Текст книги "Дом и остров, или Инструмент языка (сборник)"

День рождения Коли

Иногда запоминаются рядовые, на первый взгляд, события. В моей памяти остался День рождения Николая Николаевича Косицкого – Коли, отмечавшийся в 1980 году. Поздравляя Колю с некруглой датой, мой кузен Петр заметил, что о 27-ми можно сказать лишь то, что это – три в кубе. Завершая тост спустя годы, необходимо добавить: это была ровно половина времени, отмеренного Коле для земного пути. Но эта математика была нам тогда еще неизвестна. В глубоком смысле слова она была высшей математикой.

Есть люди, которым дано ассоциироваться с бытием. Как бытие, они сопровождают нас с незапамятных времен – просто потому, что времени до них мы не помним. Мы можем не видеться годами, но это не отменяет их присутствия в нашей жизни, подобно тому как не уходит из нашей жизни море, даже если мы перестали к нему ездить. Потому и потеря таких людей так же труднопостижима, как потеря моря, леса, травы. Таким человеком был для меня Коля.

«Черт побери, где же Косицкий?!» Это было, безусловно, первым из того, что я четырех– или пятилетним о Коле услышал. Эту фразу повторял Петя, стоя у окна нашей квартиры на бульваре Шевченко. Не могу передать, до чего же эта фраза мне нравилась. Я тоже повторял ее, изображая Петю. Меня завораживал ее звуковой облик, удивительное такое «побери», сохранившееся, как муха в янтаре, в одной лишь этой идиоме.

Это напряженное ожидание Косицкого передалось мне в такой степени, что, в отличие от многих, окружавших меня в детстве, Коля остался в моей памяти. Пусть без особых деталей, пусть слегка смазанно, я тем не менее вполне достоверно помню невысокого смуглого подростка. Смуглого отрока, как сказала бы Ахматова. Неожиданная эта ассоциация кажется мне в высшей степени уместной. В Коле и в самом деле было что-то пушкинское, прежде всего – свет.

Коля был ниже Пети, и когда классе в 9–10-м он стал стремительно расти, я испытал что-то вроде ревности. В те годы мне представлялось, что он (дети крайне эгоистичны) не должен быть выше моего кузена. Забегая вперед, замечу, что стремительный рост стал одним из важнейших Колиных атрибутов. И когда Коля физический расти все-таки перестал, Коля духовный только набирал скорость.

Сравнивая Колю с бытием, я, разумеется, не имею в виду их тождества. Мое сравнение не является ни похвалой, ни риторическим приемом, которые в таком контексте выглядели бы чем-то поверхностным. Я говорю о том образе, который Коля рождал во мне. Что-то подобное я мог бы сказать о моей бабушке. Речь идет об особом отношении к жизни. Отношении к ней как к должному, без попыток, что ли, ее оспорить. Это отношение я назвал бы непротивопоставленностью жизни. Люди, подобные Коле, не находятся с действительностью в конфликте, потому что не занимаются ее исправлением. Они лишь восполняют в ней недостающее. И если принять во внимание, что за исправителями жизни в свою очередь очень многое приходится исправлять, нетрудно прийти к мысли, что миссия восполнения – самая благодарная.

Я помню, как однажды Коля вызвался поехать вместо Пети по какому-то рутинному (жилконтора? паспортный стол?), но в наших условиях изматывающему делу. Это было неожиданно для всех – включая, по-моему, и Петю. Позже Коля мне сказал: «Ему нужно было помочь. Мне кажется, он на пределе». Он помогал в крупном и в мелком, и эти «мелкие» случаи мне по-особенному дороги. Крупные вещи требуют концентрации духовных сил и чаще всего достигаются усилием воли. Самоотверженность имеет свою красоту и, если угодно, престиж. В вещах мелких ничего такого нет. Они вызываются единственно душевным расположением. Невозможностью не помогать. Я мог бы привести многочисленные примеры Колиной помощи разным людям, но это внесло бы в воспоминания о нем ту патетику, которой он, собственно, избегал. И все-таки еще одну из таких «мелочей» я вспомню.

