Текст книги "Повесть об океане и королевском кухаре"

4

Радостное нетерпение снедало Хайме. Каждое утро он вскакивал на коня и несся по жарким пыльным улицам к дому корабельного зодчего, дуна Корунья до-Оро. Он помогал зодчему чертить и исчислять, сколько бревен, досок и канатов потребно для постройки каравеллы. Конечно, у дуна Корунья хватало помощников, сведущих в счете, письме и многотрудных корабельных делах, и Хайме более мешал, чем помогал. Он марал пальцы в чернилах, усердно складывал квадратные футы, кубические футы, фанеги и тонелады, умножал их на медные деньги и пересчитывал в золотые. Ему казалось, что, трудясь подобно наемному грамотею, он своими руками приближает заветную минуту, когда под музыку и пушечные залпы белокрылая каравелла отвалит от причала и уйдет в дальнее плавание, навстречу неизведанному.

И хотя расчеты его приходилось проверять, потому что он делал изрядные ошибки, дун Корунья терпел новоявленного помощника. Как-никак, этот пылкий юноша был сыном королевского фаворита, а кроме того, не требовал платы за свою добровольную работу.

Склоняясь над разлинованными пергаментами, юный виконт и представить себе не мог, что в это самое время его отец, граф до Заборра, поднимается по скрипучим ступенькам в его, Хайме, комнату. Озираясь, будто не в своем доме, дун Абрахам отпирал дверь запасным ключом, доставал из потайного ящика свертки портуланов. Подперев щеку ладонью, надолго задумывался, разглядывая морскую синь и красные линии дерот. А то принимался шагать по карте остроногим циркулем и бормотал при этом:

– Разве разочтешь, сколько дней безветрия встретит он здесь… и вот здесь… А дальше – какие там ветры и какие течения?… Разве напасешься пищи? Чем больше запасы – тем больше каравелла… и тем больше жадных ртов, прожорливых утроб… И если не хватит солонины, или мясо протухнет от жары, то… Святой Пакомио!..

Темные глаза дуна Абрахама расширялись от уноса. Он тряс головой, пытаясь освободиться от страшных дум. Снова хватал циркуль и вымеривал океанский простор, и бормотал, подсчитывая потребное количество продовольствия. Хмурился.

О господи, посоветоваться не с кем…

Королевский алхимик Иеронимус фон Бальцвейн унд Пфейн оторвался от ученых занятий и взглянул на водяные часы. Было самое время перекусить. Немец расстелил на столе чистую салфетку, положил на нее колбасу и снял кафтан, чтобы лишняя тяжесть не мешала воспринимать вкус. Затем налил из запотевшего кувшина пива в высокую кружку, отпил глоток, отрезал толстый кружок колбасы и начал медленно прожевывать.

Он даже зажмурился от удовольствия – так вкусна была колбаса…

В дверь постучали. Алхимик быстро накрыл салфеткой колбасу, надел кафтан и, достойно откашлявшись, откинул крючок.

– О, как я радостен вас видеть, дун Абрахам!

Дун Абрахам вошел, приветственно помахал шляпой. Лицо у него было красное, мокрое от пота.

– Не помешал ли я вашим ученым занятиям, дун Херонимо?

Он с уважением смотрел на огромную реторту с цветной жидкостью, тихонько посвистывавшую над огнем горна.

– Прошу вас. – Алхимик придвинул кресло к столу. – Хотеть ли ваше сиятельство пива?

Он поставил перед дуном Абрахамом вторую кружку, тоже высокую, из синего стекла с белыми узорами. Дун Абрахам не любил пива, но слегка пригубил, чтобы не обижать немца.

– Что здесь написано, дун Херонимо? – спросил он, проведя пальцем по стеклу кружки.

– О! – сказал алхимик. – Здесь написано: «Глюк унд глас – ви ляйхт брихт дас». Означайт – сшастье и стекло легко ломать. Я полагал, очень умный поговорка.

