Текст книги "Разговоры о тенях"

1

Евгений Угрюмов

1 декабря 2010 г.

Р А З Г О В О Р Ы О Т Е Н Я Х

Импровизации, транскрипции, мотивы, модуляции и пересечения

(Записки профессора Делаланда)

2

I

Сколько в этом краю невыразимого, такого, что

стоит над свежестью, над утром, над хорошей

погодой и даже над воспоминанием…

(Марсель Пруст, «Против Сент-Бёва»)

Надо только взяться умеючи, сосредоточиться на чём-то одном,

от всего отвлечься и выдать желаемое за действительное…

(Гюисманс Жорис Карл, «Наоборот»)

Дело в том, что бывают рассказы, прелесть которых заключается в них

самих, в то время как прелесть других рассказов состоит в том, как их

рассказывают…

(Сервантес, Сипион в «Разговоре собак»)

– Ах, профессор Делаланд! Сколько же Вы, уважаемый, наделали шума своими

записками, своими, как Вы их назвали, «Записками о тенях» или «Рассуждениями

(что ещё смешнее) о тенях»?

Дальше я стал говорить профессору общие слова, по поводу общих мест…

хотел, как говорится, сказать несколько общих слов по поводу общих мест, но

профессорский палец остановил меня, а сам профессор, как если бы

профессорский палец и профессор были не одно и то же, сам профессор заметил,

что если бы за общие места платили деньги, он бы написал их штук сто…

– Да, – всё же вставил я, – frische Luft ist wichtig! – а сам подумал, что сейчас как

раз только и платят, что за общие места. В общих местах больше общего места.

по поводу общих мест, мудрости, невежества и пошлости

Нет! по поводу общих мест, мудрости, невежества и пошлости потом!

Мы же, к делу.

Как-то так случилось, что благородная частица «де», всегда тяготея, конечно, к

солидной своей базе Лаланд, фамилии, которая, наверняка, происходит от учёного

литератора, астронома и масона де Лаланда1, известного (все помнят) своими

примечаниями к „Entretiens sur la pluralité des mondes“, Бернара Ле Бовье де

Фонтенеля, вышедшими в 1800 году и перепечатанными в 1826 году под

1Позже выяснится, что есть ещё претенденты на первенство… например, королевский любимец,

музыкант и композитор Мишель-Ришар Лаланд

3

заглавием… словом, словом, благородная частица «де» не выдержала (частица не

выдержала), сорвалась, заменила свою строчную «д» на прописную «Д» (это было

время, когда и de, и da, и дон, и донья, и von, и сэр, и все другие частицы родовых

и, я бы сказал, классовых привилегий несколько потеряли в цене (здесь в цене и в

весе одно и то же), и люди больше выставляли напоказ свои кошельки, чем своё

(повторюсь) потерявшее в цене благородство; когда в моде на первых местах

стояли Ругон-Маккары и Каупервуды… и Нортумберленды, а не Рыцарь ржавого

(вот именно), печального образа; частица «де» сорвалась и прилепилась к своей

солидной, как уже сказано, базе и образовала фамилию нашего уважаемого

профессора – Де-ла-ланд, – прочитайте медленно, по слогам, как и написано, и

прочувствуйте как язычок Ваш с каждым слогом наслаждается прикосновением к

задней поверхности верхних резцов, заячих, как принято их называть у дантистов,

прикосновением к ним… о-о-о! о таких прикосновениях знают специалисты,

патологоанатомы, прозекторы, зубные врачи… хотелось бы подслушать разговор,

извините, какой-нибудь серой мозговой массы с маточными, извините ещё раз,

трубами или, извините, в третий раз, с жёлчным пузырём… а сам наш профессор

к Ругон-Маккарам и Каупервудам не имел отношения и, наоборот, был склонен к

благородным (это «благородным»! – надо где-то дальше разъяснить), так вот, к

благородным мыслям и поступкам, чем к денежному их эквиваленту.

А может – может, стоило бы его записать в потомки чудесного музыканта,

композитора и любимца Короля-Солнца Мишель-Ришара и тоже де Лаланда?

