Текст книги "Бандитская губерния"

Глава 1
Заколдованный круг, или Как в России заполучить законный отпуск

После двух сложнейших дел – двойного убийства в Хамовническом переулке и убийства коммивояжера Стасько в Дмитрове, которые судебный следователь по наиважнейшим делам коллежский советник Иван Федорович Воловцов вел почти одновременно, его организм и нервная система изрядно истощились и затребовали отдыха.

А что ж поделаешь, железо – и то устает! Это доказал еще в 1839 году французский механик и инженер Жан-Виктор Понселе. Металлические части станков под воздействием постоянно повторяющегося напряжения выходят из строя без видимой причины, стальные тросы рвутся, как гнилые веревки, и, как карандаши, ломаются паровозные оси. Крупнейшая железнодорожная катастрофа, произошедшая в мае 1842 года и названная в энциклопедиях Версальской, произошла именно вследствие усталости железа, из которого были выкованы паровозные оси. В результате – пятьдесят пять трупов. Чего уж говорить о человеке, состоящем из воды, мяса и костей?

А тут еще на его долю выпало первое в жизни убийство человека. Разумеется, Воловцов действовал в рамках закона, и, не выстрели он тогда в Георгия Полянского, профессионального убийцу, в послужном списке которого было несколько отнятых человеческих жизней, «лейгер», как в уголовной среде называют таких преступников, ушел бы. И ищи потом ветра в поле! К тому же Полянский был «гульным варнаком», то бишь беглым каторжником, объявленным в розыск по всем губерниям и уездам Российской империи уже не первый год. При задержании он оказал сопротивление и ударился в бегство. А бегал он лучше Воловцова… Ну, и что прикажете тут делать? Помахать вслед его сверкающим пяткам рукой с зажатым в ней револьвером и прокричать в досаде:

– Беги, беги, гад, все равно скоро свидимся?

Или:

– В следующий раз я тебя обязательно догоню, изувер?

Конечно, не дело судебному следователю по наиважнейшим делам ходить на задержания и устраивать засады. И не дело стрелять из револьвера по бегущим мишеням в образе преступников. Не его это, судебного следователя, функция и прерогатива. Но так уж вышло. Ведь один Иван Федорович Воловцов знал убийцу Полянского в лицо. Поэтому и участвовал в задержании. И задержал…

И все же этот смертельный выстрел, настигший «лейгера», был той последней каплей, которая переполняет чашу. После чего ее содержимое выливается наружу, причем не одной этой лишней каплей, а порою и даже целой струей.

Его тело измаялось от недосыпа и постоянных, все увеличивающихся нагрузок, мозг устал от нескончаемого потока мыслей, а нервы – от постоянного напряжения. Иван Федорович Воловцов так прямо и сказал председателю Департамента уголовных дел Московской Судебной палаты и своему непосредственному начальнику Геннадию Никифоровичу Радченко:

– Все. Устал. Более не могу! Дайте отпуск.

– Хорошо, – ответил все понимающий Радченко. – Отдохни дня три. Ты их, Иван Федорович, вполне заслужил.

– Вы меня не поняли, – твердо возразил Геннадию Никифоровичу Воловцов. – Мне нужен полноценный отпуск. На месяц. А скорее, даже на два…

Председатель уголовного Департамента округлил глаза:

– А может, вы еще бессрочный отпуск попросите?

– Бессрочный? – удивленно посмотрел на него Воловцов. – Гм…

– Бессрочный, – подтвердил Геннадий Никифорович и добавил ядовито: – На годик, скажем. Ну, а что дробить-то?

– Нет, – после недолгого раздумья ответил Иван Федорович, распознав иронию начальника. – Чтобы восстановить силы, мне будет достаточно и шести недель.

– Это невозможно, – отрицательно покачал головой Радченко.

– Почему? Другие же люди ходят в отпуска? Вон, тот же судебный следователь Широбоков… Два раза уже в этом году был в отпуске, и ничего…

– Он уходил в отпуск по семейным обстоятельствам. У него тетка в Рязани была при смерти, – парировал председатель Департамента.