Лет тридцать (невероятно) назад в новогодний вечер мы собрались у Пети. Это были замечательные и радостные праздники, которые видятся теперь словно из инобытия. Несмотря на то что отмечание было в самом разгаре (а может быть, как раз поэтому), я решил ехать домой, где Новый год праздновали мои бабушка и мама. Мне было тогда по-настоящему хорошо и очень не хотелось уходить. Думаю, что охватившая меня волна счастья и была тем, что окончательно подтолкнуло меня к уходу. На фоне моей тогдашней радости унылое (как мне казалось) сидение бабушки с мамой было особенно удручающим. Коля вызвался проводить меня до метро. Догадывался ли он о причинах моего ухода, беспокоился ли о безопасности ночного путешествия, но – он пошел тогда со мной. Думаю, что Коля всё понимал, и это было проявлением солидарности. До метро идти было около получаса. Обратно, соответственно, столько же. Шагая рядом с Колей, я думал о том, что покинуть такую теплую компанию было с его стороны настоящей жертвой. Маленькой, но настоящей.

Сложилось так, что в день Колиной смерти я был в Киеве. Уезжая от Пети, я оказался на платформе той самой станции, где много лет назад Коля посадил меня на электричку. В день его смерти, как в ту новогоднюю ночь, шел снег – несмотря на то, что был еще ноябрь.

Созвучие бытию, о котором я пытаюсь сказать, дается немногим людям. В каждом из них, словно в капле, бытие находит всестороннее свое отражение. Помимо такого призматического свойства (ввиду Колиной специальности физические образы выскакивают сами собой) эти люди обладают еще одной чертой, роднящей их с бытием: равновесием. Сохранять равновесие способен тот, кто не переходит на полюса. Здесь мы опять-таки имеем дело со способностью вместить в себя мир в целом.

Чтобы пояснить, что я имею в виду, расскажу забавную, на первый взгляд, историю. Один наш общий знакомый в моем присутствии упрекнул Колю в том, что по какому-то вопросу Коля недавно высказывался якобы прямо противоположным образом. Защищая Колю, я пошутил тогда, что каждый вопрос имеет, в конце концов, свои «за» и «против». (С годами я всё более убеждался, что моя тогдашняя шутка была не такой уж шуткой: на свете очень мало утверждений, которые полностью соответствуют истине или – наоборот – полностью ей не соответствуют. В этом смысле держать в уме оба полюса – совсем не лишнее.) Совершенно не помню, о чем именно они тогда говорили. Знаю одно: если раньше Коля и высказывался «за», то в тот день пришло, стало быть, время высказаться «против». В Коле я никогда не сомневался.

Рассказал же я это вот к чему. Были вещи, имевшие для него абсолютную ценность. В этих случаях его мнение было твердым и определенным раз и навсегда. Вместе с тем существовала у него и сфера малозначительного, в которой – и здесь я вижу свойственную ему сердечность – он был готов сказать то, что хотел бы услышать собеседник. Так что, возражая тогдашнему Колиному оппоненту, я мог бы предположить, что своего прежнего мнения Коля попросту не держал в памяти.

Есть люди, которые во всех случаях рефлекторно говорят «нет». Коля же – если только не было непреодолимых обстоятельств – всегда был рад сказать «да». И ведь за этим стояло не просто стремление сделать приятное собеседнику (что само по себе достойно уважения). Так проявлялось свойственное Коле стремление к гармонии, которая, как известно, противостоит хаосу. Он замечательно отличал правое от неправого, но его правота не была давящей. Есть люди, чья постоянная и несомненная правота делает жизнь окружающих невыносимой. Это правота без любви. Колина правота была человеколюбива. Это была правота человека, видящего мир во всей его сложности и разнообразии.

Панорамное Колино зрение проявлялось в самых разных вещах. Так, его любовь к украинской культуре не имела ничего общего с изоляционизмом и уж тем более – с отрицанием других культур (самый дешевый и малопочтенный вид самоутверждения). Мне кажется, помимо благородства, присущего ему самому, здесь играло роль то, что можно назвать принадлежностью к традиции, в какой-то степени – национальным качеством. Имею в виду «вселенскую» линию украинской духовной и культурной жизни, удивительное умение соединять полюса. Высшей точкой этой линии был, конечно же, Гоголь, рассуждавший в категориях православной ойкумены. В русле именно этого мировосприятия пронзительная любовь к Украине без зазоров соединялась в Гоголе с идеей общерусского мира.