немножко о короле-солнце, заслезившемся глазе и стиле рококо

Солнце такое, что даже у Короля-Солнца заслезился глаз. Светило ужалило,

чтоб Король не забывался, но Король и не забывался, это был не тот король,

который забывается. Королю только зажмурилось, улыбнулось на косой манер, и

он сказал, выходя из кареты, своему любимцу и, как уже было сказано,

музыканту, композитору и верному слуге Мишель-Ришару де Лаланду:

«Государство – это я! А церковь, это то, что внутри у меня…» – он хотел сказать,

«внутри меня»… буква… предлог всего… а какая разница!

Ах, церковь (ещё, ещё) стиля «пламенеющей готики»; в церкви, стиля

«пламенеющей готики» за превосходным органом развлекал и, как позже было

замечено, развлекая, поучал Короля-дитя, Короля-солнце, Короля Франции и

Наварры, Людовика XIV Великого, наш (mein big pardon, за наш, Herr Professor,

извините, уважаемый, за «наш», за такую, некоторую фамильярность, но я, в

процессе, будем так говорить, так слился, соединился или, если хотите,

растворился в Вас, что по-иному и не понимаю уже себя, как только

родственником и, извините, может, двойником… или тенью! вот! произнесено

словцо! Не намеренно, но интуитивно! Будет литературоведам работа: определять

от чьего лица ведётся рассказ и, даже, может быть, пишутся «Записки», чувствую

я себя родственной Вашей душой, и всё Ваше, с Вашего позволения, прошу

Вашего позволения, считаю нашим)… итак, с начала: поучал, развлекая, Короля-

4

дитя наш вероятный или, правильнее сказать, один из наших вероятных предков,

родитель, может, предшественник, или дед, или щур (претендент на место в

нашей родословной ветви), отец, патриарх, тотем и прародитель, праотец и

прадед, и пращур, и родоначальник, и глава музыкального суперинтендантства

самого, что ни на есть гламурного государства в мире Мишель-Ришар и, снова же,

де Лаланд. De Profundis, Miserere и Contiteberor… словом, ту-ру-ру, ру-ру-ру, ру-

ру-ру мурлыкала подруга и знакомая профессора Делаланда (это та, которая

возразила и заметила, что профессорский палец и профессор – это совсем и не

одно и то же; см. выше про пальчик), словом, подруга мурлыкала и напевала из

Ришара де Лаланда, когда её вдруг обымало (неопределённая форма этого глагола

– обымать1), как сказано, gaicommeun de profundis, что значит, весёлое, как

панихида, настроение.

Любимец намекал королю, что искусство в королевской персоне должно (не

только прелестные и обворожительные крестьяночки, дочери садовников,

горничные и безумные мавританки), должно тоже занимать своё (nämlich,

достойное) место… но, с этим у персоны было туго, и, хотя метафора и

оксюморон ещё держали осаду, кружевные и всякие другие подвязки на его

стройных ногах (стройные ноги и высокие каблуки подрисовали ему льстивые

придворные живописцы, а на самом деле, он был малорослым и с короткими

ножками), так вот подвязки на его стройных ногах, по сути, уже являлись

предвестницами этого… э-то-го рококо.

«Бежишь, бежишь глазами, а уму – так ничего и не достаётся! – острила

хозяйка модного кукольного салончика (она же самая – подруга и знакомая

профессора; снова вспоминаем «пальчик»), в то время как известный ансамбль

«Рококо», стряхивая с себя рутинность будних дней2, наигрывал Шопена…

извиняюсь, так и лезут на ум общие места, мол, если наигрывать, так только

Шопена по клавишам, нет-нет-нет! тогда уж лучше, наигрывать что-то из Детуша

или Люлли, или Куперена, или Коллен де Бламена, или самого же Лаланда… нет!

не Шопена совсем, конечно. – Сплошные розочки и фантики, – не унималась

подруга, – сплошная, я бы сказала, асимметрия! Баян! Извините, профессор, но

всё это – баян, уважаемый. Помните, как говорила ваша тётя… – или, может, это

был дядя? – « Хоронили тёщу, порвáли два баяна!»»