– Один раз – да. А второй раз что, тоже тетка? – с нескрываемым сарказмом спросил Воловцов.

– Нет, второй раз – не тетка, – ответил Радченко.

– А кто – дядька? – с прищуром посмотрел на него Иван Федорович.

– Второй раз судебный следователь Широбоков был в отпуске ровно по истечении года службы, – произнес Геннадий Никифорович и тотчас пожалел о своих словах, поскольку реакция Воловцова была вполне предсказуема.

– Года службы? – воскликнул он. – А я ведь не имел отпуска даже по истечении двух лет службы! И у меня есть тетка в Рязани. Она, может, тоже при смерти, поскольку не виделись мы уже лет пять. Потому мне крайне необходимо съездить к ней и удостовериться, что она не лежит на смертном одре и ее посиневшие губы не шепчут едва слышно: «Ванечка, племянник мой родненький, приезжай поскорее повидаться со своей старенькой тетушкой, а то, может статься, и не свидимся более на этом свете…» – У Воловцова, помимо его воли, вдруг повлажнели глаза (не иначе как тоже результат телесной и нервической усталости). – А кроме нее, милостивый государь Геннадий Никифорович, у меня и родни-то никакой больше нет, – сглотнув и едва не всхлипнув, закончил столь душещипательную фразу Иван Федорович.

Посиневшие губы тетушки Воловцова и его повлажневшие глаза, очевидно, возымели положительное воздействие на Радченко. Он вздохнул и, стараясь не встречаться взглядом с судебным следователем по наиважнейшим делам, произнес:

– Ну, а я что… Собственно, ничего. Мы ж не звери какие… Мы же понимаем, что сказать последнее «прости» иногда важнее, нежели сделать возлюбленной даме предложение руки и сердца. Но, – Радченко и не смог скрыть ехидных искорок в глазах, – наш окружной прокурор не даст тебе разрешения на отпуск.

– Да? – сухо проговорил Воловцов. – Ну, это мы еще посмотрим. Я сам к нему схожу…

– Ага, Иван Федорович, – язвительно усмехнулся Радченко, – сходи…

Кабинет окружного прокурора Московской Судебной палаты, действительного статского советника Владимира Александровича Завадского был много больше кабинета Радченко. Иван Федорович всегда чувствовал себя в нем маленьким, не больше циркового карлика, особенно когда Владимир Александрович был настроен на распеканцию. Последняя такая распеканция была устроена Воловцову не столь давно, при расследовании повторно возбужденного по указанию Сената дела о двойном убийстве в Хамовническом переулке жены и дочери известного московского гражданина Алоизия Осиповича Кара. Тогда прокурор просто метал молнии и обещал отстранить Ивана Федоровича от дела, ежели он не уложится в недельный срок. Воловцов уложился и нашел убийцу жены и старшей дочери главного пивовара Хамовнического медопивоваренного завода Алоизия Кара. После чего окружной прокурор самолично принес Ивану Федоровичу извинения, сказав, что «в последнюю нашу встречу был с вами довольно резок и, наверное, несправедлив к вам». Конфликт на этом был исчерпан. Собственно, Завадский был отличным знатоком своего дела, разбирался во всей казуистике российских законов, но вот подчиненным не доверял и предпочитал контролировать лично все дела в обоих Департаментах Судебной палаты – уголовном и гражданском. Чего, конечно, делать не успевал и оттого психовал и злился, но – невозможно объять необъятное…

Его превосходительство встретил Ивана Федоровича приветливо. Сразу предложил присесть и разговор начал сам, с похвалы по последнему делу Воловцова, связанному с серией убийств в Москве и беглым каторжником Георгием Полянским.