Верно сказано, подумал дун Абрахам. Всю жизнь крутишься, добиваешься чего-то, а когда достиг желанной цели – достаточно одного неосторожного движения, и все лопается, как гонкое стекло. Какая же нужна сверхчеловеческая осмотрительность, осторожность, чтобы не разбить, донести до конца хрупкий сосуд…

– А здесь что? – ткнул он пальцем в надпись на кружке, стоявшей перед немцем.

– О, это виц… как это на ваш язык… Шутка! «Тринке бир унд вирет ду дик, шприх нур нихт фюр политик». Значит – пей пиво и будешь толстым, только не разговаривать про политик. – Алхимик хохотнул. – Оч-чень хороший поговорка.

И опять верно, подумал дун Абрахам. Ученый народ эти немцы. Он скосил глаз на алхимика, не удержался от язвительного замечания:

– При вашей худобе, дун Херонимо, нельзя ли предположить, что вы много разговариваете о политике?

Улыбка сбежала с костлявого лица немца. Он настороженно глянул водянистыми круглыми глазами на собеседника, медленно отхлебнул из своей кружки.

– Я ученый, ваше сиятельство, – сказал он, вытирая ладонью губы. – Мне совсем не нужен политик. А не толстый я потому, что у меня с самый детство оч-чень впалый живот.

Испугался, с усмешкой подумал дун Абрахам. Хоть и чужеземец, а понимает, что о политике говорить опасно. Видно, и у них тоже. Всюду эта политика, лучше бы ее не было вовсе, – но разве при дворе проживешь без нее?

– Разрешите вас заверить, дун Херонимо, что я тоже не любитель политики. Я всего лишь хранитель королевского стола.

– О да! Это оч-чень приятный должность…

– И пришел я к вам по делу, проистекающему из моих обязанностей… Видите ли, дун Херонимо, по повелению его величества мне придется заняться… Словом, вот какое дело: есть ли, дун Херонимо, в алхимии такое средство, чтобы долго сохранять мясо?

– Мясо? Как долго надо сохранить?

– Очень долго. Например, год.

– О! – сказал алхимик. Он был польщен, что к нему пришел за советом этот гордый кастеллонский придворный. – Сразу отвечать трудно. Надо смотреть книги.

Он направился в угол – там под чучелом совы была книжная полка. Раскрыл толстую книгу в окованном медью переплете и углубился в нее, в задумчивости приложив палец ко лбу.

Дун Абрахам, оберегая жабо, отпил еще пива, поморщился. Обвел скучающим взглядом комнату, прищурился на темную картину, висевшую на стене. Толстый змей, наполовину золотой, наполовину серебряный, свернулся в кольцо и вроде бы пожирал свой хвост. Внутри кольца шла непонятная надпись.

Ученый народ, подумал дун Абрахам, всюду у них понаписаны разные слова. За всю жизнь дуну Абарахаму приходилось читать разве только счета поставщиков: латыни, на которой пишут ученые книги и книги священного писания, он не знал. Но от природы он был любознателен. И поэтому дун Абрахам спросил, что означает немецкая надпись на старинной картине.

– О! – сказал алхимик. – Это не есть немецкий, это греческий. – Он подошел к картине и ткнул пальцем в золотую половину змея: – Хризопея, – сказал он и указал на серебряную половину: – Аргиропея. А написано, – он понизил голос: – «Все в едином»… Это есть великие слова, дун Абрахам… Симболь герметической философии…

– Символ чего? – не понял дун Абрахам.

Немец положил на стол книгу, значительно посмотрел на собеседника. Еще более понизил голос:

– Герметической философии. Это… как вам сказать… Понимать, дун Абрахам, нас училь Альберт Великий, что все высшие истины… зо-гезагт… они, дун Абрахам, недоступны для человеческий разум.

Дун Абрахам никогда особенно не задумывался над такими вещами – просто времени не хватало.

– Почему же они недоступны? – спросил он.

– Потому что, – уже совсем шепотом произнес Иеронимус, – они сильно заперты. Высшие истины заперты в герметичные книги Гермеса Трисмегиста, трижды величайшего. Зо! Вот так! – Он захлопнул крышку пивной кружки и надавил на нее ладонью.