Это был не дядя и не тётя – это был профессорский папа, папа профессора…

но! о нём ещё будет, а подруга, подруга, ах, как же она была неправа! Эти

цветочки, листики, бантики, вензелёчки, цепляясь друг за друга, во множествах

своих, складываются и завершаются причудливым рисунком, и тогда глазу

совершенного, проходящего мимо альтруиста, как ещё будет сказано, становится

всё понятно, и гордость объемлет его за человека и скрашивает, может, стыд за

него (за человека), как за целое человечество, как за биологический вид и как за

божье создание3. «Божье» здесь не потому, что бог создал такой феномен

1О

бъяли меня воды до души моей… К

эндзабуро Оэ .

2 Из рекламного проспекта ShakeCity (студия танцев в СПб)

3 Ещё будет.

5

природы… «божье» здесь, как расхожий символ, как знак чего-то, что должно

было бы быть венцом, а оказалось невенцом.

«Но, что делать?..» – профессор разводил руками – такая она у них была их

подруга. А друг профессора, доктор Александр Жабинский, прозванный в этом

Zirkel (кружке) другом парадоксов (хорошо хоть не «сыном ошибок трудных»

или, и того серьёзнее, «богом изобретателем»), этот «парадоксов друг» замечал

тут же, что «Aquila, – на чистой латыни замечал, – non captat muscaus». Замечание

доктора вызывало молчаливое осуждение, ну, может, «осуждение», слишком,

поэтому, скажем: вызывало молчаливый укор профессора, а у подруги замечание

и не вызывало никакого укора, потому… потому что… женская логика, женская

интуиция… ах! но об этом позже, об этом ещё будет… может она плохо знала

латынь? вряд ли… «Aquila non captat muscaus»… Для тех, кто не знает

(по-)латыни, переведу. Это значит, в переводе с латыни: «Орёл не ловит мух».

Надо здесь заметить, что как раз в этом стиле, в стиле Рококо (а то стал бы я…)

были написаны «Заметки» профессора, и моя экспозиция, это только жалкая

поделка, подделка под профессорскую манеру – пытаюсь подготовить тебя,

терпеливый читатель (тебе ещё предстоит), но «…основы супрематиѝи

французского языка, манер, мод, удовольствий были заложены, несомненно,

временем «Короля-Солнца», – а! профессор Делаланд понимал, что родословную

можно проследить и до Адама, как сказано: «…был весьма почтенного рода: имел

своим предком Адама»1 (смешно, правда, же? Такая шутка. Но на это и

рассчитывали, чтоб рассмешить. Однако, одно дело смешить и совсем другое дело

прозревать смешное в жизни. Должен здесь заметить, что я всё меньше и меньше

замечаю смешное в жизни), и, однажды, играя в кости с приехавшим к нему

доктором Жабинским в гости (кости – гости… какая прелесть, не правда ли?

невидимые миру слёзы!), с доктором Жабинским в кости, считающим, что

история человечества создаётся магами и мифотворцами, и что история, хоть все

и думают, что она началась со Скалигера, на самом деле, на нём закончилась;

играя в гости, простите, в кости, наш профессор остановился вдруг (может,

раздался звук сорвавшейся где-то в шахте бадьи?2 раздался и остановил его, с уже

поднятой для броска рукой), профессор остановился вдруг, застыл, как бы, вдруг,

как будто вдруг его пронзила, извините (снова, mauvais ton), будто его пронзила

молния с неба или, ещё того хуже, если уж сравнивать и говорить метафорами

(метафорически, сказала бы профессорская подруга), профессор вдруг замер…

как будто был он муха («фи, фи-фи», – сказала-таки подруга; помним «пальчик»),

муха на стекле! почуявшая занесённую над ней, над ним мухобойку…

остановился, или, правильнее, остановил его звук: бадьи ли, а может стрелка на

стенных часах царапнула, переместившись, согласно идущему времени, на

минуту вперёд, или колокол на соборе, тот «который звонит по тебе», а может

даже и не звук совсем, а только тень – потому, что солнце скрылось за

пролетавшим мимо аэропланом влекущим на прицепе за собой алый шарф -

плакат с белыми на алом буквами: «Кукольные штучки», – реклама известного

1 Андрей Белый.

2 Этот чеховский образ стремится проникнуть всё моё творчество – не буду сопротивляться.