Что же касается украинского начала Коли – ненавязчивого, глаз не мозолящего, – то в моей памяти оно, как ни странно, прежде всего связано с песнями. Говорю «как ни странно», потому что я (не исключаю, что и другие) никогда не слышал, чтобы Коля пел. Песни, о которых идет речь, звучали с пластинки трио Маренич, которую мы бессчетное число раз прокручивали в Колиной комнате на Рейтарской. Я, для которого народные хоры были в буквальном смысле пустым звуком, песнями Мареничей был сражен наповал. Выяснилось, что народные песни имеют удивительно красивые слова. Эти слова были абсолютно неразличимы в реве, издававшемся по утрам бесформенным, пятидесятых годов, радио в нашей квартире. Эти слова я помню до сих пор – так тщательно мы с Колей их тогда слушали.

Важнейшей украинской сферой Коли была, мне кажется, его семья. Однажды, глядя на маленьких Колю и Марию (дело, по-моему, было в Вишневом), Коля сказал мне: «Дiти – то така втiха». Мы никогда не говорили по-украински, и я подумал, что это – единственный язык, мыслимый им для домашних. А потому, наверное, главный. Но запомнилась фраза не из-за этого. Мужчины редко умеют говорить о детях убедительно. Колина фраза была воплощением отцовства.

Ловлю себя на мысли, что от Коли в моей памяти осталось не так уж много фраз. Потому, может быть, что он и не был человеком фразы – во всех смыслах. Со-звучие, со-положенность бытию не предполагает сводимости человека к отдельным высказываниям, к bon mot, и оттого цитирование – по крайней мере в Колином случае – кажется мне сужением. Вспоминая Колю, мне хочется просто пересказывать жизнь, как бесконечный добрый фильм: он был в каждом его кадре.

Конец семидесятых. Укажу с точностью до месяца: июнь 1978-го, футбольный чемпионат в Аргентине. Мы с Колей ремонтируем квартиру моей тети на Русановской набережной. Почему мы ее ремонтируем, точнее – почему ее ремонтируем именно мы, – спрашивать бесполезно. Память пробуксовывает. Между тем вопрос непраздный: ни я, ни, подозреваю, Коля до этого не ремонтировали в своей жизни ничего. Открыв, чтобы не было жарко, окна, мы старательно клеим обои. Разводим клейстер (он весь в комках) и допотопной, теряющей волоски щеткой наносим его на обойные листы. Коля тоном бывалого призывает выгонять из-под приклеенных обоев пузырьки воздуха. Мы делаем это при помощи тряпок. Мощные движения от центральной оси обоев к их краям. Чуть вниз. Напоминает рисование елки. Коля обращает мое внимание на то, что главное в обойном деле – тщательная оклейка углов стен. Если где и следует прижать обои по-настоящему, то именно в углах, потому что именно там клейщика обоев и может подстерегать опасность. Обои в углах мы прижимаем самозабвенно. Бумага рвется.

К вечеру мы заканчиваем с оклейкой гостиной и спускаемся на улицу купить бочкового кваса. Бочка закрыта. Коля говорит, что у него есть идея. Мы заходим в гастроном и покупаем несколько пачек концентрата кваса. Вернувшись домой, включаем трансляцию из Аргентины. С первым ударом по мячу в комнате раздается треск. Коля высказывает догадку, что так, должно быть, свойственно сохнуть обоям. Через некоторое время первый обойный лист отделяется от стены и бессильно сворачивается на полу.

Массовый падеж обоев – и в этом Коля оказался прав – начинается именно с углов. Каким-то образом выясняется, что злейший враг сырых обоев – сквозняки, а у нас были открыты все окна. Мы не унываем и решаем выпить квасу. Увы. Концентрат кваса в воде не растворяется. Точнее, он растворяется, но не до конца. Получается безвкусная мутная жижа с осевшими на дне крупинками. В этот момент Коле приходит в голову замечательная мысль: есть концентрат сухим. Удивительным образом вкус, уходивший при разведении концентрата, в сухом виде присутствовал в полной мере. Его можно было есть и запивать водой. На Русановской набережной мы прожили примерно неделю и почти каждый вечер ели этот концентрат – брикет за брикетом.

Каждый вечер по телевизору шел футбол, а за окнами (мы уже не боялись их открывать) качались пирамидальные тополя. С Днепра доносились звуки моторных лодок. Темнота наступала поздно. Но даже когда становилось темно, какое-то время еще светился крутой правый берег, за который закатывалось солнце. Мне казалось, что с ночными бабочками в окна влетало чувство беспредельного счастья. Оно возникало от запаха реки, от осознания того, что впереди – целая жизнь, и, как думаю теперь, от отсутствия всякого представления о смерти.