Дун Абрахам внимательно посмотрел на кружку, на сухонькую, в синих венах, руку алхимика. Он не знал, что сказать, потому что ни разу в жизни ему не доводилось говорить о науке. И тогда он неуверенно проговорил:

– В прошлом году… нет, в позапрошлом один здешний врач сказал одному дворянину, что боль у него в животе… ну, не помню точно, но будто бы у человека есть в животе что-то ненужное, и надо, якобы, эту штуку вырезать.

– И он вырезаль? – спросил алхимик.

– Нет. Его сожгли. Подумайте только, дун Херонимо, вырезать кусок из живота, как будто у человека, сотворенного господом богом, может быть что-то ненужное…

Дун Абрахам даже перекрестился благочестиво. Немец тоже перекрестился, его худое лицо было непроницаемо.

– Так что вы посоветуете, дун Херонимо, чтобы мясо долго сохранилось без порчи? Кроме черного перца, разумеется.

– Это есть трудный вопрос, дун Абрахам… – Алхимик снова полистал книгу. – Наша наука говориль, селитра лучше всех очищать. Убивать гниение.

– Селитра? Знаю. Ее добавляют в колбасу. Но селитра вызывает жажду.

– Тогда… Тогда надо много думайт…

Так и не добился дун Абрахам толку от ученого немца.

Еще не начато было строительство каравеллы для дальнего плавания, еще не скоро уйдет в океанскую даль Хайме, сын и наследник, но дун Абрахам уже раздумывал, как бы получше снарядить экспедицию продовольствием. Уж если судьба так к нему немилосердна, если Хайме суждено надолго уйти в океан, то он, по крайней мере, не должен страдать там от недостатка еды.

От горьких дум, от новых забот граф до Заборра стал плохо спать и даже плохо, без былого аппетита, есть. С ужасом вспоминал он, как несколько лет назад к кастеллонским берегам приплыл странный корабль под французским флагом с полумертвым, истощенным экипажем. На корабле не было ни мостика, ни даже палубы, и одна только мачта из трех. Не бури потрепали французский корабль. Голод чуть не погубил экипаж, голод и жажда. Корабль был плохо снаряжен, продовольствие состояло главным образом из фасоли.

Но того не рассчитали легкодумные французы, что фасоль не быстро сваришь, а сырую – не проглотишь. И когда противный ветер их согнал с пути прямого в глубь просторов океана, то запасы дров иссякли. И тогда для варки пищи на дрова рубили доски с верхних палуб, переборки, реи, мачты и балконы. Все сгорело под фасолью, под кухонными котлами! Так от голода страдали легкодумные французы с трижды проклятой фасолью на просторах океана.

5

В большом зале торгового дома Падильо и Кучильо собрались пайщики экспедиции к Островам пряностей. Несмотря на жаркий день, под каменными сводами зала было почти прохладно. Слуги бесшумно расставили перед пайщиками чернильницы и песочницы, кубки и кувшины с охлажденным вином. Корабельный зодчий дун Корунья, часто мигая левым глазом, развесил на стене чертежи каравеллы.

В ожидании короля, пожелавшего присутствовать на собрании пайщиков, сеньоры негромко переговаривались, обменивались придворными и иными новостями.

Хайме, сидевший рядом с отцом, графом до Заборра, вытянул шею, чтобы лучше разглядеть чертежи каравеллы. Сеньор Кучильо шептал на ухо сеньору Падильо, а тот слушал, прикрыв морщинистыми веками глаза, и жевал тонкими синими губами. Герцог Серредина-Буда изящными движениями подравнивал ногти пилкой, а министр финансов, с редкой бородкой, будто приклеенной к толстым щекам, рассказывал ему, посмеиваясь, о вчерашнем петушином бое. Был тут и дун Байлароте до Нобиа, громоздкий мужчина с грубым красным лицом, назначенный командоро-навигаро экспедиции. Он возил под столом ногами в огромных морских сапогах и пил вино кубок за кубком.

В зал вбежали два скорохода и, взяв алебарды на караул, замерли у дверей. За ними вошли четыре капитана-до Гуардо и образовали проход, держа обнаженные мечи в четвертой позиции. Восемь трубачей протрубили малый выход и построились в два ряда. Затем вошел анонсьеро в полной форме. Простерши левую руку, он провозгласил титул его величества короля Аурицио Седьмого Многомудрого.