6

музейчика… салончика… да-да, как раз того. А может, это был ни звук совсем, и

ни тень совсем, а запах! например, свежих круассанов (а я думаю зачем там,

впереди, пришло мне в голову это кондитерское словцо), запах круассанов

порхнувший и донесшийся или долетевший, или, если уж так, допорхнувший из

кафе в нижнем этаже, или и ни звук, и ни тень, и ни запах, а сплошной, сплошной

Пруст (не путать Пруста с Прусом; некоторые путают), сплошной Пруст, со всей

своей способностью всякий шорох превратить в настигнувшую его на пороге

юности вероломную страсть и всякий шелест в угрюмую тоску обманутого сердца

в зрелом возрасте (Прустовская отрыжка, сказал бы В. В. Набоков. Набоков

сказал бы прустовский перегар). Пруст вдруг остановил профессора; но не

доктора! хулителя исторической науки – ничто такое, никто такой не остановил

его, и он ему (доктор профессору) заметил, сказал и ответил, что орудием

Провидения является Деятель, и ему (деятелю) нет дела до замысла, и цель ему

неизвестна, и что лю-у-бовь к Богу не зависит ни от надежды на рай, ни от страха

перед адом1. Хулитель – доктор Жабинский, доктор Жабинский – парадоксов друг

цитировал известного всем, все его знают, проповедника и писателя2 (ах, кто в ту

великую пору не был писателем, философом, поэтом и проповедником?)

«Что бы ни делал Герилл… …он вечно приводит цитаты… он просто любит

цитировать». Это – ну совсем как будто про нашего доктора сказал великий,

хотелось сказать вещий, классик и моралист Жан де Лабрюйер! Жан де Ла

Брюйер (если кому-то так хочется)! Вот, в сноске, полностью из Лабрюйера для

любознательного читателя3.

Про цитаты месье Лабрюйер сказал похоже и красиво, но вот Герилл…

Доктору больше подошло бы Аристон. Так его и обозвала однажды их (доктора и

профессора4) общая подруга – А-рис-тон. Почему Аристон? Женская логика.

Женская, снова же, интуиция… ведь вряд ли можно предположить, что подруга

была знаток и знала Аристона5, который был (что был, вообще, такой), что был

такой Аристон, как и доктор, другом парадоксов. Она чем-то своим женским («Я

не настолько глуп, чтобы считать себя способным постичь сердце женщины…»6,

«неисследима глубина сердца (женского) даже и до сегодня! »7 – ах! да что там

1 Интересно, от чего зависит любовь человека к человеку?.. но это потом, если получится.

2 Жак Бенинь Боссюэ – проповедник, писатель и богослов, по прозвищу bos suetus aratro, что значит, бык, привыкший к плугу; проповедник, писатель и богослов, прозванный «Орлом из Мо»; проповедник, писатель, богослов

и епископ Мо, и, опять же, любимец почти карлика Короля-Солнца, с подрисованными длинными и стройными

ногами, Короля Франции и Наварры, Людовика XIV.

3 «Что бы ни делал Герилл – говорит ли он с друзьями, произносит ли речь, пишет ли письмо, – он

вечно приводит цитаты. Утверждая, что от вина пьянеют, мы ссылаемся на царя философов; присовокупляя, что

вино разбавляют водой, взывали к авторитету римского оратора. Стоит ему заговорить о нравственности, и уже не

он, Герилл, а сам божественный Платон глаголет его устами, что добродетель похвальна, а порок гнусен… Он

считает своим долгом приписывать древним грекам и латинянам избитые и затасканные истины, до которых

нетрудно было бы додуматься даже самому Гериллу. При этом он не стремится ни придать вес тому, что говорит,

ни блеснуть своими познаниями: он просто любит цитировать»

4 Потом уже, неоднократно правя текст, я понял, что и моя.

5 Имеется в виду Аристон Хиосский (III в. до н. э.)

6 Жоржи Амаду, «История полосатого Кота и сеньориты Ласточки».

7 Ф. М. Достоевский, «Бесы».

7

говорить, если уж такие исследователи… Да что там говорить, глубина любого

сердца не очень исследима, да и глубина, вообще, не очень поддаётся

исследованиям, потому что, как говорится, глубока до неисследимости), словом,

словом, своим, чем-то своим почуяла общая подруга… развлекло её в этом

греческом имени звучание: А-рис-тон! – Всплыла в памяти посудомойная машина,

посудомойка, машина-посудомойка такая есть, знаете – «Аристон»? В

инструкции написано, что в переводе с греческого Аристон значит лучший… а

вот ещё из очарованного весной и любовью Жоржи Амаду: «Таковы ласточки, что

уж тут поделаешь».