Вильнюс, год 82-й или 83-й. Я, Коля и наш друг Володя Грубман. От самого Вильнюса память не удержала почти ничего, да и эти крохи, боюсь, отражают провинциальные немецкие городки, наслоившиеся впоследствии в моем сознании один на другой. Главной достопримечательностью города был, как представляется, пивзавод, с которым Володе каким-то образом удалось наладить связь. Мы пришли туда в выходной день перед самым нашим отъездом. Дальнейшее приняло характер сюрреалистический. Какой-то человек принес два ведра пива – темного и светлого. Мы чистили рыбу на газетную передовицу. Полуприсыпанное серебристой чешуей, читалось (правда чудеснее вымысла) ее заглавие: «И никаких себе поблажек». Поблажек, разумеется, не было, но допить пиво мы так и не смогли. Неизвестный так же безмолвно забрал ведра и вылил оставшееся пиво в туалет. Грозное зрелище сделало безмолвными и нас.

Выйдя с пивзавода, мы направились в аэропорт. Нашей проблемой было то, что на троих у нас почему-то оказалось только два билета. Мы попытались было купить третий, но нам сказали, что лишние билеты могут появиться только после окончания общей регистрации. Ожидать окончания регистрации мы направились в ресторан. Когда регистрация, по нашим представлениям, должна была окончиться, мы снова пришли к кассе и действительно купили недостающий билет. При посадке, однако, выяснилось, что купленный билет оказался одним из тех, которые были у нас. Мы купили его сами у себя: те два – такой уж это был день – оказались аннулированы, потому что мы не догадались пройти регистрацию.

Вспоминаю это время со слезами благодарности – за нашу радость, за смешные приключения, которые сейчас мне кажутся едва ли не вымыслом, но они – были, и существование их подтверждает, что Господь не создавал мир черно-белым. Не с этой ли радостной частью бытия прощался Коля, когда в поездке на Святую землю он – перед самой своей смертью – встретился и с Володей, давно живущим в Иерусалиме?

Я сказал, что Коле не было свойственно произносить сентенции, но одно его высказывание запомнил хорошо. Оно было о том, что в трудные минуты человек остается наедине с Богом. Не сомневаюсь, что подобные слова произносили и до Коли, но в моем сознании они закрепились с Колиной интонацией. Я вспоминал их в дни, когда в больнице (как я понимаю, не лучшей), оплетенный проводами и трубками, Коля ждал решения своей участи. Собственно, уровень больницы тогда уже и не имел значения – в сравнении с высотой Того, Кем принималось решение и с Кем Коля уже был наедине.

Мне кажется, для всякого религиозного человека очевидна неслучайность и значительность последних дней Коли. Перед самой смертью ему было дано увидеть важнейшее в человеческой истории место, и в этом мне видится особая Колина отмеченность. Но ему была явлена и другая милость: со Святой земли он успел вернуться на родную землю и умер именно там. Эти строки я пишу за несколько дней до Колиного Дня рождения. Первого после 17 ноября – Дня его рождения для вечности.

Инструмент языка

Недавно умер мой немецкий друг Ханс-Петер Рекер. Несмотря на нашу многолетнюю дружбу, фамилию Ханса-Петера я узнал только из сообщения о его смерти, присланного мне из Мюнхена. Для меня он всегда был Хансом-Петером, и другое обозначение этого человека выглядело бы странно. Принц Чарльз. Далида. Ханс-Петер. Есть случаи, когда выяснение фамилии неуместно.

Я познакомился с ним почти два десятилетия назад, когда впервые попал в Германию. Будучи прикомандирован к Мюнхенскому университету, я с семьей поселился в богословском коллегиуме (в конце концов, предмет моих занятий – древнерусская литература – в определенном смысле и является богословием). Показывая коллегиум, его руководитель вывел нас во двор. По двору ездил маленький кабриолет, в котором человек лет тридцати нажимал на педали. Точнее, крутил педали, потому что автомобиль приводился в движение цепной тягой.

– Это Ханс-Петер, – сказал руководитель.

Потом он показал нам территорию, на которой располагалось шесть домов. Три из них принадлежали коллегиуму, а три – лечебно-педагогическому центру Ордена августинцев. Ханс-Петер жил в лечебно-педагогическом центре.