Пайщики встали и приняли приветственное положение сообразно званиям и заслугам. Сеньора Падильо поддерживали под руки слуги.

Быстрым полувоенным шагом вошел король.

– Рад вас видеть, сеньоры, – сказал он, садясь во главе стола. – Садитесь, сеньоры, и чувствуйте себя свободно. Ведь я такой же пайщик, как и вы.

Это была шутка, и пайщики посмеялись в должную меру.

После краткого вступительного слова сеньора Кучильо – размеры паев, ожидаемая прибыль, предполагаемые сроки экспедиции, – встал корабельный зодчий дун Корунья и подошел к чертежам.

– Как изволите видеть, ваше величество и вы, сеньоры, – начал он, подмигивая левым глазом, – длина каравеллы по верхней палубе семьдесят…

– Одну минутку, дун Корунья, – прервал его король. – Полагаю, мы потратим меньше времени, если вы не будете отдельно упоминать мой титул. Обращайтесь сразу ко всем, включая меня. Ведь я – такой же пайщик, как и все, не так ли?

Соглашаться на королевскую милость сразу не полагалось, и дун Корунья трижды отказывался и король трижды настаивал. Затем дун Корунья продолжал:

– Итак, мои сеньоры, длина корабля по палубе семьдесят два венецианских фута, а ширина в самом выпуклом месте…

– Одну минутку, дун Корунья, – перебил король. – А почему бы длину корабля не принять в падуанских футах? Ведь падуанский фут, как известно, длиннее венецианского, значит, и каравелла будет длиннее.

Дун Корунья побагровел и чаще замигал глазами. Он кратко выразил восхищение осведомленностью его величества. Восхищаться пришлось еще не раз, потому что король неоднократно останавливал докладчика, делал весьма ценные замечания в части сортов дерева, парусной оснастки и носового украшения; вместо предусмотренной проектом фигуры речной наяды Риу-Селесто король рекомендовал установить под бушпритом изображение святой Дельфины, как особы, более близкой океану и в то же время покровительницы королевских дочерей.

Дун Корунья откланялся, утер мокрый лоб и сел. Теперь наступила очередь астронома будущей экспедиции дуна Хайме, виконта до Заборра.

Король слегка высунул голову из пышного воротника и благосклонно глянул на Хайме. Сказал:

– У вашего сына, граф до Заборра, приятная внешность.

Вы играете в серсо, виконт?

– Да, ваше величество. – Хайме коротко поклонился. – Разрешите начать?

– Придите как-нибудь поиграть с моими дочерьми, – сказал король. – Начинайте, виконт, я слушаю.

– Сеньоры, – сказал Хайме, вскинув темноволосую голову. – Кастеллонские мореходы давно знают дорогу на юг вдоль берегов слоновой кости и золотого песка. Корабли вашего величества утвердили кастеллонский флаг в землях, населенных чернокожими… – – Прекрасно, виконт, прекрасно, – прервал его король. – Только не так быстро, это портит впечатление. Вы сказали…э… золотой песок. Где он? – Король вдруг грозно повысил голос: – Где он, я вас спрашиваю, сеньоры?! То, что привозят мои мореходы, утекает из казны, как… как простой песок! Дун Альвареш, вашими стараниями в моей казне скоро не останется ни одного ресо, сеньор!

Министр финансов встал, с толстых щек его сбежал румянец.

– Ваше величество, – проблеял он жалобно, – разве я виноват если ве… венецианские купцы требуют все больше денег за квинтал перца…

– Подлые торгаши! – Король потряс кулаками. – От общения с трижды проклятыми турками они перестали быть христианами. Я напишу об этом папе! Вряд ли ему понравится, что христианнейшие короли вынуждены бедствовать из-за алчных торговцев.