Так вот!

– Ну, Вы, доктор, просто Аристон, – по-доброму повеселилась подруга.

– Аристон, Аристон, Эратосфен, Зенон, Платон! – анапестами и ямбами, совсем

невесело, как-то даже поджимая губы (причины невесёлости выяснятся)

задразнился Доктор… иронизируя, конечно. Любил доктор Жабинский

иронизировать.

Об иронии у нас ещё особый разговор (ой, да о чём ещё только мы не будем

особо говорить! Мы же говорим о тенях, а уж чего, чего, а теней в нашей жизни

предостаточно, как говорится: хоть пруд пруди, хоть огороды городи, а хоть и к

бабке не ходи1), а уж до чего, до чего, а до этого (до иронии) доктор, друг

парадоксов, был охоч, охоч, и не зря сказано, что ирония, это форма

парадоксального. Herr Шлегель Карл Вильгельм Фридрих…

– Ах, Аристон, Аристон, Эратосфен, Зенон, Платон! – перебила, господина

Шлегеля, напевая, общая подруга; очень ей сразу понравилась дразнилка. И

профессор улыбнулся «Ох-хо-хо», скрашивая дразнилку и смягчая печальную

иронию доктора, друга и друга парадоксов, а подруга, после того, или потом, как

кому больше нравится, ещё долго напевала (со временем забыла), отходя ко сну,

когда не напевала что-нибудь де-Лаландовское… или когда её обымало какое-

нибудь античное расположение духа: «Аристон, Аристон, Эратосфен, Зенон,

Платон», – и снова же, не потому, что Софи (так звали нашу героиню, об этом

позже) знала много про античную философию, а потому что знала, что хороший

друг – это лучше (А-рис-тон), чем любой философ и поэт, и богослов, и

антрополог, и са(й)ентолог, и соитолог, и, пусть даже физик, биолог и агроном, а,

если хотите, так и рентгеноэлектрокардиограф, и, если так неймётся (я понимаю,

это неймётся мне), то и фениксолог2!

Сейчас о подруге достаточно. Дальше будет.

А у нас:

Цитата из епископа (если кто ещё помнит о чём мы говорили) не произвела в

этот раз на профессора впечатления, и только кости (напомню, доктор с

профессором играли в кости), кости непроизвольно выпали из ладошки и

покатились по столу безо всякой, это было видно, охоты катиться. Выпав из

ладошки без всякой охоты, выпали, всё же, две шестёрки; был повод для какого-

нибудь победоносного междометия, типа: «то-то же!», «вот те, на!» или «ах, мать

1 Последнее, для красного словца.

2 Смотреть у С. Дали.

8

чесная!», или, лучше, любимого профессорского, известного всем: «Далече

грянуло «ура»! Но не последовало. Профессор был застигнут, продолжал

оставаться застигнутым, а доктор Жабинский видя возможность, счастливый

случай, если хотите, потому что счастливый случай всегда выпадает, все знают,

тогда, когда у другого случай не выпадает, правильнее, случай выпадает

несчастливый (общее место), доктор, совсем не по-докторски, зато ловко и

незаметно, быстро перемешал кости (представили: доктор, стерильные перчатки,

операционные светильники компании АБВГДKLS, от которых на глазах больного

выступают слёзы боли и унижения, если он ещё не в наркотическом сне, и

перемешанные на операционном столе кости?), перемешал кости и те (кости),

перемешавшись, показали, господи, что это ещё? – этаким маревом соткалась

Софи… подруга – этаким маревом соткавшаяся… всё! уже разоткавшаяся…

кости, перемешавшись, извините, показали единицу и тройку (у игроков это

называется «сэ-як»).

– Увы! Увы и ах! Ух! Ей-богу! Чёрт возьми!.. – начал Жабинский свой,

соответствующий случаю, ряд междометий, но был прерван.

