Иначе на побег вся казарма подпишется, коль все здесь каторжные по первому разряду – терять-то им все одно нечего. И тогда от нашей тайны один пшик получится.

– Готовиться будем, так они все равно заметят, – сказал Георгий, снова поглядев по сторонам.

– Заметят, – согласился Дед. – Только звонить об этом всем да каждому совсем не обязательно, верно?

– Да понял я, понял. А теперь учи, как мне от штольни отмазаться, и чтоб чин-чинарем, не на день-другой или на неделю, а навсегда.

– Ну, наука, паря, тута не шибко сложная, – хмыкнул старый бродяга. – Надобно больным сказаться, да таким больным, чтобы от штольни освобождение дали. Однако врачи тюремные да фельдшера на такие приемы нашего брата-варнака с солью тертые да битые-перебитые и симулянта враз определят…

– А ты так научи, чтоб они не распознали. Можешь? – Георгий с надеждой посмотрел на Деда.

– Могу, конечно. Но тут, паря, во многом все от тебя будет зависеть. От твоего характера и воли…

– Я готов, – твердо произнес Георгий.

Дед посмотрел на парня, покачал головой и проворчал:

– Гото-ов он. Падучую болезнь видел когда-нибудь?

– Нет.

– Пену изо рта могешь пускать?

– Пену? – удивленно переспросил Жора.

– Пену, пену, – кивнул головой старый бродяга.

– Нет…

– Может, грыжу тебе сварганить?

– Как это? – потрогал свой живот Георгий.

– А так: будешь пить натощак толченого стручкового перцу с сахаром, вот грыжа и вылезет, – ответил Дед и испытующе посмотрел на Полянского: – Тогда от работ на руднике точно освободят, зарок тебе даю. Только потом всю жизнь будешь с грыжею жить…

– А иначе никак нельзя? – малость сник Жора.

– Отчего же нельзя, можно. Прикинуться заболевшим тифом или, на худой конец, дрисней. Дизентерией, ежели по-врачебному. Слопаешь натощак столовую ложку табаку нюхательного, тут тебя и понесет-закрутит: биение жил начнется, жар поднимется, блевать будет хотеться все время, и дристать станешь беспрерывно, как заведенный. В больничку тогда точно положат. И лечить будут.

– И что? – посмотрел на старого варнака Георгий.

– И ничо… Вылечат.

– А потом, после излечения? – не отставал от Деда Полянский. – Потом-то что будет?

– А потом на работы определят. Полегче, нежели в штольне.

– Это годится, – кивнул Георгий.

– А то давай забьем тебе в уши кашицу из сока травы, воску и гнилого сыру. Все это вскорости из ушей потечет и вонять будет за милую душу, как настоящий гной. Глухим в штольне, сам понимаешь, тоже делать нечего. Но ежели врач попадется хитрый да опытный, да глухоту твою проверит, тогда держись… На самые тяжкие работы после этого определят. И уже не отмазаться будет…

– А как он может это проверить? – спросил Георгий.

– Доктор-то? – усмехнулся старик. – Имеются способы… К примеру, возьмет да хрястнет у тебя над ухом железкою об железку неожиданно, ты и вздрогнешь. Стало быть, слышишь. И конец твоей болести, паря. Промоют уши – и на работы… Тюремные доктора, они ребята ушлые, многие эти арестантские фельды[3]3
  Фельды – хитрости, уловки, обманы (жарг.).


[Закрыть] наперечет знают.

– Ну, а сам-то ты что посоветуешь? – спросил Георгий.

Дед немного подумал, потом ответил:

– Давай, мы из тебя калеку сухорукого сделаем? Чай, лекаришка тюремный да фельдшера просмотрят… Тогда не на время, навсегда от штольни освободят. Куда ты, со сведенною и сохнущей рукою годен? Разве, за водою с ведерком ходить да уголек для печи таскать…

– А рука у меня, что, навсегда, это, отсохнет? – хмуро посмотрел на него Георгий.

– Нет, но видимость сохлой и сведенной руки придется поддерживать все время, до самого дня побега. Ты, паря, пойми главное: на каторге, дабы чего-то получить, надо вначале чем-то пожертвовать. Уразумел сию науку?

– Уразумел. На сведенную и будто бы сохлую руку – согласен.