В напряженной тишине было слышно, как командоро-навигаро подтянул огромные ноги под стул. Сеньор Кучильо уткнулся бородой в бумаги, а сеньор Падильо жевал тонкими губами. Пожалуй, только обоим этим сеньорам было известно истинное положение королевской казны, которой они не раз и не два ссужали крупные суммы. Прежний король Эрмандадо Благословенный после долгой борьбы сломил сопротивление непокорных вассалов, но это стоило ему слишком больших средств, которые не могли возместить растущие налоги с горожан. Дорого обходились и бесконечные воины с соседними королевствами, не говоря уже о маврах. Тем не менее Эрмандадо удалось сделать свой двор чуть ли не самым пышным в Европе. Нынешний король Аурицио был экономен, держал на счету каждый двойной круидор, но содержание двора все равно опустошало и без того тощую казну.

– Продолжайте… как вас… виконт до Заборра, – сказал король.

– Ваше величество… – Хайме прокашлялся. – Вы совершенно правы. Пряности растут в цене, потому что торговля ими в руках нехристей. Они привозят их издалека, а в Александрии венецианцы дорого им платят за пряности, и еще дороже продают. Я ходил, ваше величество, на венецианском корабле в Александрию и сам видел. Я расспрашивал многих людей, ваше величество, и…

– Сядьте, дун Альвареш, – мрачно кинул король министру финансов, который все еще стоял за другим концом стола.

– И теперь я знаю океанский путь к Островам пряностей – продолжал Хайме. – Я говорил с кормчими многих кораблей. Мне рассказывали в Венеции о странствиях Марко Миррионе. Рассказывали про сирийского монаха, который знал, где лежит царство первосвященника Иоанна…

– Ага, первосвященник Иоанн! – Король оживился. – Как же, я слышал о нем. Это истинный христианин, ему служат семь королей и пятьдесят… э… или даже шестьдесят герцогов. Перед его дворцом зеркало, в котором он видит все, что делается в царстве. Мне бы такое зеркало, сеньоры!.. Почему вы замолчали, виконт?

Хайме чувствовал, что сейчас и у него, как у дуна Корунья, задергается глаз. Но он взял себя в руки.

– В Марселе ученый географ показал мне тайные портуланы, и я постарался их запомнить, ваше величество.

Тут Хайме развернул перед пайщиками пергамент. Плавно круглились очертания берегов, кое где прорезанные устьями рек. Голубой простор океана искрещивали тонкие линии крюйс-пеленгов. Головы с надутыми щеками, с оттопыренными губами изображали ветры – попутные и противные. Здесь и там были нарисованы голые дикари, невиданные животные и деревья.

– На этом портулане, – сказал Хайме, – вы видите, сеньоры, мыс Санту-Тринидад, которого достиг отважный дун Бартоло.

Он указал на узкую закорючку знаменитого мыса. И повел палец к востоку, показывая никому неведомый путь через океан к далеким-предалеким Островам пряностей. И, рассказывая об этом пути, он видел перед собой не сводчатую каменную залу, не августейший лик короля и бородатые лица придворных, а – бегущие навстречу корабельному носу волны, бесконечные океанские волны, и ночное небо, в котором вместо привычного Арктоса[1]1
  Арктос – Полярная звезда.


[Закрыть] будет жарко пылать Южный Крест…

– И все-таки, виконт, – прервал его король, – будет лучше проверять путь по Арктосу. Впрочем, дун Байлароте прекрасный мореход, он… э… предостережет вас от увлечений, свойственных молодости. Не забудьте, сеньоры, когда вы попадете в царство первосвященника Иоанна, передать ему мое послание. Герцог Серредина, заготовьте черновик послания сегодня же. Нужно в нем отразить… э… ну, вы сами знаете. А теперь, сеньоры, я вас покидаю. Меня призывают дела.

После ухода короля пайщики почувствовали себя свободнее. Руки потянулись к кубкам с вином.

– Дун Байлароте, – обратился к командоро-навигаро герцог Серредина-Буда, – вы лично хорошо знали покойного дуна Бартоло, не так ли? Не приходилось ли вам, сеньор, слышать от него, что за мысом Санту-Тринидад стоит столь сильная х‹ара, что море испаряется и становится густым и липким, как растопленный воск? Я сам много раз слышал…

– Сказки! – резко перебил его Хайме. – Глупые сказки, ваша светлость! Море везде одинаково.