– Ну-ну, друзья! Развлекаетесь! – Софи (не разоткалась оказывается), подруга и

знакомая, хозяйка маленького музейчика «Кукольные штучки», войдя в кабинет и

подойдя к столу, перевернула кости в их первоначальное, выпавшее после того

как они выпали из ладошки профессора, положение, называемое искушёнными

игроками «Ду-шеш», alors, две шестёрки. – Развлекаетесь? «Се-як» говорите? -

ещё раз подтвердила своё явление, появление, как кому больше нравится, подруга

профессора и хорошая знакомая, а бывшая подруга только доктора, таким тоном,

будто бы развлекаться сейчас было почему-то, как раз, совсем некстати,

неуместно и невпопад.

– Развлекаемся, – ответил ничуть не сконфуженный своим «Увы и ах!» доктор и

повёл глазами на недвижного профессора.

– Ну и что, значит, надо мошенничать? – повела пальчиком (вспомнили про

«пальчик? а вы говорили!) на выпавшие кости директриса Софи. – Профессор! -

она потрогала, потыкала (плохое, но подходящее словцо), я бы сказал, тем же

пальчиком в плечо профессора. – Вы где?

– Я здесь, Софи, – очнулся профессор Делаланд.

Её звали Софи, и этим, как сказал профессор, было всё сказано.

– Хотя лучше бы было Э-ве-ли-на или, ещё лучше, Пло-ти-на, – съязвил, если уж

говорить плохие слова, доктор, – Плотина, Плотина… – не удержался и

фальцетиком (фальцетиком, потому что пытался придать словам иронический

оттенок; как сказал один острый на язычок капельмейстер, которого описал один

музыкант и оперный дирижёр, а он-то знал на что способны фальцетики: «Он

фальшив, как… черт, и потому все у него делается фальцетом!1), так вот не

удержался фальцетиком доктор, по прозванию Аристон, – Плотина, Плотина,

Плотина! – и тут идёт (грядёт) ряд цитат, которых грядёт так много, что лучше не

надо их приводить, а то, как бы не обвинили в превышении квоты заимствований.

1 «Sanctus“, Э.Т.А. Гофман.

9

Сказать только надо, что цитаты были из виртуозного произведения виртуозной

писательницы (виртуозными ещё бывают музыканты и хирурги, например, доктор

Венсеслау Пирес де Вейга, одинаково виртуозный скрипач и хирург1),

виртуозного произведения виртуозной писательницы mademoiselle Madeleine de

Scudéry. Мадмуазель де Скюдери говорила об эмансипации (хотя, Madelein и

слова такого ещё не знала: "émancipation de la femme" 2). Как виртуозно, всё же,

она заметила: «…нет ничего прекраснее, чем решиться жить свободной жизнью!»

– Ах, мама, мамочка… – простите, лезут в голову эти детские, как сейчас

говорят, речёвки, – Mademoiselle, mademoiselle, – протурурукал доктор, – …ну как

же Вы были правы! – протурурукал (доктор тоже, в некоторой степени, любил

турурукать) по-французски на музыку Российского композитора3, доктор.

– Музыкой облагороженные слова часто помогают скрыть иронию, – будто

защищаясь, защищая, сказал Профессор.

– Да, музыка даже иронию может превратить в абсурд, уметь надо, как в случае

с «Носом», в абсурд, – сказал я.

– Ах, мама, мамочка… – сказал, не унимаясь, Жабинский.

– Ироничны! ироничны, – перебив mademoiselle, мамочку и Жабинского, и

меня, парировал профессор.

– …ну как же ты была права, – дальше не унимался доктор.

– Ироничны! мой друг, ироничны чужим умом, но ирония ваша… как-то,

будто бы из общего места.

Про мамочку, которая была права, ещё будет… если получится.

«Ироничный ум»!

Доктор был ироничен, и это верно заметила подруга, запевала (может, лучше

«затевала», – такое субстантивированное от глагола затевать существительное),

затевала, запевала – поборница свободы, nämlich, свободной женской жизни…

Женщина на свободе… есть что-то в этом словосочетании, что-то такое, от чего

звёзды на небе не хотят мерцать, жухнут… нет, не правильно, правильно

наоборот: звёзды на небе не могут больше мерцать, но занимаются пламенем и,

разумеется, не-зем-ным пламенем… красиво! не правда ли? Ах, как хочется ещё

успеть поговорить о красоте, о том, что единственной и окончательной целью

художника является красота, что и ужас, и страх преображаются под его пером,

или кистью, или на его нотном стане в красоту, что «Лаокоон» – это свойство и

стремление художника, художника, повторюсь, рассказать про муки и боль и,

поэтому, это – красота, а не, как говорил автор4, чувство меры; поэтому жизнь и

отличает – художника от бытописателя, Жан-Жака от Ренатуса, Дон Кихота от

1 Жоржи Амаду, «Дона Флор и два её мужа»

2 Слово появилось в эпоху июльской революции 1830 г. ("émancipation de la femme").