Несколько раз в день обитателей этого центра провозили по общему двору (питание, процедуры, прогулки). На тех, кто попадал в коллегиум впервые, вид этих людей производил удручающее впечатление. Между тем с пациентами лечебно-педагоги ческого центра богословы не только общались, но и устраивали совместные праздники. Что же касается Ханса-Петера, то, в отличие от большинства пациентов центра, он обладал вполне нормальной, в хорошем смысле даже заурядной внешностью. У тех, кто интересуется футболом, есть счастливая возможность эту внешность представить: удивительным образом Ханс-Петер был похож на знаменитого вратаря Оливера Канна.

Как и Оливера, Ханса-Петера прославила не внешность. В том ограниченном кругу, где он был известен, из общего ряда пациентов центра и богословов коллегиума Ханса-Петера выделяли его тексты. Он произносил их легко и со вкусом. Я бы сказал – не задумываясь, если бы это определение не намекало на диагноз самого Ханса-Петера. Это были крылатые фразы, новостные штампы, высказывания его наставников из спецшколы, фрагменты каких-то ток-шоу и диалоги из телесериалов.

Познакомившись с нами, Ханс-Петер сказал:

– Знаете, за дружбой нужно ухаживать.

Подумав, он добавил:

– Сейчас я иду к одной женщине, чтобы, так сказать, реабилитироваться.

Высказывание Ханса-Петера о дружбе впоследствии стало ключевым для наших друзей и нас самих. В поисках аргументов для дружеской встречи (с возрастом они, увы, всё нужнее) вслед за Хансом-Петером мы говорим друг другу: “Freundschaft muss man pflegen”.

В коллегиуме, где мы замечательно прожили несколько лет, проводились встречи с известными учеными. Обращаясь к ним, Ханс-Петер вполне академично называл их коллегами. Возможно, он не был посвящен во все тонкости изысканной немецкой теологии, но участие его в обсуждении докладов было живейшим. Обычно он задавал вопросы. Чем более высокого уровня абстракции достигала мысль докладчика, тем более насущный и практический характер приобретали вопросы Ханса-Петера. В определенном смысле эти вопросы были полезны: они служили здоровым противовесом сказанному в докладе.

Однажды после филигранного анализа тонкостей Аугсбургской декларации католиков и лютеран Ханс-Петер спросил у докладчицы:

– Скажите, а почему Христа распяли, и главное – почему Он воскрес?

Докладчица скрутила свои бумаги в трубочку и после небольшой паузы сказала:

– Собственно, это – основной вопрос.

По существу она на всякий случай решила не отвечать.

После другого не менее блестящего доклада Ханс– Петер первым поднял руку. Оглядев богословское сообщество, он спросил:

– Моя мама умерла два года назад. Где она сейчас?

Звездный час Ханса-Петера пришел во время выступления одного лютеранского епископа. Епископ говорил скучновато и длинно. Главное – длинно. Время от времени, правда, он переходил на завершающие интонации. Замолкал… Вдыхал. И – с новыми силами продолжал свое выступление. Прервать его никто не осмеливался, потому что любое сообщество – даже богословское – имеет свою иерархию. Спасение пришло в лице Ханса-Петера. Он вошел в зал и остановился посреди рядов. Смотрел на епископа немигающим взглядом того, чья точка зрения отличается от общепринятой. Этот взгляд был настолько не похож на остальные, что епископ запнулся.

– Вы хотели что-то спросить? – поинтересовался он у Ханса-Петера.

Ханс-Петер пожал плечами.

– Нет. Я просто хотел узнать, что здесь творится.

Под пристальным взглядом вошедшего епископ чувствовал себя менее уверенно. Произнеся еще несколько фраз, он в очередной раз выдохнул. Случая Ханс-Петер не упустил. Он протянул руку в сторону епископа и сказал:

– Amen.

Зал затрясся от беззвучного хохота. Выступление епископа уже не возобновилось. Кажется, именно после этого случая Ханс-Петер был временно отлучен от научных заседаний.

Между тем к епископам Ханс-Петер относился совсем неплохо. Нужно сказать, что и епископы в большинстве своем отвечали ему тем же. Когда после выступления мюнхенского профессора Венца Ханс-Петер спросил, не может ли он встретиться с лютеранским епископом Мюнхена, такая встреча была для него организована. Результатом аудиенции Ханс-Петер остался в целом доволен. После нее на повестку дня вышли встречи с Иоанном Павлом II и Бил лом Клинтоном. О чем Ханс-Петер хотел говорить с Папой, я не знаю, Клинтона же, по его словам, он хотел попросить прекратить бомбардировки Сербии. Репортажи о бомбометании его как телезрителя сильно беспокоили. По не зависящим от Ханса-Петера причинам ни одна из встреч не состоялась, и бомбардировки продолжились.