Дун Абрахам предостерегающе дернул сына за бархатные штаны.

Герцог Серредина-Буда посмотрел на Хайме взглядом, взглядом долгим и холодным, от которого, наверно, у любого из придворных задрожали бы поджилки, подкосились бы колени, ну и все такое. Он же, этот Хайме непутевый, ни малейшего значения злому герцогскому взгляду не придал. Неосторожный! Видно, слишком увлечен был он мечтой своей опасной: слишком жаждал поскорее очутиться на огромном и загадочном просторе океана…

6

Дун Абрахам ехал по узким улочкам квартала ремесленников, оглушаемый жужжанием прялок, стуком ткацкого берда, визгом точил, дробью молотков. Он морщился от запахов. Душный пар валил из красилен, горелой патокой пахли литейни, гарью несло из кузниц, и только дух свежей сосны, шедший из столярных мастерских, был приятен благородным ноздрям дуна Абрахама.

Впереди его коня шел скороход, расталкивая толпу оборванцев, которые вечно околачивались в квартале ремесленников в надежде заработать грош-другой или в поисках того, что плохо лежало.

– Дорогу! – покрикивал скороход. – Эй вы, дорогу графу до Заборра!

Дун Абрахам направлялся в лудильное заведение, где для дворцовой кухни были заказаны новые ведра из наилучшей луженой жести. Он всегда сам проверял исполнение своих приказаний, и даже теперь, облаченный высоким титулом, не погнушался поехать в этот дурно пахнущий квартал. Дун Абрахам сильно опасался, как бы владелец лудильни не присвоил толику олова, отпущенного с королевского склада для полуды. Олово – вещь дорогая. Оно лучше всего защищало железо от ржи, а меды и варенья от порчи. Вот почему он сам желал посмотреть, как выполняется столь важный заказ.

Настроение у дуна Абрахама было скверное. Мало того, что Хайме, сын его и наследник, собирается в долгое и опасное плавание, он и ведет себя предерзостно. На собрании пайщиков грубо оборвал первого министра. Заносчив сынок, заносчив… Нет ему никакого дела до того, что у него, дуна Абрахама, всегда были натянутые отношения с герцогом Серредина-Буда, а теперь, после выходки Хайме, они и вовсе испортились. Герцог злопамятен и не прощает обид, хотя бы и не прямых. Конечно, он уже нажаловался королю. Иначе чем объяснить, что его величество, как видно, и не думает подтверждать свое приглашение Хайме поиграть в серсо с королевскими дочерьми. Не каждый вельможа удостаивается такой чести, ведь сам король большой любитель игры в серсо. Да, неспроста он забыл о своем приглашении.

И привередлив стал его величество сверх меры. То мясо пережарено, то недожарено… Вчера скривился, отведав соуса, и сухо заметил: «Не думаю, граф до Заборра, что в вашем доме подают к столу подобную кислятину».

Ох, неспроста все это…

Он ехал задумавшись. Слуга-скороход прокладывал ему дорогу сквозь толпу нищих бродяг, покрикивал на погонщиков мулов: «А ну, расступись! Дорогу графу до Заборра!» Какая-то босая, оборванная женщина с ребенком на руках кинулась, рискуя попасть под копыта графского коня, к дуну Абрахаму, заголосила: «Не пожалейте монетку, благородный сеньop! Ребеночек мой от голоду помирает…» Слуга оттолкнул ее ругаясь, но та продолжала отчаянно взьпать к дону Абрахаму, протягивала к нему плачущего ребенка. Дун Абрахам редко подавал нищим – не столько из скупости, сколько из ясного понимания, что всех голодных, в королевстве все равно не накормишь. И откуда их берется столько, силы небесные? Он кинул женщине монетку в десять ресо. Монета упала в пыль. и тут же возник на том месте клубок тощих тел… искривленные злобой орущие лица… растопыренные, шарящие по прибитой земле и навозу руки…

Дун Абрахам отвернулся.

– Дорогу графу до Заборра! – надрывался слуга. – Эй, чего встал, разиня? А ну, прочь!