– Замечательно было вами все сработано, просто замечательно. – Завадский, похоже, был вполне искренен. – Связать в единый узел стародавнюю историю с убийством уездного исправника, убийства в Москве нескольких уголовников и убийство коммивояжера в Дмитрове – это стоит многого. Вы вполне заслуживаете награды, и я буду ходатайствовать о досрочном присвоении вам чина статского советника…

– Благодарю вас, ваше превосходительство, – с чувством произнес Иван Федорович.

– Не стоит благодарностей, – кивнул Завадский. – Повторю: вы это вполне заслужили… У вас все ко мне?

– Прошу прощения, ваше превосходительство, но я пришел к вам вовсе не ходатайствовать о присвоении мне чина статского советника досрочно, без обязательной выслуги четырех положенных лет. – Иван Федорович даже немного расстроился, ведь из разговора с Завадским выходило, что он пришел к окружному прокурору «выпрашивать» очередной чин. По крайней мере, его приход был воспринят окружным прокурором именно таким образом…

– А зачем тогда? – с недоумением посмотрел на него действительный статский советник.

– Я уже два года не был в отпуске и хотел бы просить вашего разрешения на то, чтобы… – начал было Иван Федорович, но Завадский не дал ему договорить:

– Так вы пришли просить отпуск?

– Именно так, ваше превосходительство, – громко и отчетливо ответил Воловцов.

– Это не ко мне, Иван Федорович. У вас есть непосредственный начальник, Геннадий Никифорович Радченко. Это в его компетенции. А он что, не дает вам отпуск?

– Он ссылается на вас, Владимир Александрович, – быстро проговорил Воловцов.

– Ну, если ваш непосредственный начальник считает, что давать вам отпуск в настоящее время не представляется возможным, то, – развел руками статский советник, – что я-то тут могу поделать? Ему виднее…

– Он ничего не считает, он ссылается на вас, – попытался еще раз достучаться до прокурора судебный следователь. – Говорит, мол, как вы скажете, так и будет.

– Простите, Иван Федорович, но существует определенный порядок. Может быть, он устарел, и вы, молодые, считаете его бюрократическим пережитком, но другого порядка пока не выдумали. А порядок таков: вы подаете рапорт о предоставлении отпуска своему непосредственному начальнику, он накладывает на него резолюцию, после чего рапорт попадает на мой стол. И я, согласно имеющейся резолюции, уже принимаю решение. А без санкции Геннадия Никифоровича я решительно ничего не могу предпринять…

Это был заколдованный круг.

Поблагодарив его превосходительство за предоставленную аудиенцию, Воловцов вернулся в Департамент и отправился к своему «непосредственному начальнику». Он перехватил Радченко уже выходящим из кабинета…

– Ну, что? – ясным и чистым взглядом посмотрел на него «непосредственный начальник». – Что сказал его превосходительство господин окружной прокурор?

– Он сказал, что существует порядок, который он не вправе переступить, – начал было Иван Федорович, но Радченко вдруг заторопился:

– Прости, опаздываю на важную встречу.

Сказав это, он скорым шагом покинул свою приемную и скрылся за дверью.

– Вы куда? – только и успел крикнуть ему в спину Воловцов. Но ответа не последовало. – Куда это он? – повернулся к секретарю начальника Иван Федорович. На что тот лишь пожал плечами. – А он еще сегодня будет?

– Обещался быть…

После этих слов секретаря Иван Федорович уселся на стул и решил ждать Радченко до победного конца…

Прошел час…

Два часа…

Два часа с тремя четвертями…

«Непосредственный начальник» заявился уже после трех пополудни. Он был весел, и от него пахло женскими духами и хорошим вином.

– Ну, так как мое дельце? – с лучезарной улыбкой приветствовал его Воловцов.

– Какое дельце? – не менее лучезарно улыбнулся в ответ Геннадий Никифорович.

– А вот такое… – С этими словами судебный следователь подхватил своего «непосредственного начальника» под белы рученьки, препроводил в его кабинет и, зайдя следом, закрыл дверь на замок.