Зная широту кругозора Ханса-Петера, я спросил его однажды, что он знает о России. Он ответил, что, по его сведениям, это страна, в которой постоянно что-то случается. Помимо этого скорбного знания Ханс-Петер располагал информацией, что русские – большие сладкоежки. В этом мнении он укрепился благодаря нам. Приходя к нам в гости, он пил чай с тортом или пирожными. Мы не то чтобы постоянно ели сладкое, но к приходу Ханса-Петера у нас и в самом деле кое-что в этом роде почти всегда находилось.

Говорю «почти», потому что помню одно исключение, когда появление Ханса-Петера (я был дома один) застало меня врасплох. Я сказал ему, что сладкого у нас сегодня нет, но есть молоко и булка, которые я ему с удовольствием предложу. Поковыряв в носу, Ханс-Петер задумчиво произнес:

– Это я категорически отвергаю.

Он наморщил лоб и дальше говорил как бы сам с собой:

– Кто же мне обещал дать сегодня торт? Кажется, маленькая Даниэла.

Я пожелал ему удачи у маленькой Даниэлы, признавшись, что не представляю, о ком идет речь.

– Я тоже не представляю, – вздохнул Ханс-Петер.

Приходя к нам, Ханс-Петер рассказывал о событиях своей непростой жизни. Его очень раздражали соседи его отца («мелкотравчатые людишки») в деревне под Мюнхеном. Когда он приезжал домой на побывку, они, по его словам, его не замечали.

– Что я должен сделать, чтобы они меня заметили, – возмущался Ханс-Петер, – бросить бомбу?

Всякий раз нам удавалось его от этого отговорить.

В иных случаях соседи (возможно, те же самые), наоборот, не давали Хансу-Петеру покоя, спрашивая его советов по самым разным вопросам. У них ломалась газонокосилка, и они якобы вытаскивали Ханса-Петера из постели, чтобы узнать, как им быть.

– Проверьте электрику! – сердито кричал им (нам) Ханс-Петер.

Они проверяли электрику, и косилка, разумеется, тут же начинала действовать – исходя из хронологии рассказа, уже ночью. Такая востребованность была непростым испытанием, но, судя по мелькавшей в конце рассказов улыбке, были в ней и приятные стороны.

Между тем Ханс-Петер действительно работал. В терапевтических целях его (как и нескольких других ходячих пациентов центра) возили на пару часов в день на автобусный завод, где он, если не ошибаюсь, убирал стружки. Когда однажды в моем присутствии у него брали интервью, он скромно сказал, что делает автобусы. На вопрос: «Вы много работаете?» – Ханс-Петер чеканно ответил:

– День и ночь.

Чтобы излишне не сгущать краски, он кратко сообщил и о том, что по выходным его с товарищами по лечебно-педагогическому центру вывозят за город. Принимавшая участие в интервью директриса центра хотела было развить тему прогулок, но Ханс– Петер мягко ее остановил:

– Наличие отдыха я уже подчеркнул.

Он не был человеком, делающим из отдыха культ.

В последние годы Ханс-Петер стал мрачнеть. Во время одного из совместных праздников богословов и пациентов центра он сидел один и выглядел совсем уж подавленно. Подойдя к нему, я спросил, не принести ли ему сока.

– Наконец-то что-то позитивное, – ответил, кивнув, Ханс-Петер.

Последняя наша встреча произошла позапрошлым летом в Мюнхене. Рассказав о своей занятости, Ханс-Петер неожиданно сказал:

– Мне нужен покой.

Я из вежливости согласился. Он повторил свою фразу еще раз, и меня это удивило.

Когда я ему сообщил, что уезжаю, Ханс-Петер сказал:

– Очень-очень жаль, но ничего страшного.

Прощаясь, он прибавил, что только со мной способен вести осмысленную беседу. Я расценил это как комплимент. Как сказал бы вслед за постструктуралистами Бродский, оба мы были инструментами языка: я – русского, он – немецкого. Прорехи в опыте и сознании мы латали за счет речевого материала – каждый по-своему.