«Разиня» – это был коренастый человек в морской шляпе с полями, спереди лихо заломленными, а сзади спущенными до плеч, – стоял на дороге, широко расставив ноги в высоких: потертых сапогах, и пялил бесстыжие глаза на дуна Абрахама.

– Клянусь святым Ницефоро, – вдруг заорал он, – да ведь это Абрахам! Здорово, приятель, разрази тебя громом!

Дун Абрахам невольно придержал коня, всмотрелся в грубое обветренное лицо человека в морской шляпе.

– Не знаю тебя, любезный, – холодно проговорил он.

– А ну, дай дорогу, – подскочил к моряку слуга.

– Да погоди ты, сушеная треска, – отмахнулся тот и с пьяной настойчивостью продолжал: – Как это не знаешь? Или память у тебя повы-повышибало? Забыл Дуарте Родригеша Као?

Слуга толкнул его, но моряк качнулся только, даром что не совсем твердо стоял на ногах. Дун Абрахам тронул коня, объезжая моряка, лошадиным крупом раздвигая толпу зевак.

– Пьян ты, братец! – неслось ему вслед. – Старых приятелей не узнаешь! Видно, взлетел высоко, вон сколько перьев нацепил на шляпу! Га-а-а!

Чернее тучи подъехал дун Абрахам к лудильне.

Хитрый лудильщик встретил его у ворот. Разметая шляпой пыль, рассыпался в выражениях счастья, а дун Абрахам мысленно прикидывал – кто из кухонной челяди предупредил лудильщика об его визите. Не зря, думал он, лудильщик беспокоится. Наверное, все-таки ворует королевское олово.

Дун Абрахам осмотрел готовые ведра. Жесть с виду была, хорошая, без плешин и синих пережженых мест. Все же недоверчивый дун Абрахам спросил, сколько идет средним числом олова на арратель черной жести. Лудильщик ответил так четко, будто молитву затвердил.

В полутемной мастерской красно светились топки печей под чугунными ваннами. В ваннах плавилось олово с небольшой добавкой красной меди и говяжьего сала, которое придавало жести ясный блеск. Чад горящего сала смешивался с острой вонью травильных чанов. В этом чаду и духотище темными тенями двигались полуголые работники – плющили под молотами листы железа, разделенные тонким слоем глины.

травили черную жесть, клещами окунали ее в ванны с оловом. Дун Абрахам не выдержал, вышел во двор. Там на ящике с опилками сидел рослый работник, медленно и равномерно колотил деревянным молотком по жести, выгибая ее полукругом.

Дун Абрахам задержал взгляд на работнике, потому что тот не был похож на доброго католика, и еще менее походил на мавра. У работника было широкоскулое лицо, всклокоченные желтые волосы и такая же бородка от уха до уха, и серые нездешние глаза. И весь он был какой-то медлительный, сонный, однако дело, как видно, спорилось в его здоровенных ручищах.

– Кто таков? – спросил дун Абрахам, кивнув на незнакомца.

– Это? Гребец с галеры, ваше сиятельство, – ответил владелец лудильни. – С мавританской галеры, что наши захватили. С галеры он, ваше…

– Слышу. Не повторяй одно и тоже.

– Их, значит, которые у мавров были прикованы, пленных христиан, значит, освободили и сюда привезли. Которые из наших, кастеллонцев, тех по домам. А которые чужие – ну, за них залог надо. Я как раз в порту был. Вижу – этот… По-нашему почти не может, его языка тоже никто… Ну, вижу, мужчина крепкий, я и внес залог.

– Как тебя зовут? – обратился дун Абрахам к работнику.

– Васильем, – ответил тот, нехотя поднимаясь.

– Басилио, – повторил дун Абрахам. – Что ж, имя христианское. Ты христианин?

– Христьянин, – сказал странный Басилио и добавил что-то непонятное.

– Откуда ты родом и как попал в плен к маврам? Этого Басилио не понял. Он поиграл молотком и уставился мрачным взглядом себе под ноги.