Секретарь поначалу прислушивался, ведь любопытно же, о чем говорят запирающие за собой дверь люди. Но потом надобность в этом отпала: Радченко и Воловцов разговаривали на столь повышенных тонах, что не стоило напрягать слух…

– А кто будет работать? – спрашивал Радченко. – Широбоков, что ли? Или лентяй Караваев?

– А что, заставить, что ли, вы их не можете? – решительно возражал Воловцов.

– Да какие из них работники… Затянут дело, а потом либо в архив, либо перепоручать. Тебе же, кстати…

– А зачем тогда на службе таких держите? – с удивлением спрашивал Воловцов. – Гоните их к псам! Пусть в канцеляриях бумажки перебирают…

– Это говорить только легко – «гоните»… – пробурчал Радченко. – Широбокову до двадцатилетней выслуги осталось полтора года, а у Караваева – дядя тайный советник и сенатор. Или ты этого не знаешь? Как такого погонишь? Да он сам тебя взашей погонит к такой-то матери…

– А мне-то что с того? – наседал Воловцов. Как-то незаметно он перешел на «ты». – Думаешь, после твоих слов мне легче стало?

– Вот, то-то и оно. Тебе эти проблемы – как горох по барабану. А с меня – спросят!

– Мне что, тебя пожалеть? – негодовал Воловцов.

– Не надо меня жалеть. А вот понять меня – не мешает…

– Я-то понимаю. А вот ты понять меня не хочешь…

Потом наступило недолгое молчание. Секретарь понял, что первый акт пьесы «Спор господина Радченко с господином Воловцовым» закончился. Настало время второго акта. Заключительного. Он встал со своего места и приложил ухо к двери…

– Ладно, пиши свой рапорт, – обреченно проговорил Радченко. – Даю тебе три недели.

– Шесть, – уверенно сказал Иван Федорович.

– Три недели, и ни днем больше. Иначе совсем ничего не получишь…

– Вот.

– На! – произнес Радченко после шуршания карандашом.

– Благодарю вас, Геннадий Никифорович, – перешел на «вы» Воловцов.

– Не за что, Иван Федорович.

Секретарь отскочил от двери и с быстротой молнии занял свое место, поскольку ключ в двери кабинета председателя Департамента уголовных дел дважды повернулся. Затем она открылась, и из кабинета вышел красный, как вареный рак, судебный следователь Воловцов. В руках он держал бумагу с рапортом о предоставлении ему трехнедельного отпуска. В верхнем углу рапорта ясно читалось:

«Не возражаю».

Радченко же сидел прямо на столе и вытирал носовым платком пот с шеи и щек. Как объясняться с Завадским по поводу своей разрешающей Воловцову отпуск резолюции, он еще не представлял. Словом, распеканция у Завадского намечалась нешуточная…

Глава 2
В Рязань для отдохновения мозгов, или Все образуется…

Что такое три недели отпуска?

Это двадцать один день жизни в свое удовольствие, без забот, спешки и треволнений. Пятьсот часов, которыми можно распоряжаться полностью, по личному усмотрению. А это не мало, господа… Можно пролежать все эти пятьсот часов на диване, отдыхая телом и поплевывая в потолок, можно ежедневно ходить по грибы или на рыбалку, отдыхая душой и дыша чистым воздухом. Можно пойти в театр на премьеру или в цирк на представление известного итальянского акробата, записаться в какой-нибудь клуб, к примеру, шахматный, или начать посещать танцевальные курсы. А можно уехать куда-нибудь из Москвы, как говорят, сменить обстановку, что дает наилучший отдых мозгам. Словом, в свой законный отпуск можно все…

Иван Федорович Воловцов решил сменить обстановку.