3 Господина А. Г. Флярковского.

4

Автор книжки, под названием «Лаокоон».

10

Санчо Панса, Моцарта от Сальери, Гоцци от Гольдони… ах! чтобы это было

гимном красоте, надо, чтоб сам он, этот гимн, был красотой необыкновенной.

…а у нас, если ещё, снова же, кто-нибудь помнит о чём: …поборница

свободной (запевала, затевала) женской жизни заметила, директриса кукольного

бутика заметила, что я говорю?.. музейчика, наша Софи верно заметила, что

доктор Жабинский тонко ироничен… – А разве доктора могут быть не

ироничны(ми)? – все, конечно, заметили, что это самый настоящий эротесис, да и

эпифонема, если хотите, риторические фигуры… ну и подруга у нас! ну и Софи! а

вы говорите «пальчик», – разве доктора могут быть не ироничными? – будто

заспорила подруга, будто бы сама с собой и себе же отвечая: – Профессора -

могут! хотя нашему… нашему, – всё тем же пальчиком потрогала профессора за

плечо, лучше, за плечико Софи, нашему Антонио не занимать, но докторá

обязательно должны быть, и быть могут – только ироничны, иначе как им жить?..

Аэроплан, пролетающий назад вместе с красными теперь на белом буквами, так

было заказано осветителю…

Однажды, во время представления одной шекспировской, а может не

шекспировской трагедии, машинист, согласно ремарке, дал молнию, но прогремел

почему-то гром. Актёр произнёс монолог, свою положенную (на «молния», на

молнию, на молнии) реплику «Хвала, – мол, – небу за то, что светом оно своим, -

хотя света не было, был гром, – озаряет кромешную мглу его жизни.

…аэроплан с буквами отвлёк нашу любимую, любимую обоими друзьями,

начальницу кукол, отвлёк нашу, тоже довольно ироничную, все уже, конечно,

заметили…

– Ах, профессор, я Вам так благодарна! Чудесная идея!.. «Теперь все флаги…»

…хотя, может кто-то и не заметил ещё, потому, что пролетающий обратно

аэроплан с красными на белом буквами «Профессорские… – простите, -

«Кукольные штучки» не дал договорить Софи про операции с летальным

исходом, после которых неироничным, без чувства иронии докторам, ну просто

никак…

Зная, что этому тексту жить и жить и во времена, когда уже будут рассказывать

другие анекдоты, расскажу анекдот теперешний, тем более, что он, в некоторой

степени, относится к одному из наших персонажей:

Студенты спросили однажды профессора патологоанатома, почему он перед

вскрытием моет руки? «Действительно, почему?» – удивился философичный

профессор1.

1 Мне стыдно за такой бородатый анекдот, но теперь, раз уже написал, не выброшу.

11

"Жизнь коротка, искусство вечно, случай мимолётен, эксперимент рискован,

судить трудно" – заявил (из Гиппократа) на это, т.е. на то, что докторам без

иронии никуда, доктор Жабинский. И тут все (не только Доктор, но и профессор

Делаланд, и Софи, и я, и вы), конечно же, вспомнили этого, этого насмешника,

монашка Рабле: «…залились таким неудержимым хохотом, – писал насмешник, -

что чуть было не отдали Богу душу, – точь-в-точь как Красс при виде осла,

глотавшего репейники… таким образом, они изобразили собой

гераклитствующего Демокрита и демокритствующего Гераклита», – и вспомнили

ещё неизвестного всему миру врача Лорана Жубера наставлявшего нашего

известного всему миру Франсуа уму и разуму и учившего его смеху и иронии, и

написавшего целый трактат о смехе, и второй трактат под названием «La cause

morale de Ris, de l'excellent et tres renomme Democrite, expliquee et temoignee par ce

divin Hippocras en ses Epitres», что в переводе значит: «Моральная причина смеха

выдающегося и весьма прославленного Демокрита, объяснённая и

засвидетельствованная божественным Гиппократом в его посланиях»)… о чём

ещё будет, но потом, если получится.