– Согласен он, – ворчливо произнес Дед. – Только учти, косить под больного у бродяг не приветствуется. Не в чести это. На парашу могут поставить или на глум поднять. Так что, будь готов, паря…

– Что это значит?

– Да то и значит: заставят всякий день парашу выносить, – пояснил Дед. – Или завяжут руки за спиной, на пол положат, свечечку сальную в ладони вставят, и должен ты будешь проползти по полу от начала казармы и до конца. Ежели свечечка в ладонях по дороге не потухнет – окончен глум. А ежели потухнет – все начинается сызнова…

– Не будет этого, – тихо произнес Георгий.

– Поглядим… – покачал головой Дед.

Ближе к ночи, при свете огарка свечи, он, как заправский костолом, то бишь, со знанием дела, стянул с обратной стороны локтя левой руки Георгия кожу в складки с захватом жил и сухожилий и продел через полученные морщины иглу со вдетой в нее свиной щетиной, оставив щетину в жилах и мышцах. Рука Полянского приняла согнутое и не совсем естественное вывернутое положение.

– Готово, – сказал Дед после проведенной «операции». – Ну-ка, разогни руку.

Георгий попытался разогнуть руку, но у него ничего не вышло.

– Не могу. Не выпрямляется рука.

– Вот и барно[4]4
  Барно – хорошо (жарг.).


[Закрыть], – удовлетворенно произнес Дед. – Теперь ты – калека парализованный. Аминь… А чтобы была видимость того, что рука у тебя сохнет, будешь завязывать на всякую ночь руку чуть выше локтя смоченной в воде саржевою тряпицею, свернутою в жгут. Вон, купи у Хари платок, что ему его краля на дорожку сунула. Авось продаст. Только не передерживай жгут-то. Не то рука по-настоящему сохнуть начнет…

Харя саржевый платок продал. Правда, вначале запросил за него три рубля. Это было не много, если принять во внимание, что на воле шелковый платок стоил рубль с гривенником. В тюрьме любая вещь, в которой заключенный испытывает нужду, стоит в два, а то и три раза дороже. И это – разумно. Георгий отдал бы за сей платочек и «синенькую», не в том дело. А дело заключалось в другом – с этой минуты началась подготовка к побегу. Это значило: не тратить имеющиеся деньги без нужды, а еще лучше – беречь каждый алтын, каждую копеечку. Поэтому торговался Георгий с Харей истово, до хрипоты и едва ли не до драки. И выторговал аж семьдесят пять копеек. Так что обошелся Жоре шелковый саржевый платочек крали Хари в два рубля двадцать пять копеек. Полянский вытащил из-под мышки ловко подвязанный мешочек, пропахший потом, достал два рубля и четвертак и передал Харе. В тот же день Харя добыл у майданщика водки, напился в стельку и орал одну и ту же песню, вернее, один ее куплет:

 
От крестьянских савоте-е-ек
все мозоли на плеча-а-ах,
от пузатого начальства-а-а
все здоровье растеря-а-ал…
 

Дважды тюремный надзиратель Головко кричал к дверное оконце «прекратить», да Харя никак не унимался. Скоро пришел старший надзиратель Гольденберг, из поволжских немцев, и влепил Харе такую зуботычину, что тот перелетел через нары, скатился на пол и затих. Утром он ничего не помнил и только посасывал разбитую и распухшую губу, допытываясь, кто его так смачно приложил.

Арестанты посмеивались, глупые и пьяные выходки в казарме были не часты и не приветствовались бывалыми бродягами, поскольку затем тюремной администрацией начиналось вестись дознание: где дебошир добыл водки, у кого именно, кто из надзирателей потворствует каторжным, а кто и сам носит им водку и табак. На Харю старостой артели был наложен штраф в три рубля или отработка. Харя по глупости да жадности, поскольку трешница у него в загашнике-нычке имелась, выбрал отработку: стал на побегушках у бывалых бродяг и самого старосты. Он скатывал им цигарки, приносил спички, ставил на исподнее заплатки, чинил обувку и чистил одежу после работ. И чем больше он им угождал, тем меньше значил в их глазах. А однажды в бане один из бродяг как бы случайно уронил на пол обмылок.

– Харя, подними, – приказал он.

Харя наклонился и вдруг почувствовал, как крепкие руки уже не дают ему разогнуться. А потом в его задницу воткнулось тугое, склизкое и горячее.