На следующий день после получения резолюции «не возражаю» на свой рапорт о предоставлении отпуска судебный следователь по наиважнейшим делам купил билет, сел в вагон второго класса и отбыл по «чугунке» в славный город Рязань, где у него и правда проживала родная тетка по отцу Феодора Силантьевна Пестрякова, в девичестве, естественно, Воловцова. Мужа, Данилу Филипповича Пестрякова, Феодора Силантьевна схоронила еще шесть лет назад, детей им Бог не послал, и жила она одна в своем домике по Астраханскому шоссе в Ямской слободе, которая уже давно входила в черту города. Рос город быстрыми темпами, особенно после того, как тринадцать лет назад был построен железнодорожный вокзал и Рязань сделалась крупным железнодорожным узлом для всей Российской империи. Шутка ли, менее чем за сорок лет, то есть всего через два неполных поколения рязанцев, число их увеличилось вдвое и достигло сорока шести тысяч человек, что весьма немало…

Вокзал Рязани встретил Воловцова шумом и суетой, мало чем отличающимися от суеты московской. Возле вокзала, недалеко от пятиглавой часовни в честь убиенного государя императора Александра Второго Освободителя, имелась извозчичья биржа, состоятельные пассажиры, которых не поджидали собственные или специально посланные к их приезду экипажи, поспешили к ней, и Иван Федорович вместе с ними.

Выбирать транспорт поудобнее и посолиднее, чем и занялись пассажиры, прибывшие первым классом, он не стал. Взял первого попавшегося лихача на рессорной пролетке с откидным верхом и, не торгуясь, согласился на два рубля с полтиною (в Москве за проезд от одного конца города в другой лихач запросил бы не менее четырех-пяти рублей).

– Это мы зараз, – весело ощерился извозчик, узнав, куда нужно ехать. – Это мы мигом! – Видно, он был доволен свалившимся на него клиентом.

Ехать пришлось вовсе не «мигом», а долго и через весь город, поскольку железнодорожный вокзал находился в Троицкой слободе, то бишь в северной части города, а тетка жила в слободе Ямской – самой южной части Рязани. Зато можно было заново познакомиться с городом, в котором Воловцов не был уже пять лет…

Лихач повернул на Московское шоссе. За несколько минут они проехали сей древний тракт, соединяющий Рязань с Москвой, пересекли Конюшенную улицу по мосточку, что по-над Павловкой-речкой, и въехали на Московскую улицу, миновав трехэтажные артиллерийские казармы рязанского гарнизона. Здесь прыть пришлось поубавить: на этой улице, хоть и весьма широкой, разного рода колесных экипажей было уже предостаточно.

Иван Федорович во все глаза смотрел по сторонам: сплошь каменные двухэтажные дома, Рязань до пожара 1837 года была деревянной, а после пожара оделась в камень. Даже тротуары вымощены не деревянными чубуками, а гранитным булыжником.

Лавки, магазины, снова лавки… Улица Московская – торговая. А вот и красавец дом купца Масленникова с нарядным лепным фасадом и башенкой-шпилем над парадным входом на углу с Никольской улицей. Говорили, что купил его Масленников у купца Юкина аж за восемьдесят тысяч, а это – сумма, которую он, Иван Федорович Воловцов, сможет скопить из своего жалованья за сто десять лет. Если, конечно, не есть и не пить, и жить лет до ста пятидесяти…

Миновали перекресток с Селезневкой. А вот и трехэтажные «Шестиротные казармы» Волховского полка, и керосиновая лавка купца Селиванова, которого молодой новоиспеченный следователь окружного суда Иван Воловцов однажды допрашивал как свидетеля по делу кражи из соседнего с лавкой дома купца Антонова двух китайских ваз общей умопомрачительной стоимостью в триста тридцать тысяч рублей серебром. Проехав Базарную площадь и оставив по левую руку Александро-Невскую часовню, похожую на маленькую церковь, свернули на Почтовую улицу. Квартал, и поворот направо, на длиннющую Астраханскую улицу, бывшую некогда частью тракта, соединяющего Москву с Астраханью. Пройдя через Ямскую площадь, где некогда стояла Ямская застава и заканчивался город, Астраханская улица разветвлялась на Касимовское шоссе – главную улицу слободы Ямская-Касимовка и на Астраханское шоссе – главную улицу Ямской слободы, на которой и проживала тетка Ивана Федоровича Воловцова.