– Я так думаю, не из немцев ли он, ваше сиятельство, продолжал словоохотливый лудильщик, преданно глядя на графа до Заборра. – Ест он много, особенно хлеба. Но работник, по правде сказать, хороший. Крестится не по-нашему, а так – ничего… Вчера сделал жидкость, напиток, значит, – поверите, ваше сиятельство, никогда ничего вкуснее я не пил… Дун Абрахам направлялся к своему коню, но, услыхав про напиток, остановился. Еда и напитки – это входило с его многотрудные обязанности при дворе. Он просто не имел права не знать о каком-либо новом напитке. И дун Абрахам велел принести себе кружку.

– Рад услужить вашему сиятельству! – воскликнул лудильщик. – Эй, Басилио, принеси этого… как ты его называешь… куассо! Да руки вымой! – Он показал жестом, как моют руки.

Мрачный Басилио скрылся в сарае и вскоре вынес жестяную кружку, в которой пенился светло-коричневый напиток.

Дун Абрахам принял кружку, вдумчиво понюхал. Жидкость пахла приятно, а дун Абрахам по запаху всегда мог предсказать вкус. Но первый же глоток дал новое, неведомое ощущение: пряный запах напитка точно выстрелом прошел изо рта в ноздри. Дун Абрахам медленно, не отрываясь, вытянул напиток до дна, утер губы расшитым платком, задумчиво пощипал бороду.

– Как ты назвал напиток? – спросил он, глянув на Басилио.

– Квас, – сказал тот, и добавил непонятное.

– Куассо, – повторил дун Абрахам. – Эль куассо… Из чего ты его приготовил?

Басилио не понял, за него ответил лудильщик:

– Он запаривает солод и ржаные сухари, ваше сиятельство, и еще добавляет мед и мяту.

– Вот что: доставь мне на дом этого… эль куассо. Да побольше.

С этими словами дун Абрахам кинул Басилио монету, взобрался на коня и покинул мастерскую.

При всей осмотрительности графа до Заборра, его душе был не чужд благородный риск. И поэтому вечером того же дня, за ужином, перед королем был поставлен кубок с новым напитком. Его величество сухо спросил:

– Что еще за пойло, граф?

– Уберите и налейте вина, – подхватил герцог Серредина-Буда, обращаясь к виночерпию.

– Ваше величество, отведайте напитка, – взмолился дун Абрахам, страшно побледнев. В эту минуту многое решалось. – Вы не пожалеете, ваше величество, клянусь щитом и стрелами святого Пакомио!

Король открыл было рот, чтобы поставить зарвавшегося графа на место, ко решил, что успеет это сделать после первого глотка. Любопытство превозмогло. За первым глотком последовал второй. Дун Абрахам, следя за лицом его величества, уловил мгновение, когда дух напитка стрельнул в королевские ноздри.

Король отставил пустой кубок и некоторое время прислушивался, приоткрыв рот, к новому ощущению.

– Налейте еще, – велел он и дун, Абрахам понял, что выиграл трудный бой.

– Э, – произнес король, осушив– второй кубок. – Напиток неплох. Пожалуй, надо, чтобы в нем было поменьше сладости. Поменьше и в то же время… э… побольше. Понимаете, граф?

Дун Абрахам понял. Он всегда понимал, чего хочет король.

– Почему вы так далеко стоите, граф до Заборра? Подойдите ближе. Как называется напиток?

– Эль куассо, ваше величество.

– Эль куассо, – повторил король. – Запоминающееся название. Не правда ли, герцог?

– Несомненно, ваше величество, – поспешно ответил первый министр. – Прекрасно звучит.

– Распорядитесь, граф до Заборра, – милостиво сказал король, – чтобы мне всегда подавали эль куассо после жирной еды. После нежирной тоже.

И велел король, чтоб этот превосходнейший напиток никому не подавали, лишь ему. И чтоб рецепта никогда не разглашали. Слава богу – так подумал хитроумный до Заборра, королевский гнев отвел я от любимого сыночка. Может Хайме вновь получит приглашение явиться для игры в серсо с инфантой. Может, блеск двора и сладость потаенных женских взглядов отвратят юнца от мыслей беспокойных и опасных – о далеких южных землях, о просторах океана…