– Не дергайся, Маргаритка[5]5
  Маргаритка – пассивный педераст (жарг.).


[Закрыть], тогда и больно не будет, – услышал он над самым ухом.

Так Харю отымели два бродяги, после чего он опустился на самую низшую ступень тюремной иерархии и сделался «бабой» и парашником. Все, падение состоялось. От работ на руднике его освободили, кормить стали сытно, и деньгу он стал получать от всякой артельной добычи наравне со старостой, то есть вдвое, нежели все остальные кандальные. А арестанты заинтересованно наблюдали за тем, как округляются бока Хари, и сам он все больше походил на бабу. Даже не только внешне, изменилось его поведение. С ним, как с «маргариткой», перестали здороваться за руку, есть из одной миски и курить одну цигарку. Он стал отверженным. Все это происходило на глазах Георгия, и это тоже было школой. Суровой школой выживания…

Подкатывали и к нему, о чем и предупреждал Дед. Просили постирать одежонку, добыть у майданщика табачку, естественно, за свои кровные, или поговорить с надзирателем касательно пары штофов водки.

Жора на рожон не лез, однако на все просьбы отвечал едино:

– Нет.

Потом просьбы сменились угрозами, но и тогда Полянский отвечал так же. Дед не вмешивался, наблюдал за ситуацией со своей шконки и молчал: встревать в подобного рода разборки считалось для бывалого бродяги невместным. К тому же арестант сам должен за себя отвечать.

А однажды Жорке устроили «темную». Ночью, когда все уже угомонились, трое подошли к его нарам, накинули на голову тряпье и принялись бить чем попало. Били молча, лишь усиленно сопели.

Полянскому все же удалось высвободиться, выбраться из-под тряпья и вскочить на ноги. Но отбиваться одной рукой от троих, – это все равно, что грести против течения по бурной реке. Его удары напоминали всего-то щипки. Однако и щипки бывают болезненными, и синяки и кровоподтеки оставляют вполне ощутимые следы. После одного такого «щипка» один из трех нападавших рухнул без чувств на пол. Второму Георгий заехал по уху так, что тот, похоже, оглох и стал, как рыба, открывать и закрывать рот. А когда Жора пнул третьего по колену, и тот охромел, битва, считай, была закончена. Причем вничью.

Конечно, досталось и самому Георгию. Один глаз у него крепко заплыл, на шее вздулся огромный синяк, не позволяющий даже на самую малость повернуть голову в сторону, и, кажись, было сломано ребро.

Разумеется, следы ночного побоища были замечены надзирателем Головко. Он сообщил об этом старшему тюремному надзирателю Гольденбергу. Но на вопрос, кто его так отделал, Георгий ответил, что просто очень неудачно упал с нар на пол.

– Так упал, что мало шею не свернул и глаз заплыл? – зловеще посмотрел на Жору старший тюремный надзиратель.

– Именно так, – ответил Георгий.

– Не верю! – рявкнул Гольденберг и стал осматривать остальных колодников на предмет побоев. Найдя одного из тех, кто напал ночью на Георгия, он уперся в него взглядом и прорычал:

– И ты, стало быть, сегодня ночью с нар свалился?

– И я, стало быть, – ответил бродяга.

– Хм, вместе, значит, упали. Обоих в карцер, – вынес заключение старший тюремный надзиратель. – На три дня.

Карцер – дело худое. Попасть в него на целых три дня значит мерзнуть, голодать и сидеть в кромешной темноте. Но самое худое дело в каторжной тюрьме – сделаться тем, чем стал колодник Харя. Это Полянский уяснил для себя твердо…

Три дня прошли. По выходе из карцера Жору ждало угощение, приготовленное для него Дедом: полкаравая хлеба, еще теплого, вареная картошка, соленые огурцы, долька настоящего чесноку, кружбан квасу без пленки плесени поверху и добрый шмат сала.

– С возвращеньицем, – сказал с доброй усмешечкой Дед, пододвигая угощение поближе к Георгию. – И с крещением. Теперь, паря, можешь жить спокойно, – добавил он. – Тебя уже никто не тронет…

На следующее утро после «операции» рука ужасно посинела и стала действительно будто бы меньше и суше. Когда старший тюремный надзиратель Гольденберг пришел в казарму в шесть утра делать утреннюю поверку, Жора не поднялся с нар.

– Встать! – гаркнул Гольденберг, прослуживший пятнадцать лет в рядовых и пять лет в унтерах.