Ехали по Астраханской улице долго. Во-первых, протяженностью она более версты, а во-вторых – как-никак центральная улица города, и на ней есть что посмотреть…

Перво-наперво миновали монументальное здание Дворянского собрания с колонным портиком и трехэтажный угловой корпус лучшего в городе заведения гостиничного типа, содержали которое обрусевшие немцы Штейерты. Здесь, если бы с теткой Воловцову показалось неуютно или же если бы он почувствовал ее недовольство, связанное с его приездом, и намеревался остановиться Иван Федорович.

Проехали по мосту через тиноватую речку Лыбедь, что делила город на две части: Московскую и Астраханскую, и миновали классическое двухэтажное здание Первой мужской гимназии. Почему классическое? Да потому, что точно такое же здание, построенное под Первую в городе гимназию, имели Казань, Нижний Новгород и Тверь. Затем проехали мимо корпуса мужской прогимназии и частной гимназии Радушкевича.

А вот и приземистый двухэтажный «банковский дом», где находились филиалы Торгового и Русского торгово-промышленных банков. Вся купеческая Рязань – тут, не извольте беспокоиться…

Через квартал – отделения Дворянского и Крестьянского земельных банков. За ссудой под залог земли – пожалуйте сюда, в двухэтажный особняк с парадным фасадом и башенкой-куполом. В бытность свою в Рязани Воловцов никогда не бывал в этом здании: и закладывать было нечего, и ссуду брать не под что. А вот угловое двухэтажное здание Окружного суда, что они проехали ранее, Ивану Федоровичу очень даже знакомо, его Воловцов посещал исправно в течение четырех лет своей службы судебным следователем у окружного прокурора Рязани коллежского советника Александра Александровича Воронина. А теперь он и сам коллежский советник, которому до статского советника, ежели его превосходительство прокурор Московской Судебной палаты слово свое сдержит, – рукой подать.

Купеческие особняки с каменным первым этажом, отданным под лавки и склады, ухоженные мещанские домики с квартирами под наем, околоточный полицейский участок, Пожарный двор с каланчой и казармами и, наконец, каменные столбы-башенки старой Ямской заставы, говорящие о том, что, собственно, город кончился, и началась Ямская слобода.

Нет, это была не та слобода с ямскими хибарками, в которых ютилось многочисленное ямщицкое семейство, кормившееся с огородов. Эта Ямская слобода лет сорок как канула в Лету… Теперь это была слобода купеческих и мещанских домов, часто в два этажа, со своею Николо-Ямской церковью в просторечии, и церковью во имя Святого Николая Чудотворца в официальном обращении.

Знатная церковь. Одна из лучших по красоте и убранству во всей Рязани, чем слободчане весьма гордились. В этом Воловцов снова смог убедиться, когда они проехали мимо нее. Купола церкви и колокольни были видны даже с Оки-реки, не говоря уж о Трубеже…

А вот и дом Феодоры Силантьевны Пестряковой.

Все, приехали…

– Ты? – Тетка аж всплеснула руками от неожиданности, когда Воловцов открыл калитку и вошел во двор, где Феодора Силантьевна копошилась по хозяйству.

– Я, – заулыбался Иван Федорович, довольный произведенным эффектом неожиданности, не вызвавшим, однако, у тетушки даже самого малозаметного недовольства. – Что, не ждали?

– Ты бы хоть написал, предупредил, телеграмму бы послал, – пропустила мимо ушей это «не ждали» Феодора Силантьевна. – Я бы как-то приготовилась, что ли…

– А чего готовиться, – усмехнулся Воловцов. – Генерал, что ли, к тебе приехал… К тому же все получилось как-то быстро: получил отпуск, сел на поезд, и вот я здесь…

– А ты все больше на отца становишься похож, – после недолгого молчания заметила тетушка. – На Федора… Не женился еще?

– Нет, некогда все.

– Ты с этим «некогда» так и проходишь бобылем до седых волос, – покосилась на племянника Феодора Силантьевна. – А время, дорогой племянничек, чем ты старше, тем скорее движется. Бывает, год прошел, а тебе кажется, что пара месяцев будто бы… – произнесла она с затаенной грустью.