– Ах, Александр! – улыбнулась и подтвердила тем наш тезис о её достаточной

ироничности, и показала в улыбке не ровные, но как раз такие, какие любим мы,

мужчины (во всяком случае, Профессор, Доктор и я) зубки, подруга Софи. – Ах,

Александр, Вы бы ещё поклялись врачующим Аполоном, Асклепием, Гигией и

Панацеей… что, мол, никому не поднесу лекарства смертоносного, даже если о

том попросит, не допущу и беременных женщин до аборта. Не стану оперировать

страдающего каменнопочечной болезнью… – при этом Софи изобразила из себя

клоунессу Ми-ми-ми… из цирка «Карлик Нос», – но, это же смешно, Александр!

но, Вы же чувствуете, как это несерьёзно и иронично: «…не допущу и

беременных женщин!..»

Не знает латыни, говорите? Наша подружка, до того как стать хозяйкой кукол

(почему, всё-таки, кукол, разъяснится позже), почти закончила медицинский

институт, факультет сестринского образования, где, кстати, впервые и встретила

нашего друга парадоксов, теперь челюстно-лицевого хирурга (разбросанные по

операционной, простите, по операционному столу кости), и, поэтому, по-латыни

знала и, я думаю, достаточно, чтоб понимать что значит «Aquila non captat

muscaus» и уж, конечно, не могла не быть знакома (пусть даже уже не в полной

мере – забывается со временем) с сочинением под названием «Клятва». Кто не

слыхал?.. зайдите во всемирную сеть, наберите Гиппократа и узнаете всё… всё об

этом, я бы сказал, кодексе врачебной чести… но об этом, если представится такая

возможность, позже… позже… а почему позже? теперь, теперь…

история… эпизод из истории («я часть той силы…» -

ух и тянет же пристроиться, прилепиться, прикоснуться,

извините, извините, об этом ещё будет), из истории

12

знакомства с Софи доктора Жабинского и профессора

Делаланда.

«It was many and many a year ago»1.

Это было давно, это было давно

В королевстве приморской земли:

Там жила и цвела та, что звалась всегда,

Называлася Аннабель-Ли.

Я любил, был любим, мы любили…

(Э. По, «Аннабель Ли», пер. К. Бальмонта. «Эдгаровый перегар»)

В трамвае. Зимой. Холодно. Воздух от холода синий. Студент Жабинский,

цитирует другу студенту профессору Делаланду:

– Древний ученый Авиценна сказал так: «Врач должен обладать глазами

сокола, руками девушки, мудростью змеи и сердцем льва».

Софи, стоящая тут же, рядом, за друзьями, прислушивающаяся (не

прислушивается, а прислушивающаяся) к друзьинскому разговору, тогда ещё не

подруга – просто, ехали в одном, замёрзшем синим воздухом трамвае – не

выдержала и вставила:

– И иронией!

Кондуктор тормознул, Софи повалилась прямо на будущих: доктора и

профессора. Представили? Все остальные тоже повалились: домино называется.

Повалились все: студенты, дедушки и бабушки… две подружки-школьницы на

двух друзей-школьников, повалились друг на друга, словно они костяшки

домино, а не инженеры, кастелянши и проводницы поезда дальнего сообщения,

следования, это как кому, у кого что больше болит.

– Держаться надо же! не на пляже же!

– Вы же мне…

– А что там у Вас?

– И иронией, – извиняясь и улыбаясь за водителя или извиняясь за водителя и

улыбаясь не очень ровными, но как раз такими, как уже было сказано, какие

любим мы, мужчины, зубками, повторила Софи и добавила всё то, что я уже

сказал раньше про операции с летальным исходом и необходимой, поэтому,

докторам, иронией, без которой им никуда.

Доктор оценил и представился. Профессор-студент тоже хотел вставить своё

незначительное Антонио (не знаю, не знаю, Владимир Владимирович, но моего