– Не могу-у, – простонал Георгий, присаживаясь на нарах и прижимая к себе сведенную параличом руку.

Все же на поверку он встал – Гольденберг настоял-таки, но на работы не пошел. Пришедший через четверть часа в казарму фельдшер подозрительно глянул на Георгия, придирчиво осмотрел руку и поколол руку ниже локтя иголкой, на что Жора никак не среагировал: рука за ночь от саржевого жгута затекла и не чувствовала никакой боли.

– Сам я решить ничего не могу, – констатировал фельдшер. – Сейчас пойдем в больничку, и тебя осмотрит господин врач Шкловский. Если он найдет тебя симулянтом, неделя карцера, считай, тебе обеспечена…

Тюремный врач Шкловский был не очень трезв. А вернее, очень даже не трезв. Георгий покуда никак не мог понять: хорошо это для него или скверно. Как только Шкловский усадил Полянского напротив себя и стал осматривать руку, он вдруг громко крикнул в самое ухо Жоры:

– Атас!

Конечно, Полянский едва не подпрыгнул на своем стуле, но рука не выпрямилась и не приняла естественного положения, на что, верно, и рассчитывал своим криком доктор.

Затем Шкловский велел открыть рот и показать язык.

Георгий послушно сделал это, и доктор довольно долго лазил во рту, постукивая по зубам ложечкой и каким-то крючочком. А потом вогнал острие крючка прямо в десну и куда-то под зуб. Острая боль пронзила все тело Жоры, его всего вытянуло, но рука снова не приняла нормального и естественного положения.

– Гм, – произнес Шкловский, искоса поглядев на недвижимую руку Полянского, и снова велел Георгию открыть рот.

– Я уже открывал рот, доктор, – ответил тот.

– Да? – удивился Шкловский.

– Да.

– И я вас… это… уколол?

– Укололи, и больно укололи.

– И что? – Шкловский посмотрел на скрюченную руку. – От боли ваша рука должна была выпрямиться.

– И ничего, – сказал Полянский. – Не выпрямилась рука…

– Сам вижу, без твоих указок, – сердито бросил доктор. – Это потому, что рука у вас парализована. С вами случился мозговой удар, голубчик. Левую ногу, случаем, не приволакиваете?

– Нет, – ответил Георгий. – Только рука. Не чувствую ее совсем.

– Пра-а-авильно, – протянул доктор, – потому что мозговые ткани у вас повредились. Частично… И функции мозга, отвечающие за вашу левую руку, нарушились. Гипертонической болезнью вы давно страдаете?

– Н-не знаю, – промямлил Жора.

– Понятно, – констатировал Шкловский. – Все болезни от нервов, братец. Вот, признайтесь, вы сильно нервничаете?

– Сильно, доктор, – кивнул Георгий.

– Ну, вот, что я говорил, – обратился к окну Шкловский. – А вы спорили. Я же заявлял, заявляю и буду заявлять: все болезни от нервов… – Он взял со стола листок бумаги, черкнул в нем что-то химическим карандашом и протянул листок Георгию: – Вот. Отдадите это смотрителю или его помощнику.

– А что это? – отважился поинтересоваться Жора.

– Это освобождение вас от каторжных работ… – Шкловский поднял на Георгия мутный взор: – А ты что здесь сидишь?

– А что мне делать?

– Что делать, что делать, – проворчал Шкловский. – Пошел вон!

Записочка доктора сделала свое дело. В штольню Полянского больше уже никто не гнал. Его определили на учетные работы, дали тетрадь и карандаш и велели записывать, сколько руды поступает ежедневно в рудораздельную палатку для сортировки. Работа не пыльная, знай, черкай в тетрадочку цифирки, обозначающие вес породы, которую «взяли на лом» Сявый, Хвост, Бессараб и прочие из артели и подняли в бадьях Дед с товарищами.

Когда в Георгии случалась какая нужда, надзиратели или помощники начальника тюрьмы спрашивали: «Где этот сухорукий», «Сухорукова не видали»?

А потом и артельщики стали звать Георгия не Жоркой, а Сухоруким. Так и прилепилась к Георгию эта кличка – Сухорукий. Не худшее, однако, из прозвищ, которыми колодники наделяли друг друга и которые потом следовали за своими хозяевами уже всю остатнюю жизнь…