– Это я уже заметил, тетушка, – промолвил Иван Федорович, думая о чем-то своем. – Это верно, время для каждого возраста разную скорость имеет. Когда был мальчишкой, так сутки до того нескончаемые были, что не меньше недели длились. Потом как бы сравнялось все: сутки как сутки. А теперь скорость времени с каждым годом увеличивается. Наверное, чтоб на этом свете мы долго не задерживались, честь знали…

– А тебе рано еще о другом-то свете думать, – сказала тетка. – Тебе семьей надо обзаводиться, детей растить… Вроде была у тебя девушка… Ксенией, кажется, звали… И дело ваше с ней, по-моему, ладилось…

– Была, да сплыла, – бодрее, чем следовало бы, ответил Иван Федорович, и словно тень набежала на его лицо. Верно, та рана, что была связана с Ксенией, еще не затянулась.

Увидев, как помрачнел Ваня, Феодора Силантьевна тему Ксении развивать больше не стала. А потом спохватилась: что это она гостя с дороги на дворе держит?

Зашли в дом. За прошедшие пять лет здесь ничего не изменилось: на кухне – беленая, с солью, печь, чтобы прислонился – да не испачкался. Те же тканые коврики на чисто вымытом деревянном полу, те же занавеси на окнах, правда, изрядно выцветшие, та же железная кровать с шишечками на спинках… Это для людей время бежит. А для вещей – только идет…

– Что, ничего не изменилось за прошедшие годы? – спросила Феодора Силантьевна, заметив, как оглядывает ее жилище племянник.

– Да, похоже, не изменилось, – сказал Иван Федорович, присаживаясь на стул под ситцевой обивкой, тоже изрядно выгоревшей. – Все, как и пять лет назад…

– Пять лет! – Тетушка слегка нахмурилась и посмотрела на Воловцова: – Забыл ты совсем старуху… А ведь кроме меня, родни у тебя больше никакой и нету…

– Ну, какая ты старуха! – Иван Федорович, конечно, немного слукавил, поскольку Феодора Силантьевна и правда постарела и как-то сморщилась: стала вроде меньше ростом и посуше телом. Хотя аккурат такие вот стару… нет, пожилые женщины, и особенно живучи. – А что редко бываю, прости: служба такая. Сейчас едва отпустили.

– Вот небось ты из-за этой службы женщину свою и потерял, – снова коснулась больной темы тетушка и тут же прикусила язык: – Ты, это, прости, сама не ведаю, что говорю…

– Да нет, ты права, наверное, – произнес Иван Федорович. – Внимания я ей, конечно, уделял недостаточно. Но, тетушка, другой службы у меня нет, да и не надобно мне иной.

– А может, выбрал бы ты что-нибудь поспокойнее, чтобы и дома чаще бывать, и времени на внимание к близким чтоб доставало. Жизнь-то идет…

– Ладно, тетушка, все идет, как тому и положено быть, – махнул рукой Воловцов. – Так что, покормишь с дороги-то?

– Твоя правда, – спохватилась Феодора Силантьевна. – Одними разговорами сыт не будешь…

Через полчаса, насытившись вчерашними щами с хорошим куском мяса, Иван Федорович переоделся. Теперь, в плисовых штанах, заправленных в высокие опойковые сапоги, длиннополом, из толстого сукна, сюртуке и картузе с лаковым козырьком, он походил на щеголеватого мещанина или купчика, только-только набирающего обороты в торговом деле…

– Ты куда это намылился-то? – поинтересовалась тетка.

– К отцу, – коротко ответил Воловцов.

Рязанское кладбище, издавна прозванное Скорбященским по наличию одноименной церкви с главным престолом в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих радость», находилось аккурат между Ямской слободой и Рюминой рощей. Рощей, собственно, звалось имение дворян Рюминых, но не тех, что были родня Бестужевым, канцлерам да графам, а тех, что от крестьянина Гаврилы Васильевича Рюмина род свой вели. Был Гаврила некогда простым половым в рязанском кабаке. Поднялся он на чаевых, на которые не скупились подгулявшие купцы. Водки Гаврила не пил, не то что его дед, коего и прозвали Рюмой за его пристрастие к вину. Прозвище намертво прикрепилось к этому крестьянскому роду и в середине восемнадцатого века стало родовой фамилией.

Гаврила Рюмин деньгу копил, стал брать питейные откупы, на чем и нажил огромное состояние. Не забывал он и своих земляков: то денег на новый алтарь для церкви пожертвует, то богадельне вспомоществование окажет, то дороги на свои средства замостит, за что ему от государя императора чины да ордена перепадали. А потом подал Гаврила Васильевич на имя государя прошение о даровании ему и сыновьям его титула дворянского, поскольку с чинами да орденами право у него такое заимелось. Покуда разрешения ждал – купил между делом в восемьсот седьмом году у наследников статского советника Вердеревского загородную усадьбу с лесом, прудами и мельницей и занялся ее обустройством: построил новый господский дом, флигель для гостей, похожий на сказочный терем, соединенный с главным домом крытым проходом, заложил парк с беседками и оранжереями, облагородил все три пруда. В парк, или Рюмину рощу, как стали звать ее горожане, вход был свободным, и рязанская публика нашла себе тут место отдыха от городской суеты…

Долгожданный дворянский титул с занесением в разрядную книгу рязанского дворянства и герб Гаврила Васильевич от Благословенного государя императора Александра Павловича вскоре получил. Загордился, конечно, не без того, но работать по части купеческой продолжал денно и нощно, чего и требовал от четверых своих сыновей. А тем уже зазорно купеческим ремеслом заниматься: как-никак – потомственные дворяне. И стали они от строгого батюшки да обязанностей многих «ноги делать»: старший в Санкт-Петербург подался, средний – на военную службу поступил, младший, так тот ранее всех в Москву уехал в университетах учиться. Остался на хозяйстве один Николай Гаврилович. Именно он и принимал у себя в восемьсот тридцать седьмом году наследника-цесаревича Александра Николаевича…

Но вот когда Гаврила Васильевич Рюмин отдал Богу душу, съехал из Рюминой рощи и Николай Гаврилович. Шутка ли, такое огромное хозяйство в порядке содержать. Одной дворни полтораста человек, а ведь их всех кормить надобно, а у них еще семьи… А парк? А оранжереи с плодовыми садами? А пруды, кои надлежало чистить? А людские избы, рабочие казармы, скотный двор, амбары, сенники, конюшни? А полотняная фабрика, будь она неладна? А господский дом о сорока комнатах и деревянный гостевой флигель?

Посему забрал Николай Гаврилович свою семью и подался в Москву, благо имелся и там у рязанских дворян Рюминых большой двухэтажный дом на Воздвиженке недалеко от Крестовоздвиженского монастыря, купленный у князей Волконских и известный на Москве как «Дом Болконских» из «Войны и мира» графа Толстого.

Когда Ваня Воловцов с пацанами ходили ставить морды на карасей и линей на пруд в Рюминой роще, что стоял за оранжереями и имел прямо посередине, на островке, затейливую беседку в китайском стиле, имение это было уже в запустении: ухаживать-то без хозяев стало некому. Три рощицы – березовая, дубовая и осиновая, в которые можно было попасть по мосточку, перекинутому через глубокий овраг, заросли колючим кустарником и травой. Но по-прежнему поражали своими размерами три пихты в парке, что прилегал к господскому дому…

Идти к кладбищу самым коротким путем надлежало через огороды, принадлежащие жителям Ямской слободы. Стоял октябрь, полевые работы, собственно, были закончены, и по пути к кладбищу Воловцов встретил всего несколько человек, которые долго провожали его взглядами: по одежке вроде свой, рязанский, а вот кто таков – неведомо.